Текст книги "Орест и сын"

5

От дворницкой будки, ориентира, зеленой пуговицы на серой поле бульвара, Орест Георгиевич свернул под арку. Арочный козырек вырезал косой ломтик улицы Петра Лаврова. В гаснущих сумерках будка на глазах меняла зеленый цвет на темно-серый – милицейский.

Загородив часы, как таящийся загораживает ладонью спичку, Орест Георгиевич нажал на кнопку – циферблат вспыхнул изнутри.

Ряды окон опоясывали двор ярусами: окна подвалов были сплющены, к средним этажам они становились выше, в чердаки упирались узкие кошачьи оконца. Орест Георгиевич снова взглянул на часы: «Ну уж… – Назначая время, Павел настойчиво просил не опаздывать, теперь опаздывал сам. – Правый дальний угол… Сказал: последний этаж…» – он двинулся к парадной.

Черная лестница брала круто вверх.

«В любом случае – не диссидентство. Странно ожидать от людей, связанных с конторой… Не бороться, а охранять – разве не к этому они призваны?..» – поднимаясь по ступеням, он пытался понять, может ли это как-нибудь сочетаться: борьба и охрана.

От площадки четвертого этажа ступени вели на чердак. Орест Георгиевич остановился и положил руку на косяк: левая дверь выглядела приличнее, во всяком случае, новее. «Позвонить?.. В конце концов…»

За спиной скрипнуло, и бесцветный голос – ни мужской, ни женский – подсказал:

– Не работает. Стучите.

Орест Георгиевич стукнул костяшками пальцев. Звук получился слабым, но дверь распахнулась. Молодой человек скромной наружности смотрел на Ореста Георгиевича доброжелательно. В глубину он не отступал.

– Я, собственно, – Орест Георгиевич сделал шаг назад и взялся за перила, – кажется, я что-то перепутал…

Страж дверей вышел на площадку и наложил руку на противоположную дверь. Она подалась и щелкнула. Теперь он стоял так, будто отрезал путь к отступлению.

Юноша был очень худ. Пиджак висел на плечах, рука, лежавшая на чужой двери, выбивалась из рукава тонким, почти девичьим, запястьем.

– Как доложить? – он спросил вполголоса, и, замявшись, Орест Георгиевич скривил губы:

– Доложите – Орест.

Молодой человек провел рукой по волосам – от темени к челке – и скрылся.

Из-за двери раздался знакомый раскатистый смех и влажное покашливание:

– Ну, насмешил, черт! – в освещенном проеме возник Павел. – Имечко у тебя – честных людей пугать. Ты бы уж хоть с отчеством, с отчеством представлялся!

Правая дверь скрипнула снова.

– Сообщающиеся сосуды, – громко заметил Павел Александрович. – Сколько сюда вошло, столько там и отмечено. Бдительность и еще раз бдительность! – он запер дверь на замок и завел Ореста в боковую комнату. – Побудь здесь, я предварю.

Взгляд Ореста Георгиевича остановился на бюро, похожем на его собственное. Подле бюро висел старинный портрет, вяло написанный маслом: какой-то безбородый мужчина с большим не то орденом, не то украшением на треугольной ленте.

Возня вокруг его персоны начинала раздражать. «Интересно, как Павел меня там рекомендует? Наверное, порядочным человеком. Говорит, что готов за меня поручиться. Судя по всему, его друзья могущественны. Если что, найдут способ вступиться. Этим нужна другая порядочность – в их смысле я порядочнее многих… Господи, какая глупость! – Орест Георгиевич думал в отчаянии. – Всё запуталось, связалось узлом – никому не под силу!» – последние слова он, кажется, произнес вслух.

– Кому и что не под силу? С кем это ты беседуешь, неофит? – голос Павла раздался с порога.

– Скажи уж лучше профан, – Орест отшутился вяло и вышел в коридор.

Из приоткрытой боковой двери спросили:

– Павлуша, это вы? – глуховатым голосом.

– Я, Алико Ивановна, – Оресту показалось, что Павел откликнулся с неохотой.

– Зайдите ко мне, – из-за двери продолжили настойчиво.

Павел Александрович застегнул пиджак на все пуговицы. Неожиданно для себя Орест Георгиевич последовал за ним.

Во всю длину комнаты на струне, натянутой под потолком, висел плотный темно-синий занавес, деливший ее так, что вдоль окон образовалось подобие коридора. Павел приподнял край, словно выходил на сцену.

За занавесом в глубоком кресле сидела древняя старуха. Она отвела глаза от экрана и, обращаясь к вошедшим, произнесла ясно:

– Мне очень нравится Брежнев.

Орест Георгиевич взглянул: транслировали очередное заседание. Человек, произносящий слова с большим трудом, стоял на возвышении.

– Помилуйте, Алико Ивановна, – Павел откликнулся весело и почтительно, – он же большевик!

– Зато очень красив, – старуха возразила спокойно. – А вы, Павлуша, при большевиках не жили.

– А при ком же?.. – начал Павел, удивленно ломая бровь, но она уже обращалась к Оресту.

– Садитесь, голубчик, прошу вас, – и, подняв пергаментный палец, указала место напротив. – Вы из каких же краев?

Орест Георгиевич не был уверен, что уловил суть вопроса:

– Я живу на Васильевском, – он ответил принужденно.

– Плохое место… Гиблое. Трудно дышать – преобладают западные ветры. Я там работала: в больнице Отта.

– Вы… – Орест Георгиевич напрягся, – были врачом?

– Ну что вы! – она ответила протяжно и надменно. – Мы не могли быть врачами. Только санитарами. Тридцать лет – после большевиков. Голубчик мой, – неожиданно она обернулась к Павлу, – распорядитесь, чтобы чай подали в гостиную. А вас я запомню, милый. Зайдите ко мне – после.

Оказавшись по другую сторону темно-синего занавеса, Орест Георгиевич почувствовал облегчение. Сцена из тягостного спектакля завершилась. Самое странное заключалось в том, что Павел действительно отдал распоряжение. Давешний юноша, выслушав заказ, отправился в кухню.

– Ну, считай, повинность отбыли, – Павел направился к двери, ведущей в другую комнату.

– Алико… – Орест Георгиевич произнес тихо, словно про себя. – Она… из грузин?

– Забирай выше! – Павел мотнул подбородком. – Еще из каких! Из князей.

– Чем-то похожа на мою мать…

Павел обернулся и посмотрел пристально.

– Не знаю, – Орест заторопился, словно оправдываясь. – Тоже очень худая…

Павел пожал плечами и хмыкнул неопределенно.

Поперек комнаты, в которую они вошли, тоже висел занавес, на этот раз бледно-лазоревый. Он был раздвинут: видимо, в честь гостей.

На диване, стоящем посередине комнаты, сидел человек. Орест Георгиевич отметил узкий нос с горбинкой, темные волосы. Впрочем, грузинская кровь в глаза не бросалась – ее смягчали среднерусские черты. Мужчина привстал навстречу и, пожимая протянутую руку, Орест ощутил ее цепкость.

– Курите? – хозяин придвинул резную сигаретницу и пепельницу в форме черепа, вырезанную из кокосового ореха. Орест Георгиевич поморщился. Хозяин поймал гримасу:

– Согласен. Мне тоже не слишком нравится – эдакое панибратство с вечностью. Однако в той африканской стране, где я жил довольно долго, вам могли подарить и настоящий – в память о вашем враге. Так что, как говорится, из двух зол!..

Орест Георгиевич покосился на Павла: «Видимо, и познакомились в Африке».

– А это… Тоже из жарких краев? – он потянулся к сигаретнице, сделанной из металла, но грубовато, будто у мастера не было подходящих инструментов. Воспользовался теми, что под рукой.

– Это… – хозяин помедлил. – Скорее, наоборот. Сувенир. Особый. Остался от отца… Это я к тому, что африканские украшения – мои. Могу дать исчерпывающий комментарий, а остальное… Тут уж я… – и развел руками.

– Там, в прихожей… Молодой человек… Ваш сын?

– Нет, – хозяин воздержался от объяснений.

– А Алико Ивановна?.. Ваша мама?

Хозяин покачал головой:

– Бабушка.

– Кто же за ней смотрит, когда все… на работе?

– Медсестра из поликлиники навещает – я плачу.

Орест Георгиевич представил себе: одна, в пустой квартире. «Так и умрет в кресле…»

– Алико Ивановна просила меня зайти. Если можно, я бы сейчас, – он обратился почти просительно.

– Сделайте одолжение, – хозяин взглянул на Павла.

Орест Георгиевич поднялся. Павел стоял, отвернувшись к книжным стеллажам.

В комнате старухи бормотал телевизор. Орест постучал в стену у края занавеса.

– Войдите.

Он услышал и приподнял тяжелый край.

– Вы один? – старуха заглядывала за его плечо.

– Вот… Пришел поговорить с вами, не прогоните? – пробежал глазами по стенам, словно надеясь за что-то зацепиться – найти какую-нибудь общую тему. – Это… вы? – он смотрел на портрет в тяжелой раме. Приглядевшись, понял: фотография. Девушка, сидящая вполоборота. Тяжелый узел волос. Тонкий профиль неземной красоты. «Время. Вот что делает время…» – перевел взгляд на худую горбоносую старуху, утопавшую в глубоком кресле.

– Выключите телевизор, – она приказала шепотом. – Они всегда включают, говорят, мне нужны развлечения, – старуха пожевала губами. – Как вы думаете, когда-нибудь всё это кончится?

На всякий случай он кивнул.

– Хотелось бы дожить, – она вздохнула.

– Там, в больнице, где вы работали, умерла моя жена, – только теперь Орест вдруг понял: за этим и вернулся к старухе. – Недавно, шестнадцать лет, – ей он мог сказать недавно, всем остальным сказал бы – давно.

– Шестнадцать лет – это давно, – она возразила тихо. – Шестнадцать лет назад умер мой сын, и я смогла бросить работу.

– Ваш сын болел? Вам приходилось работать?

Старушечьи губы дрогнули:

– Мой сын – не больной. Они сгубили его. Двадцать лет у них… Но даже для сына я не просила жизни. Только бы сгинули, сгинули! – она подняла коричневые пальцы, сведенные в двуперстие.

Орест Георгиевич смотрел на темную щепоть и думал о хозяине: «Странно… Отец сидел, а его приблизили. Приняли к себе на службу…»

Старуха подалась вперед и поманила. Он не посмел ослушаться.

– Я ведь думала, эти передохнут в блокаду. Жрали человечину. По ночам свозили покойников, к воротам, а утром они вырезали все мягкое – я знаю! Ходили румяные, а глаза блестят! Какие вам еще доказательства? – старушечьи глаза сияли.

– Они? – Орест переспросил вполголоса. Конечно, он помнил этот блокадный миф: глаза людоедов, сиявшие особенным блеском. Мать говорила: те, кто ел человечину, обязательно умирали. Похоже, старуха утверждает обратное. И вообще, кажется, что-то путает: те, кого она ненавидит, не голодали. Им полагались спецпайки.

– По-олно вам, – она протянула укоризненно, – вы же с ними дружите. Он – на их стороне.

– Вы… имеете в виду вашего внука? – Орест Георгиевич уточнил осторожно.

– Вну-ука! Он мне – не внук. Внуки растут дома. Он – сынок Людоеда. А вы, надо полагать, тоже выросли в приюте?

Орест запутался и сник. В старушечьей голове все соединялось каким-то диким образом – отголоски прожитой жизни. Он думал: разве у тех детей был выбор?

– Я вырос дома.

– Значит, ваших родителей не тронули? – она не скрыла разочарования.

– Мои родители умерли, – Орест ответил сухо.

– Вот! – снова она воздела палец, словно смерть его родителей свидетельствовала о ее правоте.

«Нет, явно – не в себе».

– Я помню вашу жену, – она произнесла отчетливо и ясно. – Она была последней. Теперь очередь за ними, – глаза закрылись. – Я расскажу вам, как она умерла…

Орест Георгиевич встал и попятился. Боясь, что глаза откроются и он не успеет, рванул шелковую тряпку и замер, прислушиваясь. «Сумасшедшая… Совершенно сумасшедшая…»

На цыпочках направился к двери, кое-как справляясь с собой.

В гостиной беседовали о «Докторе Живаго». Хозяин рассуждал о Ларе и Тоне: ни та ни другая не тянут на образ России, разве что если соединить вместе, да и то с существенной оговоркой: по рождению обе из интеллигенции.

– Ну, в этом-то смысле, кто бы спорил, – Павел улыбнулся. – У нашего народа своя Родина-мать.

Орест Георгиевич сел в кресло. Напротив, за стеклом книжного шкафа была выставлена маска, судя по всему, тоже африканская: скуластое лицо, близко посаженные глазные прорези, шапочка на плоском темени. К затылку лепились жидкие патлы, заправленные за уши.

– Это что? – он спросил, прерывая литературный разговор.

– Маска тайного общества, – хозяин откликнулся живо. – Привез из Нигерии. Кстати, за большие деньги. Такие вещи купить непросто – туземца пришлось уговаривать. Но это, в отличие от пепельницы, подлинник. Я подозреваю, ни у кого, кроме меня, нет.

– И как же вы уговорили?

– Сказал, что у себя на родине я – руководитель тайного общества. Представьте, туземец поверил. Бабушке не нравится, – хозяин усмехнулся. – Считает его людоедом.

Орест Георгиевич огляделся, отмечая разницу: комнату старухи заставили старинной мебелью. Здесь обстановка была современной. «Что-то еще, кроме обстановки…» Он попытался собраться с мыслями:

– Вы верите во всю эту… мистику? – спросил осторожно.

– До какой-то степени, – тон хозяина был серьезным. – Я думаю, древние знали в этом толк. Нам их мышление может показаться странным. Во-первых, не линейное, а, скорее, образное: смыслы сцепляются, но не причинно-следственными связями. В результате все обретает многозначность или, – он пожевал губами, – глубину.

– Ну, – Павел вмешался, – этот тип сознания известен. В современном мире его демонстрируют больные шизофренией: в словах пациента есть своя логика, но, как бы сказать, вывернутая наизнанку. Здоровому человеку не уловить. А впрочем, – он усмехнулся, – у нас не поймешь. Наши соотечественники – те еще шизофреники или, – развел руками, – дикари.

– Ты имеешь в виду народ?

– Да что там – народ! – Павел Александрович рассердился. – Наша интеллигенция соткана из мифов. Да здравствует феодализм – светлое будущее человечества! Слыхал актуальный лозунг?

– Ты хочешь сказать, – Орест Георгиевич покосился на маску, – человек, обладающий мифологическим сознанием, в каждом предмете видит потаенный смысл?

Павел не успел ответить. Длинноволосый юноша внес поднос, заставленный чайной посудой. Орест вспомнил старуху и вдруг осознал, что его обеспокоило, точнее, показалось странным: Павел утверждал, что Алико Ивановна из княжеской семьи. Но в ее комнате не было книг. Конечно, они могли храниться здесь – он покосился на книжный шкаф. За стеклами стояли разрозненные издания и полные собрания сочинений, но, судя по обложкам, – все послевоенные.

«Видимо, пожгли в блокаду».

– У вас хорошая библиотека.

– Я бы так не сказал, – хозяин поднял заварочный чайник. – Скорее, обыкновенная. Джентльменский набор средне интеллигентного дома…

– Алико Ивановна, – Орест смотрел на струю, льющуюся в чашку, – тоже любит читать?

– Бабушка – великий книгочей! Точнее, была. Теперь и возраст почтенный, и глаза подводят.

– И что она предпочитает? Классику?

– Вы, – ложечкой с витой ручкой хозяин мешал в чашке, – хотите спросить: где ее книги? Я правильно вас понял?

– Честно говоря… – Орест смутился, словно его уличили в бестактности. – Знаете… Здесь, у нас, в Ленинграде… Всегда думаешь: война, блокада, жгли.

– Нет-нет, – хозяин положил ложечку на блюдце. – Бабушка их отдала. Я, грешный человек, предпочел бы продать, в особенности отдельные экземпляры, но тут уж… – он развел руками, – решать не мне.

– Да-а… У Алико Ивановны не забалуешь! – Павел глотнул и сморщился. – Горячо!

– Лет пять назад, когда поняла, что больше не может. Я имею в виду – читать.

– Я по-омню эту историю, – подхватил Павел. – Во всяком случае, начало, когда искали оценщика. Потом-то я уехал. Кажется, в Ирак.

– Оценщика, – хозяин усмехнулся. – Вот именно. Ему и отдала. Сахар, пожалуйста, – он пододвинул сахарницу.

– Подарила оценщику? Я не знал, – Павел поднял бровь.

– Спасибо. Я – без сахара. И… пусть немного остынет.

– Именно, именно, – хозяин улыбнулся. – В своем роде замечательная история, так сказать, в духе моей бабушки. Представьте, является этот персонаж… Нет, – он помотал головой, – тут нужна кисть Гоголя. Какой-то… замшелый, обтерханный… Неделю работал: реестр, цена по каждой позиции. Я уж, как говорится, и руки потирал. А потом: бац!

– Обманул, что ли? – Павел присвистнул восхищенно.

– Бабушку?! – хозяин засмеялся. – Не-ет… Ее не обманешь! Сама кого хочешь… – он сменил тон и заговорил серьезно. – О чем-то разговаривали. Нашли общий язык. Видно, златоуст оказался. А посмотришь – тихий такой, невзрачный. И бородавка – на полгубы…

– Но… – Орест поднял глаза и встретился взглядом с Павлом. Что-то, блеснувшее в Павловых глазах, заставило замолчать.

Павел поднес к губам чашку и глотнул:

– Да-а… Редкая женщина, замечательная… Последняя из могикан. Теперь таких нет. Видел ее портрет?

Орест кивнул, чувствуя какую-то скованность, словно они с Павлом только что о чем-то сговорились, но он не знал – о чем.

– В этаком возрасте сохранить ясную голову! – Павел потянулся к заварочному чайнику.

«Ясную?.. Но она…» – опасаясь выдать себя, Орест отвел глаза.

– Видимо… – хозяин прищурился, – бабушка сказала, что вас помнит… или что-то в этом роде? Пожалуйста, не смущайтесь, я и сам человек искренний, тем более здесь ничего такого… Старость имеет свои особенности. Вот и моя бабушка. Вообразила себя хранительницей памяти, – он развел руками и улыбнулся грустно. – Своего рода, великая миссия…

– Еще неизвестно, чем мы себя вообразим. Если доживем, конечно… Спасителями отчества, – Павел хохотнул влажно.

– Надеюсь, моя эпитафия будет скромнее, – хозяин вытер рот салфеткой. – Внес посильный вклад в дело сохранения и укрепления. Лично я буду рад довольствоваться и этим, – он обернулся к Оресту. – Похоже, ваш чай совсем остыл.

– Да, да, благодарю… – Орест Георгиевич отодвинул нетронутую чашку. – Но сегодня… Мой сын… Я обещал, что приду пораньше…

Хозяин отложил салфетку и встал.

В прихожей он предупредил, что не любит разговоров на лестнице, а потому, когда Орест Георгиевич придет в следующий раз, а он его, конечно, приглашает, пусть постучит и подаст знак: левая ладонь на горле, правая рука поддерживает локоть.

– Что касается всего остального, надеюсь на вашу деликатность.

Орест кивнул.

С Павлом они вышли вместе. Пересекая двор, Орест Георгиевич вспоминал расположение комнат, пытаясь понять, куда выходят окна, за которыми сидит странная старуха: «Похоже, во двор…» Дойдя до арки, поднял голову и остановил взгляд на чердачных окошках. Квартира, из которой только что вышли, показалась просторной, но, он подобрал слово, слегка приплюснутой. «Конечно… – сообразил, – вот в чем дело… Этаж-то последний. В доходных домах высокие потолки только на средних этажах. Как у меня, на четвертом».

У мусорных баков крутилось какое-то животное: не то кошка, не то собака – в темноте не разобрать. «Или крыса…» – Орест Георгиевич обернулся к Павлу:

– Ты – домой?

Павел кивнул. Орест Георгиевич вспомнил оценщика, которому достались старухины книги. «Ну, положим, тот самый старик… Ленинград – город маленький, случаются и не такие совпадения. К чему эти переглядывания?»

Он хотел спросить, но Павел вдруг спохватился:

– Черт! Забыл кое-что. Придется возвращаться.

– Тебя подождать? – Орест смотрел на дворницкую будку, стоявшую за воротами: в темноте у нее не было никакого цвета.

– Да нет, не стоит… Сам-то доедешь, не заблудишься? – Павел снял перчатки и сунул в карман.

– Да уж как-нибудь… Ладно, до встречи, – Орест Георгиевич двинулся к автобусной остановке, на ходу размышляя о просьбе хозяина, точнее, об этом знаке, который попросили подать: «Можно подумать, гости ходят толпами. Что, в лицо не могут запомнить?..»

«Шестерка» подошла неожиданно быстро. «Даже тут предусмотрели… – поймав себя на этой глупой мысли, Орест мотнул головой. – Прав, прав Павлуша… Нервы – ни к черту…»

Выписывая снотворное, Павел рекомендовал гулять. Сказал: не поможет – подберем хорошее лекарство, пройдешь полный курс.

Орест Георгиевич закрыл глаза. Сидел, угадывая повороты: автобус свернул на Гоголя, и, миновав Исаакиевский собор, выехал на бульвар.

– Следующая остановка – площадь Труда, – водитель объявил, но не тронулся с места. Минут через пять буркнул в микрофон: дальше не пойдет. Какая-то поломка, Орест Георгиевич толком не расслышал. Пассажиры потянулись к дверям, недовольно ворча.

«И вправду что ли, прогуляться… Пройдусь, подышу свежим воздухом…» – глядя на купола Исаакиевского собора, он вдохнул полной грудью. Холодный воздух заполнил легкие. Стоял, размышляя, в какую сторону двинуться. Немного кружилась голова. Он представил, как, перейдя мост Лейтенанта Шмидта, пойдет мимо сфинксов и дальше – своим обычным маршрутом, огибая больницу Отта. «Нет, лучше к Дворцовому».

Шел мимо Сената и Синода, почти не глядя по сторонам, раздумывая о сегодняшнем знакомстве. Как ни крути, оно получилось странным. Нет, он не ожидал, что о деле заговорят сразу, так сказать, с места в карьер. «Но что-то же должны были…» – невидящими глазами оглядел Всадника.

Конная статуя дрожала в электрических лучах. Перейдя на другую сторону, Орест Георгиевич двинулся вдоль Невы, покрытой ледяным панцирем.

«Да о чем, о чем им расспрашивать! Загодя разузнали – по своим каналам. Ишь, – вспомнил Павла, – забыл он… Ничего он не забыл! Заранее сговорились: небось, сидят, делятся впечатлениями. И старуха с ними. Как он сказал: хранительница памяти? Видимо, они тоже. Интересно, что они там хранят…» – раздраженные мысли скользили по поверхности, не решаясь уйти в глубину.

Переходя Дворцовый мост, вглядывался беспокойно: «Праздник, что ли, какой-то?.. – Куполок Кунсткамеры дрожал в отсветах факелов, гудящих на Ростральных колоннах. – Да вроде нет… Зима. Какие теперь праздники…» Пылая на самых вершинах, языки огня ломались в погасшем небе.

Он дошел до Биржи и, словно обессилев, сел на ступени.

Сидел и думал о гибели, которой искал всю жизнь, лишь бы оторваться от отцовского прошлого. Теперь она больше не казалась справедливостью. Положим, посадят… «Кому, кому это поможет?.. В конце концов, девочка явилась сама… Да, с моей стороны – помрачение… Само по себе – смягчающее обстоятельство…» – уговаривал себя, понимая, что всё это – жалкие слова, из которых не выбраться без посторонней помощи, словно чувствовал себя маленьким мальчиком: кто-то взрослый и не оставляющий выбора должен взять его за руку и повести за собой.

В прихожей припахивало горелым. Антон выглянул из своей комнаты. Орест Георгиевич снимал пальто:

– Сжег что-то? – он принюхивался.

– Ага, чайник. Поставил и забыл, – сын объяснил виновато.

Орест Георгиевич хотел спросить, как дела в школе, но спросил:

– Ты… ужинал?

Сын кивнул и скрылся.

Он зашел в ванную, тщательно вымыл руки, пошоркал щеткой под ногтями – будто только что возился с едкими реактивами, и отправился в кухню. Внимательно осмотрел чайник: «Нет… Уже не отчистить». Открыл холодильник, но есть не хотелось. Единственное – чаю. Только теперь он почувствовал, как замерз. Можно было вскипятить в ковшике или, на худой конец, в кастрюле, но он вдруг отвлекся и посмотрел на потолок: «Да, заметно выше, если сравнивать с той квартирой». Подхватил чайник за дужку и вынес в прихожую: «Завтра выкину». Привычно покосившись на пальто, висящие на вешалке, прошел к себе и тут вдруг сообразил: «Две недели. Почти две недели…» Странное дело: теперь, когда Павел всерьез воспринял отцовские расчеты, которые остались в рукописи, мысли об этой девочке казались опасными, но в первую очередь для нее. Словно, думая о ней, он тем самым вовлекал ее во что-то сомнительное…

В комнате сына было тихо. Орест Георгиевич выпил таблетку, лег и закрыл глаза. Что-то вспыхивало, как пламя на Ростральных колоннах. «Или все-таки праздник?..»

Прежде чем снотворное подействовало, он пожалел, что так и не напился чаю…

В ушах билось, пульсируя. Он видел себя перед колоннадой Биржи. Колонны, подкашиваясь, ломались у капителей. Но тихо, бесшумно, не издавая ни звука – сползали вниз. Он сделал шаг, другой, побежал: по Дворцовому мосту, по набережной, мимо Адмиралтейства. С этой стороны Невы всё оставалось в целости. На крыше Синода и Сената дежурили острокрылые ангелы – висели, не взлетая… Он перешел на шаг, постепенно успокаиваясь. В ушах билось тише, реже… Свернул и двинулся вдоль ограды, мельком следя за ангелами. Ангельский дозор передал его караулу Манежа: из-за герба Советского Союза, выбитого на фронтоне, поднялись трое. Офицер приставил копье к ноге.

Крыша Манежа гудела. За передними фигурами поднимались ряды копий. Голос, отдающий команды, раскатился по кровле: «А-а-а… е-е-е!» Копья опустились одновременно. Эхо: «А-а-а… е-е-е!» – отдалось во фронтонах.

Орест оглянулся. Повсюду разгорались фонари. Концентрически обрамляя арену площади, свет уходил в небо ярусами. Солдаты, стоящие в дозоре, смотрели на Собор, запрокинув шлемы. От колокольни к галерее купольного барабана вела узкая лестница. Он прислонился к ограде, стоял, глядя вверх: «Необдуманно и опрометчиво. Их солдаты обучены. Стоит добраться до колокольни – дальше не остановишь…»

На коньке крыши выступила темная каменная фигура. Ясно различимый на фоне купольного барабана, кто-то сидел в кресле, бросив на подлокотник тяжелую руку. Другую, свободную, поднял жестом, требующим внимания. Складки каменного плаща сбились на плече. Под рукой, на свободном подлокотнике, сидел каменный орел.

Орест Георгиевич услышал шуршащий губной звук. По площади, мимо собора, двигалась милицейская машина. Шуршание стало сплошным, словно сбрасывали песок, смешанный с галькой. Из-за угла, рассекая лучи прожекторов, ударил свет мотоциклетных фар. Массивные шлемы вылетали из-под колес темных, неестественно длинных машин. Наглухо задернутые занавески лежали каменными складками.

«Ах, вон оно что… Высокий исполкомовский гость! Надо полагать, московский… Не копья – снайперские винтовки… – он бормотал, прикрываясь от света. – Безумцев, что ли, боятся? Кто в здравом уме станет стрелять по их почетным гостям?..» – вытер слезящиеся глаза.

В пальцах Истукана, сидящего над фронтоном, зашевелился клубок света. Взмахнув светоносным клубком, Истукан швырнул его в сад. Шаровая молния лопнула, расползаясь между деревьев. Тени, хорошо различимые в ярких вспышках, двинулись по газонам.

«Прочесывают… Чтобы никто не укрылся…» – Орест присел, припадая к ограде. Змеи, озарявшие сад, свернулись и потухли.

Две милицейские колонны огибали Собор. Орест Георгиевич представил себе кордоны у обоих мостов, баррикаду грузовиков в Арке Главного штаба – как всегда, на их демонстрациях, милицейские цепи в устье Невского и широким веером поперек ближних улиц: Гоголя, Герцена, Майорова…

Кажется, приготовления закончились. Теперь он оглядывался с любопытством.

Безжизненный голос флейты поднимался над садом. Замерев у ограды, Орест думал: «Надо выйти, бежать… Нет, нельзя… Могут пристрелить. Господи, что со мной? Что я возомнил? Кому я опасен? Нет причины пристреливать…»

Между тем показались солдатские колонны: широким серым квадратом смыкались вокруг Собора. Прозвучала команда: «…но!»

Ангелы замерли, сложив за спинами крылья.

«Казармы… Там, за Почтамтом», – он вспомнил и успокоился.

Голос флейты возвращался исподволь. К колоннаде, по темной чугунной лестнице, поднималась группа людей, одетых в ватные пальто. Ветер раздувал тяжелые полы. Дрогнувшие солдатские ряды испустили крик: «А-а-а!»

Острокрылые ангелы смотрели безучастно.

Судя по всему, торжественная часть заканчивалась. Шло быстрое и организованное перестроение. На смотровой площадке передавали раструб мегафона – по рукам.

Орест отвлекся и не заметил, как на арену выбежали пары. Теперь они замерли, приняв исходные стойки. Мегафон рыкнул. Огласив арену хищными выкриками, солдаты ринулись друг на друга. То по-лягушачьи растопыривая ноги, то выворачиваясь ящерицами, тренированные тела взлетали и падали и, завершив бой, исчезли.

«Вот оно что… Учебные бои. Закончились…»

На этот раз он, кажется, ошибся.

По каменным ступеням сбегали двое в темных, косо надвинутых беретах. Частая барабанная дробь летела им вслед. Барабаны смолкли, рассыпавшись. Один, высокий и мускулистый, развернулся к смотровой площадке и вскинул руку. Мегафон откликнулся доброжелательным рокотом. Другой, невысокий и жилистый, держал что-то, похожее на авоську. Оно мелькнуло в воздухе и рассыпалось широкой веерной сетью. Не принимая боя, сильный противник начал медленно отступать. Мегафон, рявкнув, пригвоздил его к месту. Барабаны зашлись звериным ревом. Сеть сложилась. Силач прыгнул и распростерся в воздухе. Неуловимо-коротким движением жилистый боец хлестнул его по сапогам. Тот упал, как подрубленный. Арену покрыл безудержный свист.

Ожидая своей участи, безоружный боец лежал на земле. Кадык двигался толчками, словно барабанный клекот шел у него горлом.

– СПРАВЕДЛИВОСТИ! СПРАВЕДЛИВОСТИ! – крики зрителей перекрывали свист.

Складки плаща расправлялись с хрустом. Рука Ирода простерлась. Большой палец, с трудом отделившись от каменного кулака, поднялся вверх…

Орест крикнул и рванул одеяло. Сел, вцепившись в волосы. «Что это? Зачем?.. Отцовский Истукан? Ирод?.. – сидел, качаясь из стороны в сторону. Страх медленно уходил. Вместо него являлась надежда. – Поднял большой палец. Значит?..»

Надежда, занявшая место страха, крепла: все-таки Истукан был справедлив.

* * *

Инна приложила ухо к замочной скважине: за дверью бормотало радио. Позвонила коротко.

– А… Это ты… – Ксанкина мать протянула разочарованно. – А я думала – медсестра. Тапочки надевай, – и ушла в кухню.

«Нет, похоже, не проболталась. Пока…» – Инна сняла сапоги и поставила на коврик.

Дома был страшный скандал. «До сих пор не разговаривают. Даже за стол не зовут, оставляют в тарелке, будто – не дочь, а собака». Сказала: засиделась в гостях, у девочки. Готовились к контрольной. Хватилась – половина второго. Отец: что, не могла позвонить? «Куда? Здесь же нет телефона!» А он: захотела бы, придумала. Когда не надо – ты умная. Мама: могла бы вызвать такси. «А деньги?» Отец: мы бы расплатились. Мама: весь дом подняли на ноги!

«Положим, не весь: только Ксанкиных родителей…»

– Ну? Все болеешь?

«Лежит, как ни в чем не бывало… Читает… Если проболтается, вообще убьют…»

Инна подошла и заглянула:

– Пищеварение? Мы уже прошли. Хочешь – объясню?

– Объясни. Куда исчезла фотография? Чибис ищет, – Ксения глянула исподлобья.

– Фу, терпеть не могу анатомию, – Инна сморщилась. – Пищеварение – вообще гадость! Кости, кишки…

– А в Англии – знаешь что? Отсекали руку.

– Да – на! – Инна сунула руку под пояс юбки. – Любуйся!

Ногти, выкрашенные красным лаком, словно кончики пальцев уже отсекли.

– Это – она? Его мама? – Ксения спросила шепотом.

– Никому не скажешь? Клянись.

– Я… клянусь…

– Вот, – Инна порылась в кармане. – Теперь смотри!

– Две-е?.. Чибис сказал – одна. Ты что… обе украла?

– Эту. А эта – моя, – ткнула пальцем с обрубленным кончиком. – Ну правда похожи? А знаешь почему? Потому что я – ее дочь. Пришла, а там его друг. Случайно. Взял и сфотографировал. А он смотрит – одно лицо. А потом я снова пришла, чтобы узнать правду. Он боялся, что Чибис услышит. Вот мы и пошли в эту каморку. Сидели, разговаривали, он мне рассказывал…