Текст книги "Орест и сын"

Водитель притормозил и подал назад.

– На Петра Лаврова.

– Поехали.

Орест Георгиевич протиснулся в салон.

Машина летела, разбрасывая грязь. По Биржевой площади, через мост, мимо Петропавловской крепости. У гостиницы «Ленинград» свернули на набережную. Поток машин становился сплошным.

– Попа-али, – водитель крутил головой. – Эх, не сообразил! Надо было через Пестеля… На Петра Лаврова – какой дом?

«Глупости. Обыкновенный водила, – Орест Георгиевич успокаивался. – Халтурит, пока начальничек заседает. А я-то – хорош…» – он откинулся на спинку.

Короткими рывками машина вползала на Литейный мост. Впереди уже маячило высокое здание конторы.

– Сам опаздываю. Начальство пистон вставит, – водитель потянулся к щитку и подмигнул Оресту как сообщнику. – Ну, сейчас – с ветерком!

Черный микрофон крепился на длинном шнуре. Приложив к губам, водитель дунул коротко. Машина, идущая перед ними, вздрогнула, словно присела на задние колеса. Остальные перестраивались, освобождая левую полосу. Водитель обернулся:

– А? Свои преимущества!

Постовой, дежуривший на подступах к Большому дому, проводил «Волгу» молодцеватой, размашистой честью.

У зеленой будки Орест Георгиевич расплатился и вышел. Серая «Волга» взяла с места бесшумным рывком.

«Надо же… Думал, у них всегда черные… – Орест стоял у кромки тротуара, унимая запоздалую дрожь. Будто только что вырвался из логова. – Совсем ни к черту…» – думал о разгулявшихся нервах.

Свернув под арку, миновал мусорные баки, стараясь не дышать. Последнее время мучили запахи. Особенно этот: сладковатый, не то бензин, не то керосин. Антон ничего не чувствовал, смотрел удивленными глазами: «Может, с лестницы тянет? Или там, в лаборатории?..»

На всякий случай перебрал полки, проверил крышки: всё в целости и сохранности. Вчера вечером вдруг понял: не реактивы, пахнет от рук. Ходил по комнате, время от времени поднося к носу. Керосиновый запах становился сильнее. К утру, похоже, исчез. На всякий случай, прежде чем выйти из дома, вымыл особенно тщательно, с мылом, со щеткой, – шоркал под ногтями.

Орест Георгиевич вошел во двор и взглянул на часы. «Завтра. Завтра же спрошу у Антона, узнаю адрес… Телефон… Телефон лучше…» – поднимаясь по лестнице, пытался подобрать слова, которые должен сказать девочке. Слова не шли. Чувствуя, как загораются руки, стянул перчатки: пахнуло дегтярным мылом. Сквозь мыльный запах пробивалась сладковатая струя. «Вот оно что… – попытался вывернуть перчатку. – Нет… не получится. Слишком толстый мех».

Как бы то ни было, он почувствовал облегчение: перчатки, пропахшие с изнанки, можно сдать в химчистку. В конце концов выбросить.

Прежде чем постучать, сунул их в карман.

Лазоревый занавес был раздернут, дальняя дверь распахнута.

Давешняя комната успела поменять вид. Кожаные диваны сдвинули, камин загородили листом фанеры. Прежними остались, пожалуй, лишь лампа и темный коллаж со Спасской башней. Впрочем, Орест Георгиевич присмотрелся, звезды тоже не было. Без нее башня выглядела голо.

Павел Александрович входил в комнату, раскрывая руки как для объятия.

– Я могу поздороваться с Алико Ивановной? – Орест Георгиевич обратился к хозяину – мимо Павловых рук.

– Боюсь, бабушка не вполне здорова…

– Что-то серьезное? – Павел вмешался озабоченно.

– Слегла, – хозяин ответил сухо. – Третий день не встает, – и вышел из комнаты, не дожидаясь дальнейших расспросов. Вместо него появился доктор Строматовский, возник в дверях:

– Рад, сердечно рад, – доктор повел пальцами, словно расправил раструб воображаемой перчатки. – Как вы себя чувствуете – после нашей… – он коротко кашлянул, – импровизации?

– Простите? – Орест Георгиевич не понял вопроса.

– Не случилось ли вспышек раздражения, может быть, даже ярости, – доктор шевельнул пальцами брезгливо.

– Нет, – Орест ответил и оглядел фанерный щит.

За его взглядом доктор проследил печально и внимательно. Хозяин вернулся и, подойдя к окну, задернул портьеру.

– Я… обдумал, – Орест Георгиевич приступил к главному. – Я… буду… Я готов сотрудничать.

Наступила неловкая тишина. Словно объявление, сделанное в этих стенах, было чем-то бестактным и неуместным. Во всяком случае, слишком прямолинейным.

– Что ж, – доктор улыбнулся тонко, – любое решение – не без греха.

– А знаете, – хозяин вступил почти торопливо, – есть такая легенда, средневековая. Прежде чем бог успел вдохнуть в человека душу, дьявол подкрался и оплевал тело. Богу пришлось выворачивать наизнанку…

– Наизнанку? Это что ж, как перчатку?.. – доктор Строматовский поднял брови и снова повел пальцами, будто расправил воображаемый раструб.

– Однако внутри так и остались дьявольские харчки, – хозяин закончил неожиданно смачно.

Павел рассмеялся:

– Хороши же мы были, так сказать, до выверта! Не знаю, как для вас, но для меня это приоткрывает некоторые детали первоначального Божьего замысла!

– Всегда подозревал вас в самом вульгарном, прямо скажем, патологоанатомическом материализме, – хозяин подхватил шутку.

«Переигрывают», – подумал Орест.

– Должен, однако, предупредить, – он старался держаться официально. – Может статься, задача, поставленная вами, не имеет решения. Во всяком случае, я не могу гарантировать… – Даже теперь, предупреждая их о своей возможной неудаче, Орест Георгиевич чувствовал воодушевление, похожее на тревожное любопытство. Он поймал себя на том, что хочет уйти отсюда немедленно. Уйти, чтобы вернуться к этой работе, к своему письменному столу.

– Справишься, – Павел подошел и встал рядом. – Кому, как не тебе…

– Вне всяких сомнений. Но при одном условии, – Строматовский обращался к Павлу, – если ваш друг научится себя обуздывать. Ум, лишенный уравновешенности, изучает тупики или, если хотите, мостит болотные топи… – доктор обернулся и указал на карту, висевшую на стене. Войдя, Орест Георгиевич ее не заметил. – Вот вам пример большого, но неуравновешенного ума: всё, что было задумано, зашло в тупик. Если не принять мер, этот город и вовсе опустеет.

Над картой вилась рисованная лента. В согласии со старинной каллиграфией на ней было выведено: ГОРОДЪ ПИТЕРБУРХЪ – золотом по черному фону.

Доктор подошел и коснулся пальцем, словно поправил ленту кладбищенского венка.

– Может быть, водки, чистейшей? Раз уж источник тепла демонтирован… – хозяин подошел к двери и, выглянув, махнул рукой. – На днях доставили, прямо из Финляндии.

Молодой человек – про себя Орест называл его Прямоволосым – вошел с подносом, на котором, играя гранями, стоял высокий графин. Его окружали серебряные стопки – маленькие, чуть больше наперстка.

– Замечательно, – Павел пригубил и облизнул губы, как от сладкого. – Кстати, если ваши худшие пророчества сбудутся, – он поклонился доктору, – такую водку мы будем пить значительно чаще.

– Это не очень хорошая шутка, – доктор поморщился.

– Отчего же? – Павел Александрович выпил и отставил рюмку.

Оресту показалось: теперь, когда он согласился с ними сотрудничать, Павел почувствовал себя увереннее, словно выполнил трудное задание.

– Опустевшие города всегда кто-нибудь занимает, – Павел Александрович оглянулся и посмотрел на кладбищенскую ленту. – В нашем случае выбор невелик: либо европейцы, либо китайцы. Предпочитаете азиатских варваров?

– Сему городу быть пусту? – Орест приблизился к карте. – Ты имеешь в виду легендарное пророчество?

– На мой вкус, – Павел поморщился. – Пророчества – это слишком романтично, хотя… Нет, в первую очередь, эмиграцию. При известных условиях процесс может стать необратимым. И тогда…

– Не понимаю, – неожиданно для себя Орест заволновался. – Что – новое Великое переселение? Но теперь не Средневековье. Существуют государственные границы… Не думаешь же ты?.. – он не решился продолжить.

– Нет, этого я не думаю, – Павел улыбнулся тонко. – При нашей жизни, во всяком случае.

– Положим, какой-то процент уедет…

– Да, большинство останется, – хозяин кивнул, соглашаясь. – Но это не имеет значения. Наша история никогда не писалась большинством.

– Вот именно, вот именно, – в глазах ангельского доктора зажглась твердая решимость. – Пускай ничтожным, но осмысленным меньшинством. Здесь я и вижу залог нашего успеха.

Странные слова забрезжила в Орестовой голове: здесь и сейчас, повсеместно и вовеки. Ему показалось, он слышит голос отца.

– Не знаю, возможно… возможно, вы и правы… – он заторопился, пытаясь отогнать отцовскую мысль. – Но это, – он обернулся к Спасской башне, – как бы сказать… вечный двигатель. Не представляю, что должно случиться, чтобы… Третья мировая? Всемирная ядерная катастрофа?

– Ну-ну-ну, – доктор Строматовский поднял руку. – Не стоит множить сущностей. Армагеддон – не наш миф. Это пусть там, в Европе, пугаются.

– Они пугаются, а нам не страшно, – Павел поддержал шутку.

– Да, возможно… возможно, я не так выразился, но все-таки – что? Что должно случиться, чтобы этот механизм… – Орест Георгиевич понимал: надо остановиться, но что-то мешало – дал сбой?

Рука ангельского доктора легла на подлокотник. Пальцы слегка подрагивали. Перстень, отполированный до блеска, заходил на среднюю фалангу, делая безымянный палец несгибаемым:

– Вечных двигателей не бывает. Поверьте, если не принять надлежащих мер, рано или поздно сбой обязательно случится. За этим дело не станет, – Строматовский обернулся к юноше. Тот приблизился и одернул пиджак.

– Закончили? Неужели закончили?! – голос Павла стал радостным.

– Все лавры – ему, – хозяин улыбнулся. – С моей стороны – исключительно научное руководство.

Юноша зарделся, расцветая от похвалы:

– Мне надо… пару минут. Приготовиться…

Орест Георгиевич выпил и отставил пустую рюмку: «Что это? Фокусы вздумали показывать?..»

– Прошу, – хозяин обвел глазами комнату, словно отдал ее в полное распоряжение.

Прямоволосый подвернул реостат и, подойдя к фанерному щиту, сдвинул его, открывая нишу. В глубине камина что-то мерцало. Опережая вопросы, юноша взялся обеими руками и потянул на себя. Из ниши показался столик, на котором располагалась модель города, выполненная с изумительной искусностью: здания, улицы, мосты.

Орест Георгиевич не сводил глаз.

Протянув руку, Прямоволосый щелкнул выключателем. Модель осветилась изнутри. Теперь, когда прибавилось света, замысел становился яснее: в модели воспроизводился не весь город – только его центральная часть. Северо-восточная граница совпала с внешним контуром Невы, северо-западная отрезала кусок Васильевского острова и ломтик Петроградской стороны. Южная пересекала Московский проспект, кажется, в районе «Электросилы».

– Вам предлагается универсальный тренажер, – хозяин вступил в права научного руководителя. – Моделирует эффект лабиринта.

Неву выложили блестящим слюдяным материалом, похожим на тонкий рубероид. Фонари, похожие на спички, светились миниатюрными головками. «Фосфор», – Орест Георгивич подобрал правдоподобное объяснение.

Видимо, лампочки прятались под каждым зданием, потому что горели окна. Напрягая глаза, он читал прежние названия, выведенные тонкими волосяными линиями вдоль мостовых: Сенатская площадь, Надеждинская улица, Вознесенский проспект…

«Вознесенский?.. Да, теперь проспект Майорова…»

– И сколько же времени понадобилось? – он не удержался от вопроса.

– Три с половиной года, – хозяин ответил охотно.

Между тем ангельский доктор снова поднял руку. Перстень уловил свет золоченой лампы, похожей на керосиновую. Коротким и точным жестом доктор направил луч. Под докторским лучом фосфорные фонари разгорались сильнее, невская вода поблескивала меж берегов как чешуя. А может быть, Оресту просто показалось.

– Позвольте познакомить вас с правилами, – Прямоволосый начал игру. – Ступень первая: испытуемый накапливает непосредственные впечатления. На этом этапе всё зависит от его внимательности, а также разрешающей способности зрения, слуха, осязания. Если позволите, – он обращался прямо к Оресту, – я приведу пример.

Обходя город, луч света выхватывал основные ориентиры: Петропавловская крепость, крылья Адмиралтейства, латинский крест Казанского собора… Темная громада Исаакия…

Орест Георгиевич молчал, пытаясь собраться с мыслями: «Громада… Почему громада?.. – Истукан, сидящий на восточном фронтоне, стал маленьким и жалким – едва различимым. – Обойти, присмотреться повнимательнее…» – ноги, налившиеся сонной тяжестью, отказывались служить.

– Не беспокойтесь, – он услышал слабый старческий голос. – Это всего лишь упражнение. Один из способов тренировки воображения.

Сердце стукнуло и пошло ровнее.

Он чувствовал себя так, будто оказался между сном и явью: ноги не слушались, но голова оставалась ясной. Новое состояние расширяло границы достоверности и в то же время смещало точку обзора: там, во сне, в котором Истукан явил свою справедливость городу и миру, он стоял, притаившись у садовой ограды, а значит, находился внизу. Ничтожный и почти неразличимый – ниже самого жалкого солдата, замыкающего их иерархию. Теперь словно бы вознесся над городом – выше Александрийского столпа.

Острие луча, похожее на прожектор, скользнуло, рассекая пространство. Что-то серое зашевелилось, растекаясь по земле. Орест Георгиевич приглядывался тревожно.

– Первый этап закончен, – юноша свел брови. – Переходим ко второму: эту ступень мы назвали первоначальной интерпретацией. Строго говоря, они могут быть связаны многозначно…

– Минуту, минуту, – Орест Георгиевич перебил. – Заложено ли в вашей модели нечто, позволяющее объективно судить о степени приближения к истине – в каждом отдельном случае? – он говорил и слушал сам себя. Голос, достигая ушей с секундным запозданием, звучал как будто со стороны.

– Вы попали в самую точку, – Прямоволосый расцвел. – В сущности, в этом и заключается суть моей работы и ее научная новизна. Это нечто заложено, – он обвел глазами членов совета. – Оно обязательно проявится, но на следующем этапе. Теперь испытуемый должен выбрать свой вариант интерпретации. Выбрать и ясно сформулировать. Модель реагирует на голос и активно вступает в игру. Контроль осуществляется в рамках обычной математической логики: истинно-ложно. При ложном выборе включается блокировка: система отсылает вас в самое начало…

– Простите, – чувствуя прилив сил, Орест Георгиевич входил во вкус. – Но это не объясняет самого принципа активности.

Ему показалось, юноша растерялся:

– Вы… Вы имеете в виду?..

– Продолжайте, – доктор кивнул ободряюще.

Прямоволосый заговорил медленнее, будто взвешивал каждое слово:

– Активность модели описывается принципом черного ящика. Там, внутри, – он потянулся к выключателю, но отдернул руку, – работают базы данных, неподконтрольные пользователю: природные, культурные, исторические. На сегодняшний день… мы не в силах их контролировать… Может быть, когда-нибудь… позже…

– Ну что ж, – доктор Строматовский откликнулся доброжелательно. – Истина на то и истина, чтобы открываться постепенно.

– Да, да, – юноша напрягся. – Мы остановились на второй ступени… Интерпретация. Я собирался привести пример.

– Хотелось бы, – Орест Георгиевич следил за активностью модели.

– Крысы?.. Вода?.. Наводнение?.. – Прямоволосый шептал, вглядываясь напряженно. – Нет… все-таки крысы, – он заговорил громко и отрывисто. – Бегут из обреченного города…

Сероватые тени замерли. Фонари, вспыхнув фосфорными головками, погасли.

– Обработка окончена, – Прямоволосый едва шевелил губами. – Черный ящик не признал версию правдоподобной.

Строматовский подал знак Павлу. Тот подошел и, подхватив юношу под руку, подвел к дивану.

Доктор стоял, поигрывая тяжелым перстнем:

– Ничего… Это – приятное волнение. Ему надо отдохнуть.

Прямоволосый откинулся и закрыл глаза…

Ошибку Чибис заметил слишком поздно: автобус уже свернул на Садовую.

– Не тройка… Это не тройка. Надо выйти и пересесть, – оттесняя толпящихся пассажиров, он протискивался к задней площадке. Ксения пробиралась за ним. – Выходим, – дернул Инну. Она обернулась и кивнула.

Улица выглядела пустой. Машин почти не было. Трамвай, испуская слабое дребезжание, двигался в сторону Сенной площади: трамвайные окна, покрытые морозным узором, проехали мимо.

– А теперь куда? – Ксения оглядывалась.

Вдоль ограды Юсуповского сада бежали редкие прохожие – кутали шеи, уворачиваясь от ветра. Ветер вырывался из темных подворотен, цепляясь за оконные переплеты, карабкался вверх. Падая грудью на гулкие листы железа, рассыпался сухим снежным прахом, прежде чем успевал сорваться с высоты.

– Туда, я знаю, – Чибис махнул рукой.

Они свернули и пошли по Майорова.

Вечернее эхо, подхваченное ветром, отдавалось в верхних этажах. Свет, набухавший в зашторенных окнах, не пробивался наружу.

– Ой, тут же наша поликлиника, зубная, – Ксения заглянула в узкий проулок. – Прошлый раз мне восемь дырок сделали, представляете… Больно, ужас! Не знаю, как стерпела…

Впереди каменной громадой поднимался собор.

– Этот? Вы про него говорили? – Ксения забежала вперед. – Тогда я знаю… Мы раньше жили здесь, на старой квартире, там…

Инна подняла голову: небо было пустым и низким – ни звезды. Снег падал густыми хлопьями. Холод, идущий понизу, прожигал ноги сквозь рейтузы. Она нагнулась и растерла колени:

– Мне… надо домой. – Что-то подступало изнутри, тянуло низ живота. Больше всего на свете хотелось лечь и закрыть глаза.

– Это близко, совсем близко… – Ксения закрывалась варежками от ветра.

Инна шла, стараясь не думать о боли. Снег, поваливший хлопьями, залеплял рукава. Впереди, за пеленой снега, маячили две маленькие фигурки. Казалось, они становятся всё меньше и меньше.

– Шапку отряхни, а то Дед Мороз какой-то… – Она услышала Ксеньин голос.

– Дома отряхну, все равно нападает.

– Тогда я то-оже до-ома…

– Может быть, теперь – я? – Орест Георгиевич обратился к доктору.

Тот раскрыл руку, приглашая.

Фосфорные головки разгорались нежным светом. С каждой секундой свет становился ярче. Щиток перстня поймал электрический отсвет и свел его в луч. Острие обходило город по периметру, короткими рывками, словно по невидимой линейке – равными мерами длины. Затаив дыхание, Орест Георгиевич ждал, когда, тронутые лучом, вспыхнут окна и двери, распахнувшись беззвучно, выпустят сероватые тени.

Луч, однако, ударил в купол Исаакиевского собора и, скользнув вниз, разрезал снежную пелену. То, что открылось глазам, было и вовсе необъяснимо: по Вознесенскому проспекту, стремясь к пустому пространству площади, шли три маленькие фигурки – почти неразличимые с его нынешней высоты. Снег, валивший хлопьями, облеплял их с ног до головы, так что Оресту вдруг показалось, будто их головы увенчаны высокими шапками. Прежде чем перейти к этапу интерпретации, он успел подумать: «Странно… Какие-то как будто восточные. Не то войлочные, не то меховые…»

На просторе площади гулял ветер. Хлопья вились над статуей, опоясанной фонарями. Каменный конь, вскидывая копыта, плясал под бронзовым всадником. Ветер разгонял снег, сметая его к далеким невидимым домам.

Перейдя дорогу, они очутились в сквере. Скамейки, расставленные по периметру, совсем занесло. Снежные сугробы подпирали кусты, щетинившиеся ветками.

– Я устала. Пожалуйста, давайте посидим. Да не бойтесь! Мы правда здесь жили… – Ксения махнула рукой. – Вы не представляете, как там хорошо, – она заговорила мечтательно. – Лестница и окошко на крышу. Мы всегда забирались…

– Куда? На крышу? – Чибис расчищал снег.

– Да нет, на чердак. Там тепло. Садились, рассказывали сказки, страшные… – блаженная улыбка ходила по Ксеньиным губам. – И лифт старый. Сетчатый, как у тебя…

– Эх, сейчас бы туда… – он ежился от холода.

– А ты возьми и представь! – Ксения села и зажмурилась. – Ну, получилось?

Чибис закрыл глаза и кивнул. Как будто и вправду увидел чердак и сетчатую шахту, похожую на змеиную чешую.

– В некотором царстве, в некотором государстве жил был огро-омный змей. Жил он на самой высокой горе, и прозвали его за это Горынычем. Страшно? – он открыл глаза и улыбнулся.

– Да, – Инна прижала руки к животу.

– А гора как называлась?

– Гора? – Чибис поерзал. – Вообще-то не гора, а высоты – Пулковские.

– Ага… – Инна отозвалась тихо, – а змей – не Змей, а трамвай.

– Да нет! Змей настоящий. Ну вот. Охранял он свои границы от самых Высот до Калинова моста.

– Может, до Калинкина? Там и башни есть – охранять удобно, – обеими руками Инна зажимала боль.

– Пожалуйста, сядь и не мешай, – попросила Ксения.

– Много молодцев ездило к мосту драться со Змеем, только никто из них не возвращался – ни пеший, ни конный. А вдоль по берегу лежали их кости – по колено навалены.

– Кому по колено – Змею? – Инна снова перебила.

– Кому ж еще?! – Чибис хихикнул. – Вот пришел однажды из далекой страны, из чужой державы Иван-царевич…

– А у царя была дочь – прекрасная царевна, – Ксения подсказала с надеждой.

– Ага. И узнал царевич от случайных людей, что поведут ее Змею на съедение…

– Мне страшно, – сказала Инна.

– Так и должно быть, – Чибис радовался. – Вот приходит он к реке и видит: колышется перед ним вода. Закипели воды черные, и вылезли на сушу головы змеиные – чешуйчатые… Как лифты… – он улыбнулся.

– Замолчи, – Инна цедила сквозь зубы. – Вы оба… Ничего не знаете…

Чибис сбился и замолчал.

Ее глаза глядели вперед, выше заиндевелых кустов:

– И ты, и старуха… И твой отец… Все это – сказки… И змей. И ваша звезда…

– Ой! – Ксения запрокинула голову. – Глядите…

Над крышей «Астории» крестом, рассекающим небо, стояли два недвижных луча.

– Что это? – Чибис смотрел опасливо.

– Я знаю, – Ксения вскочила. – Это оно, облако… Смотрите, вон же… – она вглядывалась в рассеченное небо, зажимая варежкой рот. – Вставай, вставай, – тянула Чибиса. – Мы тоже… туда… должны…

Два луча, сойдясь в перекрестье, двигались к Исаакиевскому собору. Между ними стояло маленькое облако, словно пронзенное насквозь. Ангелы, державшие подступы к куполу, следили настороженно.

– Мы? Зачем?.. – Чибис смотрел в небо. Маленькое облако вспыхивало, занимаясь по контуру.

– Это… Там… Вы… просто не знаете. Это – лучи. Звезда… – Ксения махнула рукой и побежала к Собору. Ее душа дрожала от счастья: всё собралось и сомкнулось. Сбылось, как в старинной книге: звезда, взошедшая во дни царя Ирода, встала над местом. Те, кто дошел, могли пасть к ее ногам и принести ей золото, ладан и смирну, пахнувшую керосином…

Боль, родившаяся внизу живота, росла пульсирующими толчками. По белому насту, гулкому, как железная крыша, Инна шла к колоннаде: «Звезда… Это – Звезда…»

ВЕЛИ, ЧТОБЫ Я…

Багровые лепестки хрустели в основаниях. Снежное марево, полог огромной колыбели, качалось, укрывая площадь.

«Это он… он… Иисус», – ангел, сидящий над пустой могилой, забормотал чужим Ксеньиным голосом.

Уходя за край сознания, башня выпускала звездные грани – два сбереженных лепестка. Сознание, дрожавшее между сном и явью, теряло свои собственные слова.

ВЕЛИ… ЧТОБЫ… ОНО… ЧТОБЫ ОН… ДОЛЕТЕЛ…

Башня усмехнулась, обещая выполнить просьбу, вывернув ее наизнанку, – так, как привыкла выполнять все сокровенные желания, пришедшие из глубины веков.

– Под руки, под руки… Ой! Держи, держи…

Иннины пальцы были мокрыми. Глаза, заведенные под веки, дрожали чем-то белым. Скулы очерчивались неживой остротой.

– Мама… – прошептал Чибис.

– Что? – зубы стукнули. Ксения взялась за подбородок, сдерживая невыносимый стук. – Надо что-то… Ты должен… должен…

Чибис опустился на снег, подполз и ухватил за ноги:

– Не могу… Я не могу… Очень… тяжело.

Иннино пальто завернулось и вздернулось. На пустом месте, с которого ее стянули, чернело пятно.

– Что? Что это? – он спрашивал, не понимая.

Ксения сунула руку и нащупала мокроту.

– Где здесь больница? – она разглядывала свои пальцы.

– Там, – он мотнул головой. – На той стороне…

– Надо машину, – зубы не посмели стукнуть. – Вставай, выходи на дорогу.

Чибис выступил за кромку и пошел по слюдяной полосе.

Серая «Волга» замерла, взвизгнув тормозами. Водитель распахнул дверцу.

– Там… она… у нее сильно… кровь…

Водитель медлил, словно раздумывая.

– У меня есть… Рубль, – Чибис шарил в кармане.

Водитель перебил, не дослушав:

– Давай-ка вместе, с обеих сторон.

Огибая Александровский сад, серая «Волга» летела к Неве.

– Сейчас свернем. По набережной, – водитель обращался к Чибису. – На, – он вытянул из щитка черную луковицу, – прижми и дуй.

Чибис прижал и дунул. Попутная машина шарахнулась, освобождая дорогу. В громком шипении, как в непроницаемом облаке, серая «Волга» летела туда, где умерла его мать. Не отводя от губ шипящей луковки, Чибис перегнулся через сиденье и заглянул в Иннино лицо. Оно было безжизненным и чистым, как бумажный лист.

* * *

Я ненавижу Великие города. Игралища, арены истории. Переезжая по необходимости, всегда выбирал самые невзрачные: центральная улица, застроенная трехэтажными домиками, стандартный набор кафе и магазинов, непременный «Макдоналдс» – лишь бы не все эти статуи, химеры, грифоны, римские воины, безжизненные ангельские лики. Колеся по Европе, объезжал их кольцевыми дорогами, благо, в наши дни это возможно.

У маленьких городов своя история, но чтобы к ней приобщиться, надо пустить корни, завести знакомства. Старожилы, в чьей памяти осталось прошлое, должны признать вас своим. Анахорет вроде меня не имеет ни малейшего шанса – в лучшем случае с ним просто здороваются, а он кивает в ответ.

Прежде чем снять квартиру, я внимательно обхожу окрестные кварталы, чтобы исключить любые случайности – какой-нибудь фонтанчик, украшенный ангельской головкой, или барельеф на фасаде. Потом, вселившись, стараюсь не думать об этом, отрешиться от прежней жизни, но моей решимости хватает до следующего переезда, когда, припарковав машину перед табличкой с адресом, указанном в бумагах, я углубляюсь в боковые улочки, чтобы удостовериться: огонь, пылавший под этим тиглем, давным-давно прогорел. В этом горшке, предназначенном для высушивания, плавления или обжига, не осталось веществ, обладающих безумными свойствами.

За окном серенькое утро. Те, кто спал, в этот час просыпаются, встают под душ, распахивают дверцы холодильников, поторапливают детей. Через час их дети сбегут по ступенькам, чтобы напоследок обернуться и махнуть рукой родителям, глядящим из окна. А вечером все возвратятся домой, и круг ежедневных забот замкнется семейным ужином, который исчезнет из памяти, влившись в круговорот дней…

Мы сидели в холодном и гулком вестибюле, надеясь, что кто-нибудь спустится и скажет: не бойтесь, всё обошлось. Но к нам вышла дежурная сестра и спросила номер ее телефона, а Ксения сказала: я знаю только адрес, они недавно переехали, телефона нет. Медсестра дала мне что-то, завернутое в бумагу. Я не разворачивал, просто положил в карман. А потом сказала: «Внематочная. Поздно, идите домой». Больше она ничего не сказала, а мы не решились спросить.

Обратно мы шли по набережной. «Почему ты сказала – они? Вы же тоже переехали?» Прежде чем сесть в автобус, Ксения ответила: «Какая разница? Все равно телефона нет».

Отец уже спал. Я разделся, постоял под его дверью и пошел к себе. Сидел, шептал это странное слово, не понимая его смысла, а потом вспомнил про сверток, который отдала медсестра. Развернул и увидел мамину фотографию, ту самую, которую она украла. Смотрел и думал: «Похожи… Если не знать правду, можно подумать: одно лицо…»

И вдруг понял: всё кончилось, она идет по Васильевскому острову, и ветер поднимает ее косу, а она все идет и идет, пока не доходит до середины – примерно до 10-й линии, а дальше они идут вместе: она и моя мать.

Не знаю, как я это почувствовал. Говорят, такое бывает только с близнецами: когда один умирает, другой обязательно знает об этом, даже если находится на другом краю земли.

Я встал и подошел к окну. Стоял, ткнувшись лбом в холодное стекло, смотрел на двор, засыпанный снегом, и представлял себе дворников с лопатами: как они появятся утром и будут шаркать, расчищая дорожки, чтобы людям, которые проснутся, можно было пройти. А еще я думал о смерти – единственно важной вещи, о которой стоило думать, и тут только сообразил – с ужасающей ясностью, так что заложило уши: моя собственная жизнь кончилась. Всё, что случится, уже не имеет значения – что бы ни случилось, это будет чужая жизнь.

В школу я пришел во вторник. После уроков мы вышли вместе, и Ксения рассказала всё, что знала: и про оперу, которую так и не дослушала, и про книгу, и про кладбище, и про факел, чадивший из-за створки подвальной двери, и тогда я понял, что означает это странное слово. А еще я понял, что должен спасти отца.

Ксения мне не поверила, сказала: «Ты?! Не ври», – но я настаивал, говорил: всё началось еще тогда, когда Инна пришла, чтобы вернуть мамину фотографию, но она все равно не верила. А я сказал: «У меня есть доказательство». Мы стояли на ступенях между двумя сфинксами, и я рассказывал о своих знаках и о тайне рождения, неотличимого от смерти, которую хотел разгадать. Говорил, что должен был попытаться – замкнуть эту цепь, разомкнувшуюся на моей матери. А она все равно не верила, и тогда я сказал: «Пошли».

Отца дома не было. Нам никто не мог помешать. Я развернул шершавый ватманский лист и показал ей знаки: череду солнечных дисков – не то садящихся, не то встающих из-за горизонта – и маленькую гирьку, лежащую на материнских руках.

«Ну и что? И что это доказывает?»

На этот вопрос у меня не было ответа. Я свернул лист и подошел к окну. Стоял и думал о брате, который так и не родился: спасая отца, я должен назвать его своим сыном.

Ксения хотела уйти, сказала: «Дурак. Все равно я тебе не верю. Ничего ты не доказал».

А потом это случилось само собой. Моя рука, упрямая ослица, которую будто бы снова выпустили на волю, поднялась и вывела его на стекле. Мой последний тайный знак. Очень простой, проще, чем все остальные: ни коровьих рогов, ни крыльев, оперяющих с боков. Ведь мой брат и мой сын уже никогда не родится, а значит, его матери не нужны ни руки, ни крылья, чтобы его удержать. Там, куда она ушла, они все равно вместе – две окружности: одна побольше, другая поменьше. Та, что поменьше, навсегда осталась внутри.

Больше мы не сказали ни слова, но на этот раз Ксения мне поверила, во всяком случае, потом, когда следователь стал задавать вопросы, наши показания совпали. Нас вызывали несколько раз, но дело так и не открыли: по закону мы считались несовершеннолетними, а значит, во всем, что случилось, не было состава преступления. Это мне объяснил следователь. А еще он сказал: «Живи, парень. Считай, тебе крупно повезло». Я думал, сообщат в школу, но они не сообщили, может быть, потому что у нас были разные школы: она училась в математической на Васильевском, а мы с Ксенией в английской – по другую сторону Невы.