Текст книги "Отравленные земли"

Поначалу мы преследовали силуэт, то и дело возникавший на фоне ясного неба и ослепительной луны, но постепенно потеряли его из виду и запыхались. Наверное, мы, бестолково метавшиеся по городу, представляли из себя лёгкую добычу, однако ни одна тварь не снизошла до нас. Так, в тщетных поисках, мы скоротали немало времени. До проблесков рассвета оставалось не более полутора часов, когда Вудфолл неожиданно окликнул меня и предложил:

– Что ж, раз ваш план провалился… хотите, я покажу вам кое-что интересное?

– Надеюсь, – напряжённо произнёс я, – это не касается той темы.

– Вашего сановитого приятеля? – Глаза Вудфолла сверкнули. – Не знаю. Не могу обещать, возможно, и нет, увидим. Ну так что, идёмте?

Я подозревал, что он, упорствуя в ереси, всё же поведёт меня к часовне, но туда мы не завернули. Avvisatori двинулся в ином направлении, в том, куда мы тоже ходили не раз, прочь от центра, к улице, где жил Капиевский, – но мимо его невзрачного дома, мимо частокола. Мы прошли всю улицу, потом – ту, в которую она переходила, ещё более запущенную. В конце эта вторая улица нырнула вниз и изогнулась; впереди зажурчала речушка, заросшая по берегам густым ольшаником. Вудфолл, осмотревшись, начал осторожно спускаться с откоса и жестом велел следовать за ним. Я по-прежнему не понимал, что его привлекло, но решил пока не допытываться, а воспринимать происходящее как бесполезное любование окрестностями. О, если бы я только представлял!..

Держась вдоль неровного русла, мы шли довольно долго; всё это время вода журчала то тише, то громче. В воздухе витал запах мокрой земли и разливалось отдалённое пение птиц. Река капризно петляла, но вскоре я уже представлял себе примерное направление: бежит она в сторону погоста. Мои догадки подтвердились, когда спустя минут двадцать вдали замаячили пологий холм и косая ограда, в которой зияло несколько проломов. Костёл едва виднелся с этой точки обзора, торчала лишь тонкая щеголеватая башенка. Мы прошли ещё немного. У подножья холма кустарник поредел, а река разлилась в озерцо. На тёмной поверхности светлели крупные, похожие на подушки листья и нежные венчики жёлтых кувшинок. Зрелище удивило меня: казалось, для цветов, любых, ещё слишком холодно. Впрочем, возможно на дне озерца притаились тёплые ключи, делавшие произрастание прихотливых красавиц более приятным? Моравия славится термальными источниками.

Avvisatori остановился, я тоже. Он прошептал: «Скоро»; мы присели, не раздвигая веток, и стали смотреть вперёд сквозь едва пробивающуюся листву. Я по-прежнему задавался вопросом, что я здесь делаю, на что трачу время, которое с медицинской точки зрения правильнее отдать сну. Мне не пришлось гадать долго.

Из-за мутно-синего облака в очередной раз выглянула пополневшая за последние несколько суток луна. Её золотистые, как деревенское масло, блики легли на водную гладь, и та беспокойно задышала, просыпаясь от глубокого сна. А потом две тени спустились с неба. То, что произошло дальше, так и стоит у меня перед глазами.

Молодая женщина и юноша медленно подошли к воде там, где не было цветов. Его я знал – то был Бвальс, бледный, с окровавленными ртом и руками; её же видел впервые, но тоже узнал – или мне показалось, что узнал, разом вспомнив всё о ней слышанное. Чёрные длинные волосы, украшенные всё теми же кувшинками, белое одеяние, босые ноги… Лицо Ружи Полакин было спокойно и чисто, только из уголка полных губ сбегала струйка крови; грязное лицо юноши выражало оживление, напоминавшее скорее болезненное возбуждение. Так выглядят те, кто побывал на волоске от гибели. И те, кто в шаге от неё.

Женщина присела у озера и быстро освежила кожу, на которой тут же заиграл чарующий румянец. Потом, черпнув ещё воды, она нежно потянула юношу к себе. Он не противился, сам подался вперёд, когда тонкие, белые, как лебединое перо, ладони стали осторожно омывать его лоб, виски, скулы. В движениях было что-то завораживающее даже для стороннего наблюдателя, и, поймав себя на этом, я спешно ущипнул собственную руку. А она всё продолжала, омывая уже рот Ференца Бвальса, как если бы ухаживала за мальчишкой, запачкавшимся шоколадом. Кровь не стекала с водой – она исчезала, будто истаивая в лунном свете. Солдат не двигался, неотрывно глядел на женщину, и я понимал, что выражает этот взгляд. Жажда, жажда неудержимая, овладевала им всё сильнее – и заставила наконец сбросить оцепенение, потянуться навстречу, что-то горячо прошептать.

Новая улыбка появилась на красивом лице женщины. Обе всё ещё влажных ладони легли Бвальсу на плечи, скользнули ниже, потянулись к его поясу. Когда яркие губы прижались к раскрывшимся в удивлении губам, Ружа Полакин не закрыла глаз. Вудфолл рядом со мной скривился и прошептал:

– Жаль, нам не подобраться незаметно. Какой был бы удобный момент!..

Тем временем она, не прерывая поцелуя – вроде бы неглубокого, не страстного, – сама взяла Бвальса за руки и опустила обе его ладони на свою округлую, проступавшую под одеянием грудь; затем приподняла белый подол, оголяя бёдра. Подавшись вплотную, она погрузила одну руку в тёмные волосы юноши, заставила его наклонить голову и приникла к шее, кусая или целуя. Вторая рука скользнула меж прильнувших друг к другу тел – и Бвальс содрогнулся, и вот уже сжал мёртвую красавицу в лихорадочных объятиях. Женщина что-то промурлыкала, улыбнулась, гибко приподнялась, а спустя мгновение опустилась. Она замерла, потом выгнулась, откидывая голову, наконец – стала двигаться, поначалу плавно, потом быстрее. Она была очень гармонична, истинное ребро Адама с полотен Дюрера и Кранаха. Я отчётливо видел линию слегка выступавшего позвоночника и полукружья ягодиц, на которые легла одна рука Бвальса, в то время как вторая быстро, лихорадочно ослабляла белоснежный ворот, оголяла тёмные твердые соски, пощипывая их, сжимая, гладя. Юноша сбивчиво, часто дышал; хриплые стоны его напоминали рычание.

Всю пронзительную, пусть и несколько языческую естественность сцены рушило одно: женщина, в отличие от юноши, не стонала, не закрывала глаз, то и дело устремляла холодный взор на луну. Это обращало простой акт плотской любви в ещё один ритуал, в котором она верховенствовала от начала и до конца. Это не околдовывало, как бывает с откровенными гравюрами и полотнами, а будило смутное беспокойство и желание скорее отвернуться, а то и отмыться. Вудфолл подтвердил мою мысль, с усмешкой заявив:

– Немало мужчин были бы не против обратиться подобным образом. Больше у юнца нет дороги обратно. С ним будут проблемы, даже если убить. Вот же чертовщина.

– Проблемы? – потерев веки, переспросил я, но тут же вспомнил: Ружу Полакин, по заверениям местных, уже сжигали. И всё же вот она, во плоти. – А впрочем, не объясняйте. Бедный юноша…

Но, говоря, я ловил себя на малодушной радости: ведь это не Бесик; не он неумолимо, с каждым движением нежных женских бёдер, с каждым протяжным стоном обращается в чудовище. Что же касается Бвальса… проклятье! Мне не нужно было задаваться вопросом «почему?». Его нрав, пылкие привязанности и столь же пылкие антипатии… я сомневался во многих тезисах Вудфолла, но один обрёл подтверждение: тьма, чем бы ни являлась, выбирала людей особого склада – гордых, горящих или сгорающих. До Рихтера она не добралась, а здесь нашла лазейку. «Стать лучше. Сильнее всех…»

Всё кончилось. Двое отстранились друг от друга и привели в порядок одежду. Женщина ласково погладила юношу по щеке, что-то шепнув, – кажется, напутствие, потому что Бвальс кивнул. И снова оба взмыли в небо. Луну прикрыли тучи. Я не удивился – ночное светило вполне могло устыдиться увиденного.

Вудфолл ожидал, что и другие вампиры явятся к воде, но когда спустя пятнадцать минут не явился никто, я предложил выдвинуться в «Копыто». Первой причиной моей спешки были опасения, что наше отсутствие опять привлечёт внимание хозяев постоялого двора, вторая лежала глубже и саднила болью бесчестного подозрения. Avvisatori уступил – он уже зевал во весь рот и едва ли горел желанием возобновлять охоту или слежку.

Ключ был у меня с собой, и мы беспрепятственно вернулись. Небо над городом оставалось тёмным и звёздным, разве что горизонт немного посветлел. Мы попрощались. Я подождал, пока стихнут шаги Вудфолла за стеной, – комната его рядом с моей, – зажёг свечу, создавая видимость, что работаю над записями, и снова вышел на улицу. Меня начал особенно нестерпимо бить озноб – видимо, сказывался недосып.

Мой путь был короток: ноги несли меня к Кровоточащей часовне, темневшей огромным, как длань Господа, силуэтом. У крыльца я увидел своих лошадей; мне показалось, что что-то с ними не так, но я не стал приближаться, равно как и искать Януша. Другое гнало меня вперёд; я спешил успокоить самого себя или же низвергнуть в отчаяние. Я пересёк площадь и оказался перед нужным мне маленьким, чистым, увитым каким-то растением домом. Здесь я ненадолго замер, глядя на горевшую в тёмном проёме окна свечу и гадая, что ещё увижу. В доме явно не спали.

Я приблизился к двери и занёс руку, но решимости постучать мне недостало. Тогда я медленно прошёл вдоль стены и остановился подле окна, вдохнул поглубже и наконец осторожно в него посмотрел. Мне казалось, я был хоть чуть-чуть готов. Но я не был.

Бесик стоял на коленях перед распятием и молился. Он мучительно горбился; казалось, сейчас замертво рухнет на пол; его не меньше, чем меня, била дрожь. Бледное, искажённое лицо его было всё окровавлено, как и руки, между которых он сжал крестик. Особенно обильно кровь текла с губ. Я развернулся и, едва держась на ногах, пошёл прочь.

На сей раз я приблизился к лошадям. Одна была мертва: всё-таки не выдержала поездку, а может, кто-то из недовольных моим присутствием горожан намеренно убил её. Я отступил, хотя вторая моя бедная клячонка перепуганно металась в упряжке и хрипела; ей не нравилась огромная лужа крови, натекавшая из-под разбитой головы первой. Ничего… это дело Януша, разберусь завтра. Пока оцепенелый разум просил об одном: скорее убраться. Казалось, если я не сделаю этого, то упаду без чувств. Такое я испытывал один раз в жизни.

Уходя, я заметил, что стены дома Господа снова кровоточат, и мазнул по ближайшему камню дрожащими пальцами. Вкус был солоноватый с железным оттенком – вкус горя и смертельного ужаса. Я прибавил шагу. Когда один-единственный раз я обернулся, свет в окне священника причинил мне почти физическую боль.

Я ничего не рассказал Вудфоллу и не взялся сразу писать сюда, ибо это была бы совсем иная по тону и содержанию запись. Я заставил себя лечь и проспал семь часов, как мертвец, без сновидений. Сегодня я не собираюсь никуда выходить, скажусь больным, пока снова не настанет ночь и я не сделаю то, что теперь представляется мне единственно верным, единственно необходимым. Жребий брошен. Я не могу иначе.

Об этом я сюда ещё напишу, пока же заканчиваю. Моя душа – а я окончательно отверг все учения, отрицающие существование души, – блуждает в темноте.

И темнота вокруг меня сгущается, хотя солнце достигло верхней точки.

10/13

Каменная Горка, «Копыто», 22 февраля, около двух часов пополуночи

Итак, моё обещание исполнено с лихвой, а моя душа… что ж, она всё так же блуждает в потёмках, но потёмки уже иного рода. Не случайно ведь сказано Авиценной: Maniae infinitae sunt species[47]47
  Разновидности безумия бесконечны.


[Закрыть]. Какая овладела мной? Пока скажу одно: хотя в заголовке рука привычно вывела название постоялого двора, пишу я, находясь совсем в ином месте, и на чужой бумаге, чужим пером. Позже надеюсь исправить досадную, порождённую усталостью неточность, но ныне разум мой, ища успокоения, летит вперёд и ради этого – парадоксально! – возвращается на полдня назад.

Утро началось так, как я и наметил, – в бездействии. Но вскоре его прервали: стали объявляться посланцы с новостями. Выполняя свой долг, городские медики докладывали о новых занемогших; я даже про себя старался не называть несчастных укушенными. Одна была старуха, двое – подгулявшие молодые выпивохи, последняя – видавшая виды обитательница борделя. У всех я успел увидеть алые точки на шеях, но после короткого наблюдения следы исчезли. Мне нечем было утешить больных; я лишь делал им компрессы и давал успокоительные, от которых они засыпали и, возможно, умрут впоследствии – или уже умерли – менее мучительно. Как и в случае с девочкой и солдатом, признавать беспомощность было тяжело. Провожали меня с пустыми лицами, и пустота эта множилась в моей столь же опустошённой душе. Перед глазами то и дело возникала ночная картина: Бесик, молящийся с окровавленным ртом. Немой вопрос – Господу ли?.. – терзал меня.

Вудфолл, которого я встретил за трапезой, посматривал на меня настороженно, но не лез. Когда я осведомился о его планах, он сообщил, что будет писать заметки, а ввечеру наведается в бордель – «в отличие от вас, герр доктор, с личными целями». Возможно, он ждал, что я пристыжу его, и я это сделал, чем вызвал нескончаемый, впрочем, ничуть меня не впечатливший поток острот.

– А что продолжите делать вы? – уточнил Вудфолл на прощание. – Хандрить?..

– Моему возрасту это свойственно, – мрачно отшутился я. – Может, обернусь саваном и доползу до кладбища. Надо же гулять.

Avvisatori с любопытством прищурился, а потом вдруг заиграл бровями:

– Может, со мной на вечерний досуг? – Углы губ разъехались, и мой взгляд опять приковался к розоватому завитку шрама. – Это полезно для тонуса, не верю, что вы не знаете. Вы что же, монах?

– Вы второй раз высказываете предположения, которые очень удивили бы мою супругу и четверых детей. – Всё-таки я слегка развеселился, даже принял его колкий тон. – Как врач скажу, что да, периодические плотские увеселения полезны, а вот ртуть, которой лечится потом сифилис, – отнюдь. Будьте осторожнее с местными… кем вы интересуетесь? – Я вернул вчерашнюю инсинуацию, а Вудфолл невозмутимо просветил меня:

– В провинциальных борделях, как правило, держат только дам. И меня они устроят, я довольно всеяден, особенно в темноте.

– Не шутите так громко, а то вас проткнут колом, – одёрнул его я. Впрочем, нас никто не слушал, да и говорили мы на английском. Вудфолл, довольный собой, удалился.

День поначалу мучительно тянулся, потом, напротив, полетел. Решив не баюкать свою хандру бездействием, я пошёл по пациентам, а последней навестил Барбару Дворжак, чуть поднявшую мне настроение своим здоровым румянцем. Всё-таки правильно говорят: собственную скорбь можно вылечить только делами во благо других. Моя не лечилась, но хотя бы приумолкла, когда я опять повёл фройляйн Дворжак гулять.

После полудня мы с avvisatori всё же встретились и отправились на кладбище, где обыскали несколько склепов, смутно надеясь обнаружить тех, с кем столкнулись вчера. Успеха мы не добились – только извозились в пыли, насмотрелись на уродливые изыски могильной скульптуры и от двиганья монументальных плит начали валиться с ног. Часовые у ворот провожали нас взглядами, далёкими от дружеских. Я на прощание спросил их, не нашёлся ли Бвальс, и вновь получил отрицательный ответ. О том, что ночью Бвальса видели мы, я решил пока не распространяться, не представляя, как подать эту новость.

Одолженная в «Копыте» лошадь, заменившая мою бедолагу, с непривычки плохо тянула в паре, и тащились мы и туда, и обратно медленно, подскакивая на каждом ухабе. Вудфолл сопровождал это смачным чертыханием, я же не находил себе места среди тревожных мыслей, и тряска в сравнении с ними была ерундой. В какой-то момент обратной дороги я понял, что не могу так больше, что молчание загоняет меня слишком глубоко в чертоги собственного разума. Я, просто чтобы отвлечься, произнёс:

– Вудфолл, мне тут кое-что вспомнилось.

– Полезное? – Он повернулся ко мне.

– Не слишком, – разочаровал его я. – Ваша первая инсинуация. Ещё не в отношении герра Рушкевича, а в отношении моего сына.

– Я и его успел оскорбить? – Avvisatori потёр щетину, которая, казалось, росла не по дням, а по часам. – А я молодец.

Я устало хмыкнул. Мне было не до ёрничанья.

– Вы упоминали дурные идеи, которыми Готфрид увлекается, если я не путаю.

– Ах, это! – Он поскучнел. – Бога ради. Я смирился с вашей слепотой касательно… – наткнувшись на красноречивый взгляд, он стушевался, – но то, что ваш собственный сын тяготеет к масонству[48]48
  Готфрид ван Свитен, в более зрелом возрасте прослывший меценатом и покровителем музыкантов, действительно примкнул к масонской ложе и способствовал вхождению туда Моцарта. По некоторым версиям, масоны (из мистических мотивов) или лично младший ван Свитен (из мотива зависти) впоследствии совершили его убийство.


[Закрыть]…

Тут он меня не удивил.

– Я осведомлён. Они, по-вашему, так же опасны, как вампиры? У меня не вызывают доверия мистические общества, но эти пока сравнительно безобидны.

– Это секта, – ровно отрезал он. – А не общество. Чем скорее это увидят, тем лучше.

Карета в который раз подпрыгнула. Я едва усидел на месте.

– Мне кажется, вы резки. Сами они считают себя преемниками рыцарей…

– Рыцари не размывали веру: богу богово, а архитекторам – архитекторово[49]49
  Одна из базовых идей масонства – то, что Богом член братства может признавать любую высшую сущность, а абстрактно Бог обобщается до титула Великий Архитектор.


[Закрыть].

– Терпимость к вере – неплохая вещь, – осторожно возразил я.

– Несомненно, – кивнул он. – Но если Богом «ордена» может быть кто угодно, надевший маску Архитектора… с его членами и случиться может что угодно, верно? Боги вряд ли будут работать дружной командой, защищая столь разнокалиберную, ветреную паству. Древнее человечество не зря считало, что они крайне ревнивы.

Тут было не поспорить. Я сам уповал – и то редко – на единственного Бога. Последние события наглядно показали: Он способен и готов меня защитить.

– Не говоря уже о том, что рыцари рубили мечом, а не кололи циркулем. – Avvisatori поморщился. – Вы знаете, как эти «добрые братья» расправляются с отступниками? Разнообразно, но, так или иначе, следов обычно не найти.

– Они что же, и на вас охотятся? – Я пошутил, но попал в цель.

Откидываясь на сиденье удобнее, Вудфолл потёр шрам в углу рта.

– Скажем так, когда я отказался к ним присоединиться, мне стали поступать выразительные просьбы больше врать в статьях. Впрочем, если смотреть глобально, я опасаюсь всех, кто сбивается в стайки. А если в стайки сбиваются люди влиятельные, это опасно вдвойне. По многим причинам, и возможность исподтишка устроить революцию – даже не самая страшная.

– Что же страшнее?

Вудфолл рассеянно посмотрел в окно, за которым проносились нахохленные домики.

– Тьма тянется к тем, кто глядит в неё. Более всего – именно к ним. Любое тайное общество – прежде всего сборище зарвавшихся душ. Масонов интересуют не только, – как они заявляют, – созидательность и благотворительность, но и запретные секреты. Они постоянно что-то ищут, творят вроде бы безобидные ритуалы, хранят в библиотеках книги, которые вы изымаете, а ещё они крепко связаны между собой. Для тёмных сил это привлекательно, согласны? – Он привычным жестом взъерошил свои жёсткие вихры. – А теперь представьте, что бешеная собака перекусает всю свою стаю. Что вы получите?

Пару секунд меж нами висела тишина.

– Стаю бешеных собак.

– Именно. И кстати, как бы нам без всяких масонов не получить её здесь… – Он поколебался, но, испытующе на меня зыркнув, всё же произнёс: – Доктор, нам очень нужно найти того, кто заразился первым. Найти и уничтожить.

Слова отозвались болезненно, и снова захотелось спорить, спорить до хрипоты, ведь я не мог не понять, на что он намекает. Я сдержался и лаконично уверил:

– Найдём.

До постоялого двора мы опять молчали; мне не терпелось разойтись. К счастью, по возвращении оказалось, что меня дожидается посланник Маркуса и что сам нынешний глава города жаждет увидеться. Это удивляло: прежде «породистая дворняжка» прилагала все усилия, чтобы избежать лишнего общения, долго игнорировала даже мои ноты протеста по поводу кладбищенского аутодафе. Лишь с огромным опозданием Маркус прислал мутную записку, в которой клялся, что не имел выбора, кроме как «потворствовать дикости, пока она не переросла в бунт». Этим он, с одной стороны, фактически обелил себя как возможный вампир, а с другой, моя мысль способствовать его карьере потухла.

Поглядев на часы, я согласился нанести визит в Ратушу и уже скоро сидел в знакомой приёмной, в то время как застёгнутый на все пуговицы молодой человек расположился напротив. Он принялся задавать вопросы о сделанных мной заключениях, а я – рассуждать о низком качестве местной пищи и отсталости медицины. Я понимал, что, по-хорошему, нужно встревожить Маркуса, а не успокоить, но делать это сейчас, когда мы, ко всему прочему, отрезаны от цивилизованной части империи, было рискованно. Едва горожане осозна́ют, что их сказки намного страшнее и реальнее, чем кажется, они перестанут сжигать мёртвых. Скорее всего, они действительно начнут сжигать живых, и им помогут те, кто должен быть моей опорой, – солдаты и чиновники. Гибкий Маркус не станет мешать. Породистая дворняжка остаётся дворняжкой: в случае чего всегда затеряется в толпе своих.

Поэтому, вместо того чтобы сгущать краски, я пообещал спустя два или три дня устроить ту самую разоблачающую суеверия auditoria в церкви, после которой горожане перестанут бесчинствовать. Я понятия не имел, как исполню обещание, но я его дал. Помощник наместника удовлетворился, рассыпался в благодарностях и пожелал успехов, но мне не понравилось косвенное подтверждение моих опасений, которое он выказал дальше:

– В последнее время всё совсем скверно по обстановке. Не хотелось бы, чтобы это связывали с появлением голландцев, англичан… вообще чужих. Здесь и солдат неважно терпят. У нас специфичные места, есть чего бояться. Совершенно реальных вещей.

Его голубые глаза требовательно буравили меня, но я ровно кивнул.

– Не беспокойтесь. Сделаю всё, что в моих силах.

– Жаль, – он побарабанил пальцами по подлокотнику, – что ваши коллеги так и не прибыли. Этот ужасный завал…

– Да, несвоевременно, – покивал я, не понимая, к чему он так нагнетает.

– Если что-то вдруг случится, никто из столицы даже не успеет вмешаться. – Он вздохнул. – Вспоминая, как поздно хватились герра Мишкольца…

– А что может случиться такого, что потребуется срочное вмешательство Вены?

Он молча покачивал ногой, обтянутой белоснежным чулком. Казалось, он думает о своём и забыл про меня. В целом он выглядел менее уверенным, чем на первой аудиенции. Я слегка жалел его: при всех несомненных амбициях ему всё же не хватило опыта, чтобы удержать в повиновении полудикий город. Я даже перестал злиться на него за уступки суеверным людям. Наверняка он опасался за свою жизнь, а возможно, – хотя мы не обсуждали это, – подозревал, что исчезновение Мишкольца связано именно с непокладистостью последнего. А что если он прав? И что в случае беды может сделать против целого города мальчик, забавляющийся на досуге переводами французских баллад?

– Я не знаю… – прозвучало натянуто. – Просто мне тревожно. И я вижу, вам тоже. Наверное, вы бы уехали… – взгляд опять обратился на меня, – если бы могли, если бы нашлась тайная тропа или ещё что-то? Ну… хотя бы на какое-то время? Собраться с мыслями, проконсультироваться… вряд ли вы ждали такого.

Я снова видел это – коленопреклонённый священник, окровавленными губами целующий крестик. Видел – и действительно хотел назад в Вену, к ясности, к реальности, к родным детям, не все из которых оправдывали мои ожидания, но, по крайней мере, я всё о них знал. Впрочем, столь малодушной была только часть меня, другая прохладно возразила:

– Отнюдь. – Я глянул на часы и поднялся с кресла. – Могу обещать, что никуда не уеду, пока во всём не разберусь. Я имею в виду как сами суеверия, так и их причины и следствия. К тому же тут есть больные, которых я наблюдаю и не могу никому доверить, вроде фройляйн Дворжак.

– Вот как… – Маркус встал мне навстречу. По губам его блуждала теперь задумчивая, блеклая, как и он сам, улыбка. – Что ж, ценю это. А то, знаете, мы привыкли к равнодушию столицы. До вас не докричишься, пока не случится настоящая беда. Несправедливо… Хотя что я, справедливость в принципе заканчивается за стенами дворцов.

– Вы почерпнули это убеждение у вашего начальника? – не сдержался я. – Можно узнать, какие ещё у вас мысли по этому поводу?

Речи звучали не то чтобы революционно, но желчно для такого возраста. «Собачья» ассоциация укрепилась: для Маркуса я был каким-нибудь сенбернаром или барбетом, без особой пользы вторгшимся в его владения и огласившим их раздражающим лаем. И ему, наверное, стоило немалых трудов держаться со мной корректно.

 
– Мой принц, безумцы правду знают;
Что жизнь похитит, смерть вернёт;
Предателей не выбирают;
А крик слышнее в Рождество,[50]50
  Цитируется «Баллада пословиц» Ф. Вийона. Перевод автора.


[Закрыть] –
 

процитировав, видимо, ещё один свой блестящий перевод, Маркус беззлобно, но и безрадостно рассмеялся. – О, что вы. У герра Мишкольца я почерпнул два навыка: «подай» и «принеси», в идеях же мы разошлись. Он любит жаловаться, но в действительности скорее доволен, когда не лезут в его дела, не поучают…

Это я знал сам. Подумалось, что с прямым как палка Лягушачьим Воякой этому юноше тяжело. Каково, гордо зовясь заместителем, быть пажом? Тяжелее ли было ему тогда, чем сейчас? Трудно сказать. Увы, помочь я пока мог лишь ободрениями:

– Просто знайте: вас услышали. И… благо я уже не один, у меня есть союзники.

– Вы магнетичная личность, я подметил это сразу. – Маркус грациозно прошёлся до окна, встал в проёме и уставился на румянящееся небо. – С кем поладили?

Я не видел смысла это обсуждать, особенно из-за Бесика, и отговорился:

– С удивительно многими. Даже с таким сложным человеком, как гарнизонный командующий, оказалось возможно договориться.

– Поразительно. – Маркус полуобернулся. – И достойно восхищения. А… что вы скажете в целом? О Каменной Горке? Так, неофициально…

«Она всё сильнее истекает кровью», – шепнул тот, чей голос причинял боль.

– Здесь больше света, чем тьмы, – ровно проговорил я.

– И… – на опускающееся солнце наползла туча; Маркус развернулся ко мне всем корпусом, и красные блики вдруг заиграли на его плечах, – где же вы видите свет?

– В людях.

– Lux in tenebris? – блеснул он.

– Скорее ex tenebris. И… прежде всего, clari viri. У вас их много.

Светлые личности. Произнося это, я окончательно принял решение, которое, возможно, было гибельным, но висело надо мной с минувшей ночи. Вспомнилось: в недавний вечер Капиевский пересказал нам с avvisatori ещё один казачий сюжет, о том самом Огненном Змее, которого прежде упоминал. Сказка была о славном есауле (так зовутся у казаков вожаки). В какой-то момент есаул стал плохо спать и тяжело просыпаться, а в его землях стали часто болеть и умирать женщины. Не связав эти факты, он начал охотиться на обычного «обидчика» славянок, Огненного Змея, и всё не мог поймать. Только его сын однажды понял: в Змея обращается сам есаул, кем-то проклятый. Юноша отверг мысль убить отца, отправился искать ему целительную воду и нашёл, вопреки всем испытаниям. Сказка была образчиком настоящего мужества. Я не знал, что происходит с Бесиком, но просто отвернуться от него не мог.

Маркус опять скупо улыбнулся, а потом… отвесил мне неглубокий, но выразительный поклон, от которого затрепетали напудренные букли у висков.

– Что ж. В добрый час. – Глаза его глядели всё так же пытливо. – Или даже ave, Caesar[51]51
  Полностью звучит как Ave, Caesar, morituri te salutant – «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».


[Закрыть]… Впрочем, вряд ли кому-то придётся умирать.

Я не разделял его надежд, но не стал спорить. Мы попрощались.

Я вернулся на постоялый двор и разложил по карманам нужные вещи – колья были среди них. После этого я отворил окно, впуская в комнату сквозняк, сел в кресло и погрузился в раздумья. Налитое кровью солнце скрывалось за горизонтом; усталое небо всё теряло и теряло краски; в высшей его точке распускала щупальца звёздная синева. Прекрасный горный закат… сегодня это было тяжёлое, очень тяжёлое зрелище.

Окаменев телом и остекленев взглядом, я думал о семье – как о живых её членах, так и об умерших; думал об императрице, до которой точно уже долетели и моё первое-последнее письмо, и весть о завале в местах, куда я отбыл. Начала ли она всё-таки беспокоиться? Созывает ли помощь, торопит ли коллег? Или, как и неизменно, полагает, что меня мало что остановит, точно не такая мелочь, как груда камней? О мой любимый друг, моя госпожа, моя вечная девочка, знала бы она, какие беды на меня обрушились, как я собираюсь вот-вот, прямо сейчас, забыв о седине и собственной значимости, сигануть в них и, возможно, не вынырнуть. Кто позаботится о ней, о принцах и принцессах в таком случае? Кто будет следить, чтобы она не переедала? Кто, в конце концов, предупредит её, что огонь невежества действительно оказался огнём преисподней и может распространиться дальше, чем на один городок? Но я уже решил. Я не мог иначе. Собираясь, я лишь оставил письмо, абстрактно адресованное «Тем в Хофбурге, кому нужно знать правду», и второе – «Семье, которая, надеюсь, меня простит».

Тем временем Арнольд Вудфолл вернулся из борделя – пропахший дешёвыми парфюмами, лохматый, исцелованный, исцарапанный и искусанный, но едва ли вампирами. Он помедлил на пороге, приветствовал меня и нетвёрдо проследовал к себе, ором требуя какого-нибудь слугу, так как едва мог даже разуться. Таким он уже пару раз приходил из тех мест, и я не удивился. Молодость… насколько же она может разниться у разных людей. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus![52]52
  Будем же веселиться, пока мы молоды.


[Закрыть]

Наконец окончательно стемнело, и я вышел, уверив хозяина, что эксперимента ради заночую в Кровоточащей часовне. На сей раз я даже не взял ключ. Я не был уверен, что вернусь вообще, по крайней мере, живым, так зачем?

Небо было синее и чистое, как в первую ночь, когда я ещё мог принять чудовищ за химер. Я постоянно обращал вверх взгляд, пока шёл к площади, и тщетно пытался сосчитать крупные белёсые звёзды. Сейчас я понимаю, что молился, хотя трудно сказать, о чём конкретно. Сегодня я, к слову, пропустил все церковные службы: не нашёл в себе воли посмотреть на Рушкевича, тем более с ним заговорить. Думаю, люди, идущие к закату лет, часто теряют её – волю что-то делать – хотя бы временно. А уж после подобных-то потрясений… Но перед Рубиконом я не мог колебаться дольше.

В доме священника не было света, и поначалу я ощутил облегчение, решив: он спит. Или всё-таки ушёл? На охоту? Не тратя времени на пустые догадки, я внимательнее всмотрелся в очертания обшарпанного, укутанного молодой ползучей зеленью фасада. Нет, свеча в окне всё же горела, но только крошечный огарок – чтобы не привлекать внимания. Справившись с собой, я поднялся на крыльцо и тихо подошёл к входной двери.

На первый стук не ответили, равно как и на второй, дольше, и на третий, снова короткий и осторожный. Правда, вскоре я уловил смутный скрип, и это заставило стучать ещё и ещё, всё настойчивее и громче. Пару раз я ударил дверь носком сапога. В доме больше не двигались – и всё же я не сомневался, что шум не был обманом сознания, что Бесик здесь. Я ударил вновь – дверь заходила ходуном, заскрипели петли – и позвал: