Текст книги "Отравленные земли"

– Увы, страдания не всегда можно пресечь, но почти всегда можно облегчить. Разве не этим тезисом руководствуется медицина? – Он разрезал один кнедлик, протянул половину мне и улыбнулся. – А чтобы бороться действительно до конца, нужны силы.

Удивительно, но от простых слов мне немного полегчало. Остаток нашей беседы уже был сугубо деловым: я наконец задумался о том, где без лишнего постороннего внимания мог бы исследовать эксгумированные трупы, и Рушкевич вспомнил о заброшенной кладбищенской сторожке. Она обветшала, но сохранила всё необходимое – крышу и четыре стены, – да и присутствие солдат могло обеспечить мне дополнительную безопасность. И всё же Бесик вкрадчиво предупредил меня напоследок:

– Осторожнее. После сегодняшнего… я не знаю, что может произойти, если вы потревожите кого-то, и я не о вампирах. Я о людях, и с оружием тоже; вам известно, сколько их здесь. Они все испуганы, ещё немного – и могут захотеть расправы хоть над кем-то. В таком случае я опасался бы именно за чужаков. Вы можете рассчитывать на свои документы, но не забывайте, что это не пули, а лишь бумаги, которые в одночасье теряют вес для рассерженной толпы. Можете рассчитывать и на герра Маркуса… но помните, что это его дом, и, вполне вероятно, он примет сторону горожан, а не вашу. Он значительно… – Рушкевич явно хотел употребить какое-то укоризненное слово, но в последний момент выбрал нейтральное, – …гибче герра Мишкольца в таких вопросах. Кстати, вы узнали, где герр Мишкольц пребывает?..

– Я не узнал о нём ничего хорошего, – вырвалась правда, но, увидев, как священник обмер, я спешно прибавил: – Впрочем, плохого тоже. Я… хм… работаю и над этим.

Над этим я не работал вовсе. И, судя по жалобному взгляду, Бесик мне не поверил.

– Ладно… – Он всё же не стал настаивать на деталях. – Просто скажите, вы внемлете мне? Я постараюсь помогать вам, чем смогу. Но будьте аккуратны.

Я поспешил уверить священника, что буду благоразумным, и он ушёл – опять слишком торопливо, едва спустились первые сумерки. Возможно, его так же, как большинство здесь, пугают ночь и что-то, что в ней таится. Забавнейший курьёз для духовного лица, якобы верящего в свою неприкосновенность для вампиров. Я бы назвал это «парадоксом Капиевского» – тот, правда, скрывает от меня (и, может, от себя) не столько страх, сколько саму веру в инфернальные явления. Я непременно об этом узнаю, если мы хоть немного сойдёмся ближе.

Теперь же я, уже немного умиротворённый, дописываю эти строки. В следующий раз напишу что-нибудь утром, если хватит сил. В уме моём окончательно созрело предприятие, которое может кое-чем обернуться или же станет пустой тратой времени и укрепит меня в скептичных воззрениях. Так или иначе, я ни в коей мере не солгал духовному лицу, милостиво разделившему со мной излишне обильный для христианина ужин. Я пока не собираюсь никого тревожить. По крайней мере, никого мёртвого.

7/13

Каменная Горка, «Копыто», 17 февраля, около полудня

Каждый истинный учёный – медик ли, философ, богослов – должен уметь вовремя признать свои заблуждения, иначе он не достоин сам себя. Мне тоже пора сделать это: гибельный водоворот обстоятельств, неожиданно раскрутившийся перед моими глазами в эту хмурую ночь, отрицает всякую возможность упорствовать. Alea iacta est[28]28
  Жребий брошен.


[Закрыть], сказано задолго до меня. Я не совсем представляю, с чего начать и как ничего не упустить, но, главное, постараюсь избежать той сумбурности, какая характерна для позапрошлой моей записи. Ныне она уже выглядит не проявлением здравомыслия, а попыткой спасти собственный рассудок, попыткой поистине жалкой и обречённой на провал.

Что ж, приступим.

Когда Рушкевич покинул меня и со стола убрали, я, испытав неожиданное желание написать весточки домой и в особняк Лизхен, сделал это – обстоятельно и нежно; я действительно успел соскучиться по всем ближним, включая моего вредного Готфрида. Затем, поняв, что до полуночи меньше часа, я надел утеплённый плащ – дождь закончился, но по ощущениям стало куда промозглее, чем днём, – и покинул свой временный приют. У хозяина, уже выпроводившего последних посетителей, это вызвало недовольство, но останавливать меня он не решился, более того, дал запасной ключ и попросил по возвращении оставить его у стойки, под бочонком с вином. На том мы и распрощались.

Над безлюдными улицами висела тишина. В редких окнах горел свет; у большинства были закрыты даже ставни. Проходя мимо некоторых построек, я чутко улавливал запах чеснока, а где-то – благовоний. Почему-то казалось, будто жители так притаили дыхание, что слышат из-за крепких дверей каждый мой шаг. Хрусть… Хрусть… Хрусть… Снова замёрзла трава. Мне не нравился ни этот звук, ни сам факт столь лютых скачков погоды.

Мой путь был очевиден: я спешил к дому Капиевского, по запомненному кратчайшему маршруту. Я не озирался и старался даже не прислушиваться, пока не достиг знакомой улицы. Замелькали колышки ограды. Тупой-тупой-тупой. Острый. Тупой-тупой-тупой. Я помедлил на том самом месте и бездумно провёл ладонью по деревяшкам. Во дворе дома, к которому этот участок ограждения примыкал, боролись за жизнь чахлые прошлогодние посевы. Среди них торчала насаженная на палку уродливая тряпичная куколка. На куколке пестрело яркое платьице, а сделанное из мешковины лицо чем-то разрисовали, так аляповато, что оно казалось вымазанным грязью и кровью. Глаза – два невесть где найденных дырявых камешка – неприветливо смотрели на меня из-под волос, свалянных из собачьей или кошачьей шерсти. Я отвернулся и прибавил шагу.

Меня, возможно, заметили в окно: открыли ещё до того, как я стукнул в дверь. Сегодня от Капиевского разило спиртным, хотя на ногах он держался твёрдо. Задумчивый взгляд скользнул по моему лицу; доктор подчёркнуто радушно поздоровался, но ответить я не успел, равно как не успел сделать и шагу.

– Хотите? – Он сунул мне под самый нос увесистую связку чеснока.

Я, подцепив одну головку пальцами и заметив, что она прорастает зеленью, уточнил:

– Это обязательно? Я пока не голоден. Может, позже.

Капиевский облегчённо улыбнулся, повесил чеснок на вбитый в стену гвоздь и отошёл, наконец впустив меня. Мы двинулись по коридору туда, где золотилась мутная полоса света.

– Извините. Сегодняшнее, с малышкой, это… – он запнулся, шаркнул ногой. В густой черноте скрипнула ручка двери кабинета, и мы вошли. Доктор выглядел несчастным.

– Я понимаю. – Я оглядел ничуть не переменившуюся захламлённую обстановку. – Не оправдывайтесь. Должен признать, что тоже слегка нервничаю.

К тому моменту я не сомневался, что окружён людьми, в большинстве своём помутившимися рассудком, – по объективным причинам или нет, но факт. И хотя присоединяться к ним мне не хотелось, я коротко объяснил доктору свою непраздную цель. Я сам не верил тому, что говорю, а Капиевский, выслушав меня, долго сидел на стуле неподвижно, будто прирос. Толстые пальцы с обкусанными ногтями комкали край рубашки. Наконец, устало потерев лоб, доктор ответил:

– Вы спятили. Почему вам это взбрело в голову? Почему мой дом?

– Потому что это единственное место, где я сам что-то видел.

– Что-то? – вздрогнув, переспросил он. – Или кого-то?

Я не посвящал его в детали прошлой ночной прогулки, но ему хватило проницательности догадаться. Это всё упрощало. Собравшись с духом, я весомо проговорил:

– Это я и хочу понять. А вы… да просто ложитесь спать. Думаю, на самом деле вы рады, что кто-то постережёт ваш сон.

Капиевский посмотрел на меня с нескрываемым скептицизмом – какой из меня защитник? – и упрямо покачал косматой головой.

– У вас странные методы для учёного, приехавшего развеять наши суеверия.

За скептицизмом сквозило кое-что ещё. И, уловив это «кое-что» – смутную надежду, ту же, что у Бесика, Вукасовича, кажется, даже у Маркуса, – я с некоторым усилием признался в том, о чём желал бы промолчать:

– Чтобы что-либо развеивать, нужно иметь полную убеждённость, что этого нет.

– А вы лишились этой убеждённости…

Это не был вопрос, но я кивнул. Приходилось признать: в Каменной Горке скопилось слишком много такого, что колеблет мою веру, вернее, моё безверие… впрочем, не колеблет. Колебало. Теперь же… но questus antecedite[29]29
  Я забегаю вперёд.


[Закрыть].

Тогда же Капиевский, подумав, с тяжёлым вздохом кивнул.

– Хорошо, герр ван Свитен. В конце концов императрица наверняка будет рада узнать, что вам здесь помогают, и не забудет об этом… – Намёк я понял и кивнул. – Оставайтесь, выслеживайте, убеждайтесь, отрицайте… – Он поднялся и проследовал через кабинет к низенькой старой софе. – Ну а я прикорну здесь.

Я поспешил уверить его:

– В этом нет нужды, идите в спальню. Я не склонен тайно лазать по чужим ящикам и документам, не путайте меня с ищейкой…

Я осёкся: на широком лице Капиевского опять проступил скепсис, но тут же оно осветилось довольно приятной и уже привычной улыбкой, обнажившей крупные зубы.

– Я не опасаюсь за своё скудное благосостояние или секреты. Я просто предпочту быть к вам поближе на случай чего. Тревожно мне… мало ли…

Я не сумел отговорить его. Прежде чем лечь, он даже согрел мне пресного, но терпимого чая и предложил зачерствелого печенья, от которого я отказался. Уже минут через десять, после того как щербатая белая чашечка («След былого счастья, доктор, привезли с супругой из богемских земель, не знал ещё, что за краля!») оказалась в моих руках, с софы послышался приглушённый храп, свидетельствующий о нарождающихся, но ещё не усугублённых до предела проблемах с аортой. В остальном тишина стояла полная.

С чашкой я устроился на рассохшемся стуле у окна. Отсюда просматривались и часть голого неухоженного двора, и дорога, и дом напротив – тёмный, квёлый, похожий чем-то на больного скворца. Перед ним скалился частокол. Было пусто, ни души. Казалось, до самого утра никто не пройдёт по улице, даже Смерть больше не заглянет сегодня сюда.

Исследования, да и просто жизненный опыт, не раз доказывали мне, что капризный и сложный человеческий организм невероятно чувствителен к лишению сна и даже к малейшим его нарушениям. В отместку за чересчур долгое бодрствование и недостаточный отдых тело рано или поздно отягощает душу и разум страннейшими думами, подавленными или болезненно возбуждёнными настроениями, внезапными сомнениями в незыблемом, а в иных случаях – безосновательной mеlаnсhоliа. Подобное случилось и со мной, уже вторую ночь проводящим непонятно как. Сама природа располагала к этому: дождя не было, зато мороз крепчал; всё сильнее индевела тусклая трава, становясь нежно-кружевной. Устав от изморози, разбитой дороги и частокола, мой взгляд обратился вверх. Небо сегодня не было бархатисто-звёздным, замутилось, но осталось синим. Насыщенный и загадочный оттенок этот по-прежнему напоминал более всего цвет глаз моего нового знакомого, об отсутствии которого я вдруг пожалел.

Невольно я задумался о том, почему молодой священник Кровоточащей часовни занял столько места в моих мыслях – не меньше, чем родные дети. Первым объяснением было любопытство к человеку новому, вторым – уважение к человеку незаурядному, третьим – благодарность за хорошее отношение, а четвёртым… четвёртым была память. С огромной тоской я вспомнил о моём бедном Гансе[30]30
  Иоганн ван Свитен, второй сын доктора, скончался от оспы в возрасте пятнадцати лет.


[Закрыть] и осознал, что, сумей мы вылечить его, он достиг бы сейчас примерно возраста Бесика; их разделяло едва ли больше двух-трёх лет. Я вспомнил живую любознательность Ганса, его почти столь же яркий взгляд, умение ставить в тупик вопросами и рано сформировавшееся желание идти по моему или близкому к моему пути – врача и исследователя. Ему нравились животные… он считал, что у некоторых нам стоит поучиться выживанию, а некоторых – лучше изучить, чтобы понять механизмы регенерации. Сколько идей у него было! Как, например, он отрывал хвосты ящерицам и наблюдал скорость отрастания в разных условиях, в зависимости от пищи… Потом я вспомнил последние дни – его измождённое, изуродованное лицо. Он не успел ничего сказать нам на прощание, впрочем, ему вряд ли было что говорить, когда Смерть взяла его за руку. Я даже не уверен, что он слышал ласковые слова, которые мы шептали ему, сидя у постели. Воспоминания эти я со временем похоронил довольно глубоко, в чём помогли и младшие, и Ламбертина, и императрица, сама прекрасно знавшая, каково терять близких. Теперь же – под влиянием непогоды, одиночества и тишины – память проснулась, окрашенная, впрочем, уже не только скорбью, но и смутной тёплой надеждой. Знакомство с Бесиком Рушкевичем казалось в чём-то судьбоносным, что-то возвращающим. Я обманывал себя, идеализировал его, но проклятье… что дурного в таком обмане? У этого юноши даже нет родителей. Никого нет. Так пусть буду хотя бы я.

Мысль плавно перетекла в планирование грядущего, скоро или нет, отъезда; её я и стал крутить в голове. Я повеселел и расслабился, попивая безвкусный чай и гадая, понравится ли Бесику наша кафедра, где наконец-то, после всех моих реформ, уделяется повышенное внимание подготовке прогрессивных практикующих врачей и куда больше не суются реакционеры-фанатики. Время тянулось вяло; Капиевский, повернувшись спиной, перестал храпеть; я едва различал его дыхание. Всё было мирно, и я уже решил, что задуманное предприятие – пустая затея. Увы, моим убеждениям оставалось жить несколько минут.

Я снова почувствовал это, ещё никого не видя. Впоследствии я не смог объяснить себе, откуда появилась тень – спустилась ли с неба, вылезла из-под земли или показалась с дальнего конца дороги. Она просто прошмыгнула мимо моего окна – и вновь стало пусто, тихо, но уже не мирно. Иррациональная тревога крепла. Что-то приближалось.

Сердце застучало чаще, в то время как разум заплетающимся языком повторял: «Большая птица, это была большая птица». За спиной всё ещё сопел Капиевский; от чашки шло тепло; небо сонно нависало над домом. Откуда страх?.. Сделав глубокий вдох, я потянулся к оконной задвижке и возблагодарил Господа, что рама почти не скрипит и легко открывается. И вот… опираясь локтями о подоконник, я осторожно высунулся на улицу и наконец увидел её.

Девочка в белом платье шла вдоль стены, трогая выпуклые камни пальцами. Со спины она, худенькая и длинноволосая, узнавалась только по примеченной ещё вчера отделке на подоле. Рыжие, красные, голубые цветы – их наверняка с любовью вышила мать. Я отчётливо различал их даже в темноте; они будто врезались в глаза… впрочем, всё оно, это маленькое существо, слегка светилось. То не был успокаивающий ореол ангельского нимба или чарующий блеск пыльцы шекспировских фей. Сияние, идущее от девочки, казалось мертвенно инородным; не напоминало даже холодное мерцание звёзд и метеоров. Крест на моей груди налился жгучим предупреждающим жаром. Я остолбенел.

Девочка бесшумно ступала по подмороженной траве и не оглядывалась; никого и ничего не страшилась. Шаг за шагом – и вот она остановилась у одного из дальних окон, приподняла голову. Теперь я видел бледное личико; выражение его не было злым, скорее задумчивым. Казалось, она заблудилась; казалось, нужно выйти и помочь; казалось, у малышки нет никаких дурных намерений. Но что-то – может, свет от её кожи, может, кровь на губах, может, то, что трава не приминалась, а изморозь не хрустела под узенькими стопами, – не давало мне обмануться.

Восстановив в памяти внутренний план дома, припомнив свой путь по коридору, я понял: девочка стоит у окна детской, из которой едва ли выветрился запах смерти; детской, куда чудовищная незнакомка уже однажды нашла дорогу. Как же я надеялся в ту мучительную минуту, что две уцелевшие малышки спят сегодня с родителями или где угодно в ином месте. Так ведь было бы разумно, так должно было быть, я почти не сомневался, что прав. Но я ошибся. Может, родители выпили лишнего с горя; может, были слишком потрясены, чтобы мыслить здраво, или злы на судьбу и потому невнимательны к её знамениям… но едва гостья в белом постучала кулачком в окно, как оно открылось, и звонкий голосок радостно позвал:

– Ой, Айни! Ева, сюда, сюда!

Поразительно… вчера спонтанный страх спас малышкам жизнь, заставив искать защиты у матери. Сегодня, как и всякие несмышлёные, легкомысленные дети, они о своём страхе забыли. Может, они испугались бы, предстань перед ними отвратительное чудовище, когтистое и клыкастое… но видели-то они лишь свою маленькую подружку.

– Привет, Айни! – продолжал всё тот же голосок.

– А ты разве не мёртвая? – вторил ему другой. – А ты есть хочешь? Скорее за…

Я и теперь не представляю, что заставило меня поступить именно так. Но едва уловив первый слог простого слова «заходи!», я всем весом навалился на окно, тоже распахнул его настежь, а несчастную чайную чашку швырнул в ближайшее дерево, разбив с оглушительным дребезгом. Пусть она отвлечётся, пусть – так говорило что-то внутри меня, храброе, но безумное. Малютки из комнаты ни в коем случае не должны, не должны…

Пригласить её войти.

Такое поверье о Детях Ночи я где-то слышал или читал в запрещаемых мною же[31]31
  Одной из обязанностей Герарда ван Свитена была цензура, в частности он «отсеивал» значительную часть оккультной и эзотерической литературы.


[Закрыть] трактатах. Но вспомнилось оно, только когда я уже увидел две высунувшиеся на улицу белокурые головки. Девочки ничего не понимали, сам я тоже. Но, главное, они снова были в сравнительной безопасности. Захлопнулось их окошко; я хотел закрыть и своё, а потом хорошенько всё обдумать, в очередной раз задать себе вопрос, вменяем ли я, но не успел.

Кап.

Что-то холодное и скользкое капнуло мне на шею; насекомым побежало под воротник.

Кап.

Вторая капля. Дождь? Я попятился, хватаясь за раму, чтобы потянуть её на себя. Да, точно, опять начинался ливень, – так я подумал с досадой, не придав значения кусачему, недождливому морозу на улице. В счастливом заблуждении я не пробыл и пары секунд.

Кап.

Третья капля попала мне на костяшку пальца – красная, в темноте почти чёрная, липкая. Размазывая её, поверх моей ладони нежно легла чужая рука, маленькая, холодная, худая. Легла – и сжала, намертво, с хрустом вдавливая мои пальцы в оконную раму.

Я выдохнул и сглотнул, убеждая себя, что это очередной морок, и на миг поверил сам себе. Но тут же четвёртая большая, тяжёлая капля упала на подоконник, растекаясь по нему, а против моего лица оказалось бледное, узкое детское личико. Я его узнал.

Она притаилась на стене, где-то над окном, а теперь просто свесилась – так иные сорванцы свешиваются вверх тормашками, по-обезьяньи зацепившись коленками за ветку дерева. Девочка озорно улыбалась, пытаясь подобраться ко мне поближе; невероятно длинные волосы её, чистые и густые, украшенные жёлтыми кувшинками, стелились по подоконнику. Забыв, как дышать, потеряв дар речи, я только дёргал рукой в попытках освободиться. Цепкий холод расползался от обездвиженной кисти дальше, по всему телу, крадясь к сердцу. Но худшим было другое: я не мог отвести взгляда от тёмных, глубоких глаз и осознавал, что очень хочу услышать голос, её голос, ведь он будет самым прекрасным из всех, что я слышал. Часть меня неистово боролась с этим желанием, но другая требовала, почти молила: «Заговори со мной! Заговори!» И девочка услышала. Яркие, слишком чувственные для такой крошки губы робко прошептали:

– Я замёрзла и проголодалась. Дай мне войти. У тебя есть печенье.

Хрупкие пальцы, причинявшие моей руке такую боль, разжались, и я медленно выпрямился. Мне не мешали. Ночная гостья ждала, всё так же светло и доверчиво улыбаясь, а я уже знал, что не смогу оставить её на улице. О чём я думал, принимая её за чудовище? Она такая маленькая… похожа на мою младшую дочь… и не станет причинять мне…

Грохнул выстрел – и я, подскочив, очнулся. Дурман рассеялся: лицо девочки было уродливо искажено, скалились длинные острые зубы, а сама челюсть раздалась намного шире, чем это бывает у детей и даже у собак. Получив пулю в спину, маленькое существо взвизгнуло, ощерилось и, шарахнувшись от дома, ловко приземлилось в заросли кустарника. В то же мгновение между обрывков туч появилась округлая надкушенная луна и беспощадно осветила её – злобную, стремительную, изломанную и явно давно не живую.

Выстрелили ещё раз. У частокола я увидел долговязую фигуру, но не успел рассмотреть: сзади раздался скрип, потом басистый возглас и наконец – грузный топот.

– Герр ван Свитен, что происходит?

Капиевский пыхтел, навалившись на моё плечо, но я не находил сил ответить; язык будто прилип к нёбу. Оба мы просто смотрели на залитый тусклым светом двор, где продолжал твориться не поддающийся никаким объяснениям кошмар.

Взметнулись светлые волосы: девочка сорвалась с места и опять молниеносно приземлилась – на частокол, рядом со стрелявшим в неё человеком. Прежде чем он успел среагировать, она ударила его – вроде бы легко, наотмашь, но он завалился назад. Тварь с воплем бросилась, но в этот раз противник оказался проворнее, вовремя её отшвырнул. Она обиженно зашипела, когда взметнулась его рука с какой-то деревяшкой. Мгновение – и тонкая тень, прочертив пустую просёлочную дорогу, взлетела и сгинула в темноте.

Чертыхаясь и выдыхая большие облачка пара, мужчина стал подниматься на ноги. Ещё не до конца выпрямившись, он махнул нам, крикнул что-то, и я наконец его узнал. Это был Арнольд Вудфолл, мой знакомый avvisatori.

Капиевский стучал зубами и бормотал: «Огненный Змей, тут был Змей…» Обернувшись, я понял, что он еле стоит и держится за сердце; лицо его, растеряв последние следы сонливости, посерело. Я забеспокоился, как бы его не хватил приступ.

– Вы как? Нужна помощь? Успокаивайтесь, всё позади… пока.

Пять секунд он молчал, потом с усилием глотнул воздуха и опустил руки.

– Всё хорошо, – язык заплетался. – А этот малый, он… кто… что… чёрт!

После увиденного я не был уверен в собственных словах, но всё же произнёс:

– Он не опасен. Я, пожалуй, к нему выйду и всё выясню.

– Я вас догоню, как оденусь получше. Извините…

Капиевский ещё тяжело дышал, и я понимал его панику. У самого меня сердце отстукивало неровно, а личико девочки всё время возникало перед глазами. Мой мир, стройный мир, дал фатальную трещину. Но что-то во мне будто было готово, предвосхищало это, ещё когда я только решался на безумное предприятие. Может, потому я и не лишился чувств, а ощутил лишь тусклую горечь, ту самую, какая снисходит на нас, когда самые маловероятные и печальные предположения вдруг становятся явью. Да, часть моего рассудка была готова к краху. Оставалось только понять, чем крах чреват.

Вудфолл, оставаясь у частокола, сосредоточенно проверял громоздкий пистолет – как я удивлённо заметил, револьверной системы[32]32
  Хотя револьверы вошли в широкий обиход только после 1836 года и прочно связаны с именем С. Кольта, конструкция подобных пистолетов существовала с XVI века. Правда, изготовление качественного и безопасного барабанного механизма было дорогим и сложным, а непрерывная стрельба всё равно не обеспечивалась: необходимо было после каждого выстрела подсыпать порох на полку. Тем не менее даже это позволяло значительно ускорить стрельбу.


[Закрыть]. Одетый точно как в первую нашу встречу и неколебимо спокойный, avvisatori бодро, деловито кивнул мне.

– А, всё-таки добрались. Жаль, не повернули домой. Где же я ошибся…

Пригвождённый к месту таким приветствием, я вежливо уточнил:

– С чего бы мне отказываться от служебных обязанностей?

Вудфолл убрал револьвер в кожаную кобуру, посмотрел на меня с прищуром и невинно предположил:

– По болезни? Разве вам не нездоровилось в дороге?

Догадка вспыхнула мгновенно, но была настолько отвратительной, что я поначалу потерял дар речи. Этот англичанин причастен к моему приступу? В чём выгода? Но ведь всё удивительно сходилось… Не желая верить подобному, я вопросительно начал:

– Вино в трактире…

– Надо было сыпать больше, – не дослушав, подтвердил avvisatori. – Ох. Поразительно, у вас, видимо, лошадиный организм, раз щепотки занзибарского пороха вам мало. А так и не подумаешь!

Он говорил без замешательства, тем более без стыда. Скорее он констатировал итоги каких-то наблюдений, скрупулёзно записывал их в мысленную исследовательскую тетрадь, дабы в следующий раз не ошибиться, и сожалел разве что о неудаче. Будь я помоложе и попроще воспитанием, непременно отсыпал бы этому наглому молодчику без рода-племени пару ударов по лицу, не тратя времени на формальные вызовы на дуэль, оскорбления и выяснения мотивов. Но дотошный врач взял во мне своё и сухо полюбопытствовал:

– Занзибарский порох? Что это за отрава?

– Кристаллизованная смесь вытяжек из разных интересных ингредиентов, – с охотой пояснил Вудфолл. – В основном это мелкие твари и кое-какие растения с Чёрного континента. Отличный возбудитель лихорадки, незаменим, когда нужно вывести кого-то из игры не калеча. С такой лихорадкой лежат неделю-полторы, но не умирают.

О подобных ядах я не слышал; Чёрный континент для меня всегда оставался огромной соблазнительной загадкой. Я не отказался бы изучить такое вещество и попробовать использовать в противоположных – лечебных – целях. Мысль пришла сразу, и столь же молниеносно я разозлился на себя. О чём я только думаю, когда меня одурачили словно ребёнка, нет, хуже, чем ребёнка? Старый дурень!

– Я пролежал примерно два дня, – процедил я сквозь зубы. – У меня был хороший… врач.

– Серьёзно? Как славно. Похоже, ещё и чудотворец.

Глаза Вудфолла сузились, шрам в углу рта дрогнул. Он искренне досадовал, и на миг мне даже показалось, будто avvisatori понял, что я подразумеваю Бесика. Впрочем, это было маловероятно, а если и так, – неважно. Я не представлял, сколько Вудфолл торчит в городе и не выслеживал ли меня целенаправленно. Выяснить первым делом я хотел совершенно другое. Хмуро подойдя ещё на шаг, я спросил:

– Зачем вы сделали это? Узнай императрица, что вы отравили посланное ею по срочному делу доверенное лицо…

– Она не узнает. И никто ничего не узнает. – Вудфолл перебил меня крайне мрачно, а поймав вопросительно-возмущённый взгляд, пояснил: – Выезд с перевала сегодня завалило; я последний, кто попал в Каменную Горку. Через противоположные, Малые Ворота, будет с неделю дороги, если объезжать. Солдаты соседнего гарнизона, конечно, прибудут и разберут завал, но к тому моменту… – он поколебался, – вряд ли вы с вашим любопытным носом будете ещё живы, как и большая часть местных. У вас большие неприятности, герр доктор… барон… – губы скривились, – Ваше Превосходительство. Никого вам, увы, не спасти.

Этого насмешливого тона, равно как и избыточной порции дикого бреда, я снести не смог. Вудфолл был выше, но я – шире в плечах, и жест, которым я схватил его за рубашку, получился столь резким, что avvisatori покачнулся. Пригнув его к себе, я вкрадчиво спросил:

– Что вы несёте, глупый вы юнец? Что вы вообще здесь делаете?

– Глупый юнец… – повторил он бесцветно, не предпринимая попытки освободиться и чуть скалясь. – Да… зря я хотел вас уберечь и тратил порох. Зря жалел, что Вена вот-вот лишится столь блистательного мозга. Поделом.

Тёмные глаза его не отрывались от меня. В них снова не было ни раздражения, ни стыда, ни тем более страха. Мне вспомнились слова, сказанные этим же человеком о вампирском взгляде. Бездна, из которой глядит кто-то другой; кто-то, с кем лучше не сталкиваться. Бездна, к которой нельзя приближаться, тем более бросать ей вызов. Но под разодранной рубашкой серебрился крест, как и на мне. Безошибочно догадавшись о ходе моих размышлений и наблюдений, Вудфолл вдруг со смешком одобрил их:

– Похвальная, хоть и запоздалая бдительность. Полно, любезный доктор; я предпочитаю эль и не имею ничего общего с ночными тварями, кроме, разумеется, ожерелья из их зубов, которое собираю от скуки. Надеюсь, вскоре оно пополнится.

Я выпустил его, но не отступил. Мы так и стояли, прожигая друг друга взглядами.

– Прискорбно, но вы не совсем здоровы, – наконец выдавил я.

Ухмылка avvisatori стала шире.

– Здоров как никогда. И готов к самым решительным действиям.

С этими словами он оттянул драный ворот, показывая загорелую шею. Там, на сыромятном шнурке, действительно были навешаны острые, необычайно белые, будто сахарные клыки. Я подцепил один пальцем и убедился, что он, несмотря на не слишком естественный цвет и удлинённую форму, несомненно принадлежал когда-то человеческой особи. Я с отвращением убрал руку, молча обдумывая дальнейшее поведение и несколько теряясь. Вудфолл удовлетворённо кивнул и наконец соизволил разъяснить своё появление:

– Нам нечего делить, доктор. Я здесь примерно с той же целью, что и вы: разобраться с происходящим и облечь его в удобоваримую буквенную форму, на гонорары с которой проживу весну. Только я буду писать свою статью. И судя по фазе луны… – взгляд его скользнул по небу, – я как нельзя вовремя. Осталось немного.

Я тоже поднял голову и увидел почти сформировавшийся золотистый кругляш среди тёмных, рваных, скомканных облаков. Полнолуние… до него оставалось менее недели, а человек, с которым я говорил, наверняка знал точную дату.

– Вы же ехали в Вену, – непонятно зачем напомнил я.

– И, загнав нескольких лошадей, я там побывал, – невозмутимо кивнул Вудфолл. – Правда, набегом: мне нужно было срочно попасть в Императорскую библиотеку. Ваш сын, кстати, был очень любезен, выписав мне разрешение. Дельный юноша; жаль, увлечён дурными идеями. У него не было времени написать вам, он обещал сделать это позже. Но, к слову, просил передать, что в семье всё хорошо.

Вероятно, последнее призвано было отвлечь меня от темы, но я не отвлёкся.

– Что вы искали среди моих книг? – мрачно поинтересовался я.

– Вообще-то из прошлой беседы я решил, что это совершенно не ваше дело. Но… – после паузы, в которую я подумывал о его удушении, Вудфолл вдруг примирительно приподнял ладони, – раз события складываются неожиданным образом, я, разумеется, расскажу. По древнейшим историческим текстам, собранным по всему этому региону, я уточнял примерные признаки некоего редкого события. Его мы скоро будем иметь удовольствие наблюдать, а я даже попытаюсь противодействовать. Это…

Фразы падали, как те кровавые капли за воротник, но обжигали. И, скорее всего, Вудфолл, что вполне свойственно заносчивой adolescentia[33]33
  Молодёжи.


[Закрыть] его поколения, упивался моим беспомощным недоумением. Ещё у меня мелькнула вдруг догадка: скорее всего, если перевал действительно завален, это произошло не случайно. Я не сомневался, что прав, но пока не доискивался до истины.

Тем временем Вудфолл произнёс кое-что на латыни, и я легко понял смысл:

– Aurora mortuorum.

Рассвет мертвецов.

Пока я осмысливал слова, которые, как сейчас понимаю, могут оказаться ересью и смертным приговором в равной степени, взгляд Вудфолла снова стал снисходительным и устремился за моё плечо.

– И вам, и вам доброго вечера, почтенный абориген! – прозвучало уже на немецком. – Прекрасная погода, правда? Как спалось?..

– Прекратите кривляться, – хмуро одёрнул его я. – Вы и так его напугали.

Капиевский брёл к нам через двор, еле передвигая ноги и то и дело озираясь. На надетом поверх мятой рубашки жилете были пятна от чая и свечного сала; на шее висела связка чеснока. Тем не менее доктор даже схватил в доме какое-то оружие; при ближайшем рассмотрении это оказалось незнакомого вида сабля – длинная, незначительно изогнутая, без гарды, зато с нитяной кисточкой на резной рукояти. Я почти не сомневался, что это казацкая шашка, страшнейший, по описаниям этнографов, рубящий клинок.