Текст книги "Орест и сын"

6

Сегодня он читал лекцию в «Механобре»: о египетских богах.

Коротко, минут на тридцать, дал характеристики всему пантеону: от Тота, бога мудрости и письма, – по традиции его изображали с головой ибиса – до великого Осириса, с чьим именем был неразрывно связан культ умирающего и воскресающего божества. Потом привел несколько отрывков из «Книги мертвых», где говорилось о загробном суде, ожидавшем каждого умершего, и, перечислив основные вопросы, на которые, по мнению египетских жрецов, должен ответить покойник, задержался на образе Анубиса, покровителя мертвых, которого изображали в виде шакала, снующего по кладбищам. Согласно «Текстам пирамид», в погребальном ритуале этот бог играл особую роль. Одной из его важнейших функций была подготовка тела покойного к бальзамированию и превращению его в мумию. Именно он отвечал за канопу – сосуд, содержащий внутренности покойного, извлеченные из трупа.

Покончив с этими подробностями, Матвей Платонович потеребил бородавку и вернулся к Тоту, под чьим покровительством находились архивы и знаменитая библиотека Гермополя. В культе мертвых и погребальном ритуале ибисоголовому богу принадлежала не менее важная роль: на загробном суде он присутствовал в качестве писца. Позже, в религиозно-мистической литературе древних греков, Тот выступал под именем Гермеса Трисмегиста («трижды величайшего») и в этом качестве стал покровителем всех герметических ритуалов, включая масонский.

– Но об этом мы поговорим в следующий раз.

Прежде чем закрыть книги, он собрал клочки-закладки, которыми, готовясь к лекции, заложил нужные страницы, и спрятал их в карман: пригодятся для следующей лекции.

– Здравствуйте, профессор…

Матвей Платонович поднял голову. Молодой человек улыбался приветливо. Тот самый, что двумя неделями раньше заинтересовался темой человеческих жертвоприношений. Снова его лицо показалось знакомым.

– Слушаю вас, – Матвей Платонович откликнулся дружелюбно: приятно иметь дело с любознательностью.

– Вы упомянули о масонстве… Верно ли я понял, что следующую лекцию вы собираетесь посвятить этому общественно-политическому движению, возникшему в Новое время?

Матвей Платонович покачал головой:

– К нашим темам общественная деятельность вольных каменщиков не имеет прямого отношения. Речь о другом: ритуалы тайных масонских лож опирались на мистический опыт, накопленный древними цивилизациями, и в этом смысле питались из тех же источников, из которых черпало церковное христианство…

– Мистический опыт, – щеки молодого человека покрылись румянцем удовольствия. – Исключительно интересная тема… – он коснулся руками щек, словно стер молодой румянец. – Александр Анучин, аспирант исторического факультета. В настоящее время выбираю тему диссертационного исследования.

– Вы… собираетесь заняться масонством? – Матвей Платонович не сумел скрыть удивления. В его времена подобные темы были под запретом.

– Конечно, не впрямую, – его собеседник отвел глаза. – Но, как вы понимаете, формулировку всегда можно подработать: некоторые аспекты… история вопроса… Хотя, по правде говоря, – он обернулся к двери, словно опасаясь посторонних ушей, – моя мечта – заняться Великим Деланием…

Посторонние уши явились незамедлительно: женщина в синей вязаной кофте:

– Ой, извините… Я тут ручку забыла, – и направилась в дальний угол. Молодой человек следил за нею искоса. Женщина двигала стулья.

– Процесс Великого Делания, – Матвей Платонович оживился, – одно из базовых понятий. Аллегория рождения. Исходное вещество, запечатанное в тигле, считалось мертвым. По представлениям алхимиков именно оно порождало чистое золото…

Молодой человек приложил к губам палец.

Тетерятников моргнул удивленно, но закончил шепотом:

– В терминах алхимии это золото называлось Живым Сыном…

Обнаружив закатившуюся ручку, женщина составила сдвинутые стулья, села и открыла сумку.

Все еще недоумевая, Матвей Платонович бросил взгляд на книгу, которую не успел закрыть. На страничке были представлены египетские боги – в соответствии с каноном их изображали в профиль.

Женщина защелкнула сумку и направилась к выходу. Дверь закрылась.

– Прошу прощения, но разговоры такого рода… – собеседник Тетерятникова сделал страшные глаза. – Как говорится, береженого бог бережет…

Матвей Платонович откашлялся.

– Нет, азы я конечно знаю. Главная проблема – источники, – молодой человек повернул голову, оглядывая стены, словно они беседовали не в красном уголке закрытого института, а в библиотеке, от потолка до пола уставленной фолиантами. – В спецхране кое-что имеется, но, честно говоря, для серьезной работы… Сколько всего уничтожено… Сколько книг! Просто сердце кровью обливается! – он говорил тихо и горестно, будто каждая уничтоженная книга была его личной потерей. – Вот если бы… вы, ваши обширные знания…

Матвей Платонович смотрел на острый профиль: подбородок немного вздернутый, узко посаженные глаза… «Ах, вот оно что… Бог-шакал – покровитель мертвых. Не то чтобы похож, но определенно что-то общее…» В прошлый раз именно это сходство и сбило с толку.

– Я – не специалист… – Матвей Платонович чувствовал неловкость, словно заподозрил приятного человека в чем-то нехорошем. – Но в той мере, в которой… – пытаясь скрыть смущение, он говорил особенно любезно.

– Большое, большое спасибо… К следующему занятию я подготовлю еще несколько вопросов…

Сложив книги, Матвей Платонович перетянул портфель ремнем.

– Позвольте вам помочь, – молодой человек протянул руку. – Для меня это честь…

Неожиданно для себя Матвей Платонович кивнул. На улицу они вышли вместе.

Снова побаливало сердце, давило за грудиной. Помощь, предложенная аспирантом, пришлась как нельзя кстати. Они дошли до трамвайной остановки.

– Ну вот… Тут уж я… – Матвей Платонович потянулся за портфелем.

– Ни в коем случае, – аспирант запротестовал горячо.

Эта горячность, свойственная молодости, показалась особенно симпатичной.

В трамвае молодой человек усадил его на свободное место и встал рядом. Поглядывая в окно, Матвей Платонович размышлял о превратностях жизни: на старости лет судьба, пасшая его железным посохом, дарила ученика.

Они вышли из трамвая.

– Как вы полагаете?.. С одной стороны, мертвое вещество, рождающее живого сына… – молодой человек переложил портфель в левую руку. – С другой – жертвоприношения детей… Живой младенец превращается в мертвое вещество. В сущности, один и тот же процесс, только вывернутый наизнанку?.. Нет-нет, – молодой человек заторопился. – Исключительно в аллегорическом смысле, вынося за скобки моральные аспекты. Но, согласитесь, возникает впечатление, будто решается одна общая задача. Правда, те, кто ее решают, движутся с противоположных сторон.

– Вы… имеете в виду… – Матвей Платонович смешался и замолчал. То, что сказал аспирант, звучало нелепо, но в то же время этому молодому человеку он не мог отказать в зоркости.

– Представьте себе: гора. Двум бригадам поручено прорубить тоннель. Первая движется, положим, с востока. Вторая – с запада, – молодой человек раскинул руки. – Если инженеры рассчитали верно, рано или поздно обе бригады встретятся, – его руки двинулись навстречу друг другу. – Речь о высвобождении энергий: в одном случае – рождения, в другом – смерти. Считается, что эти энергии имеют разную природу, но если в качестве рабочей гипотезы предположить, что отличие кажущееся… – пальцы встретились и переплелись. – Кстати, вы слыхали о Туринской плащанице?

Они поравнялись с парадной.

Матвей Платонович кивнул. В свое время, заинтересовавшись этим вопросом, он собрал кое-какие материалы. Четырехметровое полотно. Согласно преданию, Иосиф из Аримафеи завернул в нее мертвое тело. Чудо заключалось в том, что энергия, которая высвободилась в процессе воскресения, если так можно выразиться, прожгла холост: на погребальных пеленах осталось изображение. Впрочем, ни одна церковь так и не признала его подлинности…

– Уж позвольте, как говорится, до квартиры… – предупредительно отступив в сторону, молодой человек распахнул дверь.

Матвей Платонович сделал шаг, но почему-то обернулся. Удерживая тяжелую дверь, молодой человек стоял, повернувшись к нему боком: острый подбородок вздернулся еще больше. «Библиотека… Ему нужна моя библиотека…» – догадка мелькнула и отдалась сердечной слабостью.

– Благодарю. Но я… – Матвей Платонович поборол слабость и закончил решительно. – Теперь я сам.

Почтительно поклонившись, молодой человек вложил ему в руку портфель.

Матвей Платонович вошел в парадную. Сердечная слабость не проходила. Поднимаясь по лестнице, он останавливался на каждой площадке, пережидая одышку.

На пятом этаже работала дворничиха – шаркала веником:

– Здрасьте, – она распрямилась, держась за спину.

Занятый своими мыслями, Матвей Платонович не ответил.

– Кресты-то когда отмоете? Уж пора бы…

– Вы – мне?.. – Тетерятников обернулся.

– Из ЖЭКа приходили. У всех жильцов окна чистые. Одни вы остались…

Не удостаивая ответом, он двинулся дальше.

– Война-то когда кончилась! Нормальные люди тридцать лет как отмыли, – дворничиха не унималась.

Матвей Платонович дошел до своей площадки и вынул ключ.

– А хочете, – она выглядывала, перегнувшись через перила, – приду, вымою. Я недорого беру…

Тетерятников потоптался в прихожей, изумляясь бессмысленности людей. Вот и теперь: «Кресты… – повторил машинально и вошел в кухню. – Кому какое дело?..»

С уличной стороны на стеклах лежали узоры инея. С внутренней – косые блокадные крестики: полоски когда-то белой бумаги. Тетерятников вспомнил: давно, кажется, году в сорок шестом, тоже явилась дворничиха. Стыдила: весь дом позорите. Потом еще приходила, звонила, стучалась в дверь…

В голове неприятно шумело, словно там работал мотор. Матвей Платонович достал из портфеля египетскую книгу, раскрыл и задумался о молодом человеке, похожем на Анубиса. Бог мертвых заинтересовался его знаниями. «Хватит… – укорил себя. – С чего я взял, будто он зарится на библиотеку?..»

Матвей Платонович вытер руки о тряпку, которую использовал в качестве кухонного полотенца, отогнал нелепые мысли и обернулся к немцу, раскрытому на оглавлении. Вчера они остановились на Месопотамии.

Бегло просмотрев последние записи, Матвей Платонович остался доволен. Снова он обращал свой взор к любимейшей, чья мифологическая жизнь протекала на его глазах. Инанна – богиня плотской любви, звезда восхода, владычица небес.

Давно, когда он был молод, эта девица являлась ему в греховных снах. Всякий раз она подвергала его унижениям, но в конце концов, сменяя гнев на милость, позволяла то, чего не позволила ни одна живая женщина. Теперь, когда он состарился, а она сияла нетленной юностью, в его сердце вкралась нежность, как будто та, что была тайной радостью его жизни, предстала не возлюбленной, а дочерью. Если смерть явится, он желал умереть на ее руках.

Впрочем, на эту милость смешно рассчитывать: она – могущественная из могущественных, ее знаки стоят рядом со знаками Мардука, верховного бога, чей дух живет в его огромной статуе, пока однажды ее не покинет. Это событие миф увязывал с гибелью страны.

 
Пал, пал Вавилон, великая блудница,
сделался жилищем бесов
и пристанищем всякому нечистому духу,
пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице…
 

«Как же там?.. – вместо строк, ускользавших из памяти, в голову назойливо лезла дворничиха. – Надо же, приходили из ЖЭКа…» – он представил себе чужих людей, стоящих на тротуаре. Задирая головы, они оглядывали его окна.

Матвей Платонович встал и перешел в комнату. «Если явятся сюда, – он бормотал, словно готовился к нашествию варваров, – скажу: кто вы такие? Какое у вас право?.. Это – мои окна…»

Ходил между полок, осматривая книжные корешки. Готовясь дать отпор этим, глядящим в чужие окна, он думал о своих подлинных современниках — жрецах, живших в разные времена и написавших его любимые книги. Время, стоящее за окнами, не имеет над ними власти. Из века в век они возводят Великий город, куда не входят нечистые и преданные мерзости. Его память наполнена знаками их подлинного величия. В этом городе он, недостойный из недостойнейших, служит хранителем общих знаний, объединяющих все великие цивилизации.

«В этом моя сила. Я не должен никого бояться…» – так он уговаривал себя, изнемогая от слабости, но что-то подступало, шевелилось в глубине, ворочалось под толщей знаний, будто дворничиха, шаркавшая веником, сорвала задвижку, на которую он запер какую-то тайную дверь.

Тетерятников взялся за сердце и подошел к окну. С уличной стороны стекла покрылись слоем копоти. «Позорю… Кого я позорю?» – ковырнул бумажную полоску. Казалось, полоска въелась намертво, но она вдруг отпала, словно держалась на честном слове. Воодушевленный успехом, он взялся за вторую. На этот раз потребовалось усилие.

Морщась от нестерпимой боли, будто сорвал не бумажную полоску, а бинт, присохший к ране, Матвей Платонович смотрел в окно. В кривом крестообразном просвете виднелась темная улица, фасады домов на противоположной стороне.

Внизу, на тротуаре, собрались люди. Сквозь копоть, покрывавшую стекла, он едва различал лица. Эти люди стояли молча, но в памяти Тетерятникова их молчание кукарекало и било крыльями, потому что это были они: те, кто собрались в зале, когда его вывели на сцену.

Матвей Платонович повернул голову: во главе президиума сидел человек. Этот человек беседовал с ним накануне. Теперь сидел ровно, смотрел прямо в зал. В то же время его неподвижный глаз следил за ним, не выпуская из виду, будто обладал нечеловеческим умением – видеть всех и вся. «Смелее. Мы вас слушаем», – шакалий глаз вспыхнул, словно наводя фокус.

Матвей Платонович провел пальцами по груди, пустой и готовой к бальзамированию, и, не слыша своего голоса, произнес громко, как договаривались:

– Собаке – собачья смерть. Мой отец предал Родину. Я отрекаюсь от своего отца.

Шакалья голова кивнула благодушно и, мгновенно приняв человеческие черты, обернулась к двери. В зал, под завязку набитый современниками, входила группа молодых людей. Каждый нес небольшой сосуд. В этих сосудах были спрятаны внутренности покойных, извлеченные умелыми руками…

Матвей Платонович держался за оконную рамку, не чувствуя сердца, словно орган, гоняющий кровь, уже извлекли.

* * *

Из-за крайнего флигеля выкатился приземистый мужичонка в рыжей ушанке.

– За картошкой? – косясь на ее мешок, спросил одобрительно. Инна кивнула. На плоском лице новосела отразилось удовольствие. – И я, – он вертел пустой сеткой. – До обеда в универсаме не было – обещали завезти. Третий раз хожу. Утром-то картошка была, но мелкая – я не взял, – мужичонка заглянул Инне в лицо и снова завертел сеткой, будто собирался закинуть ее, как невод.

Инна повела глазами по бледным, оклеенным сероватой плиткой домам. Местами плитка отвалилась: словно стены пошли красноватой кирпичной паршой.

– Так и ходите целый день?

– А как же, а как же! – теперь сетка волоклась по снегу. Рыжая патлатая шапка съехала на один бок.

– А если и сейчас не будет? – Инна предположила мстительно.

– Плохо, – он расстроился и облизнулся. – Без картошки скучно…

Перед универсамом стояла очередь. Мужичонка пристроился Инне в затылок, переминался с ноги на ногу и хлопал по бокам ватного пальто.

В овощном отделе картошки не было: ни мелкой, ни крупной.

– На рынок придется, – встрял озабоченный голос, и, обернувшись, она увидела знакомую плоскую физиономию. – Придется, говорю, на рынок. На троллейбусе-то – чего? Прямо к самому, – он вертелся, ловко перебрасывая пустую сетку с руки на руку. – В троллейбусе-то хорошо, тепло-о!..

«Явлюсь без картошки – будет скандал. Проще съездить».

Он догнал ее на троллейбусной остановке. Кружа у фонарного столба, читал объявления:

– Трехкомнатную на две – с доплатой, две комнаты на двухкомнатную, – коротко докладывал и тер лоб.

«Курятник твой – на две конуры».

В троллейбусе Инна пробилась в задний угол. Снова мутило, подступало к горлу.

– Нам – на следующей, – мужичонка стоял рядом. Лохматая шапка почти касалась ее лица. Инна отодвинулась, сколько позволяло место.

От рыночных дверей начинался фруктовый ряд – тянулся горками оранжевой хурмы, жесткой, как из папье-маше. Борясь с тошнотой, она сглотнула липкую слюну.

В дальнем углу над картофельной кучкой стоял единственный хозяин. Перед ним, едва видный из-за прилавка, переминался мужичонка. Успел опередить ее и теперь складывал клубни в авоську – килограмма два.

Хозяин развел руками:

– Кончилась. Вот, последнюю взяли. Завтра приходите, подвезут.

Мужичонка облизывался, на этот раз, должно быть, от смущения, и вдруг предложил показать дорогу до ближайшего овощного.

Они вышли и пошли по Большому проспекту. Теперь он юлил впереди.

В овощном подвальчике было пусто, если не считать гниловатой моркови и соленых огурцов.

– Закрываемся, закрываемся! – грубый голос раздался из угла.

– Может, морковочки? – мужичонка заглядывал сбоку. – Морковочки – а? Не имеет права гнать, раз вошли.

Мимо, раскидывая опилки, прошла уборщица. Инна развернулась и пошла к дверям.

– Я еще один знаю, там, за мостиком, – он успел забежать вперед.

– А тот до которого? – она взглянула на запястье: стрелка подходила к восьми.

– Тот-то? До девяти работает, – он ответил торжественно, будто сам установил магазинное расписание и теперь пожинал плоды своей распорядительности.

Они перешли мост и, миновав булыжную площадь, свернули в узкую улочку. По правой стороне тянулся тихий, темный дом. Из окна первого этажа валили клубы пара.

– Ага, – он сказал, – казарма. Солдатики проживают.

Инна остановилась у широкой металлической трубы. Коснувшись земли, белые клубы возносились в морозном воздухе и растекались над крышей. Под раструбом стоял пахучий густой столб. Пахло щами и пареной кашей.

«Раз, два, три – горшочек, вари!» – Инна вспомнила сказку, которую любила с детства, и, повторив сказочные слова, зажмурилась, внюхиваясь в горячий пар. За стеной казармы стояла дебелая повариха – мешала гущу, орудуя половником.

«Раз, два, три!..» – Инна вдохнула изо всех сил и вступила в пахучий столб. Белые клубы заволакивали с ног до головы. Мужичонка вился рядом, втягивая в себя обрывки пара…

В пахучем облаке голова становилась легкой. Она потянулась к раструбу и встала на цыпочки. Жилки под коленями дрогнули – тело, пропитанное белым паром, оторвалось от земли: «Нет и не было, – она чувствовала немыслимую легкость. – Ни старухи, ни Чибиса, ни… этого… его отца…»

Отдыхая, мужичонка присел на корточки, притулившись к водосточной трубе. Между коленями он зажал сетку с картошкой. Плоская физиономия вытянулась и заострилась.

«Что я здесь делаю?.. – Инна оглядела его изумленно, будто видела в первый раз. – Картошка… Зачем мне их картошка?..»

Она двинулась вперед, выбросив его из головы. Обойдя казарму, свернула налево. Прошла под аркой, перекинутой через улицу. Легкость, играющая в теле, рождала иллюзию полета. Ей казалось, она летит, оторвавшись от земли.

Вылетев на простор площади, Инна остановилась, смиряя дыхание. Высокий заиндевелый Собор, горящий всеми ярусами, выступил из эфирной глубины. Ангельское воинство, одетое в солдатские шлемы, караулило подступы к куполу. Запрокинув голову, она вглядывалась в каменные фигурки – они казались мелкими, как саранча.

«Конечно, вспомню, еще как вспомню…» – Инна шла через дорогу, печатая шаги.

Тело, пропитанное горячим паром, наливалось необычайной силой, словно Башня, готовясь выполнить третье желанье, вдохнула в него толику своей собственной мощи.

За низкой оградой начинались ступени. В глубине, за колоннами, виднелись высокие двери. Инна стояла, раздумывая: «Заперто… Все заперто… Как же я?..»

Где-то далеко, за сотни километров от Ленинграда, взошла Кремлевская Звезда. Два лепестка, пронзавшие тучи, испустили пунктирное сияние. Тело, налившееся силой, поднялось на цыпочки и, взмахнув руками, как крыльями, рванулось вверх…

Под ногами лежала зеленоватая кровля. Впереди, на самом краю, высилась фигура, закутанная в каменный плащ. Положив руки на подлокотники, он вглядывался в даль. Темная птица, сидевшая с ним бок о бок, цеплялась за складки плаща. Ветер, ударявший в спину, бился в высеченных складках. Каменная фигура дрогнула и подалась назад.

Инна бежала, не чувствуя ужаса. Крыша, покрытая изморозью, грохотала по следам. Добежав до высокой беседки, она нырнула под арку и замерла, укрывшись за колонной.

Прямо перед ней, возложив ладони на стебель огромной чаши, сидели два каменных ангела. Луч, падающий с неразличимой высоты, ударял в венчик. Он был прямым и сильным, словно чаша, за которую отвечали ангелы, сама испускала свет.

Набравшись смелости, Инна выбралась из укрытия. Стояла, смотрела на рассеченный город: три улицы летели стрелами от Адмиралтейства, ложились плашмя. Вровень с куполом, держа подступы к последней сфере, стояли вооруженные воины – гордая ангельская рать.

Их головы были повернуты направо, туда, где над низкой крышей поднимался горячий пар. Качнув тяжелыми крыльями, орел снялся с подлокотника и, в несколько взмахов достигнув казармы, завис над белым столбом. Спрятав голову в грудных перьях, птица канула вниз. Обратно он летел тяжело. Инна следила, запрокинув голову. Пролетая над каменной чашей, орел разжал когти.

Ангелы, дежурившие у чаши, качнули тяжелый ствол. Венчик раскрылся. Невесомая жертва, скользнув по каменным лепесткам, полетела к земле.

Дрожа какой-то неведомой дрожью, Инна подобралась к самому краю. Внизу, на ступенях запорошенных снегом, лежало маленькое тельце. Ангельские лики, грубые и неподвижные, смотрели вдаль. На их головах зеленели обручи, похожие на венцы…

Она оглядывалась, приходя в себя. Картофельный мужичонка исчез. Под водосточной трубой, на том месте, где он сидел скрючившись, стояла картофельная сетка. Раструб иссяк. Огромный Собор всплывал как из обморока. Мысли клубились обрывками пара:

«Завел… Надо выбираться…»

Легкость исчезла, но дрожь тоже унялась. Теперь она чувствовала бессилие.

Подхватив картофельную сетку, побрела вперед. Фонарь, раздваиваясь, качался обоими венчиками. Направо, налево, в проем арки. Лишь бы убедиться, что ничего этого не было. «Сейчас, сейчас, – она бормотала, – теперь близко, рядом…»

Собор, освещенный во всех ярусах, уходил в небо необозримой громадой. Инна стояла под фонарем, запутавшись в тени, как в ветках. Через дорогу, в двух шагах от соборной стены, лежала другая тень. Может, это была просто тень, тень кого-то, кто прятался под колонной. Инна шла, и надежда убывала. Под стеной, вытянувшись к передним лапам, лежала мертвая собака. Черный сгусток, белые глаза, кривой желтоватый оскал – мертвая песья улыбка. Темное брюхо вывернуто наружу.

Инна взялась за пики. «Через ограду?.. Нет, не достать…» Обрывки, расползшиеся белым паром, собирались вместе: «Вспомнила. Всё вспомнила. Дворняжка. Жучка…»

Непреклонные ангелы не удостаивали и взглядом. «Если что, отопрутся… Пусть попробуют!»

– Эй! – крик получился слабым: упал, не долетев до стены. Ангелы светильника молчали. – Ах, так! Ни в чем не повинного! – ухватившись обеими руками, Инна трясла ограду. – Это вы можете! И глядеть, как ни в чем не бывало! – Подлые птицы не слышали ее бормотания.

Руки упали, перебитые мыслью: «Как же это, когда так убивают?.. Жертва».

Так они предупредили ее.

– Думаете – что?.. Думаете, испугалась?.. Думаете, страшно?.. – взяв за лапы, потянула на себя. Собачьи лапы выскальзывали.

Инна уперлась лбом в ограду. Картофельная сетка осталась с той стороны. Дотянувшись сквозь прутья, она дернула. Клубни посыпались и раскатились. Скатав пустую сетку как чулок, натянула на собачье туловище и потащила к саду. Задние лапы, торчавшие сквозь ячейки, волоклись по земле.

Кажется, она попала в розарий: повсюду колючие кусты. Прямо под ногами зияла неглубокая рытвина. Ветки и сухие листья: осенний хруст. Варежки стали липкими. Инна стянула и бросила на дно ямы. Хватала рогатые сучья, путаясь в ветках. Еловые иглы жгли, как скорпионы. Кровь шуршала в ушах, словно там стрекотала саранча.

Встала, отряхивая колени. Розоватый тающий снег капал с ладоней. «Теперь не доберутся», – протянув руку, погладила скуластую мордочку.

Комья земли падали картофельными клубнями. Грязь растекалась по рукам.

Под грязью сочилось красное. Она обтерла мешком. Холстина была липкой и мокрой. «Попадет в кровь – конец», – вдруг вспомнила Рахметова – нового человека, который резал лягушек. Оглянувшись, принялась вылизывать ладони, пока не остановила кровь.

* * *

От низкой пристани у подножья сада тянулись цепи вмерзших в лед шагов. Две, натянутые ровно и сильно, накрепко сковывали берега. Третья делала петлю к мосту. За спинами домов оплывали свечи минаретов.

Слегка припадая на левую ногу, Орест Георгиевич двинулся вдоль ограды: давило щиколотку, словно ее замкнули в железо. Деревья, лишенные листьев, тянули к небу голые ветки. Сквозь стволы виднелись ящики статуй, похожие на дворницкие будки.

Орест Георгиевич дошел до замка цвета брошенной перчатки. «Русский Гамлет… – он оглядел потеки на фасаде, стены, подернутые красноватой известковой изморосью. – Мстил за смерть отца. Любил ритуалы. Мой отец – тоже. Говорил: доведись родиться в Средневековье, стал бы рыцарем или масоном… – Орест Георгиевич прислушался к пустому сердцу. Боль тускнела, но что-то неприятно подрагивало, как будто торкалось изнутри. – Все-таки Павлуша неисправим: хлебом не корми, дай напустить туману. Но в чем-то он прав: нервы ни к черту… Попаду к врачам, миндальничать не станут… Павел советовал собраться. Сказал: московский гость. Приехал специально. Надо же, оказывается, я – важная птица».

Подходя к парадной, Орест Георгиевич вдруг вообразил, что попросят снять рубашку. Как будто и вправду шел к докторам.

Он постучал и, дождавшись, когда откроют, подал знак. Прямоволосый не поздоровался: то ли не узнал, то ли следовал их дурацкому ритуалу.

Занавес в гостиной задернули. Из дальнего угла доносились голоса, приглушенные складками. Орест Георгиевич приподнял лазоревую ткань, прислушиваясь.

– Что до меня, – из смежной комнаты доносился старческий голос, – я положительно думаю, что вопрос о бессмертии следует отделять от вопроса о смерти. Считается, что смерть – необходимое и достаточное условие бессмертия, которое получают… – голос усмехнулся, – как пайку.

– Вы хотите сказать, что сама по себе смерть не влечет за собой бессмертия? – Орест узнал голос Павла.

– Смерть вообще ничего не влечет. Она – последнее в ряду земных обстоятельств и с этой точки зрения всегда имеет причину, – старческий голос рассуждал неторопливо. – Причину, но не следствие. Следствие – штука особая. Полагаю, его надо заслужить.

– Но что же делать с извечным человеческим желанием? При определенных обстоятельствах именно ради бессмертия человек соглашается умереть, – Павел возражал горячо.

– У вас ангельский подход, – тон собеседника был абсолютно серьезным. – У меня же – подход старика. Но поскольку старик и есть падший ангел, значит, по известному логическому закону, у нас с вами могут обнаружиться точки пересечения.

Орест Георгиевич стоял, все еще прислушиваясь. Он вспомнил старуху, сидящую в соседней комнате. На фотографии, забранной в тяжелую раму, она блистала ангельской красотой. «Станешь тут падшей… Прожив такую жизнь…»

Между тем Павел засмеялся ласково:

– А культура? Разве она не бессмертна?

– Великая культура покоится на великих мифах.

– И чем же не подходят наши? Среди них есть подлинно великие: революция, война… В конце концов, блокада.

Орест не застал начала разговора и теперь слушал, пытаясь понять.

– Подходят, если они останутся актуальными. Тогда их можно будет перерабатывать бесконечно. Будь я моложе, я позволил бы себе высказаться определеннее: переливать из пустого в порожнее, но я – старик. Мне не к лицу этакие вольности.

Орест Георгиевич застыдился своей нарочитой медлительности.

Дальняя комната, в которую он входил, больше напоминала приемную. В отличие от гостиной, она была обставлена со старомодной тщательностью. Три кожаных дивана стояли, образуя букву П. На одном, кинув руку на черный глянцевый валик, сидел Павел. Орест оглянулся, ища глазами его собеседника.

В углублении капитальной стены на месте дровяного камина был устроен электрический, внешне напоминавший старинный. Его окружали изящные витые колонны. По виткам ходили холодноватые отсветы. Экран отодвинули в сторону – к самому, на одну ступень, возвышению, в глубине которого стояло глубокое вольтеровское кресло, затянутое холщовым чехлом. В кресле утопал старик. Лицо, скрытое в полумраке, поражало бледностью. В остальном Орест не нашел ничего необычного: высокий лоб, залысины, близко посаженные глаза.

Старческая рука потянулась к настольной лампе, контурами повторявшей керосиновую: высокий рожок, плафон, изукрашенный узором. Старик повернул рычаг, словно подкрутил фитиль.

Павел встал и подхватил Ореста под локоть:

– Прошу любить и жаловать: мой друг Орест Георгиевич. А это, – поклон в сторону кресла, – доктор Строматовский.

– Вы – врач? – все-таки Орест Георгиевич не скрыл удивления.

– Увы! Официально я считаюсь доктором химии, но, говоря между нами, числю себя по ведомству генетики. Слыхали о слугах этой продажной девки? – Строматовский улыбнулся тонко.

– Дай бог, – Павел подхватил почтительно, – чтобы у всех продажных девок были такие преданные слуги. Я бы сказал – рыцари, – он воздел указательный палец.

– Рыцари со страхом и упреком, – Строматовский ответил коротко, и Павел отступил. Оресту показалось: как-то стушевался.

– Вы ведь тоже естественник? – к нему доктор обращался с церемонным дружелюбием.

– Химик, – Орест Георгиевич решил быть лаконичным.

– И что же, достигли успехов?

Орест пожал плечами неопределенно.

Доктор поднял руку: три пальца сухой кисти были вытянуты вперед, два – сведены. Он шевельнул вытянутыми, словно сбрасывал с вопроса шелуху:

– Есть ли в ваших трудах то, в чем вы превзошли предшественников?

Орест смотрел на сухие твердые пальцы:

– Нет, – он замялся. – Пожалуй, нет.

– Завистники? Чья-нибудь злая воля? Может быть… вас преследуют?

Он замечательно понял старика:

– Завистники – вряд ли. Преследовать не за что, – он взглянул на Павла украдкой.

Тот опустил веки, словно одобрил ответ.

– Вы всерьез полагаете, что преследующим нужен предмет? – Орест Георгиевич обернулся. В комнату входил хозяин. – В этом случае довольно двух действующих лиц. Необходимое и достаточное условие, последняя истина греков: дух Ананке. Судьба преследует героя.

– Тем более, – Орест кивнул, здороваясь. – Увы! Я не герой.