Текст книги "Орест и сын"

7

– Да нет у меня никаких денег!

– Но ты же обещала… обещала придумать. Он сказал: разобьет!

– Ладно тебе… – Инна накручивала прядку на палец. – И с места не сдвинет. Вымогатель он. Самый обыкновенный.

– Но того-то утащил. Впрягся и доволок, – Ксения еще надеялась. – Сказал, доживет до завтра. До завтра, а сегодня – суббота…

– Значит, не дожил, – Инна отбросила прядь.

– Если надо – тебе… ты всегда, всегда придумывала, – Ксения лепетала жалко.

– Дура! Ты просто дура! Думаешь, не знаю?.. К Исусу своему торопишься – керосинчик лить. Одной-то стра-ашно…

В дверь постучали.

– Что случилось, девочки? Вы так громко…

Иннин взгляд стал ясным и почтительным:

– Это мы репетируем, Надежда Федоровна. Готовимся к восьмому марта.

Голова матери скрылась.

– Ну, пожалуйста… пожалуйста, – Ксения боялась заплакать. – Пока не пришли, он надеется. А вдруг еще ждет?

– Лично я, – Инна зашептала зло, – вообще не собираюсь. Это тебе там медом намазано. Хочешь, вот и добывай. Копи. Ты же собиралась – на оперу.

– Я сосчитала, – Ксения не слышала издевки. – Рубль двадцать в неделю, если не заболею – месяц, – она загибала пальцы.

– Ага, – Инна встала с места. – Каникулы не забудь отнять.

Ксения разжала пальцы:

– Это… поздно.

– По-че-му? Что, с постамента слезет? Не бойся! У них камнями придавлено. Выкупишь своего ощипанного, вместе и отвалите? Ножки смажешь и – раз, два, три! – Инна хлопнула в ладоши. – И пойдет он… – она отбросила прядку и пошла к двери. – Ладно. Пока.

Входная дверь щелкнула. Ксения стояла, сжимая и разжимая пальцы.

Сквозь облака, облепившие залив, пробивались закатные лучи. Солнце, сползая за горизонт, втягивало их в себя как щупальца. На темном небесном экране брызнуло пунктирное сияние.

«Что это?.. На фортах? Стреляют?..» – она подбежала к окну.

Прерывистые следы не гасли, становясь все длиннее.

«Ой!.. А это?..» – задохнулась и вцепилась в створку.

Симметричным отражением, словно тучи стали зеркалом, над заливом поднимался купол. Висел без всяких земных опор, будто именно сейчас, в эту самую минуту, спускался с неба.

«Круглый… собор… как будто Исаакий… Это такое!.. Я знаю… Мираж… Надо – маме… всем…»

Ксения кинулась к двери, но остановилась, замерев на полдороги. Стояла, оглядывая пустую комнату: «А если… просто попросить?..»

Пробормотала, понимая, что никогда не найдет слов, чтобы объяснить родителям. Представила этот безумный рассказ: тетя Лиля, Плешивый, ангел, сидящий над могилой… «Запрут, не пустят, никуда не пустят».

Мальчишеское лицо, повернутое к Ксении, было испуганным. Из-под бинта, стянувшего лоб, выбивался мраморный завиток.

«Выверну с корнем… расшибаются ангельские головы…» – голос Плешивого кряхтел, наседая.

«Это не я, она… она обещала…» – Ксения шептала, уклоняясь от ангельских глаз.

Мраморные плечи качнулись. Ксения вздрогнула и кинулась вперед.

Не вой, не визг – бумажное шуршание. Учебники, сложенные стопкой, падали на пол из-под рук. На пустом столе, усеянном ручками и карандашами, оставалась последняя жалчайшая книжонка, покрытая опаленным листом.

«Десять рублей… Старинная. Может быть, Плешивый возьмет… Вместо денег… Не воровство, это – не воровство, – собирая учебники, она уговаривала себя тревожно. – Это она. Не я. Я – чтобы спасти…»

Повернув обожженную страницу, начала от самого верха, с того, что сохранилось: Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал убить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал у волхвов… «Ирод. Тетя Лиля сказала: Ирод. Бил кнутом… – думала изо всех сил. – Сейчас, сейчас… я всё угадаю…»

Убитые младенцы, похожие на ангелов, клонили мраморные головы.

«Получается… всё получается… В нашей семье умирают мальчики… Мама просто не знает. Их убили. Всех – от двух лет и ниже, значит, до новорожденных. Тете Лиле не отдали в больнице… – Всё смыкалось, собиралось, лепилось вместе: ни расцепить, ни разжать. – Выведал у волхвов… Осмеянный волхвами…»

Ксения терла щеки взмокшими ладонями: «Узнать: кто такие – волхвы?»

В первый раз с ней происходило это: отражение, отсвет… Собор, поднявшийся над заливом…

«Если выведал, значит – знает. Приду и спрошу. Не посмеет отпереться…»

Тот, кто сидел над пустой могилой, оглянулся на нее с надеждой.

* * *

Дома, стоявшие по сторонам дороги, были неказистыми. За пустырем, огороженным железной сеткой, свернули в проулок. Инна вела уверенно. За торцом двухэтажного здания открылся поваленный пролет.

– Ух ты! – различив первые склепы, Чибис мотнул головой.

Белый ангел, неловко сложив крылья, сидел в изголовье искромсанной плиты. Проследив его взгляд, Чибис увидел другого – сидевшего у дорожки. Долгим взглядом неловкий ангел передавал их терпеливому.

– А камень где, тот, твоей тети?

– Зачем? – Инна шла впереди. – Все равно не поместится. Слушай, – она оглядывала склеп, – а давай – внутри.

– Внутри? – Чибис опешил. – Но там же… мертвые…

– А у нас кто – живые? – она пригнула голову и вошла в склеп.

Чибис топтался, не решаясь заглянуть.

– Да нет тут ничего, пусто, – Иннин голос стал гулким, – доски одни гнилые и щебенка, куча целая… – из склепа слышался хруст. – Ну где ты там! – она звала нетерпеливо.

Чибис ощупал сложенные листы и шагнул внутрь. Стоял, обводя взглядом пустые стены.

– Что я говорила: и писать удобно, и не увидит никто, – носком сапога Инна разворошила щебень. – Только забраться повыше… Чего стоишь? Полезай.

– Нормально… Удержусь, – одной рукой он цеплялся за стену, в другой держал баночку с краской. Щебенка хрустела, выбиваясь из-под ног. – Отсюда? – оглянулся, стараясь не потерять равновесия.

– Ага, я диктую, – Инна развернула первый лист.

Кисть садилась на основание, словно окуналась в камень.

– Ну как, ровно?

Инна отступила к другой стенке:

– Ровно. Так и давай…

Чибис писал, больше не оборачиваясь. Хлебные лодочки, похожие на выеденные корки, выплывали из дальних аллей. Приманенные Инниным голосом, они причаливали к склепу. Чибис слышал: маленькие человечки карабкались по щебенке и, поднимаясь по светлым полосам, уходили вверх сквозь невидимые стропила. На границе света они оставляли по себе черные номера.

Ангелы, сидевшие над водами, дожидались последней лодки…

– Тряпку надо… Кисточку вытереть… – Инна держала в руке мокрую кисть.

Чибис оглядел номера, записанные в два столбика, и вышел из склепа.

Воды отступили. Всё было как прежде: снег, развороченные камни, каменные фигуры ангелов.

– Пойду поищу, – она обошла серый камень, стоявший у дорожки. Под каменный бок приткнулся обрывок ветошки.

АДОЛЬФ

1941–1941

ИОАНН

1949–1949

ТИХОН

1959–1959

Инна провела пальцем:

– Свежая. Краска свежая, – она вглядывалась в цифры, словно решала математическую задачу. Тети-Лилины цифры были данными.

Чибис подошел и встал рядом:

– Это что – ее?..

– Мы – дураки, – Инна перебила. – Смотри: имя и год. Видишь? – она ткнула кистью. – Как будто документ. А у нас: просто пропали, как будто их и не было…

Инна замолчала. Вспомнила: приходят, а младенца-то и нет…

– Она же сказала: документов нет и не будет, – Чибис верил старухе.

– Мало ли что… – Инна отбросила ветошку.

– А это… Если напишем… Будет считаться?

– Ты правда дурак? – она притопнула. – Старуха сказала: их документы. А это – наши. Понимаешь, не их.

– Но мы же не знаем… – Чибис возражал неуверенно. – Когда родились? Когда умерли? А если?.. Слушай, а давай как будто немцы убили… В бою. Это же лучше…

– Что – лучше? – Инна возилась с банкой, пытаясь отжать прилипшую крышку. – Что немцы?

– Нет, – Чибис заторопился, – лучше, что – в бою.

– Не знаю, – крышка наконец поддалась. – По мне, так – один черт. Ну хочешь, пиши…

Чибис окунул кисть и, встав на цыпочки, вывел на верхнем венце.

Ангельские глаза, привычные ко всем людским алфавитам, перечитывали цифры:

1941–1945.

– Ну как? – он смотрел вдохновенно.

– Сам, что ли, не видишь? Они же взрослые. А у нас получилось – дети. Четырехлетние…

Снова она вспомнила старуху: если четырехлетние – значит, легко убить. Принести в жертву…

– Покойничков задирать явились! – из-за склепа вылезла плешивая голова. – Или чего? Должок пришла отдать? – мужик пучился на Инну.

– Кто это?.. – Чибис смотрел испуганно.

– Подожди-ка, – Инна подняла руку.

– Во-во, парень. У нас свои счеты, – мужик подхватил баночку с краской. – Сейчас погляди-им… чего вы тут… насвоевольничали… Ну? Сколько задолжала? – он загибал пальцы.

– Еще проверить надо. Те, – она мотнула головой, – целы?

– Обижа-аешь, – Плешивый лыбился. – Мы своих охраняем. От чужих, – вздернув подбородок, он оглядел Чибиса и полез в склеп. – Ага… – хриплый голос отдавался под сводами. – Старуха, мякинное ее брюхо, пишет. Теперь и ты взялась? Так-так-так, – хрустело по щебенке. – На стенках записи повыписали, номера повыставили, местечко себе расчистили. А мы назад воротим – как было!

Чибис встал на пороге. Согнувшись в три погибели, Зарезка тянул гнилую доску.

– Доску еле тащит! – Инна заглянула. – А грозился каменного сдвинуть! Только с местечка строньте, а мы вам за это самогоночки дадим.

– А не врешь? Ну смотри… – Плешивый погрозил пальцем и вышел, отстранив Чибиса.

За поворотом дорожки показался маковый склеп. Печное колено уходило в дыру от выбитого камня.

– Входите, что ли… – Зарезка приглашал.

Они вошли и остановились на пороге.

Ангел сидел в нише, потупив глаза.

– Ну начинайте, – Инна произнесла насмешливо.

Зарезка подошел и взялся. На белом бинте проступили свежие следы.

– Руки вон измазал, краской вашей… Керосинчику нету? Оттереть бы надо… – он озирался озабоченно. – Э-эх! – крякнул и дернул рывком.

Ангел, сидящий над пустой могилой, не шелохнулся.

Плешивый дергал раз за разом.

– Да-а, – Инна подошла поближе. – Вам бы в цирке работать, тяжеловесом.

Хватаясь за бок, он оседал на лежак:

– А чего? Я сильный, сильный был…

– Когда волоком тащили? – Инна прищурила глаза.

– Ну это ты врешь! – Плешивый суетился, слезая с лежака. – Уж того-то я сам тащил. И спиртом тёр… нашатырным.

– Спиртом краску не смыть, – Чибис возразил тихо.

– Не краску, не краску – грязь, – Плешивый зашептал горестно. – Вот те крест, по земле тащил, – пальцы заходили по ватной груди. Голос стал глухим – пещерным. – Я и сейчас могу… Могу… Гляди: если поворотится, значит, правда всё. Значит, я Его спас…

– Договорились, – Инна села на лежак.

Зарезка подскочил и взялся за ангельскую голову:

– А-а-а! – шея вздулась и налилась кровью.

Камень качнулся, сдвигаясь с места…

– Не надо! Не надо… Пожалуйста… Я отдам, вот… – Ксения рвала обертку. – Дорогая, это дорогая… Вы продадите, купите себе…

Плешивый разглядывал свои пальцы. Колупал ногтями схватившуюся краску.

Инна поднялась с лежака:

– А ну-ка, – она протянула руку. – Чужим торгуешь, тихоня? Может, мне продашь?

– Эй, – позвал Плешивый, – бутылку-то… бутылку…

Инна обернулась к Чибису:

– Дай ему.

Чибис вынул из сумки:

– Вот, пожалуйста.

Плешивый принял и подмигнул Инне:

– Ладно. Считай, сочлись. Сколько нести-то? – двумя пальцами он обозначил в воздухе пустую рюмку.

– Ты откуда? – Чибис подобрался к Ксении.

– Не знаю… – она ответила шепотом. – Пришла.

Плешивый чмокнул губами:

– Значит – две. Птице налью – со спасеньицем, – он хохотнул. – Ух ты, спасенье и сила и слава! – нырнул под арку и вылез с мензурками: – Своя картошечка-то, – в другой руке он держал железную миску. – Земелька у нас хорошая – чистый перегной.

– Могилки возделываете? – Инна отодвинулась брезгливо.

Он присвистнул:

– Ехидная ты, девка! Ехидных люблю. Я сам ехидный… – Выдернул затычку и разлил по первой. Задвинул в нишу ангельскую долю и, выдохнув коротко, опрокинул свою. – Хороший мужик гонит, – зашипел, передыхая. – Ешьте, – двинул миску. – Не на покойниках. Пустырь у нас жирный – на задах. – Изъяв из ниши ангельскую долю, выцедил и занюхал клубнем. Расселся, отмякая. – Теперь-то стихло: ни облав, ни препон. Раньше-то камни ворочали, ограды разоряли, – загибал пальцы, считая вражьи дела. – В спокое годков пять переждал и решил строиться. Стены-то прежние остались, – обвел рукой. – Камни хоро-ошие – тесаные. Так и строил – один. Хозяину-то хорошо было, нагнал нас тыщи, – он харкнул и налил по второй.

Ангельская доля ушла в нишу.

– Деревом хотел обшить, цветы вырезать – пустить по стенам. Отец резать учил. Ловкий был – даром, что поп, – Зарезкины глаза затягивало. – Этот сошел, заместо цветов – хе-ру-вим, – он моргнул, сгоняя белесую поволоку.

Чибис тронул оконную рогожу:

– Страшно тут по ночам, темно…

– Света бояться надо – не темноты. Во мгле Господь благоволит! – Зарезка подмигнул. – Вон, до войны на Высотах работал. Там у них телескоп: солнце, бляха-муха, разглядывают… Луну, созвездья… Считай, город целый. На кухне грузил. Там у них светло… – он устал и откинулся. Щеки повело тенями.

– У вас тоже хорошо, – Чибис похвалил вежливо.

– Печка, как на даче, – Ксения подала голос.

– Там чай-то, – Зарезка встряхнулся. – Наладь чаек-то, – к Инне он обращался уважительно. – Сахару из кулька добавь, кускового, хлебца нарежь – не жалей, – распорядился ей вслед.

Чаевничать расселись за лежаком.

– Я кузнецом ить служил там, у Хозяина, – Зарезка дул в полное блюдце. – Ножи еще делал – краси-ивые! – причмокнул, глотая сладкое. – Ручка из кости говяжьей, точеная, шлифовали под клинок – на ощупь ни зазора, ни-ни, всё ровно, гладко… Вольные, и те покупали. А чего?.. Свои порядки… Хлебец ешьте, – он угощал.

Печной жар разливался тихим светом. Обитые с краев, как будто надкусанные, чашки шатко стояли на разных блюдцах. Сероватая рогожа лежала скатертью, закопченный чайник шевелился на плите.

– А дети у вас были? – Ксения пригрелась.

– Дак зачем мне? Маята… – он потянулся к бутылке. – Гляди, вровень пьет, мало, что ощипанный, – пошутил, оглянувшись.

– Вы в городе бываете? – Инна поставила чашку.

– У нас свой город, – он выпил и занюхал заваркой, – зачем нам ваш – Ва-ви-лон…

– Там собор, огромный, – от чайного духа тронулась голова. – Тоже из камней, – Инна провела пальцем по стене, нащупывая шов. – На крыше по углам такие беседки, как ваш…

– Склепы, значит, – он кивнул, понимая.

– Только не живет никто.

– А ты-то как – туда? – Зарезка спрашивал, дуя в блюдце.

Инна взглянула на Чибиса.

– Там лестница. Экскурсии водят, – он объяснил быстро и правдоподобно.

– Экскурсии, вишь! – Зарезка сложил губы дудочкой и присвистнул.

– Там тоже ангелы стоят – охраняют.

– Охрана, значит, – он кивнул, понимая ее слова.

– Этот – другой, – Инна смотрела в нишу. – Те вооруженные.

– Ну ясно, – Зарезка подтвердил с удовольствием и отставил пустое блюдце.

– Они собаку сбросили – насмерть.

– Значит, отслужила свое – куды с ней? – он вставал на сторону вооруженных.

– Они и человека могут, любого – раз! – и в пропасть, – Инна говорила зло. – Я ненавижу их, но не боюсь!

– Ненави-ижу! – Зарезка передразнил. – С охраной хитрить надо, дуркой прикидываться, – он вскочил и завихлял задом:

 
На изральской улице петушок да курица
даром дрались, спорили,
после дом построили, —
 

голосил дурным голосом. – Чего толку-то – напролом? Перестреляют.

– Кто? Ангелы? – Ксения изумилась.

– Ну, – он сел и важно пригладил голову. – Всякому доля своя, – произнес смиренные слова несмиренно. – Падшие, значит. Тоже испытали на себе волю Его… – прервал себя, поднимаясь. – Жрать охота. Аж в животе подвело.

За оконной рогожей скрывался деревянный ящик.

– С удобствами, значит. Когда – зимой, – вытащил магазинную курицу, запаянную в целлофан. Отомкнул зубами кольцо. Вытянул черную, в копоти, кастрюлю. – Жиру-то, а? Налипло. Ничего… Сейчас заблестит…

Щербатым совком зачерпнул остывшего пепла и, подхватив какую-то тряпку, вышел вон.

– Какой собор? – Ксения спросила тихо. Инна молчала.

Чибис вздохнул и отвел глаза.

Плешивый притащил кастрюлю и плюхнул на плиту. Налипший снег зашипел, тая. Примерившись, он сунул курицу и подкинул дров.

– Соль – после. Теперь ждать будем, – подмигнул Ксении.

– А где ваш… друг?

– Максимилиан-то? – Плешивый усаживался поудобнее. – Носит где-то нелегкая. Тебе зачем?

– Я… хочу спросить у него, – Ксения говорила едва слышно. – Кто такие – волхвы?

Чибис вздрогнул и шевельнул губами.

– Волхвы?! – Зарезкины брови хмурились, глаза веселились. – Колдуны значит. Явились, значит, с Востока, – он налил из бутылки.

– Тетя Лиля сказала, он – Ирод.

Рука кинула пойло в рот, как в печку. Плешивый глотнул и выпучил заслезившиеся глаза:

– Ну-у? – он передыхал, втягивая и выпуская воздух.

– Пожалуйста, дай мне, – Ксения обернулась к Чибису. – Вот, – она открыла обожженный лист. – Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами… – читала, не переводя дыхания – …всех младенцев… ниже времени, которое выведал у волхвов… Тетя Лиля сказала, и вы тоже: он сына убил… И другие мальчики умирают – всюду, – Ксеньин взгляд упирался в серую стену.

Инна смотрела в сторону: перед глазами плыли теткины цифры…

– Ты, девка, сдурела совсем! Нешто Максимилиан – Ирод?! Когда было-то? Не теперь же… – он тыкал в книгу пепельным пальцем. – Много их, которые сынов убивали, и кого – сыны… И! – махнул рукой.

– И что? Никто не виноват? – Иннины слова вспыхнули, как сухие поленья.

Зарезка нашарил бутыль и, опрокинув, приставил ко рту. Два беловатых ручейка сочились из углов:

– Дура ты, – он зашевелил непослушным языком. – Где ж это видано, чтобы всех убийцев виноватить?

– Значит, если я кого-нибудь убью… – Чибис вставал с места, – я тоже… буду не-ви-но-вен?

– Ты-то? – Плешивый оглядел щуплую фигуру. – Ты-то будешь виноватый.

– Но почему? – Ксения поднялась и встала рядом с Чибисом.

– Потому что – не Ирод! – Зарезка хохотал, цепляясь за ангельский подол.

– Сей есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение! – снаружи донесся трубный голос. Плешивый цопнул бутылку и сунул под лежак. – Привет компании! По какому такому случаю? Самогонкой аж за стены несет, – Лошадиный оглядывался.

Плешивый завозился на лежаке:

– Вот – гости к нам, – он вертел головой. – Наслышаны, дескать, будто в городе Вихлееме новый царь юдейский народился, хочет тебя с престолу извергнуть, – он кривлялся и подпихивал бутылку ногой. – Ага, значит… Звезда, говорят, привела.

– Цыц! – гаркнул Лошадиный. – Стул мне!

Плешивый слез с лежака и вытянул табурет.

– Привела, говоришь? – он переспросил грозно.

– Звезда, звезда, – Плешивый поддакивал, юля.

– Какая звезда? – Ксения подобралась к Инне. Иннины губы стали серыми.

– Вот и я говорю, Максимилианушка: не всех убийцев виноватят, – Плешивый завел, кланяясь. – Одна звезда с неба упала, весь белый свет осияла, померк белый свет-то…

Лошадиный сунул руку за пазуху.

– Добытчик ты, Максимилианушка! Беленькую нашел, госуда-арственную, – Плешивый затянул, поднося пустую мензурку.

– Не лезь! – Лошадиный оборвал золоченую пробку и налил себе – одному. – Значит, волхвы? – он обвел глазами всех троих. – А меня, значит, Иродом? Ну и дальше чего? – выпил и оглядел Плешивого.

Тот вдруг озлился:

– А дальше прикажи в город послать и убить младенцев мужеска полу.

– Какой-такой город? Ихний что ли? Пустой он – некому у них там народиться.

– А не твоего ума! Твое дело – Иродово, – Зарезка вертел осмелевшим пальцем.

– Тебя, что ли, в убийцы? – Лошадиный сморщился. – Щенка слепого не удавишь, – он дернул подбородком в сторону ангела.

– Куда нам до тебя… – Плешивый засопел.

– Цыц! – обрубил Лошадиный. – Младенцы ихние вырастут – друг друга передушат. А? – он смотрел на Чибиса. – Угощу! За город свой выпьешь. Врагу отданный!

– Это неправда! Наш город никогда и никому не сдавали! – полная рюмка ходила в Чибисовой руке.

– Плещешь, плещешь, – Плешивый зашептал горестно.

– Даже в блокаду! Люди на улицах умирали, но не сдавались… Мне – мама, и в музее… – Ксения заговорила, торопясь.

– Врут они – в музее, – Лошадиный запахнул тулуп.

– Нет, это правда. Немцы обещали банкет в «Астории», пригласительные билеты напечатали, я сама видела, – Ксения рассказывала.

– И ополчение было, – Чибис держал мензурку, не зная, куда отставить.

– Ополчение? – захрипел Лошадиный. – Ну и где они теперь, ополченцы эти? – голос стал гулким – подземным.

– Пали смертью храбрых, но выполнили свой долг перед родиной, – Чибис сморщился и поставил на лежак.

– Чушка она – твоя родина! – заревел Лошадиный. – Поросят своих жрет! Да, лучше свиньей в хлеву, чем у нее сыном!

– Ага, ага, – Зарезкина рука подобралась к отставленной мензурке. – В хлеву-то и лучше: и поить – поют, и кормить – кормют, и проживешь дольше…

– Вы так говорите, – Чибис приподнялся на цыпочках, – потому что сами убили своего сына!

Зарезка замер.

– А ну пошли, щенок поганый! – Ирод заговорил тихо. – Сейчас я тебе покажу-у, как дело было, – он вытирал пальцы о вывороченный мех.

– Максимилианушка! – охнул Плешивый.

Чибис смотрел растерянно.

– Тьфу! – Лошадиный харкнул в угол.

– Мы все пойдем, – Инна выступила вперед.

Лошадиный поднялся, двинул табурет и вышел вон.

Спина, затянутая тулупом, качалась перед глазами. Чибис шел, сглатывая слюну.

Лошадиный встал у ограды:

– Теперь глядите. Как в музее, – он усмехнулся и махнул рукой выше деревьев. – Там – Высоты. Он закрепился.

– Кто? – Чибис переспросил петушиным голосом.

– Немец, – Максимилиан плюнул в снег. – Гнали по Забалканскому, по-вашему – Московский. Под совхозом разбили на пятерки. Первым – по винтовке, остальные – пустые.

– Безоружные? – Инна спросила громко.

Лошадиный не слушал:

– Первый упадет – второму винтовка, второй упадет… В первой же атаке… перебили… как мальцов… Я пятым бежал, – он передернул лицом и усмехнулся. – Считай, повезло.

– А войну вы где закончили? – Чибис поднял голову.

– Войну-то? – Лошадиный ответил раздраженно. – Где-где? В Берлине. Вернулся в сорок пятом.

– А сын? – Ксения не удержалась.

– Канючил: расскажи, расскажи… Вот и рассказал. Правду, – Лошадиный скрипнул зубами. – В школе проболтался, гаденыш. Юный пионер! Пацаны – родителям, те – куда следует. Меня – понятно, – он сказал равнодушно. – Жена померла скоро – болела после блокады. А его – в детдом. Там и сгинул, – он взялся за локоть, качая руку.

– В сорок пятом? – Инна смотрела на Чибиса.

– Но вы же не виноваты, – Ксения зажала щеки ладонями. – Это он – вас.

– Много ты понимаешь, пигалица! – голос стал грубым. – Брешут у вас в музеях: не сын за отца, а отец – за сына. Это я рассказал ему правду. Вот и вышло: я – живой, а он – мертвый. Значит, я убил его, – Лошадиный качнул рукой, как пустым рукавом.

– Петушок, петушок-то сварился. Все пожа-алуйте, всех приглашаю! – Зарезка бежал суетливо.

Размахнувшись, Лошадиный кинул в печь обглоданное крыло. Куриный жир хрустел, прогорая.

– Косточки в земельку закопаем, новый петушок и вырастет, – Плешивый лыбился щербато.

– Вы чего пришли-то? – Лошадиный отворачивал рукав.

– Мой отец говорил, – Чибис держал куриную кость, – что дед погиб на войне – пропал без вести, но потом… потом оказалось, его расстреляли…

Лошадиный кивнул.

– А Таракан, то есть один старик, – Чибис поправился, – держал его фотографию, с номером, – он заговорил свободнее. – Там таких много. А потом они всех сожгли, старик и старуха, его соседка, а нам сказали переписать номера. Старуха сказала, все равно никто не узнает правды, где они похоронены, и дед мой тоже… А она, – Чибис обернулся к Инне, – придумала: выбрать склеп и написать номера, краской. Как будто похоронить…

– Значит, похоронили? – Лошадиный зыркнул. – А ну поглядим на ваши похороны, – он поднялся тяжело.

Осмелев, Плешивый сунулся под лежак и вытянул початую бутылку.

Лошадиный глядел, набычившись:

– Эт-то что?

Чибис выступил вперед:

– На могилах пишут: когда родились, когда умерли… Мы же про них не знаем. Решили: как будто на войне.

– А их вы спросили? – Лошадиный тыкал пальцем в зияющий склеп.

– Они же умерли, – Инна смотрела прямо.

– По-вашему, – голос стал холодным, – МЕРТВЫЕ СЛО́ВА НЕ ИМУТ? Может, они не желают – на войне? – Упираясь руками, он стоял под аркой и мотал головой. – Ла-адно! Будут вам и похороны, и цветы красные, пионерские. Керосин тащи, – бросил коротко.

Зарезка подпрыгнул и кинулся исполнять.

Сладкий запах сочился, опоясывая склеп. Лошадиный сбросил тулуп и закатал рукава.

Обходя склеп по периметру, он плескал по углам:

– Огонь!

– Ла-адно тебе, ла-адно, – ныл Плешивый.

– Как же вы? Ваш сын… Он ведь… его же – тоже, – Чибис стоял у самой арки, не решаясь сунуться.

Лошадиная спина лезла из склепа:

– Сам спалю щенка! Отцовской рукой, – напрягая жилы, он рванул к плечу канистру и отжал, как гирю. – Сгинет, – Лошадиный хрипел, – сгинет!

Сырые доски не разгорались. Выбив воздушные пробки, удушливый дым ударил из всех щелей, как из бойниц.

Зарезка подскочил с тараканьей бутылкой:

– Запей, запей, душу его залей голубиную.

Лошадиный откинулся, выпячивая горло. Вытер рот и отбросил пустую.

Воронья стая, забирая от выщербленных куполов, неслась над кронами. От быстрых черных тел рябило в глазах. Лошадиный раскинул руки.

– Ш-ш-шу, – растопыренные пальцы крючились, хватая воздух. – Гнали, гнали… Всех сгубили… – он споткнулся и пополз, тыкаясь в снег. – Сына моего отверг?! Значит, и Твой… мне… не нужен… – поднялся, опираясь обеими руками, и подхватил канистру.

– Куда ты? Куда?.. – Плешивый засуетился.

– Мне… тоже… Я – за ними, – Ксения побежала следом.

Чибис оглянулся на Инну, словно спросил разрешения. Она кивнула и пошла вперед.

За ангелами, сидевшими у тропинки, открылся помост и бронзовая фигура, подпертая камнями – Он стоял, опираясь спиной о крест.

– Это… кто? – Чибис смотрел на банки, расставленный по ступеням.

– Исус Христос – Сын Божий, – Зарезка объявил громким шепотом.

Подхватив канистру, Лошадиный лез наверх. Добравшись до последней ступени, плеснул и высек огонь. Синие языки кинулись вверх. Металл, начищенный до блеска, полыхнул пламенными отсветами.

Ксеньины глаза сияли счастливым ужасом.

Пламя вырвалось и опало. Керосиновые лепестки спекались темными языками. Над потухшим костром зыбился теплый воздух. За плотной завесой пара дрожали фигура и крест…

– Шевелится! Исус шевелится! – Плешивый заголосил и запрыгал, подбрасывая колени.

Ксения пошатнулась и опустилась на ступени. С высокого постамента – вперед, мимо Ксеньиных глаз, – смотрели пустые бронзовые глаза. Пар, мешаясь с дымом, собирался в маленькое облако.

– Он там, там, – Ксения бормотала и тянулась к облаку. – Улетает… Совсем улетает… Надо… надо… догнать…

– Дура… молчи, молчи, – Иннин голос шипел, как тающий снег.

Прозрачное облачко, пройдя сквозь голые кроны, уходило в небо.

– Девка умом тронулась! – Плешивый забежал и спрятался за спину Лошадиного.

– Бегите, – Инна обернулась к Чибису.

– А ты? – он спросил и взял Ксению за руку.

– Не домой, не домой… – Ксения забормотала.

– Бегите, – что-то странное показалось в ее глазах, потому что, оттолкнув ногой пустую канистру, Лошадиный отступал шаг за шагом.

– Мне плевать, – она заговорила тихо и раздельно, – что вы сделали с вашим сыном или он – с вами, мне плевать на ваших фашистов и вашу войну, мне плевать, – Инна задохнулась и перевела дух, – на ваши канистры и ваших трусливых ангелов!..

Тяжелая челюсть отваливалась медленно.

– …Но если хоть камешек, хоть одна щербинка отколется от Этого, я вернусь и тогда…

Лошадиная челюсть встала на место. Он мотнул головой и полез за пазуху.

– Ре-ежут! – Плешивый зашелся в восторженном крике.

Чибис рванул с места и поволок Ксению за собой. Последнее, что он видел: мелькнувшее золото.

Лошадиный сорвал золотую пробку и пустил водку широким веером – от плеча. Едкие капли прожгли снег и остались птичьими следами.

– Вот вам – от меня! Отцам вашим и детям вашим. Бла-го-сло-ве-ние, – отбросил пустую бутылку и обтер лицо свободной рукой.

 
– На Москве бояре,
на Азове немцы,
а в земле-то черви,
а в воде-то черти! —
 

облегченно заорал Плешивый.

Лошадиный повернулся и пошел прочь. Зарезка бежал за ним.

Она нагнала их у самых ворот. Ксения с Чибисом стояли на тропинке. Прижимая к губам варежку, Ксения смотрела в небо.

– Пошли, – приказала Инна.

Чибис кивнул и скосил глаза. Шел и смотрел на снег, усеянный мелкими птичьими следами:

– Я… Я хотел… Но ты же сама…

– Да, – она подтвердила, не оборачиваясь. – Я сама.

– Смотрите, вон там: собор. Воскресения. А там, – Ксения махнула рукой, – родильная больница.

– Где? – Чибис оглядел приземистое здание, похожее на барак.

– Раньше красиво было, пока не разорили. Монашенки жили… – она вздохнула мечтательно.

– Собак выпустили, – Инна прислушивалась к далекому лаю.

– А там – пушнина. Только я не знаю…

– А… – Чибис вспомнил. – Это аукцион. Шкурки продают. Мне отец рассказывал.

– Собачьи? – Инна усмехнулась.

– Почему собачьи? Разные… – он шел, сбиваясь с шага. – Лисы, норки, песцы…

– Автобус. Бежим!

Инна добежала первой.

– Быстрее, быстрее… – ждала, занеся ногу на ступеньку.

«На задней площадке! Не скапливаемся. Оплачиваем проезд, – водитель закрыл двери. – Следующая остановка Московские ворота. Проходим, проходим. Занимаем свободные места».

– Туда, вперед садитесь, – Инна подтолкнула Чибиса.

– А ты?

– Садитесь, – она повторила и взялась за поручень.

По Московскому проспекту автобус шел, не сворачивая.

Пассажиры, уставшие за день, сидели смирно: шапки, сшитые из кроликов, желтые норочки, черно-бурые лисы, серые песцы.

«Думают, разные… Собачьи… все равно собачьи…»

Снова подступало гадкое, лезло в автобус, отжимало дверь. «Устала… как же я устала…» Где-то там, за Невой, ежилась проклятая каморка: голодные львы, идущие по голым стенам. Она сунула руку в карман и нащупала пузырек. Шевеля губами, считала, проверяя цифры. Автобус шел по Московскому проспекту. Она смотрела в заднее стекло, будто тоже помнила далекую страну, в которой когда-то родилась. «Как же это слово?.. Анфан… Это они придумали. Сказали – грех! Придут, а убивать некого… А потом он все равно родится…» – отвернула пробку и выпила беловатую жидкость.

Подождала, прислушиваясь. Ничего не произошло.

* * *

Вдоль тротуара, почти вровень с ним, двигалась серая «Волга». Водитель, кряжистый мужик лет сорока, поглядывал по сторонам. По Оресту он скользнул равнодушным взглядом.

«Вещество, воскресающее мертвых… – Орест Георгиевич шел и думал о том, что ангельский старик врет. – Кто бы решился заварить такую кашу, не заручившись их поддержкой?» Даже про себя он не решился назвать – чьей.

Водитель поддал газу и теперь двигался впереди, буквально в двух шагах. Легкий дымок выбивался из задней трубки – на морозе он сворачивался белым облачком. Орест отвернулся, гася мелькнувшую мысль: «За мной. Это – за мной. Вот сейчас… Сейчас остановится… – краем глаза он следил за машиной, объезжавшей снежную кучу. – В кошки-мышки играют…» – прислушивался к себе: не страх, одно ледяное любопытство. Расстояние увеличивалось. Орест Георгиевич вдруг усмехнулся и взмахнул рукой.