Текст книги "Отравленные земли"

9/13

Каменная Горка, «Копыто», 21 февраля, около десяти часов утра

Обстоятельства сложились так, что запись я вновь делаю, не понимая, на каком я свете. В любом случае я приложу все силы к тому, чтобы сохранить рассудок и упорядочить произошедшее как на бумаге, так и в голове. Может, после довольно долгого сна, который я себе позволил, избежать впадения в абсурд всё же удастся.

Начну с того, что, едва закончив вчерашний, более чем формальный отчёт, я быстро побрился, облачился в наиболее опрятную из привезённой одежды и облился французской мерзостью, с моей точки зрения смердящей посильнее покойников. Даже без парика, просто с расчёсанными, подвитыми и напудренными волосами, вид у меня от этих ухищрений сразу стал какой-то неестественный, будто я влез в чужую шкуру. А ведь примерно так, да ещё во внушительных бинетах[39]39
  Бинет – парик с крупными буклями, уложенными рядами; сзади заканчивался либо косичкой, либо хвостом.


[Закрыть], я годами являлся в Хофбург, таким отражался в серебряных зеркалах, таким присутствовал на балах, в университете, театрах и соборах. Мне никогда не нравились гардеробно-косметические излишества высшего общества, но я смирялся с ними, оправдывая тем, что свет, как и любой организм, функционирует по своим законам и имеет свой набор внешних признаков. А тут обилие непрактичных, чисто декоративных деталей, даже в отделке камзола и рубашки, вдруг показалось мне как никогда чуждым, смешным, и я, наклонив голову, даже смахнул часть пудры с волос в цирюльный таз. За этим занятием меня и застал Арнольд Вудфолл, представший в привычном облике, какой благоверная моя зовёт обыкновенно «оторви и брось». Единственное, что поменялось, – рубашку ему либо заштопали, либо он сменил её на запасную, да ещё причесался и почистил башмаки.

– Доктор, будьте осторожны, – с порога напутствовал он.

– О чём вы? – проворчал я, распрямляясь и отряхиваясь.

– Близится ночь… – туманно бросил Вудфолл, и мне захотелось хорошенько его стукнуть. – Она всегда несёт правду.

– Вы чего-то ждёте? – стараясь говорить мирно, уточнил я.

– Луна растёт. – Он всё так же юлил. Я будто голыми руками ловил угря или ещё какую-нибудь вёрткую рыбу. – Скоро многие уже не смогут скрываться.

Я вздохнул, отмахнулся и, кинув на себя последний раздосадованно-недоумённый взгляд в зеркало, последовал к выходу. Как ни странно, острый на язык avvisatori ничего не сказал ни про пудру, ни про запах духов, ни про кружевные манжеты, и скоро мы, сев в мою карету, отправились по указанному адресу.

Как я и ожидал, Штигги обосновались в центре, на улочке между Кровоточащей часовней и ратушной площадью. Дом у них более чем внушительный; на фоне других выглядит настоящим дворцом, хотя в Вене выглядел бы тем, чем и является, – безвкусным гнездом разбогатевшего бюргера, непонятно как получившего титул. Здесь же расписанный фресками фасад, золочёный герб над добротными резными дверями, высокая крыша, сторожащие её сфинксы и две островерхие башенки на манер кошачьих ушей – всё призвано кричать о достатке, гостеприимстве и, конечно, просвещённости хозяев. Впрочем, сдержанная розовато-песочная отделка и вольготно расползшийся по стенам плющ придают особняку необъяснимое провинциальное очарование.

Все окна светились, а на крыльце, вытянувшись в струнки, ждали расфранченные лакеи и сама хозяйка дома, высокая, в противоположность мужу худосочная, в расшитом зелёными самоцветами платье. На камнях играло свечное пламя, а причёска – устаревший пышный фонтанж[40]40
  Фонтанж, модный высокий хвост, получил название в честь фаворитки Людовика XIV Анжелики де Руссиль-Фонтанж. Во время очередной охоты она нечаянно растрепала локоны и, чтобы волосы не мешали ей, подвязала их куском кружева. Причёска понравилась королю, который попросил свою фаворитку всегда носить её.


[Закрыть] – возвышалась над фрау Штигг почти на голову. Дама напоминала какую-то лесную волшебницу и, как оказалось, ждала именно нас; прочих гостей остались встречать только лакеи. Выслушав любезности, фрау Штигг защебетала молодым голосом, который не слишком вязался с увядшим лицом, и поскорее пригласила нас в щедро украшенный огромными, почти хофбургскими зеркалами холл. Сумерки уже сгущались, но обильный свечной свет немного рассеивал тревогу.

Ради знакомства со столичными гостями аптекарь собрал всё общество, которое считал приличным. Здесь были как мелкие аристократы, так и обеспеченные торговцы с жёнами; был кругленький болтливый почтмейстер; были несколько врачей, правда, без Капиевского, и затесался владелец жалкой, едва насчитывавшей два листа, газетёнки. Приехали ещё многие, с кем в месте менее диком меня вряд ли стали бы сводить; я даже не запомнил должностей и имён. Маркус на сборище не заглянул, и вообще чиновников можно было посчитать по пальцам: они, вероятно, пресытились рабочим общением с моей персоной. Зато среди гостей выделялись несколько молодых солдат приятной наружности. Вукасович отсутствовал и, как я с удивлением выяснил, вообще был «не охотник до балов, ханжа».

Знакомство состоялось – и, кстати, было не обременительным, довольно милым. Вудфолл и вовсе мгновенно попал в окружение прелестных девиц, для которых его выправка, простолюдинский загар, блеск глаз и лихие, но тонкие шуточки были что огонь для мотыльков. Юные создания увлекли и его, и прочих потенциальных кавалеров в самую просторную залу: там приглашённые музыканты играли что-то, что в столице звучало с полдюжины лет назад, но молодёжи, любившей танцы, вполне годилось. Я же остался с более почтенным обществом в аляповатом салоне, заставленном похожими на грустных осликов креслами и колченогими игровыми столами.

Удивительно, но говорили со мной не о том, чего я ожидал, – не о вампирах; тема мало у кого будила интерес. Спрашивали о столице: о тамошней моде, пикантных историях в высших кругах, популярных лошадиных и собачьих породах, театральных постановках, немало – о моих служебных делах. На главный и, видимо, спорный вопрос мужской половины собравшихся – действительно ли её величество по-прежнему куда главнее его величества – я без колебаний ответил утвердительно, и женщины восторжествовали. Я стал объяснять, какую роль в таком раскладе сыграла небезызвестная Sanctio Pragmatica[41]41
  Прагматическая санкция – закон о престолонаследии, принятый императором Священной Римской империи Карлом VI 19 апреля 1713 года. Согласно этому закону, устанавливался порядок, по которому земли Габсбургов, в случае отсутствия у императора сыновей, переходили к его дочерям.


[Закрыть]. Меня, окружив, слушали с нарастающим любопытством. Беседа проходила ровно, была не лишена приятности – уютная, нечопорная, разбавляемая смешками и фривольными замечаниями из разряда «Жена, значит, голова, а муж… он что же, шея?» Затем мы поговорили о припарках и моих исследованиях в области дозировки сулемы, ещё немного – о живописи… и, наконец, ко мне почти потеряли интерес. Многие гости разошлись к столам и заговорили о своём; другие начали играть в какое-то местное подобие марьяжа; третьи вышли подышать воздухом в расположенный на заднем дворе скромный садик. Меня какое-то время развлекал сам герр Штигг – занятными с его точки зрения медицинскими байками о пиявках и уринотерапии. Потом в прохладной столовой накрыли по-провинциальному обильный ужин, к которому присоединилась раскрасневшаяся, оживлённая танцами и флиртом молодёжь. Вудфолл казался до неприличия безмятежным, сиял разнеженным самодовольством. Я только усмехался про себя: быстро же он забыл собственные мрачные предупреждения и отдался трём бесхитростным эпикурейским заповедям: ede, bibi, lude[42]42
  Ешь, пей, веселись.


[Закрыть].

– Ну и где же ваши тайны ночи? – спросил я, ненадолго задержав его рядом с собой.

– Всему, всему своё время, – отозвался он, не без восторга созерцая поверх моего плеча громадного зайца, окружённого красной капустой и тремя видами кнедликов.

Это была лишь одна из диковин; запечённые утки и рёбрышки на досках не уступали ей. Блюда, живописные, божественные, но по-моравски тяжёлые, очень странно соседствовали с золочёной посудой и тончайшим хрусталём бокалов, графинов и полоскательниц, с белоснежными скатертями и изумрудными дорожками. Несомненный парадокс провинции – тяга в знатных трапезах соединять разнузданность трактира и неуклюжий лоск дворца.

– Не думал, что вы такой адепт балов, – поддразнил Вудфолла я.

Он невозмутимо рассмеялся, откинув растрёпанную голову.

– Моя жизнь очень зыбка, доктор, как финансово, так и в целом. У меня бывают недели голода и дни, когда я не уверен, что завтра наступит. В отличие от… – благо он опустил презрительное «вас», – многих, я никогда не знал даже малейшей стабильности, да особо к ней и не стремился. Так что, осудите меня за низменные животные радости? – Он развязно схватил с блюда кнедлик и отправил в рот.

– Не осужу, – мирно уверил я, но всё же напомнил: – Не кичитесь и не заблуждайтесь. Если вы думаете, будто я не знал рисков и неудач…

– Знали, – с набитым ртом откликнулся avvisatori, заглотил кнедлик и понизил тон. – Я много о вас вызнал: и про то, как вас травили за веру, и про то, как из-за неё запретили преподавать, и про вспышки оспы, с которыми вы имели дело и в которых…

Он осёкся. Но я очень хорошо понял, о ком именно он чуть не сказал.

– Не будем об этом, хорошо? – Наверное, моё лицо изменилось, потому что Вудфолл вдруг сконфузился и поспешил скрыть это за усмешкой:

– А в целом, доктор, вряд ли обязательно постоянно рисковать жизнью, чтобы уметь ею наслаждаться. Вот вы умеете?

– Даже не знаю. В некоторой степени, но недостаточно, наверное…

– Учитесь! – назидательно откликнулся он и направился к своему месту, в гуще девиц и солдат. – Учиться никогда не поздно, всему. А по мне так обидно будет, например, погибнуть в бою, не отведав такой зайчатины.

Тут было не поспорить. Я рассмеялся, про себя невольно восхитившись этим подходом. Наслаждаюсь ли я жизнью или просто живу? Ещё один вопрос, который я никогда не ворошил. Поразительно, сколько вопросов всякие новые знакомцы – Петро Капиевский, Бесик, эта пародия на графа Сен-Жермена[43]43
  Граф Сен-Жерме́н – авантюрист эпохи Просвещения, путешественник, алхимик и оккультист. Происхождение графа, его настоящее имя и дата рождения неизвестны. Владел почти всеми европейскими языками, а также арабским и древнееврейским. Был тайным агентом нескольких европейских монархов; по некоторым свидетельствам, превращал свинец в золото и владел секретом бессмертия.


[Закрыть] – во мне будят на шестом десятке!

После трапезы, когда уже все собрались в одной зале и желающим подали кофе, хозяйка предложила в дополнение к разговорам неожиданное увеселение. По властному жесту её холёной руки одна из дочерей, худенькая и робкая, села за клавесин. Вторая – старше, намного красивее, с беспокойными пронзительными глазами дикого оленёнка – встала подле сестры, и все сразу примолкли. Как оказалось, София – так звали эту девушку, утянутую тугим корсетом, – славится чарующим, унаследованным от матери и даже ещё более прекрасным голосом. И она сочла большой честью спеть для нас. Вудфолл обаятельно ей заулыбался и подмигнул; я тоже не стал возражать. Пусть музыка не среди моих страстей, но, пожалуй, я немного по ней соскучился.

«Оленёнок» действительно спела, причём не на моравском, не на французском и даже не на какой-нибудь их кошмарной провинциальной смеси. Нет, под сводами залы звучал один из очень старых южно-немецких диалектов, где я понял только часть слов. Но я не мог не отметить: голосовые данные фройляйн Штигг, равно как и её свежее личико, достойны если и не венской, то пражской оперной сцены точно. О, это талант, несомненный талант.

Песня была выразительной и щемящей. Пока я слушал, мною овладела тоска, связанная не столько даже с мотивом, сколько с разбуженными мыслями – о доме, о Вене и о музыке. Вдруг вспомнился один эпизод: как совсем юный Готфрид впервые поставил меня, да и всех нас, перед фактом, что музыка – часть его жизни. Тогда он торжественно созвал семью в гостиную, уселся за инструмент, сообщил, что сейчас мы откроем его с новой стороны… и обрушил на наши головы нечто настолько тягомотное, напыщенное и невнятное, что большую часть «концерта» мы с Ламбертиной беспомощно переглядывались, Лизхен зевала в кружевной веер, а Мари и Гилберт, словно обезьянки, на пару корчили брату в спину рожи. Когда Готфрид закончил, мы ему поаплодировали, и жена даже нашла пару тёплых слов. Спать я шёл, не зная, куда деть глаза, а поутру первой моей мыслью было: «О боже, мой сын бездарен», а продолжением: «…и не понимает этого». Я не питал иллюзий о неогранённом алмазе: заниматься Готфрид начал намного раньше, просто никогда прежде не играл для нас. Я даже не смел позже просить его не играть вообще ни для кого или, по крайней мере, играть только чужие сочинения, но, видимо, к этому он пришёл сам: импровизировал только дома. Как бы там ни было… я долго не мог поверить, что мой способный к языкам и наделённый незаурядным стратегическим умом сын – несчастное создание, пытающееся говорить голосом нот. Пытающееся, увы, тщетно, мрачнеющее от этого с каждым днём. Каково это – когда некое желание непрерывно грызёт изнутри, но ты никогда не сможешь осуществить его? И в противоположность моему бедному упрямцу – этот Оленёнок, маленькая богиня, поющая так, будто родилась для триумфов.

Закончив, девушка – после продолжительных оваций – сама подошла к нам с avvisatori и робко взяла меня за руку, заглядывая в лицо.

– Вы загрустили…

– Немного, и то лишь потому, что вы растрогали меня, – спешно уверил её я, отбрасывая пустые размышления. – А скажите-ка, о чём вы пели?

– О!.. – Она оживилась и охотно пояснила: – Баллада называется «Выйди, сердце моё». Это история о фройляйн, чей возлюбленный ушёл на войну с османами и там погиб. Но она продолжала ждать его, и он вернулся однажды ночной тенью, и звёздное небо навсегда поселилось в его глазах… – она с мечтательным видом, определённо призванным впечатлить Вудфолла, заправила за ухо тугой тёмный локон, – и он увел её за собой в таинственное королевство. И более их никто не видел. Так романтично и грустно…

– М-да, впечатляет. – Avvisatori, казалось, еле подавил зевок, но более никак выдать своё отвратительное воспитание, к счастью, не успел.

Девушка, поникнув, сказала мне:

– Я как-то пела это для моей бедной Барбары. Как она? Я знаю, вы ходите к ней…

– Всё ещё не очень хорошо, – с грустью отозвался я. – Зато сегодня поела и встала после моего массажа ног, и мы немного прогулялись по двору. Чудесная девушка: знаете, от меня после исследований, наверное, разило мертвечиной, а она ничего не выказала.

Барбарой Дворжак звали ту самую несчастную, на которую обрушила жестокость кладбищенская толпа. Дочь местного финансиста, она, как я понял, тайно находилась в романтической связи с покойным Анджеем Рихтером. На аутодафе, когда бедняжка не выдержала надругательства над возлюбленным, связь открылась и городу, и семье. Барбару заклеймили как «невесту вампира» и, несмотря на заступничество Бесика, по пути в церковь закидали камнями и навозом. Телесно она не слишком пострадала, но душа её надломилась; два дня она пролежала без движения, отказываясь от пищи и воды и только плача. Я иногда действительно навещал её, даже сегодня. Я постепенно перестаю опасаться за её состояние, но давать ложную надежду верной подруге не стал.

– Да, она святая, – прошептала София, и в голосе зазвенели слёзы. – И вы тоже…

Словами она обезоружила меня, но, к счастью, мне не пришлось искать ответ.

– Вижу, вам понравилось! – рядом появилась мать Софии, гордая настолько, что зарумянились бледные щёки. Оленёнок торопливо улыбнулась. – Моё сокровище частенько выбирает печальные и пугающие сюжеты, но этот у неё любимый. – Обмахнув веером бюст, фрау Штигг по-девичьи хихикнула: – Представляете, Софи столь любит его, что пару раз ночами ей уже мерещился некий темноволосый красавец в окне! Конечно, как честная девушка, она его не впускала, да и не могло ничего такого быть, но всё же…

– Мама! – Оленёнок залилась очаровательным сердитым румянцем. – Разве господам из столицы это интересно? Не выставляй меня дурочкой!

Вудфолл многообещающе хмыкнул и хлопнул в ладоши. Дрожь пробежала у меня по спине, но я, не поворачиваясь к avvisatori, поспешил выдавить улыбку и шутливо напутствовать обеих хозяек дома:

– Последнее – самое правильное. Фантазия есть фантазия, но не нужно открывать незнакомцам окно, какими бы красивыми они ни казались. Вдруг… – я вовремя себя одёрнул и нашёл прозаичную замену слову «вампиры», – разбойники?

Девушка кивнула. Она всё ещё смущалась и грустила, в то время как несколько окруживших нас гостей умилялись по поводу услышанной истории и расспрашивали подробности. Воспользовавшись этим, я всё же обернулся на своего невольного компаньона. Вудфолл, стоя подле меня, не улыбался; более того, он весь подобрался, как большая вышколенная борзая, и я полностью его понимал… понимал ровно до момента, пока avvisatori вдруг не спросил, испытующе глянув Софии Штигг в глаза:

– Скажите! А не был ли гость в окне похож на местного священника?

Я поперхнулся воздухом. Какая несусветная чушь! Кулаки явственно хрустнули, и уже в который раз мне захотелось хорошенько надрать Вудфоллу уши – а ведь я никогда не бил даже собственных детей, считая любые телесные наказания не менее вредными и разрушительными, чем излишнее баловство. Собравшись, выдохнув и разжав руки, я скрестил их на груди и ограничился лаконичным замечанием на латыни:

– Parturiunt montes, nascitur ridiculus mus.[44]44
  Гора родила мышь.


[Закрыть]

Некоторые меня поняли и засмеялись; другие вряд ли, но засмеялись тоже. Засмеялась и фройляйн Штигг, окинув Вудфолла взглядом, полным нескрываемого удивления:

– Что вы, герр. Если даже там, возле моего окна, и вправду кто-то был, то не наш священник. Он очень красив, но у него… – она чуть слышно вздохнула, краснея сильнее, – наверняка много более значимых дел, да и как можно… ему же это запрещено!

– После таких подозрений, – хохотнул её отец, привлечённый беседой и выросший рядом с нами, – в вашей профессии, герр Вудфолл, уже не приходится сомневаться. Но поверьте на слово, существа благочестивее Бесика Рушкевича в нашем захолустье не сыскать. Да он ото всех шарахается, и так было ещё до принятия сана! Вряд ли ему вообще известно, с какой стороны подходят к фройляйн. Бедный мальчик…

Вудфолл улыбнулся, но его глаза хранили насторожённое выражение. На меня он не смотрел, и я тоже предпочёл отвернуться. Мой взгляд, конечно, не застила кровавая пелена, но я был недалёк от этого и сам не до конца понимал причины столь бурного гнева. Впрочем, нет… понимал. Понимал, и от этого становилось всё сквернее. Мой самообман продолжался, а после утреннего блестящего вскрытия, и проникновенного разговора, и страшного болезненного обморока Бесика достиг уже едва контролируемых пределов. Я желал помочь ему, желал защитить и представить не мог, что защищать придётся ещё и от этого небритого зубоскалящего мужлана с мозгами набекрень. Что он может удумать?

– Славно я вас потешил… правда? – полюбопытствовал тем временем avvisatori, подмигивая обществу. – Конечно же, я шучу, я всегда шучу о серьёзном, так проще…

Все согласились, и только я хмуро промолчал. Вечер продолжился; снова зажурчали мирные, полусонные, малосодержательные разговоры, перемежаемые шлёпаньем карт и звоном кофейной посуды. Я едва это вытерпел.

Бурю я обрушил на Вудфолла, едва мы, распрощавшись со Штиггами, сели в карету. Конечно, на этот раз, в отличие от инцидента у Капиевского, я не распускал рук – просто, едва преодолев площадь у часовни и свернув в переулок, приказал Янушу остановиться и развернулся к своему спутнику. Тот и бровью не повёл, когда я рявкнул:

– Что это было? Вы соображали, что несли?

Вудфолл не задал уточняющих вопросов, укрепив меня в мысли, что подобное он предугадал и заранее вооружился подходящими ответами. Это не могло не раздосадовать, но отступать было поздно. Едва он равнодушно изрёк: «Гипотеза», я снова напустился на него не хуже бойцового петуха, какими лет двести назад тешились курфюрсты на пиршествах:

– В городе, где неизвестные твари убивают кого попало, вы бросаете тень на человека не то что невинного, но на оплот покоя, единственного защитника горожан! Пусть даже в шутку! Вы видели, что сделали с несчастной девчушкой Дворжак, вы хотите, чтобы это повторилось с ним? Ваше отвратительное, глупое canina facundia[45]45
  Собачье красноречие (об острой и злой манере говорить).


[Закрыть] меня…

– Защитник… – протянул avvisatori и знакомо цокнул языком. – Любезный доктор, а присмотритесь-ка к этому защитнику, к которому вы по каким-то причинам столь воспылали нежными чувствами. На досуге.

– Вы не поверите, но я и так делаю это регулярно. И вижу качества, которых… – я знал, что намёк поймут, и допустил его сознательно, – иной молодёжи не хватает. Я, знаете ли, отвратительно схожусь с представителями новых поколений, не всегда понимаю ваши ценности и устремления, но тут…

Вудфолл, хмыкнув, демонстративно закинул ногу на ногу.

– Можно всё-таки узнать, что заставляет вас испытывать к герру Рушкевичу такую слепую симпатию? Нет… – его глаза сузились, – мне прекрасно известно, что в столице – и не только там, да что там, со времён Рима – для иных уважаемых господ святое дело окружать себя красивыми одарёнными юношами, брать их под патронаж, нежнейше заботиться, ну и задним числом…

Я хотел схватить его за ворот, а может, распахнув дверцу, вышвырнуть из кареты на мостовую, но вовремя вспомнил бессмертные слова из «Прометеева огня». Iuppiter iratus ergo nefas[46]46
  Юпитер, ты злишься, значит, ты не прав.


[Закрыть]. Удивительно, сколько спасительной отрезвляющей мудрости припасли для нас древние, речь ведь, кажется, о II веке! Цитата эта, сродни прохладному дуновению, заставила меня остаться неподвижным, и именно спокойствие дало подметить, как avvisatori подобрался, как ждёт реакции. Ему с самого начала нравилось играть со мной, раздражать меня, превращать в того, кем я совсем не хотел и не хочу становиться, – в склочного старика, потерявшего где-то и зубы, и последние мозги. Я криво усмехнулся: нет, не на того напал; и то, и другое ещё при мне.

– О, так у вас вопросы к моим моральным устоям, Вудфолл? Поясните, какое они имеют значение в нашем предприятии? Вопроса, откуда берутся подобные подозрения, даже не задаю: гнусь – всё-таки ваша профессия, ваш хлеб, не так ли? По прибытии в Вену можете поинтересоваться у кого-нибудь из моих врагов – людей особо наблюдательных и нетерпимых, – насколько часто я развращаю юношей ради мелких сладострастных удовольствий. Но даже их ответ вас, боюсь, разочарует. – Этого было мало; я продолжил: – И главное, мой вам совет на будущее, уж уважьте седины. Если вы не способны и не склонны привязываться к ближним, не мерьте всех по себе. Вы пока нужны мне, и я прощу броски грязью, но другие, особенно в кругах, к которым вы так рвётесь, не потерпят.

Надолго повисла тяжёлая тишина. Я не собирался на полном серьёзе обсуждать свои мотивы, не собирался размениваться на лишние проявления чувств, не собирался усугублять ссору – просто хотел раз и навсегда показать, что не потерплю от этого молодчика никакой двоякости в отношении тех, кто мне симпатичен. Меня поняли: Арнольд Вудфолл наконец кивнул. Судя по смягчившемуся тону и понурому виду, он временно сдался.

– Хорошо. Допустим, я позволил себе лишнее. Я и сам понимаю: вы проявляете участие к этому… юноше искренне, так, как никто никогда не… – он запнулся; шрам в углу рта дрогнул, – неважно. Но я всё же прошу вас, доктор, не теряйте объективности. Загляните повнимательнее в его глаза. Что вы там обычно видите?

Я поджал губы, ответ мне не нравился.

– Я вижу, что у него непростое прошлое. И что он очень глубоко верит.

Лицо Вудфолла приняло до странности скорбное, почти жалостливое выражение, но тут же он упрямо отчеканил:

– Дракула тоже был человеком самой искренней веры и ничуть не опасался солнца.

Доводу ощутимо не хватало весомости. Я опять вскипел.

– Никто не доказал, что Дракула действительно был вампиром. И хватит всюду поминать его. Уверен, в гробу он уже натёр себе бока.

Вудфолл поправил воротник и ничего не ответил. Поразительная, ослиная твердолобость! И всё же я постарался больше не взрываться и прояснить ситуацию, в конце концов, с логикой у avvisatori проблем не было; он мог меня услышать. Должен был.

– Вы подозреваете Бесика Рушкевича потому, что его руки обожжены? – спросил я. – Или потому, что он боится темноты?

В глазах Вудфолла загорелось удивление. Он тихо засмеялся, окончательно сбивая меня с толку, а потом пробормотал:

– Так вот оно что…

Я подождал и быстро получил снисходительное пояснение:

– Полагаете, герр Рушкевич старается поскорее скрыться с заходом солнца, потому что он боится? Нет, доктор. Он не боится. По крайней мере, не того, о чём вы думаете.

Подоплёка была ясна, но я уже не разозлился. Я кое-что вспомнил и прервал его:

– Ладно, Вудфолл. Довольно чуши. Вот вам сухой факт: герр Рушкевич выходит на улицу после наступления темноты, выходит в человеческом облике, на что бы вы ни намекали. Гарнизонные подтвердят: он никого не кусал, исповедуя солдата ночью.

…Но вскоре Анджей Рихтер умер, а Ференц Бвальс пропал – и что-то с этой пропажей нечисто. Обескураженный, я на всякий случай не стал продолжать. Конечно, это совпадение ничего не меняло в моём отношении к Бесику; у меня имелись ещё контраргументы. Впрочем, всё равно Вудфолл наверняка нашёл бы, что ответить. Поразмыслив, я решил не тратить сил, но он, явно войдя в азарт, вдруг подзуживающе щёлкнул пальцами.

– А попробуйте выманить вашего святошу на улицу сегодня. Нет! Прямо сейчас поедемте к нему и попробуем вместе. После этого мы с вами снова поговорим.

Он выглядел слишком уверенным, раздражающе уверенным. Я готов был скрипеть зубами, но знал, как это вредит их эмали. Поэтому я окончательно овладел собой, плюнул на дальнейшую болтовню, высунулся в окно и отдал Янушу пару распоряжений.

Карета повернула. Промозглые улицы встречали нас синей сумеречной тишиной. Вудфолл сидел с ухмылкой; руки он выжидательно сложил шпилем. Но невозмутимость и торжество несколько сошли с загорелой физиономии, когда лошади не остановились там, где темнел силуэт часовни, а направились дальше, вглубь центральных переулков.

– Не совсем понимаю, доктор, – наконец изрёк avvisatori. – Заблудились?

Я сел, зеркально повторив его позу.

– Нет, разумеется. Что непонятного, мой молодой друг? Вы ведь слышали рассказ фройляйн Штигг? Так вот, мы едем караулить загадочного воздыхателя к её окну.

– Чёрт, да с чего вы решили… – Он принялся тереть щетину.

– С того, что это куда разумнее, чем отнимать у городского священника и так-то жалкие крупицы сна по вашим пустякам. Я что, зря упросил его сегодня лечь пораньше? Ему неможется в последние дни, я волнуюсь о нём.

Вудфолл зыркнул на меня с состраданием и в который раз поверг в бешенство. Его попытки намекнуть на мою наивность и беспомощность никак не прекращались. Подавив эмоции, пожав плечами и приняв максимально отстранённый вид, я уточнил:

– Надеюсь, привычный набор у вас с собой?

Он фыркнул, но, как показалось, теперь с долей одобрения. По крайней мере, больше он не стал возражать, лишь пробормотал:

– Ладно. Это тоже недурной план. Попробуем.

«Привычный набор» его был скромным: фляга святой воды из Иерусалима; резное (вероятно, осиновое или боярышниковое) распятие с заточенным нижним концом, несколько кольев и пистолет – бесполезный, работающий по отношению к вампирам скорее как пугач против птиц. Меня тоже ещё в день встречи снабдили двумя кольями, которые я, к счастью, пока не применил, но с собой исправно таскал.

Мы вернулись к дому Штиггов, в котором постепенно гасли окна, и затаились в ближнем проулке. Отсюда особенно массивными казались прилёгшие на крыше сфинксы. Карету я отпустил: лишние свидетели возможным кошмарам были ни к чему, да и шума застоявшиеся пугливые лошади производили многовато. Януш с видимой неохотой повиновался. К слову, как выяснилось немногим позже, храбрости ему хватило, только чтобы вернуться к Кровоточащей часовне и уснуть там на лавке. Наше имущество он безответственно бросил перед входом, за что мы пренеприятно поплатились.

…К отбытию кареты нам с avvisatori удалось установить относительное перемирие. Имя Рушкевича более не произносилось, но думать я не переставал; всё перебирал в памяти мелкие, вроде бы незначительные детали – слова Вукасовича, собственные слова священника, его взгляды, шрамы… Деталей было много; ни одна ничего не подтверждала, но и не опровергала. И всё же я раз за разом твердил себе: Бесик просто не может быть одним из этих хотя бы потому, что он жив, носит крест и читает молитвы. Я уже не приводил в качестве аргумента доброту его сердца… Но моё – ныло, ноет и теперь.

Он явился спустя час бесплодного ожидания, когда я успел устать от едких взглядов Вудфолла и решить, что ошибся в опасениях. Юноша – к облегчению моему, конечно же, не Бесик, – возник из сгустка теней меж дальними домами, стремительно скользнул по мостовой и ловчее кошки взобрался по тонким побегам плюща на стене. Пока он ещё находился внизу, я его узнал, и, к ужасу моему, это оказался приятель покойного Рихтера, Бвальс – бледный, в рваном мундире, грязный и мало похожий на себя прежнего. Поджарая фигура его, как и фигура устрашающей девочки, слегка светилась, а луна делала это свечение текучим и мерцающим.

Вудфолл выстрелил ещё до того, как солдат постучал Софии Штигг в окно. Тело обрушилось вниз. В первый миг я даже подумал, что мы ошиблись и помешали обычному свиданию, но прямо в падении Бвальс гибко распрямился, метнулся в сторону и, оттолкнувшись словно бы просто от ветра, бросился на нас. Вудфолл шагнул вперёд, выхватил распятие и, хищно ухмыляясь, выставил на манер щита. Едва завидев его, юноша зашипел и снова непостижимым образом, не касаясь земли, изменил направление полёта. Он скользнул над нашими головами и прильнул к стене. Взгляд его, тёмная пустота, встретился с моим, и там промелькнуло узнавание.

– Ещё живы… – прошелестел он.

Вопреки попытке Вудфолла удержать меня я сделал шаг навстречу и вскинулся. Бвальс не двигался, огромный серо-чёрный мотылёк на песочно-розовом камне.

– Бога ради, что с вами стряслось? – воззвал я. – О вас тревожатся! Вы…

Я осёкся. Он больше не глядел мне в лицо, он глядел на мою шею.

– Не стоит, право. Я сделал выбор. – Губы, неестественно яркие, мягко улыбнулись. – Перед рассветом. Я выбрал стать лучше. Сильнее всех.

– Лучше? – Жестом я не дал Вудфоллу вмешаться. Непонятно откуда пришла иллюзия, будто я в силах что-то донести до этого безумца. – За кем вы пошли? За кем?! Оно… чем бы ни было… погубило вашего друга! Помните? Думаете, вас не тронет?

По лицу, похудевшему и заострившемуся, прошла судорога, но тут же туда вернулось упрямое, гордое, горькое спокойствие.

– Я надеялся, что мы будем вместе под растущей луной, но Анджей устрашился. Впрочем, кто знает, может, я ещё верну его… когда у Бога не будет больше власти. Скоро.

От слов меня пробрал озноб. Или снова поднялся ветер? Раздался щелчок – Вудфолл, потеряв терпение, уже из-за моего плеча целил в солдата из револьвера. Но прежде чем avvisatori нажал бы на спуск, Бвальс взмыл на крышу особняка, протяжно лязгнул ногтями по спине одной из скульптур-сфинксов и оттуда кинул на нас последний горящий взгляд. Вероятно, он, будучи сравнительно неопытным вампиром, ещё опасался многих вещей, и это спасло нас от нападения. Вудфолл выстрелил, но мимо: «поранил» сфинкса, осыпал нас каменной крошкой. Огромными прыжками с трубы на трубу Бвальс помчался прочь. Avvisatori приглушённо выругался и рванул вдогонку.