Текст книги "Феномен советской украинизации 1920-1930 годы"

Глава 3
ПОДКОВЕРНЫЕ СРАЖЕНИЯ: ТАКТИЧЕСКИЕ МАНЕВРЫ БОЛЬШЕВИКОВ ВОКРУГ УКРАИНИЗАЦИИ

Украинизация и внутрипартийная борьба в 1923-1928 гг.

КУРС НА КОРЕНИЗАЦИЮ был принят XII съездом РКП(б) в 1923 г. на фоне ожидания, что вот-вот произойдет революция и в Германии. Однако вскоре стало очевидно, что мировой пролетариат не спешит прийти на помощь революционной России, а тем временем в стране не прекращались экономические и политические кризисы, весьма опасные для неустойчивой новой власти. Большевистское руководство, столкнувшись с крайне тяжелой экономической и социальной ситуацией в стране после окончания Гражданской войны, вынуждено было ориентироваться на нэповскую социально-политическую модель. Как известно, последняя предусматривала административную рыночную экономику при жестком политическом режиме (фактически партийное управление страной при номинальной власти Советов, активная работа государственных карательных органов, система цензуры, лишение отдельных категорий граждан избирательных прав и т. д.).

Противоречия между жесткой системой политической власти и многоукладной рыночной экономикой выливались в острые кризисы (так называемые кризисы нэпа в 1923, 1925, 1927 гг.). Естественным итогом сложившейся ситуации было обострение противоречий в центральном партийном руководстве вокруг вопроса о корректировке экономического курса, и эти противоречия усугубила борьба за власть после смерти Ленина в январе 1924 г. Первый этап такой борьбы заключался в противостоянии Л.Д. Троцкого так называемой «тройке», состоящей из Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева и И.В. Сталина. При этом украинские партийные лидеры, особенно первый секретарь КП(б)У Э.И. Квиринг, принимали довольно активное участие в этой борьбе. Квиринг поддерживал «тройку» в ее борьбе с Троцким и активно помогал Сталину в устранении одного из главных украинских троцкистов – Х.Г. Раковского.

Именно личная позиция главы КП(б)У, как считают украинские историки, привела к тому, что курс на коренизацию поначалу реализовывался лишь на бумаге. Так, СВ. Кульчицкий полагает, что глава украинских коммунистов уделял мало внимания украинизации, поскольку полностью был поглощен внутрипартийной борьбой в Москве^{427}. Несмотря на принятые постановления и распоряжения, к практическому воплощению украинизации харьковское партийное руководство приступило далеко не сразу.

Участие Квиринга во внутрипартийной интриге в конечном счете определило его дальнейшую судьбу. Расстановка сил в Москве постепенно изменилась: уже в начале 1925 г. обозначилось расхождение Сталина с Зиновьевым и Каменевым по ключевым вопросам политической стратегии партии.

«Новая оппозиция» Зиновьева и Каменева пыталась изменить расстановку сил внутри партии в свою пользу и решила привлечь на свою сторону первого секретаря КП(б)У (с марта 1925 г. – генерального секретаря). Первая такая попытка состоялась, по-видимому, еще в январе 1925 г. Квиринг, прибывший вместе с другими украинскими коммунистами в Москву на пленум ЦК РКП(б), был приглашен Зиновьевым к нему на совещание. На этом совещании речь шла о смещении Сталина с поста генерального секретаря. «Тов. Квиринг об этом совещании и о том, что там обсуждалось, нам никому ничего не сказал»^{428}, – оправдывались позже украинские делегаты. Однако сторонники Сталина сработали оперативно – о совещании им стало известно уже на второй день.

Квиринг же о своей договоренности с Зиновьевым и Каменевым молчал до тех пор, пока это было возможно. После «питерских событий» весны 1925 г., когда Зиновьев сделал попытку противопоставить центральному органу ЦК РКП(б) журналу «Большевик» собственный теоретический орган, украинские коммунисты собрались на совещание, чтобы «выразить свое отношение к происшедшим событиям». И только там, «и то не подробно», Квиринг изложил «информацию об упомянутом совещании у т. Зиновьева». На состоявшемся в апреле 1925 г. пленуме ЦК КП(б)У говорилось, что эта история вызвала недоверие к Квирингу; было созвано заседание Политбюро, на котором поставили вопрос о «необходимости ухода тов. Квиринга с поста генерального секретаря», с чем тот «вполне согласился»^{429}.

В своих «Памятных записках» Л.М. Каганович так описывал дальнейшие события: «Осложнение и обострение борьбы с троцкистско-оппозиционными течениями в связи с новыми проявлениями антиленинской оппозиционности со стороны Зиновьева и Каменева и так называемой ленинградской оппозиции, обострение явлений националистических уклонов и местнических группировок… потребовали улучшения и укрепления руководства самого ЦК КП(б) Украины, которое на новом этапе обнаружило известные слабости»^{430}.

В МОСКВЕ СОСТОЯЛОСЬ совещание, в котором участвовали представители украинского Политбюро. Кандидатом на пост нового генерального секретаря ЦК КП(б)У был выдвинут секретарь ЦК РКП(б) В.М. Молотов, а после его отказа – 32-летний Каганович. «Я заявил, что согласен поехать на Украину, тем более что я вырос как большевик и работал в подполье на Украине, но не уверен, справлюсь ли с такой большой работой. Мои сомнения не нашли поддержки. В частности, товарищ Сталин доказывал их несостоятельность, а представители ЦК Украины обещали мне всяческую поддержку»^{431}, – вспоминал позже Каганович. Таким образом, смена руководства украинской парторганизации была напрямую связана с борьбой против оппозиции в центре.

В Харьков Каганович приехал в апреле 1925 г., к пленуму ЦК и ЦКК КП(б)У, на котором он и был избран генеральным секретарем украинской компартии. К этому времени во внешнеполитической стратегии сталинского руководства произошли существенные изменения. Провал «германского октября» заставил по-новому взглянуть на послереволюционную реальность. Правда, еще несколько лет большевики, видимо, ожидали возобновления национально-классовой борьбы на своих западных рубежах, в связи с чем активно проводили диверсионную военно-подрывную работу в Польше. Как раз в 1925 г., 25 февраля, Политбюро ЦК РКП(б) в секретном постановлении приняло решение ликвидировать «активную разведку», то есть руководство диверсионными отрядами в Польше и соответствующую организацию связи и снабжения. Вся боевая и повстанческая работа передавалась в «полное подчинение коммунистических партий данной страны» и должна была вестись исключительно в интересах «революционной работы данной страны»^{432}.

Большевистское руководство хотя и рассчитывало определенное время на скорую мировую революцию, однако одновременно уделяло немало усилий сплочению недавно созданного Союза ССР и всячески противодействовало любым тенденциям, которые могли привести к дезинтеграции нового государственного образования. А таким дезинтегрирующим фактором относительно Украинской ССР могли стать украинские земли, оказавшиеся в составе других государств – Польши, Чехословакии и Румынии. При этом Польше уделили особое внимание, поскольку именно в ее состав входил пресловутый «украинский Пьемонт» – Галиция, где украинское движение было развито значительно сильнее, нежели в Буковине или Подкарпатской Руси.

Советское руководство опасалось возможных шагов польских властей по «собиранию» украинских земель. Если учесть внешнеполитические убеждения Ю. Пилсудского, это была не выдуманная угроза. Именно с именем Пилсудского и его соратников связано такое специфическое направление восточной политики польского государства межвоенного периода, как «прометеизм». Напомним, что целью такой политики было разделить Советскую Россию по национальным «швам», свести ее границы к тем, какие были у России в XVI веке, а также расширить сферы политического и экономического влияния Польши на востоке путем создания федерации в составе Финляндии, балтийских государств, Белоруссии, Украины, крымского и казаческого государств, союза государств Кавказа^{433}.

Особое внимание советского руководства к Польше на протяжении всех 1920-х гг. объясняется, в частности, тем, что начиная с 1919 г. западные соседи предпринимали попытки координировать свою политику в отношении Москвы. Так, в первой половине 1920-х гг. (1919-1926) состоялось около 60 различных «балтийских конференций» с участием Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии и Польши. Правда, Большой балтийский блок создать не удалось (в значительной степени из-за захвата поляками в октябре 1920 г. Вильно, ранее переданного большевиками Литве), однако эта идея постоянно беспокоила советских руководителей^{434}.

К тому же еще в январе 1921 г. Польша заключила договор с Румынией о взаимных гарантиях на случай советской агрессии, а в апреле и июне 1921 г. были заключены пакты Румынии с Чехословакией и Югославией, что привело к окончательному оформлению Малой антанты. К тому же в феврале 1921 г. был заключен франко-польский, а в январе 1924 г. – франко-чехословацкий союзы, в результате чего эта сеть соглашений на рубежах СССР была укреплена поддержкой сильной военной европейской державы^{435}. Как считают О.Н. Кен и А.И. Рупасов, «логика международных комбинаций придала Малой Антанте побочную антисоветскую функцию»^{436}.

На заседании Политбюро ЦК РКП(б) 3 апреля 1925 г. говорилось, что «факт создания блока из Прибалтийских стран, Польши и Румынии таит в себе непосредственную угрозу безопасности СССР». Эта настороженность сохранялась и в последующие годы. Так, 19 апреля 1928 г. на заседании Политбюро также отмечалось, что военная опасность угрожает Советскому Союзу главным образом со стороны Польши^{437}. В 1925 г. действиям по «разложению этого блока» уделялось большое внимание, и прекращение диверсионно-разведывательной работы в Польше должно было сыграть тут свою роль. Можно думать, что большевистское руководство предпочло перейти от подобных открытых действий к методу убеждения и продемонстрировать украинцам в Польше (а также в Чехословакии и Румынии) все преимущества социалистического общественного устройства. В феврале 1925 г. Политбюро принимает упомянутое выше решение о прекращении «активной разведки», а уже в апреле Л.М. Каганович оказывается в Харькове, где, с одной стороны, приступает к искоренению оппозиции, с другой -интенсифицирует процесс украинизации в республике.

Уже в июле 1925 г. на пленуме ЦК КП(б)У обсуждались вопросы «продолжающейся фракционной оппозиционной работы старых и вновь возрождаемых групп оппозиционеров и усиления более глубокой, идейно-принципиальной и организационной борьбы с ними; вопросы улучшения руководства парторганизациями со стороны ЦК»^{438}. Это было особенно важно на фоне грядущих перевыборов партийных органов и подготовки к IX съезду КП(б)У, который должен был состояться в декабре 1925 г.

Для Кагановича было важно расширить ряды последовательных сторонников Сталина. Украинский ЦК организовал «выезд членов Политбюро ЦК КП(б)У на места». Сам Лазарь Моисеевич посетил те регионы, которые требовали постоянного контроля: Киев, Донбасс и Екатеринослав. Поездки предпринимались с целью «улучшения и укрепления общегосударственной и общепартийной дисциплины в направлении выполнения общепартийных и общегосударственных решений ЦК партии и Советского правительства»^{439}. Каганович с гордостью подчеркивал, что все окружные и крупные районные конференции, состоявшиеся в конце 1925 г., «одобрили работу ЦК КП(б)У и особенно политику и деятельность ЦК РКП(б)». IX съезд КП(б)У также полностью одобрил «политическую и организационную линию ЦК РКП(б)» и «решительно осудил оппозиционные атаки на проводника ленинской линии – ЦК нашей партии»^{440}. Сделано это было в основном при помощи жесткого административного нажима – оппозиционеры жаловались на «давление», «зажим» и «травлю» со стороны ЦК^{441}.

За недовольными зорко следили органы госбезопасности. Так, 8 января 1926 г. председатель ГПУ Украины В.А. Балицкий сообщал «всем членам Политбюро ЦК КП(б)У» и лично Кагановичу о настроениях в одесской парторганизации. Начальник одесского окружного отдела ГПУ доносил Балицкому о том, что «после XV-й партконференции [по-видимому, описка в документе, должно быть – XIV. – Е. Б] в отдельных ячейках Свердловского района принимаются оппозиционные резолюции, имеются случаи значительного числа голосовавших против и воздержавшихся. На некоторых собраниях ячеек Свердловского района также создавалось впечатление, что оппозиционерами руководит какая-то группа»^{442}. Распространялись листовки «группы членов ВКП и ЛКСМ, стоящих на платформе т. Троцкого». Листовки имели целью «отмести от оппозиции те обвинения, которые предъявлены… ЦК и не находятся в прямой связи с сущностью вопросов разногласия. Сюда относятся: нарушение партдисциплины в системе проведения взглядов оппозиции, отход от ленинизма и меньшевистский уклон»^{443}.

По подобным сигналам принимались оперативные решения, что дало возможность Кагановичу в своих «Памятных записках» констатировать: «Борясь с неотроцкистами-зиновьевцами, которые в период между XIV конференцией и XIV съездом партии откатывались на антиленинские, троцкистские позиции, партия решительно отклонила троцкистско-зиновьевские позиции. В первых рядах борцов с ними была закалившаяся ленинская парторганизация Украины»^{444}.

В условиях упорной борьбы со сторонниками Зиновьева и Каменева Каганович не мог не думать о выдвижении новых кадров, всецело ему преданных. Уже на IX съезде КП(б)У (6~12 декабря 1925 г.) в состав ЦК были введены новые члены, среди которых были «выдающиеся рабочие-большевики». Для такого рода выдвиженцев украинизация открывала широкие возможности.

С первых же дней своего пребывания в должности главы украинских коммунистов уроженец деревни Кабаны Киевской губернии Каганович проявил себя ярым сторонником украинизации. Сразу же – уже 30 апреля 1925 г. – было принято постановление о срочном проведении полной украинизации и о переходе на украинское делопроизводство. Центральная всеукраинская комиссия по руководству украинизацией также была создана Кагановичем.

Желания нового руководства сразу же стали понятны украинским коммунистам. Д.З. Лебедь, автор известной нам «теории борьбы двух культур», теперь выказывал свою лояльность и готовность проводить в жизнь решения партии по украинизации. В письме Кагановичу от 5 июня 1925 г. Лебедь писал: «То, что Вы уже начали проводить украинизацию, в этом меня убеждает первое заседание комиссии по украинизации. Все-таки надо иметь в виду, что сопротивление со стороны аппаратов центральных ведомств будет оказано основательное… Нам, очевидно, придется по проверке выделить несколько наиболее злостных случаев бюрократизма, волокиты, сопротивления и использовать для специального какого-нибудь судебного или иного процесса, чтобы тем самым взять тон в деле украинизации»^{445}.

Лебедь предлагал создавать благоприятную «общественную атмосферу» в городах путем использования таких «мелочей», как объявления, вывески, указатели в государственных ведомствах, учреждениях и частных организациях. Таким образом, то, что ранее многие называли «петлюровщиной», теперь стало вполне приемлемым и необходимым: если «Петлюра украинизацию начал с вывесок и плакатов, то теперь, по-моему, это не более не менее как средство, облегчающее создание положительной и общественной атмосферы вокруг дела украинизации»^{446}.

МЕЖДУ ТЕМ, КАК УЖЕ ОТМЕЧАЛОСЬ, мероприятия по украинизации далеко не всегда и не везде получали поддержку и одобрение. В этой ситуации партийное руководство решило по-прежнему использовать в своих интересах бывших боротьбистов. Если в 1920-1923 гг. украинский Наркомпрос возглавлял Г.Ф. Гринько, то в 1924-1927 гг. этим учреждением руководил А.Я. Шуйский. Активный сторонник украинизации, Шуйский был недоволен ее темпами. Он считал, что генеральный секретарь КП(б)У уделяет этому вопросу незаслуженно мало внимания и придает украинизации формальный характер. Особую озабоченность Шуйского вызывала роль пролетариата УССР в решении национального вопроса. Он отстаивал необходимость украинизации пролетариата: «Имея полную возможность обеспечивать свои культурные запросы по-русски, русские рабочие должны в то же время принимать активное участие и в украинском общественно-культурном строительстве»^{447}. По мнению Шуйского, украинизация пролетариата на Украине способствовала бы «смычке» его с крестьянскими массами и нейтрализации воздействия на эти массы «буржуазной интеллигенции». «…В силу отсутствия у нас руководства общественно-культурным процессом интеллигенция начинает реставрировать утраченные в 1919 и 1920 гг. связи и влияние»^{448} -вот чего опасался нарком просвещения.

Кроме того, Шуйский был недоволен положением и численностью украинцев в партии. Исправить ситуацию он рассчитывал с помощью кадровых перестановок, настаивая на необходимости замены главы украинских коммунистов. Шуйский предлагал назначить вместо Кагановича В.Я. Чубаря и обратился с этим предложением к Сталину. Тот решил сыграть роль «третейского судьи» и направил 26 апреля 1926 г. письмо «Л.М. Кагановичу и другим членам Политбюро ЦК КП(б)У». Московскому генсеку не было резона менять состав Политбюро, а в роли главы украинской парторганизации ему был необходим именно преданный Каганович. Это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбе Шуйского.

Сталин подверг резкой критике его позицию, особенно требование украинизировать пролетариат. «Нельзя заставить русские рабочие массы отказаться от русского языка и русской культуры и признать своей культурой и своим языком – украинский, – писал Сталин. – Это противоречит принципу свободного развития национальностей»^{449}. В этом же письме было указано на «теневые» стороны «нового движения на Украине за украинскую культуру и общественность»: «Тов. Шуйский не видит, что при слабости коренных коммунистических кадров на Украине это движение, возглавляемое сплошь и рядом некоммунистической интеллигенцией, может принять местами характер борьбы за отчужденность украинской культуры и общественности от культуры и общественности общесоветской, характер борьбы против „Москвы“ вообще, против русских вообще, против русской культуры и ее высшего достижения – против ленинизма»^{450}.

Заслуживает особого внимания сталинская оценка ситуации на Украине как состояния «все более и более реальной» опасности^{451}. Сталин предупреждает членов Политбюро ЦК КП(б)У, что увлекаться украинизацией нельзя и что она должна носить прежде всего большевистский, советский характер. «Прав т. Шуйский, утверждая, что руководящая верхушка на Украине… должна стать украинской. Но он шибается в темпе… Он забывает, что чисто украинских кадров не хватает пока для этого дела»^{452}.

Говоря об опасности, Сталин имел в виду прежде всего творчество Н. Хвылевого с его лозунгом «Геть від Москви». Приговор Шумскому и Хвылевому был вынесен Сталиным окончательно и бесповоротно. «Тов. Шумский не понимает, -писал он, – что овладеть новым движением на Украине за украинскую культуру возможно лишь борясь с крайностями тов. Хвылевого в рядах коммунистов. Тов. Шумский не понимает, что только в борьбе с такими крайностями можно превратить подымающуюся украинскую культуру и украинскую общественность в культуру и общественность советскую»^{453}.

Украинские коммунисты составили ответ генеральному секретарю ЦК ВКП(б). Они писали: «…Нельзя отрицать… того, что несмотря на несомненный перелом в отношении широких партийных масс к украинизации, – мы еще далеко не изжили здесь настроений инерции и косности, в значительной мере связанных с остатками антагонизмов периода острой гражданской войны, принимавшей в отдельных случаях, в силу специфических особенностей Украины, национальную окраску»^{454}. «Инерция» и «косность» Шуйского выражались в том, как «понимать украинскую культуру». Шумский «солидаризировался» в этом вопросе с Хвылевым (впоследствии, когда разгорелась борьба с «хвылевизмом» и «национал-уклонизмом», эти фамилии очень часто упоминались рядом).

Члены Политбюро ЦК КП(б)У прекрасно отдавали себе отчет в возможных последствиях «ошибок Шуйского». В условиях ожесточенной внутрипартийной борьбы в центре, опасаясь обвинений в создании очередного «уклона» или оппозиции, они решительно отмежевались от «эсеровского прошлого» наркома просвещения: «…Наше расхождение с т. Шуйским по вопросу о вовлечении украинских работников заключается в том, что тов. Шумский и его единомышленники часто склонны понимать под украинскими работниками только украинцев по национальности и то не всех, а фактически – людей, имеющих стаж пребывания в национал-социалистических партиях [так в тексте. – Е. Б.] в прошлом, да и то лишь в том случае, если эти люди разделяют… ошибки тов. Шуйского…»^{455}

Шуйский счел необходимым разъяснить свою позицию на состоявшемся 15 мая 1926 г., через три недели после появления упомянутого письма, заседании Политбюро ЦК КП(б)У. Отстаивая свою точку зрения на необходимость углубления украинизации, нарком просвещения коснулся главным образом трех моментов: положения украинцев в компартии, вопроса об украинизации пролетариата и творчества Хвылевого. «У нас был недавно съезд партии, и там никто даже не говорил на украинском языке», – возмущался Шуйский. «А почему они не выступали? – задавал он вопрос и тут же отвечал на него: – Потому, что они в партии забиты, загнаны и составляют меньшинство даже арифметическое, не говоря уже о влиянии. Потому, что в партии господствует русский коммунист, с подозрительностью и недружелюбием, чтобы не сказать крепче, относящийся к коммунисту-украинцу»^{456}.

Горячность Шуйского не могла не вызвать негодования его коллег по партийной верхушке, большинство из которых были русскими по происхождению или пользовались в быту исключительно русским языком. Причем последним досталось по первое число. «Господствует, – негодовал Шуйский, – опираясь на презренный, шкурнический тип малоросса, который во все исторические эпохи был одинаково беспринципно-лицемерен, рабски двоедушен и предательски подхалимен. Он сейчас щеголяет своим лже-интернационализмом, бравирует своим безразличным отношением ко всему украинскому и готов всегда оплевать его (может, иногда и по-украински), если это дает возможность выслужиться и получить теплое местечко».

Основной вывод Шуйского был категоричен: «Наша партия должна стать украинской по языку и по культуре»^{457}. Оратор с возмущением говорил и об отношении украинских большевиков к коммунистам – выходцам из других партий. Может ли «этот бывший боротьбист когда-нибудь избавиться от этого своего рода волчьего билета, каким является в настоящем его пребывание в прошлом в рядах украинской компартии [имеется в виду Украинская коммунистическая партия (боротьбистов). – Е. Б.], и что нужно для того, чтобы это – его революционное прошлое – не являлось какой-то каиновой печатью, мешающей ему быть полноправным гражданином в партии»^{458}.

В ответ на это заявление Шуйского Каганович признал, что «отдельные факты в отношении затирания „бывших“ имеются, этого оспаривать нельзя. Партия с этими извращениями борется и будет бороться, но нельзя, как это делает тов. Шуйский, доказывать, будто это у нас такая общая система в партии»^{459}.

Невзирая на критику со стороны Сталина Шуйский продолжал отстаивать необходимость украинизации пролетариата. «…У нас получается смычка интеллигенции с крестьянскими массами, а не пролетариата с крестьянством»^{460}, – негодует он, прекрасно отдавая себе отчет в том, какое положение может занять украинская интеллигенция благодаря проводимой компартией кампании по коренизации.

Нарком просвещения принялся защищать и Н. Хвылевого: «Нельзя же, говоря о Хвылевом, написавшем целые трактаты по вопросам литературы и искусства, выхватывать один отрывок из его произведений, одну лишь часть и по ней судить… Чем иначе объяснить, как не юношеским задором, такую логику, как „Росія самостійна? Самостійна. Ну, так i Україна самостійна“?»^{461}

Шуйский не учел, что в позиции Хвылевого отчетливо просматривались отголоски недавней дискуссии о роли национальных республик в Союзе ССР, когда многие украинские коммунисты отстаивали большую самостоятельность Украины. Сепаратистские же устремления ряда украинских партийных лидеров вызывали серьезную озабоченность Москвы. Еще свежи были воспоминания о «конфедерализме» Раковского. Думается, высказывания Шуйского в защиту Хвылевого принесли обоим больше вреда, нежели пользы. Каганович не мог не насторожиться, памятуя о жесткой позиции Сталина, стремившегося не допустить расширения полномочий республиканских органов власти.

Ю.И. Шаповал справедливо отмечает, что именно письмо Сталина послужило толчком к развертыванию Кагановичем кампании против «национал-уклонизма»^{462}, причем Шуйский был представлен как глава целой «опасной группы». Каганович вспоминал: «В процессе борьбы со взглядами Хвылевого… вскрылось, что среди части бывших боротьбистов и других бывших социал-националистских партий во главе с Шуйским сложилась опасная группа национал-уклонизма, с которой парторганизация большевиков Украины во главе со своим ЦК КП(б)У повела решительную борьбу»^{463}.

На состоявшемся в июне 1926 г. пленуме ЦК КП(б)У Каганович особо подчеркнул приоритет классового принципа. Хотя «Украина должна служить образцом и примером разрешения пролетариатом проблемы национального освобождения угнетенных масс», тем не менее «основной нашей задачей является строительство социализма и укрепление диктатуры рабочего класса…» Поэтому «само собой разумеется», что национальный вопрос подчинен «этим двум основным задачам»^{464}. Глава украинских коммунистов брал пример со Сталина: отвечая на XII съезде партии «одной группе товарищей», «слишком раздувшим национальный вопрос», последний также настаивал на приоритете социального вопроса перед национальным^{465}.

В вопросе украинизации Каганович придерживался осторожной позиции, постоянно противопоставляя великорусскому шовинисту украинского националиста, а русскому коммунисту, не понимающему необходимости украинизации, – Хвылевого, которого «губит утеря классового подхода». При этом он предупреждал украинских большевиков об опасности «внутренней драки по национальному вопросу».

Так же осторожно глава КП(б)У решал вопрос о старых и новых большевистских кадрах. «Всякую возможность выдвигать свежих, здоровых, ведущих правильную линию украинских работников мы будем использовать… Но мы имеем и попытку выступить против действительно старых большевистских кадров, при помощи которых строилась большевистская партия, на которых зиждилась ленинская партия»^{466}. В такой позиции Кагановича отчетливо проглядывает манера его «друга и соратника» Сталина, предпочитавшего разыгрывать перед партией роль «золотой середины» в преддверии разгрома соперников.

Позиция Шуйского подверглась на июньском пленуме ЦК КП(б)У 1926 г. беспощадной критике. Особо ожесточенный спор вызвал вопрос о бывших боротьбистах. Н.А. Скрыпник от лица большинства ЦК утверждал, что «бывшие боротьбисты – незалежники-укаписты – вошли в партию [большевиков. – Е. Б.], отказавшись от своих прежних ошибочных позиций», и настаивал на включении данного тезиса в резолюцию пленума. Шуйский заявил, что «ошибок в партии боротьбистов не было и что ее отличие от партии большевиков было лишь в постановке национального вопроса». Однако под давлением большинства ЦК он вынужден был согласиться, что «ошибки имели место», но безуспешно продолжал настаивать на нецелесообразности упоминания о них в резолюции^{467}.

От Шуйского требовали открытого признания ошибок, поскольку своими действиями тот поставил «под удар Политбюро, Центральный Комитет, всю партийную организацию Украины». Нарком просвещения сначала пытался доказать, что ему было «чрезвычайно трудно работать», причем ответственность за это он возлагал на генерального секретаря КП(б)У. В конце концов Шуйский был вынужден заявить, что его предложение снять Кагановича являлось ошибочным, и выразить последнему свое доверие^{468}.