Текст книги "Отравленные земли"

Я подошёл и сжал плечо Бесика. Я хотел опуститься рядом, но не успел: в двери начали ломиться. Пока они не поддавались. Я наклонился и спросил:

– Что можно сделать? Я не дал убить вас, но это всё, на что я был способен. Последнее преступление не совершено. Ведь так?

Бесик не ответил. Он сложил руки и сжал между ними крестик. Я ощутил запах жжёной плоти, от которого дурнота усилилась, и осознал, что не посмею помешать. В горле встал ком. Я вдруг всё понял. Господь милосердный… Он собирался молиться за город, бесновавшийся снаружи. За каждого, кто бросался на двери, чтобы достать своего пастыря и сжечь; за каждого, кто сделал жизнь своих ближних столь невыносимой, что после смерти те стали чудовищами; за самих чудовищ. Молиться за живых и за мёртвых, и, может, тогда…

– Это так самоотверженно, так в вашем духе… но на что же вы рассчитываете? Позвольте избавить вас от иллюзий. Послушайте старших.

Не было ни скрипа петель, ни скрежета засова. Чуть повернув голову, я понял, что двери по-прежнему заперты; целы окна. Я развернулся корпусом. На одной из дальних скамей устроился Фридрих Маркус. Под моим взглядом он поднялся, неторопливо заложил руки за спину и пошёл вперёд, шепча – но голос каким-то образом разносился всюду:

 
Святого нимб сиял, как день,
А край плаща лобзала чернь,
И пел осанну всяк, кто знал,
Но тьма дохнула – он пропал.
Ничто не вечно в этой тьме;
Здесь принц и нищий наравне.
Святой поник, узнал он страх.
Ну что ж, теперь и он лишь прах.[65]65
  Цитируется «Баллада на старофранцузском» Ф. Вийона. Перевод автора.


[Закрыть]
 

Невероятная поэзия звучала беспощадным приговором. Венская одежда Маркуса, даже чулки, не были забрызганы кровью или грязью; парик сиял снежной белизной, а лицо хранило привычно спокойное выражение, то самое, с которым он впервые встретил меня в Ратуше. Ни капли гнева или торжества, почти завораживающее достоинство. Та самая Бездна в глазах. Она оказалась так похожа на простую мальчишескую гордыню…

– Приятно, что вы, как всегда, в гуще событий, доктор, и ищете моей компании, но весьма неблагоразумно. Зато у вас наконец есть время поблагодарить меня за то, что ваши столичные коллеги сюда так и не попали… не хотите?

Я холодно, выжидающе молчал. Маркус улыбнулся.

– Вам также будет приятно узнать, что, если в ближайшие дни они всё же почтят присутствием наш край, вы сможете обсудить с ними медицинские аспекты своих изысканий и… приобщить ко всему, что пережили? Дать испытать это на себе?

Подтекст был ясен. Я похолодел, вообразив описываемое им. Как герр Гассер и герр Вабст приедут в уютный городок, где все будут очень приветливы. Как я встречу их и уверю, что ничего страшного не произошло, а было только обострение суеверий. Как они расскажут новости о семье, которая более не будет значить для меня ничего; как я помогу им устроиться на постоялом дворе, а ночью постучу в двери комнат. Конечно же, коллеги – мой гениальный бывший ученик и славный сын моего друга-химика – меня пригласят.

– Вы будете великолепны, – почти пропел Маркус, читая мои мысли. Он поднял руку, и вены его, прежде скрытые кружевным рукавом рубашки, все почернели. – Пожалуй, я рад, что вы уцелели и что не сбежали, когда я предлагал; породу, так сказать, нужно приумножать хорошими особями, а не кем попало вроде горячеголовой солдатни. Ваш ум… если ещё немного вас омолодить… вам не хватает молодости, я вижу, в вас столько азарта, страсти, силы. Вам понравится. О, кстати, хотите… – Маркус опять пристально уставился на Бесика, – оставим его вам? Я придумаю, как с ним управиться…

Внутри меня всё закипало и леденело одновременно; я понимал, что ещё чуть-чуть – и начну трястись. Я брезгливо думал о том, что молящийся Бесик слышит всю эту грязь, что, наверное, он напуган, а я не могу сделать ничего, потому что не в силах предсказать поведение нашего противника. Стоит ли его провоцировать? Я сглотнул и поскорее отрезал:

– Я не стану чудовищем, каким бы манипуляциям вы меня ни подвергли.

Я вовсе не был уверен, я лишь надеялся, что укус или иной ритуал обращения меня просто убьёт. Я никогда не считал себя по-настоящему, в традиционном понимании хорошим человеком и в ответ услышал именно то, чего в глубине души опасался. Это не было истиной в последней инстанции, но в тёмной церкви, лицом к лицу с сияющим монстром, под сбивчивый шёпот священника, звучало именно так.

– Поверите ли, – Маркус лениво бросил руку вниз, и она вернула себе нормальный цвет, – многие, например, многоуважаемый герр Мишкольц, пока его топили в реке, так думали. И поверите ли… – он прищурился, – станете. Ещё как, даже без особых усилий, учитывая вашу самоуверенность, презрение к рамкам и вполне справедливую убеждённость, что уж вы-то знаете, куда повернуть этот мир. Мы с вами очень похожи…

– Вы ошибаетесь. Vade retro![66]66
  Изыди.


[Закрыть]

– Посмотрим. – На первое он пожал плечами, на второе – смеясь, шагнул ближе. – Но для начала лучше разобраться со всякими досадными помехами…

Я выхватил кол, встал перед Бесиком, но воздержался от цветастых угроз, на которые горазды действующие лица героических поэм. Я просто замер, даже не принимая атакующего положения. Я стоял и смотрел на этого подающего надежды чиновника, на вроде бы безобидного юношу с литературным талантом, на «умную голову» и «породистую дворняжку», не понимая, не веря в реальность нашего разговора.

– Зачем вы делаете это? – в отчаянии вырвалось у меня.

– Я больше не хочу быть никем. – Он, казалось, собирался обойти меня по кругу, но передумал, остановился. – Вы тоже не хотели, я ведь знаю.

– Я никогда бы не…

– Не смешите вашим «бы». – Он опять улыбнулся, теперь желчно. – Вы не я. У вас была уйма возможностей побороться, судьба отметила вас с рождения, забросив в прогрессивную Голландию и окружив любовью учителей и покровителей, а я…

«Вам просто повезло, а мне нет, и потому я получу своё как сумею». Расхожее самоутешение, опасная ступенька по лестнице порока – и приговор. В тоне Маркуса сквозила боль, но, увы, не борьба. Как и Ференц Бвальс, он всё решил, а теперь решало то, что овладело им. Я попытался достучаться в последний раз:

– Помилуйте. Вы молоды, умны, вы в нескольких сутках пути от Вены, вы…

– Расскажите это другим, – отрезал он. Губы впервые дрогнули. – Думаете… эта жаба писал вам доклады? Всё делал я. Думаете, его милостью нам доставались хоть какие-то вложения? Только те, что я выдирал из его лап! Думаете, он делал что-то, кроме как пил с солдатнёй, водил девиц и драл налоги? А впрочем… – вернулось спокойствие. – О да. Делал. Наглядно показывал мне, почему и он, и те, кто его прислал, достойны наказания.

– Поверьте, мы знаем, что… – я запнулся, – покойный герр Мишкольц не был образцовым руководителем. Многого он не понимал, не умел и делал по-военному, но…

Но при нём пропали разбойники, из-за которых люди годами боялись ходить в лес и загуливаться. Отреставрировали многие здания и вымостили хотя бы часть улиц. Штигг получил разрешение открыть аптеку, а рынок стал регулярным, и там не переводились продукты, несмотря на время года. Я не успел сказать этого; Маркус перебил меня.

– Да вы хотя бы знаете, как это, – он вскинул теперь обе руки; вены опять почернели, словно уголь, и запульсировали, – пришло ко мне и освободило меня?

– Нет, – выдавил я. – Но я знаю, что это не свобода.

Маркус облизнул губы и ненадолго смежил веки. Он словно колебался, спорить или нет, но всё же не стал и ровнее, глуше заговорил:

– Мишкольц с весны был добр ко мне как никогда прежде – может, потому, что я тогда потерял родителей; оба разбились по пути из Брно. Ему невыгодна была моя хандра; он от неё устал и начал раз за разом повторять: «Надо вас развеять!» В августе он сказал уже прямо, что на Рождество возьмёт меня в столицу и введёт наконец в высший свет, сделает всё, о чём я просил. Конечно, если мы хорошо поработаем; сбор урожая в окрестностях пройдёт без проблем; люди аккуратно выплатят налоги и прочее, прочее. Он и прежде раздавал обещания… – Маркус вздохнул. – Но в этот год убедительнее, а я был доверчивее. Я правда взбодрился и вообразил всё в красках; по осени стал собираться; я… – тень стыда мелькнула на лице, и тут же оно окаменело, – я заказал несколько камзолов, парик, новые чулки, обувь и верхнее платье на ту долю жалования, которую прежде каждый месяц отдавал на будущий госпиталь. Я почувствовал себя премерзко, потому что был едва ли не единственным крупным жертвователем в этот «фонд», а одеждой никогда не интересовался, но столица есть столица. И вот время подошло…

– Вы к нам не приехали, – тихо сказал очевидное я.

Маркус скривился, будто некто, засевший в его же нутре, вырывал ему зубы.

– Конечно. Мишкольц внезапно обрушил на меня список невыполнимых поручений вроде «найти пропавших животных», да вдобавок обвинил, что на гардероб я взял деньги из госпитальных. Мы решили недоразумение, хотя вряд ли вы не понимаете, кто, если не я, мог запустить туда руку: только он сам. Он вскоре уехал, заявив, что я, если со всем справлюсь и захочу, могу присоединиться позже. Я уже не хотел; был так оплёван, что мечтал о зиме без него. Но в тот же день… – тьма вен запульсировала до ряби в моих глазах, – я обнаружил занятную вещь – пропажу переводов из рабочего ящика. Тогда меня интересовали куртуазные, романтичные баллады Вийона; с ними я и воевал; Мишкольц был моим слушателем. Вскоре нашлась записка о том, что он «одолжил» стихи, чтобы показать знакомым дамам, и страшно благодарен. Я сразу догадался: он припишет себе не только перевод, но, возможно, и авторство. Когда я работал с сонетами Шекспира, он уже так делал, одалживал малоизвестные, чтобы пойти в бордель или на бал не с пустыми руками…

Маркус замолчал и поднял голову, вглядываясь в окровавленные витражи. Гримаса исчезла; на губах заиграла прежняя ледяная улыбка. Вокруг вспыхнуло больше свечей.

– И вот, я надел всё, в чём воображал себя перед императрицей. Я стоял у зеркала, смотрел в него и пытался представить себя через сорок лет. Почему-то представлялось, что кроме морщин, сутулости и старческой вони не прибавится ничего: на мне будет тот же, только поеденный, камзол; сзади – та же безвкусная мебель из прошлого века, а на зеркале – та же пыль. И от понимания, что так и будет, а изменить я ничего не смогу, я вдруг закричал, а стекло зазвенело. – Руки его опустились, тьма схлынула к кончикам пальцев. – И вот тогда со мной заговорили, ласково и уверенно, как с заблудившимся ребёнком. Зеркало стало чёрным, я подался к нему, слушая историю Бездны… а очнулся уже другим. И знал, что делать. Знаю и теперь. И сделаю.

Злость его почти осязалась – молодая, острая и бесповоротно загнившая. Живое тело – мёртвая душа. Немыслимое сочетание выбивало последнюю почву из-под ног.

– Мне жаль, – прошептал я. – Но вот вы накажете нас и… что?

Маркус широко улыбнулся. Я и так догадывался, что он скажет.

– И наконец наведу порядок. Шаг за шагом, но я доберусь всюду. Ваша императрица станет моей рабыней; вам оставлю честь бросить её к моим ногам. Впрочем, хватит. Ружа! – Он опять вскинул голову и смягчил интонацию. – Дорогая моя девочка! Вернись ко мне, поздоровайся с гостями. Или попрощайся, как пожелаешь.

Раздался шелест, запахло цветами. Женщина появилась как из ниоткуда – спланировала с потолка, плавно приземлилась и, улыбаясь, звонко, нежно позвала:

– Бесик! Я скучала. Можно я умою твое лицо? Славной холодной водой… той, возле которой когда-то поцеловала тебя на прощание. Помнишь? Я хочу поцеловать тебя вновь…

Плечи Бесика дрогнули; он запнулся, но не остановился. Я приподнял руку с колом.

– Никто из вас к нему не приблизится. – Я шагнул ближе.

Женщина зеркально повторила мой шаг, встала напротив. Я ещё отчётливее, чем прежде, видел, как пронзительно, порочно она красива: чёрные густые волосы змеились по плечам, достигая поясницы; алые губы, даже не улыбаясь, являли собой удивительно влекущее зрелище. Ярко-зелёные глаза смотрели в мои – призывно, нежно и одновременно словно с игривым детским любопытством.

– Вы верите в меня, доктор? Теперь верите? А то вы были так занудны…

– Невоспитанная девчонка! – укорил её Маркус, глухо смеясь. – Что за манеры!

– Ах да! – Она сделала нелепый реверанс. А потом сбросила саван и, обнажённая, осталась стоять на белой ткани, как на снегу. Безупречная и бесстыдная, ничего, кроме цветов в волосах. – Верите? Так – верите? – И она раскинула сияющие руки.

Как загипнотизированный, я кивнул, но тут же прибавил, опуская голову:

– Равно как верю, что ты чудовищный мираж и ты обречена.

Маркус опять усмехнулся и выразительно поаплодировал; Ружа Полакин – то, что когда-то было ею – гордо не отвела глаз, буркнув: «Старый баран». Дрогнули её ресницы; она заговорила ровно и чарующе, снова взывая не ко мне, а к Бесику:

– Если ты отвергаешь меня, то я просто на прощание скажу тебе спасибо. Я всего лишь спасала тебя, но за это тьма возжелала меня и поцеловала… – она нежно кивнула Маркусу, – избранными устами, пока я собирала омелу. Если бы не ты, я не была бы готова; это ты, ты был орудием, а я только сейчас, сейчас довершу твоё…

– Не слушайте! – воскликнул я, зная, как это может подействовать. – Это ложь! С вами говорит осквернённый труп, фрау Полакин давно здесь нет и никогда бы не было! Она принесла слишком много жертв и молится о вас с небес!

Двое захохотали, громче и громче, страшно и мелодично. Но священник всё молился, хотя в голос его прорвалось сдавленное рыдание. Каково ему было слышать подтверждение того, в чём он и так себя обвинил? Я обернулся. Бесик не менял положения, как окаменел, и мне показалось… впрочем, тогда я решил, что мне действительно кажется, и опять поднял кол, обращая взгляд на стоявшее совсем рядом прекрасное, нетленное чудовище.

– Ружа Полакин умерла. Он не слышит тебя, кем бы… чем бы ты ни была.

Всё та же Бездна смеялась из её глаз. Погасла ближняя свеча; со звоном разбился витраж – тот, где баюкала младенца простоволосая Богоматерь. Дочь ночи отошла и вложила свою ладонь в руку Маркуса, как сделала бы при венчании. Он сказал:

– Тогда оставайтесь глухими. Вы уже проиграли, пара минут ничего не решит.

Они обратили лица друг к другу и улыбнулись, являя собой страшное подобие Адама и Лилит. Рядом с молочно-белой покойницей Маркус казался почти смуглым, и я вдруг острее осознал всю кощунственность гибельного замысла. То, что топило город в крови, выбрало посланниками две противоположных сущности – живое и мёртвое – и обоим дало войти в дом, где Господь должен защищать первых от вторых.

– Мы скоро вернёмся, – пообещал Маркус так учтиво, будто отлучался во время бала. – Да, двое грешников вместо одного праведника – не лучшая замена, но сойдёт. Вы щедро разбросались союзниками, доктор, даже удивительно при ваших высокопарных речах о дружбе… Ах да, всё время забываю, что вы ещё и политик и знаете в шахматных жертвах толк. Благодарю. И, кстати, не печальтесь: если от их трупов осталось хоть что-нибудь пригодное, к утру вы встретитесь.

Слова проникли в самое моё сердце; оно сжалось, а потом заполнило всю грудину. Если бы с годами я вовсе не растерял способность плакать, наверное, заплакал бы отчаянно, как ребёнок. Да, я спас Бесика, мы втроём делали всё, чтобы спасти Бесика… но двое из нас просто заняли его место, и нет более вообще никакого «мы». Я ухватился за спинку скамьи, лишь бы устоять. Ноги дрожали, голову сдавило тисками.

– Правильно. Кайтесь! Кайтесь, уважаемый Цезарь, те ножи предназначались вам!

Маркус топнул ногой. Пол между ним и мной вдруг провалился, осыпаясь ровным кругом, открывая крипту. Я отступил, не столько из страха упасть, сколько от хлынувшего наружу едкого смрада. Он оказался невыносимым. На дне была первая городская пропажа – десятки трупов кошек и собак, обильно политых кровью. Свечи и лампады теперь горели достаточно ярко, чтобы я рассмотрел даже самых маленьких животных: блестящие глаза, застывшие морды, косточки и хрящи, пробившиеся сквозь облезший мех.

Посланники исчезли. Если бы я мог надеяться, что они рухнули в ад, но я был недостаточно наивен! Я недвижно стоял перед зиявшей могилой, сознавая, что это начало, а животные – торф для иных всходов. А потом я обернулся и вновь не поверил глазам.

– Бесик?..

Силуэт его начинал окутываться ореолом. Первые признаки этого я заметил, ещё когда Маркус пытался сломить его волю; мне померещился едва различимый нимб возле темени, а ныне возник уже кокон, и кокон этот трудно было принять за оптический обман. Бледное сияние, от которого вверх змеились тонкие линии, согревало. Как заворожённый, я приблизился к алтарю, опустился на колени рядом с Бесиком и заглянул в его сосредоточенное, измученное лицо. Я словно смотрел на фреску. Он не открывал глаз, вряд ли сознавая, что с ним что-то происходит. Губы едва шевелились, точно он шептал, а на самом деле голос становился громогласнее и громогласнее, вскоре и вовсе поглотил все звуки с улицы. Я вдруг задумался… горожане слышат? Слышат эту молитву, настоящую, столь отличную от пустого бормотания семинаристов, предавших своего учителя?

Какое-то время всё так и продолжалось; этого мне хватило, чтобы немного прийти в себя, прислушаться. Иногда Бесик произносил имена, и некоторых из упоминаемых им я знал. Потом звуки снова теряли смысл, оставляя лишь чувство защищённости. Свечение ширилось – оно вобрало и меня; я ощутил лёгкое покалывание на коже, превратившееся в подобие объятия. Раны перестали ныть, отчаяние сменила надежда. Я почти поверил, что если продержаться до рассвета, ничего плохого не произойдёт, мы… он, мой храбрый друг… победит. И так наверняка случилось, но в ином, более справедливом мире.

Они появились в минуту, когда в речи Бесика я разобрал имена, по новой всколыхнувшие боль: он молился о Капиевском и Вудфолле. Я не понимал фраз, но плечи священника затряслись, и, не в силах вынести этого, я отвернулся, встал, заскользил взором по фрескам, по полу и… даже вопль застрял в горле – так омерзительно было зрелище.

Они поднялись из крипты, принеся ещё больше смрада, и уже не напоминали просто мертвецов. У́гольные тени с неразличимыми чертами дико заметались по тому пространству церкви, где не было охранительного света; их становилось всё больше; они отпочковывались друг от друга и постоянно росли. Они кричали – крик был смесью людского и птичьего. Они бились о стены, ощупывали их длинными руками – прикосновения оставляли следы, похожие на копоть. Крылья – нетопыриные крылья! – лупили по воздуху. Иногда какая-нибудь тварь яростно пыталась пробиться сквозь сияние, распространявшееся от алтаря, врезалась в невидимые преграды и шарахалась. Другие скреблись в двери и окна, но я видел: все выходы из часовни тоже светятся, пусть и слабее.

Бесик сбился и покачнулся, силы явно изменяли ему. Вернувшись, я обхватил его за плечи, помог удержаться на ногах. Он дрожал, но не прерывался, и я не сомневался, что он чувствует каждое произносимое слово, пропускает их через себя и что-то с ними отдаёт. Прошло столько времени, но это всё ещё не было механическое, бездумное начитывание псалмов. Это был стон и зов. Была soli Deo gloria.[67]67
  Одному Богу слава.


[Закрыть]

– Держитесь… – зашептал я ему на ухо, – я с вами, вы справитесь, а потом мы покинем это место. Завтра же. Вы забудете это как сон. Клянусь. Будете учиться, заведёте друзей, нахлобучите дурацкий парик. Вы полюбите наш город, а он – вас…

Я не знал, услышали ли меня, – глаза Бесика просто снова закрылись, а сияние ещё разрослось. Я стоял всё так же, на коленях, удерживая его, загораживая и задыхаясь сразу от двух удушливых запахов – гнили из крипты и жжёной плоти от ладоней, сжимавших крест. И, не разжимая губ, я тоже молился – за него.

Возвращаясь туда и заново переживая ту ночь, я не могу ответить на множество вопросов. Это естественно в подобных обстоятельствах, но ведь от меня ускользает даже ответ на самый простой. Сколько прошло времени? Сколько Бесик простоял один, сколько – со мной, сколько твари рвались наружу? И сколько на улице то ли слушали, то ли спали, то ли гибли, но так и не догадывались, что нужно тоже молиться? Сколько?..

Так или иначе, я погрузился в оцепенение и потерял минутам счёт. Когда я приподнял голову и снова посмотрел вокруг, небо за окровавленными стёклами уже бледнело. Даже сквозь марево было видно: скоро заря, и это не просто заря. Я окончательно понял, что, если пережить восход солнца, дальше всё действительно вернётся на круги своя, пойдёт вопреки мрачным пророчествам, ведь в них не было места спасителям; все спасители должны были сгореть на костре. Никто не говорил мне этого прямо или косвенно, но я был незыблемо уверен – равно как и в том, что происходящее есть поединок, последний шанс, который дало что-то великое и гневное. И поединок, как и почти всегда, вёл за всех кто-то один.

Рядом по-прежнему звучали святые слова, но я заметил то, чего предпочёл бы не замечать: свечение ослабевало, особенно у окон и дверей. Бесик устал, а я не мог даже поддержать его, не то что заменить. Я снова зашептал ему что-то ободряющее, как уже несколько раз, и он впервые ненадолго на меня посмотрел, а потом отстранился, поднялся и пошёл от алтаря прочь. Я сделал то же, отстать хоть немного казалось невозможным.

Я не понимал, куда и зачем он, шатаясь, движется, но он всё продолжал молиться, а золотой свет следовал за нами и окружал нас большим воздушным колоколом. Бесик достиг ближайшей стены и опрокинул подсвечник. Тот упал; языки огня расползлись в ослепительное жадное пятно. Твари забесновались сильнее, а Бесик пошёл дальше. Он опрокидывал, не гася, все источники пламени, которые встречал на пути. Несколько свечей он сбросил вниз, в крипту, – и её пространство запылало, так быстро, будто вместо пропитанных кровью разлагающихся трупов там было масло. Когда я посмотрел в ту сторону ещё раз, то понял: это Геенна. Настоящая, разверстая прямо посреди церкви.

– Что вы делаете? – прошептал я в пустоту.

Но он всё шёл и опрокидывал лампады и свечи, а последнюю взял. И он молился, не переставал молиться, а создания вокруг уже не голосили – они орали, и всё больше их пыталось пробиться к нам, тряся бледную преграду. Бесик вернулся на прежнее место и поджёг алтарь. Огонь с шипением впился в еловые иглы, начал лизать пол – каменный, сырой, но тоже будто политый чем-то горючим. На моих глазах он охватил и распятие – над нами нависал теперь пылающий яростный крест.

– Бесик! – Я попытался остановить его. Он покачал головой.

Поднимался дым. Его запах приглушил другие, а потом и вытеснил их. Огонь ширился, с удовольствием лакомился скамьями и книгами, но пока щедро оставлял проход посередине свободным. Хватал он и тварей, одну за другой, легко, будто то ли они не были бесплотными сгустками вековой тьмы, то ли пламя не было привычным людским другом, с древних времен гревшим их и помогавшим готовить пищу. Кого призвали молитвой и с кем этот Кто-то теперь бился? Бесик улыбнулся и неожиданно взял меня за руку, будто успокаивая; другая сжала крестик в кулак. Распятие всё ярче пылало над нами.

Голос Бесика снова окреп. Наши пальцы переплелись; несмотря на нараставший жар, кисть священника была совсем холодной. Его глаза посмотрели в мои, губы дрогнули, и… в молитве я услышал слово, которого не могло и не должно было там быть.

– Уходите.

– Нет.

Более он со мной не говорил – высвободил руку и повёл ею за плечо, повторяя просьбу уже без слов. Я покачал головой.

– Это безумие… одумайтесь, пожалуйста.

Ещё одна тварь кинулась на кокон. Она не пробила его, но сделала что-то, отчего он раскололся пополам, и меня отбросило назад, прямо по проходу. Бесик улыбнулся и стал снова называть в своей молитве имена.

Ламбертина. Елизавета. Готфрид. Гилберт. Мария.

Имена моей жены и детей. И я подчинился.

В моей жизни было невероятно много ветвящихся направлений, которые определяли судьбу. В жизни каждого такие бывают, и не только в моменты важные – накануне брака, войны, переезда или знакомства с будущим наставником. Иногда развилки настигают там, где ты их не ждёшь: уступишь или не уступишь в мелком споре, рождающем большую истину; купишь или не купишь вещь, которая случайно спасёт тебе жизнь; улыбнёшься или не улыбнёшься тому, кому улыбка нужна. И когда всё только-только кончилось, я убеждён был, что неверно выбрал «ветку»; я корил себя и потому не писал сюда. Ничего не изменилось, кроме одного. Я по-прежнему корю себя, но сознаю, что развилки у меня не было. Я ничего не решал. Не мог. Я даже не уверен, что в ту ужасную ночь хоть что-то решал Господь. Он всё взвалил на одни плечи. Как же Он любит это делать.

…Выбегая из Кровоточащей часовни, я обернулся, чтобы увидеть высокий силуэт и синие глаза, смотрящие на меня в упор. Лицо Бесика было белым, осунувшимся, в крови и копоти. Но он улыбался мне, растягивая разбитые, искусанные губы. За его спиной светлела фреска – бледный печальный Христос, а рядом, держа руку на худом плече священника, дрожал золотистый призрак – я узнал Ружу Полакин, но не ту, что искушала нас в черноте ночи: лик был ясен и спокоен, в волосах вместо кувшинок виднелись розы. Бесик молился. Я услышал своё собственное имя. То было видение из давнего сна, и я понял, что не прощу себя, если не вернусь. Но я не успел: двери распахнулись, дав чему-то вытолкнуть меня прочь, и тут же захлопнулись. Над головой вспыхнуло ясное, пока ещё звёздное, но уже блеклое небо. Витражи часовни светились золотом. Со стен исчезла вся кровь.

Створки не поддавались, сколько я ни дёргал ручки, сколько ни бился и ни выкрикивал имя. Сорвав голос, расшибив кулаки и наконец сдавшись, я отвернулся и сделал пару шагов вперёд. С самого начала я ждал пули, или камня, или вампира, который ринулся бы на меня и оборвал мои мучения, но не было ни этого, ни даже каких-либо звуков. Пустая, страшная в своей внезапности тишина окутала площадь. Оглядевшись, я понял её природу.

Там и тут высились горки пепла и костей, среди которых поблёскивали железные предметы – пряжки, пуговицы, какие-то элементы оружия, подковы и детали сбруи. Возле одной горки я нашёл записную книжку, испещрённую знакомыми стихотворными строками, и с отвращением швырнул назад. «Породистую дворняжку» в смерти уравняли с теми, над кем она так хотела возвышаться. Её не удостоили даже королевской кары.

«Ну что ж, теперь и он лишь прах».

Увиденное безошибочно подсказало: когда всё началось, золотой свет просочился наружу и первыми изничтожил чудовищ именно там – либо потому что Бесик хотел защитить горожан больше, чем себя, либо потому что новообращённые солдаты и даже Маркус были намного слабее того, что вылезло из крипты. Так или иначе, ни одного вампира не было поблизости, лишь трупы – растоптанные, раздавленные, пронзённые кольями.

Живые сидели все в одинаковых позах, напоминая заспиртованных детёнышей из музеев уродливых диковин. Люди поджимали к груди колени, прятали лица и прикрывали головы. Паства. Огромное стадо, ещё недавно бессмысленно готовое уничтожать, искоренять, сжигать… спасаться. Я коснулся плеча Михаэля Штигга; тот не шевельнулся. Если бы аптекарь не дышал – хрипло, с присвистом, – я решил бы, что он мёртв. Но на самом деле все они просто слушали приглушённую молитву; здесь казалось, что шепчет её сама земля. Может, в каком-то смысле так и было.

Тело Капиевского я обнаружил на ограде; два длинных металлических штыря выходили из груди. Одутловатое лицо доктора хранило привычно спокойное, полусонное выражение, значит, я мог надеяться, что, падая с крыши, он уже умер и не успел ощутить ещё и этой, последней боли. Он не заслужил её, а впрочем, он вовсе не заслужил пустой, пусть и героической, смерти. Я подумал о его вольной родине, о том, как мало мы, в общем-то, говорили не о делах, и о его разбросанных по континенту, живущих в Брно, Варшаве и Полтаве детях, по которым он гордо, сдержанно, но мучительно скучал.

– Ave ac vale[68]68
  Здравствуй и прощай.


[Закрыть], – шепнул я. – Пропала буйна голова.

То, что осталось от Вудфолла, я опознал только по особым посеребрённым набойкам на сапогах и по валявшемуся поблизости ожерелью из вампирских зубов. Его я поднял и поскорее спрятал, как спрятал и арбалет доктора – когда снял Капиевского со штырей и положил на мостовую. Avvisatori, видимо, рвала взбесившаяся толпа; кто-то проехался по нему лошадью… деформированный череп, сломанный нос, сплошное месиво плоти и хрящей вместо привычных насмешливых, дерзких черт… я близок был к безумию: мне чудилось, будто труп улыбается, немо ободряя меня. Даже правая, переломанная в двух местах рука его была приподнята в ужасном подобии приветственного жеста. Я аккуратно сложил её вместе со второй на груди и, не узнавая своего голоса, напутствовал в ответ: Aut Caesar, aut nihil. Арнольд Вудфолл определённо был Цезарем, больше, чем я.

Какое-то время я стоял над моими мёртвыми друзьями – иного слова я для них не искал и никогда не стану, хотя вместе мы одолели смешную в масштабах жизни часть пути, крохотный отрезок, за который дружба обычно не рождается. Я думал о том, что нужно помолиться… но ни слова не могло сорваться с губ. В груди всё перехватило, сдавило и не отпускало, и хотелось либо чтобы хоть кто-то сжалился надо мной и убил меня, либо сделать то же, что сделала толпа, – сесть в позу зародыша и слушать молитву земли. Но я этого не сделал. Я не был с ними. Не был ни с кем, даже с собой.

Небо светлело, а часовня полыхала изнутри, и к золотым всполохам Господнего света всё больше прибавлялось рыжих вспышек очищающего пламени. Оно по-прежнему ловило и карало тварей, что пытались вырваться наружу и приумножить ужасы прошлого ужасами будущего. Я безнадежно подумал вдруг о том, что… всё пустое.

Зло ведь бессмертно. Оно существовало и будет существовать всегда, как тень Добра, как то, в борьбе с чем оно раскрывает суть и обретает новые смыслы. Змей, давший людям не лучшую, но новую дорогу, братоубийство Каина, три искушения Христа и предательство Иуды… чьи были все эти умыслы, чьи дозволения? Не выходит ли, что подобное будет подстерегать род человеческий на протяжении всего его несчастного существования? Не выходит ли, что Зло было изначально, до Шести Дней, задумано тем самым добрым Творцом, что вообще всё это – часть колоссального жестокого опыта, который Он проводит, сидя не в трепетно обрисованном Блаженным Августином Небесном Граде, а в некоем подобии Венского университета или, хуже того, анатомического театра, забитого трупами грешников и праведников?

Я вскинул голову. Звёзды, тая на глазах, не отвечали. Я поднял подрагивающую окровавленную руку и сначала простёр её, насколько мог, а потом сжал в кулак. В жесте не было ни отчаяния, ни угрозы – чистое сумасшествие. Последняя звезда погасла, и я разжал пальцы. Луна ушла.