Текст книги "Орест и сын"
Автор книги: Елена Чижова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Так вы… двойняшки?.. Но вы же… А Чибис?.. Вы же с ним не похожи… – Ксения улыбалась беззащитно.
– Когда непохожи, кажется, близнецы. У нас в садике были – их и одевали по-разному. Чибиса твоего отцу отдали, а меня – чужим.
– Но почему, почему? – Ксения и верила, и не верила.
– Откуда я знаю! Так вышло. А вдруг они решили, что я умерла? – Инна выдумывала вдохновенно. – Взяли и положили на подоконник. А я полежала и ожила.
– Ну и отдали бы… – Ксения мотнула головой.
– Как ты не понимаешь! Это же – скандал. Врачей с работы бы выгнали. А потом… Она-то, наша мать, умерла. Вот врачи и подумали: отец – не мать, с двумя не справится. А потом меня удочерили…
– Кто? – Ксения совсем запуталась.
– Как – кто? – Инна подняла глаза к потолку. – Они. Мои нынешние родители.
– А… А – зачем?..
– Боялись, – она нашлась мгновенно, – что настоящие дети умрут. Как тети-Лилины и папиного брата. Мало ли, а вдруг – наследственная болезнь?.. Вроде гемофилии, только еще хуже, когда сразу умирают. Я давно замечала: Хабибку любят больше… Представляешь, меня даже за стол не зовут. Оставят в тарелке и уйдут…
– А… Откуда… – Ксения вставила слово. – Откуда он узнал, что ты вообще была?
Инна прикусила губу:
– Этого он не сказал. Но я все равно докопаюсь. Ты мне поможешь?
Ксения представила себе тарелку, в которой оставляют еду, и кивнула неуверенно.
– И помни: ты поклялась. Никому – ни моим, ни твоим, – Инна сунула карточки под пояс.
– А Чибис знает?
– Я ж говорю – никто. Только я и он.
– Слушай, – Ксения обрадовалась, – а женщина, эта женщина! Вдруг он ей рассказал? Они жениться собираются…
Иннины глаза сверкнули:
– Ничего он не рассказал, – глаза меркли. – Ладно, некогда мне с тобой. Лежи и болей.
– Да я выписалась, сегодня в школу ходила.
– А медсестра? – Инна сощурилась.
– Это так, соседка, из двести пятидесятой, работает в нашей поликлинике. Мама договорилась – витамины колоть.
– Все равно лежи, читай свое пищеварение.
Оставшись одна, Ксения отложила учебник. Только теперь вспомнила: переставить пленку. Хотела попросить, но совсем забыла. «А вдруг у меня тоже?.. Совсем другие родители?..»
– Мама! – позвала громко. – Я обедать хочу!
– Сейчас, сейчас, – мамин голос откликнулся с кухни. – Картошечка уже доваривается. Вот только борщ поставлю. Руки пока мой.
Ксения пошла в ванную и отвернула краны. Вода пахла противно. На старой квартире запаха не было.
– Мама, – она снова позвала. – Почему пахнет? Каким-то керосином…
– Не выдумывай! – мамин голос стал недовольным. – Это хлорка, воду обеззараживают.
– Не хлорка, я же чувствую, – Ксения вытирала руки, морща нос.
– Не выдумывай, – повторила мать, разливая борщ по тарелкам.
* * *
То, что казалось праздником, облетело, как елочная мишура.
«Зачем?.. Что я ему скажу? И думать забыл… – она представила, как садится в автобус, и оно подступает, наваливается всей тяжестью, будто она едет без билета, а все пассажиры на нее смотрят и только и ждут контролеров, чтобы ткнуть в нее пальцем. – А вдруг?..»
Вдруг ей показалось, что он хочет ее видеть, только не знает – как. У нее же нет телефона: «И адрес… Если б знал, давно бы…»
Из-под арки выруливал горбатенький «запорожец». Перемахнув через сугроб, Инна выскочила на обочину.
– Мне до Первой линии.
– Садись. До Первой – по пути.
– Только учтите – у меня денег нету.
Водитель усмехнулся и пожал плечами.
– Только побыстрей, – она села на переднее сиденье.
– Быстро не выйдет, – водитель включил дворники. – Гололед!
По обочинам пенилась коричневатая накипь.
– Дрожишь-то чего? Замерзла? Может, печку включить? – он потянулся к щитку.
«Тулуп… Дурацкий, как у извозчика. Еще бы подпоясался и рукавицы за пояс…» – Инна косилась неприязненно.
Разбрызгивая грязь, машина шла по Большому проспекту. Сквозь стекло она вдруг увидела: он шел, сунув руки в карманы и подняв воротник.
– Стойте! Здесь стойте!
– Ты чего! – водитель дернулся. – Взбесилась, за руки хватать? Здесь не могу – нельзя.
– Тогда я выпрыгну… выпрыгну… – Инна рвала ручку.
Взвизгнув тормозами, машина встала.
Орест Георгиевич шел к набережной. Скрываясь за спинами прохожих, Инна бежала следом. Он сел в автобус. Все-таки она успела вскочить через заднюю дверь.
Рядом – пустое место. Кому какое дело, если она подойдет и сядет?.. Инна стояла, оглядываясь украдкой: толстая тетка читала книжку, девица в вышитой дубленке болтала с высоким парнем – хихикала и вытирала нос варежкой. Старуха, закутанная в платок, рылась в сумке, стоящей в проходе: достала яичную картонку и примостила себе на колени. «Вот сейчас… пойду… как будто за билетом, – она сунула руку в карман и нащупала пятачок, но тут автобус остановился – в салон вошли новые пассажиры. Дядька в противной кроличьей шапке шлепнулся на пустое сиденье. Порывшись в кармане, постучал впереди сидящего в спину: «Передайте на билет», и Инна вдруг поняла: он едет к этой женщине. Пятачок стал горячим. Она кинула его в прорезь кассы и машинально сложила цифры: не хватало единички. Женщина, нагруженная тяжелыми сумками, открутила следующий билет. «Ей-то зачем?..» Женщина, которой досталось автобусное счастье, поставила сумки на пол и зажала их ногами.
Он сошел у «Чернышевской». Почти не таясь, Инна двинулась следом – в переулок, упиравшийся в белый бульвар. Он свернул в подворотню и скрылся в угловой парадной.
По лестнице она шла, вытягивая шею, осторожно выглядывая из-за перил.
– Я, я… – он начал и замолчал. Женский колокольчатый голос не приходил на помощь. Инна высунулась. Той женщины не было. В дверном проеме стоял какой-то тощий парень.
Отец Чибиса приложил руку к горлу, другой рукой взялся за локоть. Инна не успела удивиться. Тощий парень кивнул:
– Прошу.
Они вошли в квартиру, и замок щелкнул. Эхом раздался другой щелчок: дверь напротив раскрылась на узкую щелку. Там что-то заворошилось. Из щели высунулась голова, обмотанная рыжим платком. Шаркая черными бурками, старик подобрался к соседской двери и приник ухом. Длинное пальто цвета выношенной шинели сползло с плеч. Он нагнулся неловко.
В два прыжка подскочив к приоткрытой двери, Инна лягнула ее с размаху.
– Сторожим? – она обратилась ласково.
– Тебе-то чего? – он стоял, скрючившись над пальто.
– Вот сейчас позвоню им, – она кивнула на дверь.
– Дак звони, – он держал пальто под мышки, как раненого товарища. – Они и сами всё знают.
– Ага, сейчас увидим, – Инна шагнула к двери и уперлась пальцем в звонок.
Квартира безмолвствовала. Старик уже успел скрыться. Рыжие углы платка шевелились в щели тараканьими усами.
– Ты к старухе, что ли? – раздался шепоток. Под защитой двери он шел на мировую. – Медсестра?
– Может, я внучка! – Инна огрызнулась.
– Внучка… Как же! Жучка ты.
– А вы – таракан.
Он не обиделся:
– Стучи. У них звонок не работает.
– Не врите, только что работал.
– А теперь не работает. Когда хотят – работает, когда не хотят – не работает…
Инна смотрела исподлобья:
– Так не бывает.
– У них всё бывает. Чего хотят, то и делают. Хорошая ты девка! – он выползал обратно. – Мне бы годков пятьдесят скинуть, ух!
Она попятилась к двери и забарабанила кулаком. Рыжий платок исчез.
– Медсестра, – сказала, не слыша своего голоса.
Тощий пригладил челку и отступил.
– Сюда, – подождав, пока она снимет пальто, он оставил ее у занавеса. Инна взялась за край.
Занавес дернулся и приподнялся. Перед Инной стояла высокая худая старуха. Другой рукой она держалась за стену:
– А Верочка где же? Часом не заболела? – старушечьи глаза смотрели равнодушно.
– Уехала. За город, – Инна говорила, как по писаному, – послали меня.
Старуха слушала, клоня голову набок, будто не верила ни единому слову:
– И когда ж вернется?
– Завтра, – Инна ответила уверенно. – Она на один день.
– Ладно… Принеси мне умыться. Таз в ванной.
Завершив туалет, старуха провела пальцами по волосам:
– Ты завтракала?
Инна моргнула, пытаясь понять: при чем здесь завтрак? Нормальные люди уже обедают, а то и ужинают.
На столе лежала очищенная картофелина и клочки кожуры. Над миской вился картофельный пар. В животе заурчало. Старуха смотрела внимательно.
– Сядь. Бери картошку.
Инна села и взяла теплый клубень. Надкусив картофелину, проглотила. «Днем спит, вечером завтракает… Время перепутала».
– Ты Брежнева вчера видела? – старуха отвела взгляд от безмолвно светящегося экрана и перешла на шепот. – Последнее время он сдал. Наверное, плохо питается.
– Брежнев?! – Инна жевала картофелину.
Самое смешное, старуха угадала: сегодня она и вправду не завтракала. И денег тоже не дали – с вечера не попросила, сидела у себя в комнате. Думала: выйду, опять заведут свое…
– В его годы надо питаться особенно внимательно. Он еще не стар, но даже в его возрасте нельзя злоупотреблять мясом, – старуха говорила абсолютно серьезно. – Желудку полезна исключительно растительная пища. Тебе я настоятельно советую это запомнить – иначе родишь людоеда.
Инна огляделась тоскливо:
– Может, вам постирать или погладить? Я ванну могу вымыть…
– Без тебя вымоют, – сказала, как отрезала. – Много их тут: и мыть, и стирать.
– Алико Ивановна, здравствуйте! К вам можно?
Инна вздрогнула. Глаза метнулись и остановились.
– Подождите, голубчик, – старуха глядела на нее. – Я не вполне готова к визитам. Загляните минут через пять.
Инна съежилась на стуле.
– Не беспокойтесь, Алико Ивановна, – Орест Георгиевич откликнутся. – Конечно, я подожду.
– Поди в кухню. Сиди, пока не позову.
Инна выскользнула. В кухне она затаилась у самой двери.
– Входите, входите, прошу вас! Прошлый раз вы исчезли так внезапно. Я не успела…
– Нет, нет, благодарю вас. Я знаю, как умерла моя жена, – про себя Орест Георгиевич отметил: сегодня он говорит спокойно. – Я, собственно, к вашему внуку, принес кой-какие бумаги… А к вам только поздороваться.
– Ах, вот как, – старуха ответила обиженным тоном. – Тогда прощайте. Сегодня я чувствую себя слабой. Боюсь, мне не до гостей.
Шаги удалялись. «Умерла. Старуха знает подробности… Надо выспросить. Пригодится для разговоров с Ксанкой…»
– Судя по всему, с моим гостем ты знакома? – старушечьи глаза вспыхивали любопытством.
– Да, это – правда, – из-за пояса Инна вынула фотографии и разгладила уголки. Она заговорила тихо и осторожно, словно готовясь захлопнуть птицу, попавшую в силок. – Вы сказали… что знаете, как умерла его жена. Хотели рассказать ему, – Инна гладила пергаментную руку, – пожалуйста, расскажите мне.
Под Инниными пальцами старушечья рука вздрагивала.
– Дело в том, – Иннины пальцы крепли, – что я – ее дочь. Вот, посмотрите, – она выложила на стол фотографии. – Можете сравнить. Так получилось, меня отдали чужим, но теперь я выросла и хочу знать правду.
– Ты, – старуха рассматривала, поднеся к самым глазам, – ее дочь? – С оборотной стороны та фотокарточка была желтее. – Значит, ты выросла в приюте? – старуха покосилась неприязненно.
– Нет-нет, – Инна заторопилась, – меня удочерили.
Старуха пожевала губами:
– Я всё помню… Конечно, она родила девочку. На мою память можно положиться. Это было при мне. А потом явились они: двое, в приемное отделение. Тебе повезло. Таких, как ты, сдавали в приют. – На экране плыли ряды кресел. Люди в черных костюмах аплодировали беззвучно. – Гляди, – старуха указывала величественно, – вообразили, будто похожи на судей. Нарядились. Собрались нас судить.
– Это неправда! Нет! – Инна отдернула руку. Проклятая старуха оказалась хитрее, хитрее в тысячу раз. Она хитрила, слушая, и, выслушав, наврала. – Вы ничего не помните! Та женщина родила сына, вы слышите, сына!
– Я помню. Ты – ее дочь! – старуха не собиралась отказываться от своих слов. – Они думали, это не откроется, – она тыкала пальцем в экран. – Они думали, все выросли в приютах, думали – свидетелей нет. Я – свидетель. Наши дети выросли и пришли за вами – вам не уползти, не скрыться, не стать другими… другими рождаемся мы, – старушечьи плечи упали.
Рванув занавес, так что брызнули голубые искры, Инна выбежала прочь. Сорвала с вешалки пальто и выскочила на лестницу. Какая-то страшная, невообразимая мысль гнала вниз.
Перебежав через дорогу, плюхнулась на бульварную скамейку. «Врет! Врет!.. Дура сумасшедшая!»
Дворницкая будка, похожая на собачью конуру, облилась светом. Зеленые стенки падали как карточный домик. Безобразная, невообразимая ложь подкатывала к горлу – душила картофельной судорогой. Зажимая горло руками, Инна перегнулась за скамейку. В желудке екнуло и полилось наружу.
Она обтерла рот снегом. «Неужели поверила? – села и скрестила ноги. – Мегера, ведьма старая… Это для Ксанки, блаженной! У них же документы, сестры, врачи… Так бы и путали – всех», – Инна представила себе конверты – белые, с младенцами, сестры раздают кому попало…
Встала и пошла обратно к парадной. У мусорных баков крутилась бездомная собачонка.
«И назвали бы по-другому», – шла, подбирая себе новое имя, как будто не досталась никому.
Собачонка облизнула острую мордочку и завиляла хвостом. Инна оглянулась. Хромая на заднюю ногу, собачонка бежала следом.
– Фу! Фу! Вон отсюда!
Бездомная собачонка оскалилась, припадая к земле.
– Жу-у-чка! – проскрипел довольный голос. – Чего это, снова пришла? Укольчик ставить? – хихикало из щели.
Она постучала, надеясь, что тощий откроет.
– Я к тебе по-хорошему, а у них, всё одно, пусто. Этот-то, – он погладил себя по лбу, – портфельчик взял и – шасть. А бабка сиднем сидит: стучи не стучи. Ждать теперь надо.
– Ладно, – она села на ступеньку.
– Грязь-то какая, а ты – пальтом, – он всплеснул тараканьими лапами. – Вставай, девка! Нельзя на камне.
– Вы старуху давно знаете?
Ободренный вопросом, Таракан выполз на площадку. Застиранная гимнастерка, на плече голубоватая заплата:
– А тебе-то чего? Ишь, пришла вопросы спрашивать!
– Она сумасшедшая? – Инна спросила вежливо.
– В дурдом собралась свезти? – он подмигнул, шевельнув усом. – Раньше не свезли – теперь-то кто тронет: одной ногой в могиле. На кладбище уж теперь…
– Нет! – Инна прервала громко. – Никто и никуда ее не свезет, пока она не скажет мне правду…
Таракан заполз обратно и кивал из щели:
– Ага, ага… Значит, как скажет – подавай транспорт? Она тебе скажет – ты только слушай!
– Убирайтесь вон! – Инна вскочила и, размахнувшись, припечатала дверь.
– Тянучку хочешь? – дверь снова скрипнула. Наружу вылезла рука.
– Ладно, – идя на мировую, Инна взяла конфету.
– А то заходи. Услышим, коли придут, – он кивал, приглашая.
«Черт с ним, чем сидеть», – она встала и отряхнула пальто.
– Картошечки будешь?
Из кухни шел густой запах.
Таракан собирал на стол: тарелки, хлеб ломтями, бутыль с беловатой полупрозрачной жидкостью, заткнутую комком марли.
– Ну чего, выпьем? – он подмигнул, покачивая бутыль. Беловатая жидкость плескалась тяжело.
– Спасибо, я ни есть, ни пить…
– Дак картошечки-то? – голубая заплата кривилась. – Ну как знаешь…
Взмахнув головой, Таракан кинул в рот содержимое чашки. Усы замерли.
– Первая – колом, – крякнул и склонился над сковородой.
Запах застарелой пыли перебивался едким спиртовым духом. По потолку грязные разводы – следы протечек. В углу – полка, на ней – чучело: собачья голова на подставке. Грязные выцветшие обои – серо-желтые, в каких-то узорах. Инна приглядывалась. Нет, никакие не обои. Картинки: рядами, почти без просветов – одна к одной. «Стенгазета, что ли?..» – покосившись на Таракана, Инна встала и подошла.
За спиной крякнуло:
– Вторая – соколом!
Фотографии крепились к стене портновскими булавками. Мужчины. Каждый по два раза: сбоку и лицом. Целая стена лилипутов, одетых в одинаковые рубахи. В правом углу – буква, рядом, через черточку – число.
– Это – кто? – она обернулась к Таракану.
– Э-эти? – он нянчил бутылку. – Тебе-то чего за дело? Пришла к старухе, вот и жди… А хочешь, смотри! – язык заметно заплетался. – Мертвые сраму не имут.
– Они – мертвые? – Инна оглядывала с интересом.
– Кому мертвые, а кому и мил-товарищи, – он хихикал, шевеля ложкой.
– А вы их что, знали?
– Зна-а-ал? – Таракан стукнул бутылью. Тяжелая рыбина плеснула на дне. – Стали бы они со мной знаться! – он поднялся и подошел к стене. – Я для них – клоп, насекомое запечное, – по одной вырвал булавки и выложил на стол. – Во, этот! Живьем бы в гроб полез, лишь бы со мной не знаться, – он гладил карточку нежно. – А я их все-ех к стеночке, – пригрозил пальцем, отцепил еще одну и протянул.
– Он – кто? – Инна смотрела внимательно: короткостриженая голова, тени в углах глаз, нижняя губа, как будто набрякшая кровью…
Таракан глянул:
– Ученый какой… или инженер…
– Их что, для вас фотографировали?
– Ты, девка, будто с печи упала, – Таракан отвечал с пьяной обстоятельностью. – Неужто, для меня! Для дел… Третья – мелкой пташечкой! – выдохнул и кинул в горло.
– Их что, на войне убило? – Инна покосилась на вонючее пойло.
– Тьфу! Следователь чистый, а не девка! Зовут-то как?
– Никак, – она буркнула.
– Ага, – Таракан кивнул, ничуть не обидевшись. – Значит… будешь Динкой. А чего? Хорошее имя. У меня сучка была. Тоже Динкой назвал. Ла-асковая… С работы приду, прям ластится… Потом-то сдохла, – он кивнул на собачье чучело.
С лестницы послышался шум. Таракан прислушался:
– Нижние, – махнул презрительно и поманил пьяным пальцем: – Не на войне они, поняла? – он подползал ближе, перебирая лапами по столешнице. Зашептал, прикрывая голые десны. – Я ить там у входа дежурил. Ну? Поняла?
– У входа – куда? – Инна отодвинулась.
– Не твоего ума! – Таракан покрутил крючковатым пальцем. – В рай. Теперь поняла?
– Не моего, нечего и говорить.
Он моргал слипшимися ресницами.
«Не хватало еще одного психа».
Таракан бормотал свое:
– Хозяин-то умер, ох, тут-то и забегали… Из подвала – жгли во дворе. Потом и в подвале жгли. Только запалили, а тут – шасть! – и крысы. Хоронились, видать, в подвале… А они тащут, тащут…
– Кто, крысы?
Таракан не слышал – глядел мимо.
…От подвала тепло – котельная под полом. Пол мраморный, а хоть босиком ходи. Он не ходил, сидел в будке. Прислушивался: мягкий шорох шин. У тех всегда растерянные лица… Возвращая входные документы, отдавал конвою честь. Хоть бы раз козырнули… Однажды, по ошибке, отдал честь этому, кого привезли: светловолосый, красивый, как киноартист – хоть сейчас на карточку. Кивнул в ответ. Потом-то и сам засомневался, может, кто из знакомых? Раз набрался храбрости, спросил. Лейтенантик-то молодой, а то-оже презрительный. Но, правда, ответил: мол, певец. С певцами он никогда не знался: рядовой Иван Полозов, русский, социальное происхождение – из крестьян.
Он помнил светловолосого. Всегда, даже в тот день, когда умер товарищ Сталин. Эти-то бегали всю ночь, таскали ящики… К утру одного вызвали. Кинулся: а ящик-то – куда? Оставил в каморке. И чего в голову влетело? Знал ведь, чем рискует. Прямо затмение: сидел, перебирал дела, вынимал карточки. Под барьером, на ощупь, как слепой. Сверху – лицо часового, а на коленях – пальцы: шарят, вскрывают папки…
Ящика хватились назавтра, поволокли на двор, к костру. Никто не догадался проверить. Дома разложил – нет, светловолосого не было. Потом и самого перевели. Работал. Выслужил квартиру. Всего-то лет за пять. В других войсках – хрен! Лет двадцать бы промурыжили. Женился. Потом все умерли: и жена, и сын…
К стене пришпилил не сразу. Потом все-таки решился – оглянешься, вон они. Будто живые души. Всё не один…
Он уперся на локти, тяжело трезвея…
«Вона когда настигли…» – на лбу выступила испарина. Капли пота, собравшись, покатились к бровям.
Он взялся за сковородник, лоснящийся от жира:
– Шпионить пришла, чертова кукла?! Медсестрой вырядили? – мелким, старческим галопцем кинулся к дверям. Добежав, закинул чугунный крюк.
– Если вы сейчас же… – Инна отступала к чучельной полке, – не откроете… – не оборачиваясь, нащупала собачью голову. – На стул! Я сказала, на стул!
Таракан затих. Она подскочила к двери и, откинув чугунный крюк, обернулась, торжествуя.
Таракан, старый и смирный, сидел за столом.
– А старухе ты – кто?
– Внучка, – ответила из упрямства.
– Врешь ты всё, – он сказал и прикрыл десны. – Ты другого корня – не старухина. Чужая ты им – не родня. Ты хи-и-трая! А они – до-вер-чи-вые, – он вылезал из-за стола. Голые десны шевелились, приближаясь: – Ты – шпионка! – гладил себя по щекам, бормотал несусветное. – Ты не на них – на меня похожа. Моего корня… Как две капли!
Инна покосилась на собачью подставку:
– Я на маму похожа. Сейчас, – рука шарила за поясом. – Вот, глядите. А это – я, – она сунула ему под нос другую карточку.
– Где похожа-то? Не похожа. – Тараканьи глазки забегали. – Ты – жучка приблудная, а эта девка, – он ткнул в желтоватую фотографию, – старухе – родня!
– А я вот возьму… Возьму… и напишу, куда следует. Пусть знают, как вы тут шпионите… под дверью. И всяких развешиваете…
– Пиши, пиши… – Таракан хихикнул. – И я напишу. Заявление. Уж мне-то поверят. Ты меня… ага, била. Вон, этим… – он ткнул в собачье чучело.
Инна схватила фотографии и вышла, напоследок жахнув дверью. «Похожа – непохожа… Своя – чужая… – шагала вниз по лестнице. – Психи! Все сумасшедшие…»
В автобусе она забилась на заднее сидение. Сидела, думала: сейчас, вот сейчас оно снова приблизится. Но приближались маленькие лица, будто сошли с тараканьей стенки. Плыли перед глазами, будто бежали за нею следом. За ними лез Таракан, что-то бубнил, шевеля голыми деснами…
– Ваш билетик?
Инна вздрогнула: дядька с нарукавной повязкой тряс за плечо.
– Ой… я… я… – она съежилась: выведут из автобуса, отправят в милицию, вызовут родителей…
– Ваш билетик, женщина, – он повернулся к тетке, сидевшей у самого прохода. Тетка сунулась в сумку и предъявила проездной. – Штраф готовь. Рубль с тебя, – не выпуская Инну из поля зрения, контролер кинул через плечо. – Билетики предъявляем. Ваш билетик, мужчина…
Мужик в кроличьей шапке протянул билет.
Инна шарила в кармане, будто надеясь на чудо. Пусто, только фотографии. Она залезла поглубже. Звякнула мелочь…
– Понимаете… Я всегда плачу. Правда. Просто забыла…
– Чего ж ты так? – дядька глядел сурово. – Молодая, а беспамятная.
– А чего им, – тетка, сидевшая у прохода, встряла ворчливо. – Они ездиют, а государство плати.
Автобус подъезжал к остановке. Парень в синей куртке, тесня пассажиров, пробирался к задней площадке. Дверь зашипела и открылась. Проходя мимо, сунул ей в руку свой билет.
– Я нашла, вот, – Инна протянула контролеру. – В кармане завалялся.
– Завалялся у нее… – контролер глянул на цифры. – Другой раз чтоб не заваливался… Женщина, билетик предъявляем… – он двинулся дальше.
Инна повернула голову. Парень стоял на остановке. Поймав ее взгляд, подмигнул.
Дворцовая площадь проплывала мимо. Ангел, стоявший на вершине колонны, поводил запорошенными плечами, согреваясь. На коленях лежали две фотографии. «Ты – Жучка приблудная, а они – доверчивые… – что-то зашелестело тараканьими словами. – Ой… А где же?..» – свободной рукой Инна шарила в кармане. Рылась, уже понимая: вместо своей случайно прихватила чужую – этого… Инженера с опухшей губой – в фас и в профиль. Одна половина смотрит прямо, будто она и вправду его внучка – единственная, на кого он может положиться. Другая отвернулась в сторону, словно она – приблудная жучка, на которую нельзя надеяться.
«Вспомнить… надо вспомнить…» – она вышла на кольце и двинулась к своей парадной, скользя глазами по бледным, оклеенным плиткой домам. Сероватая плитка кое-где выкрошилась.
В лифте она расстегнула пальто. Задрала юбку, сунула карточку под рейтузы.
Войдя в прихожую, прислушалась.
– А в ЖЭКе-то что? Что они сказали?
– Нету у них рабочих. Сказали, недоделки устраняют, – материнский голос оправдывался.
– А ты? – отцовский голос настаивал.
– А что – я? Не умею я с ними. Сходил бы сам. Ты – мужчина…
Инна сняла сапоги, на цыпочках пробралась в большую комнату и включила телевизор.
Голубой экран занялся, расползаясь от точки. Далекая рубиновая звезда, горящая на Спасской башне, медленно всплывала из глубины.
Инна смотрела, дожидаясь пунктирного сияния.
Верхний лепесток клонился, готовый обломиться в основании. Заглядывая в глубину эфира, она считала секунды.
«Раз… два… три…»
Трехпалая звезда призывно подмигивала, готовясь выполнить любое желание. «Еще посмотрим, кто тут жучка…» Инна сунула руку под рейтузы и, нащупав фотографию, зашептала прямо в эфир:
Лети, лети, лепесток, через запад на восток,
через север, через юг, возвращайся, сделав круг…
ВЕЛИ, ЧТОБЫ Я ВСПОМНИЛА…
Она ждала, что Башня кивнет благосклонно, но картинка съежилась и погасла.
По экрану бежали черточки и точки. Борясь с помехами, передающая станция переключила на Ленинград. Из эфирной черноты явилась новая заставка: высокий заиндевелый собор. Ангельское воинство, одетое в солдатские шлемы, караулило подступы к куполу. Издалека каменные фигурки казались мелкими, как саранча.
* * *
Я не должен был останавливаться. Мое дело – перепечатать. Но я сидел, пытаясь вспомнить: когда и как она рассказала мне про свой договор с Башней? Пытался, но не мог. Словно память, на которую я надеялся, стала телевизионным экраном, бегущим черточками и точками. Я подбил странички и сложил стопкой. «Надо проветрить голову, пройтись», – оделся и вышел на лестницу.
Внизу, на площадке первого этажа, стояла детская коляска. Проходя мимо, обратил внимание: широкая, в таких возят близнецов. В доме, где я живу, никаких детей нет. Видимо, их мать пришла в гости. Поравнявшись, заглянул осторожно: младенцы спали. Не поймешь, не то мальчики, не то девочки – оба одеты в темно-зеленые комбинезоны. Не знаю, что на меня нашло, но мне вдруг захотелось узнать. Я отошел к почтовым ящикам, будто собираясь проверить почту. Их мать появится с минуты на минуты. Открывая ящик, думал: «Что тут особенного? Поздороваюсь и спрошу: у вас мальчики или девочки?» Внутри было пусто – ни счетов, ни рекламных проспектов. Неудивительно: почтовый ящик я проверял вчера. Стоял и думал: «Странно, куда ж она подевалась? Ушла, оставила без присмотра… А вдруг какой-нибудь злоумышленник…»
Я подошел и качнул коляску. Младенцы открыли глаза. Одновременно, как по команде. Я испугался, что они заплачут, и отдернул руку. Но они не плакали – просто смотрели с интересом, словно понимали: им нечего бояться. Я улыбнулся, и они заулыбались в ответ, сияя одинаковыми беззубыми деснами, как будто смеялись над моим никчемным любопытством: какая разница – мальчики или девочки. Может быть, в России, это и имеет значение. Там их и одевают по-разному: мальчиков – в голубое, девочек – в розовое…
Я шел по улице и думал о своей семье. Ни дед, ни отец, ни я – ни один из нас так и не стал взрослым. Никто не прожил свою собственную жизнь. Мы все поступали сообразно обстоятельствам. А она – нет. Эта девочка была взрослой. Не потому, что ничего не боялась. Еще как боялась: и родителей, и этих дурацких контролеров…
Завернув за угол, я вышел на площадь. Даже в сезон здесь не бывает туристов. Что уж говорить о нынешнем времени: конец ноября. Через месяц на площади поставят елку. Детей распустят на рождественские каникулы. После каникул они вернутся в школу. А потом станут взрослыми и проживут свою собственную жизнь. В их памяти останутся новогодние елки, подарки, которые дарили к праздникам. Ни старух, хранящих память, ни стариков – хранителей знаний древних цивилизаций. Ни Тараканов, дежуривших у ворот в рай. Ни разрушенных кладбищ с пустыми могилами, ни этих двойных фотографий, которые смотрят на тебя из прошлого: просят, чтобы их вспомнили…
Жаль, что я не замотал горло шарфом. Мог бы погулять подольше, пройтись вдоль канала, посидеть на скамейке. Мне не хочется возвращаться, потому что я помню миф. Знаю, что будет дальше. В мифе, который старик для нее выбрал, она пойдет на кладбище и потребует, чтобы ее впустили в царство мертвых, а иначе она ворвется сама и выпустит их на волю. Всех, а не только моего деда, которого узнала по фотографии. Но они не испугаются. Чего им бояться? Они привыкли жить среди мертвецов…
И все-таки я возвращаюсь. У меня нет выбора. Я должен сесть за компьютер и продолжить с того места, на котором остановился, когда моя память тронулась экранными помехами.
Вели, чтобы я вспомнила…
Глядя на экран, я представляю себе кремлевскую башню, увенчанную трехпалой звездой, и думаю об одной странности, которую упустил из виду: почему, описывая то время, я не вышел за границы нашей личной истории? Настоящий писатель, окажись он на моем месте, попытался бы взять шире, скажем, пошел бы в библиотеку – пролистал подшивки газет. Не бог весть какой труд, ведь речь идет всего лишь о паре месяцев, когда страна уже встретила Новый год и готовилась к следующим праздникам: 23 Февраля и 8 Марта – мужской и женский день. Можно попытаться вспомнить. В конце концов, у нас в школе были политинформации. Нам рассказывали о важнейших текущих событиях, которые, как утверждалось в газетах, определяли настоящее и будущее страны: кажется, в то время таким событием была разрядка международной напряженности – новый способ сосуществования двух противоборствующих систем. Когда надо было выразиться короче, употреблялось слово детант — подобие свитка, в который свернулось это длинное неуклюжее выражение и еще очень и очень многое: наше миролюбие, наши великие свершения, которые складывались из наших общих побед.
Так говорили жрецы.
Год за годом они подчищали знаки, написанные кровью, и придумывали свои, новые. К моим шестнадцати годам этих свитков, выскобленных советскими жрецами, накопилась целая библиотека: революция, гражданская, Великая Отечественная. Отдельный свиток – блокада Ленинграда.
Картинка, которую я вообразил, ежится и гаснет.
«Ты – Жучка приблудная, а они – доверчивые…» – в моей памяти шелестят тараканьи слова. Я сижу, сжимая и разжимая пальцы, и думаю о старике, которому доверился. Сквозь годы мне нелегко разглядеть его черты. Единственное, что я вижу ясно: бородавка, нависавшая над верхней губой. А еще я думаю про общие мифы, которые касаются каждого, потому что соотносятся с судьбой страны. Но есть и другие, личные, вроде истории Ореста. В каждой цивилизации они могут исполниться по-своему: в нашей его отца тоже убили, но только не жена, а Родина-мать.
Я раскладываю свои странички, готовясь двинуться дальше.
Чертов старик оказался прав. Мифы не исчезают. Лежат, дожидаясь своего часа, чтобы однажды вернуться. Я не хочу продолжать… Потому что думаю про Инну. Ведь если старик прав и мифы исполняются, кто-то должен был испугаться… Во всяком случае, в ее мифе.
И тут я понял, чего испугалась Башня, когда девочка, оторвавшая третий лепесток, приказала вернуть ей память.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.