Текст книги "Орест и сын"

– Профессор, что ли? – другая переспросила понятливо.

– Да, вроде того, – старуха в синем ответила не очень уверенно. – Правда, неказистый. И портфельчик рваненький. Вот на втором этаже – чистый профессор: ни дать ни взять. Марья-дворничиха говорила: первым здоровался. Тоже помер. А этот, говорит, ходит, ходит… Марья последней его видела. Весной-то юбилей. Победу будем праздновать. Комиссия по городу ездит, проверяет. Наш дом проверили, смотрят – кресты. Ну они Марью и вызвали: поди, мол, поговори с жильцом. Надо отчистить, а то непорядок…

– Да-а… – старуха в зеленом качала головой. – Тридцать лет, а будто вчера. Я-то сразу отмыла. Думала, отмою и забуду. А оно помнится, помнится…

– Вот Марья его встретила и говорит: кресты свои отмойте, город-герой позорите. А хотите, говорит, я сама приду, отмою.

– Марья хорошо моет, – старуха в зеленом кивнула. – Чисто. И берет недорого.

– А ты откуда знаешь? – другая прищурилась.

– Соседка моя пользуется. Как ее очередь – вызывает. Я, говорит, хирург: руки нельзя портить.

– Ишь ты! – старуха в синем растопырила пальцы. – Барыня, значит. А нам, значит, можно…

– Ну дак с крестами-то – чего?

– А ничего. Отказался. Эти-то приехали, дай, думаю, загляну: поглядеть хоть, чего у него там. Врачиха не пустила.

– А ты? – старуха в зеленом млела от любопытства.

– А что – я? Я, не будь дура, милиции дождалась. С ними вошла, встала эдак скромненько, будто понятая. Уж я закон знаю. Теперь, конечно, не то. Раньше по полночи сидели. А этот, нынешний, и глядеть не стал, чиркнул в бумажке. А гря-язи… – она всплеснула руками. – Клеенка рваная, банки из-под консервов… Но уж кни-иг! И чего они в этих книгах читают? Все умными хотят помереть… Полка на полке: так, так и этак, – старуха чертила руками. – Я вот чего думаю: врачиха не пустила. А? Книги-то. А чего? Раз-два, и – в сумочку. Долго ли одну-другую прибрать!

– Да пусть бы и брали, – товарка моргнула белесыми ресницами. – Сама же говоришь: родных никого.

– А вот это не-ет, – старуха ответила важно. – Пока жив – пользуйся; помер – все книги государству.

– Ну да, ну да, – та поддержала испуганно.

– Господи! – спохватилась. – Да должна ты его помнить: бородавка такая агромадная. Чисто картошина – прям, на полгубы.

«Этот, старик, – Инна вздрогнула. – Который про фараонов…»

– А нашли-то как? Ужасти! Из-под двери понесло, – старуха в синем отхлебнула из чашки. – Вонь несусветная. День хожу, другой хожу, думаю, крыса, что ли? У нас, бывало, в деревне: крыса в подполе сдохнет и ну смердеть…

Черствый коржик встал поперек горла. Чуя тошнотворный запах гнили, Инна выскочила, зажимая рот.

* * *

Тетя Лиля ждала внизу. Стояла, опершись о черенок лопаты. Из корзинки торчала толстая кисть, и несло чем-то сладковатым. Рюкзак на длинных лямках оттягивал спину.

– Надо лямки подтянуть, до упора, – Ксения взяла корзинку. – Нам пионервожатая говорила, когда в поход ходили.

Тетка махнула рукой и, двинув плечами, пошла вперед.

– На тройке поедем, – тетя Лиля легко боролась с ветром.

– Я долго не могу… – Ксения переложила корзинку в другую руку.

– Не бойся! Там дела короткие – часов до семи обернемся.

Ксения шла рядом, оглядываясь украдкой: байковые сапоги на молниях, платок – узлом. «Вроде и не старая, а какая-то…»

Троллейбус подошел быстро.

– Через Неву переедем, там пересадка, – тетя Лиля стояла в проходе, не снимая рюкзак. Пассажиры протискивались, ворча недовольно.

На Дворцовой их вынесло людским потоком. Тетя Лиля поддернула лямки и двинулась по тротуарной жиже:

– Воды-то! Чисто наводнение… Скоро один останется.

– Кто? – Ксения заторопилась, пытаясь подстроиться под широкий шаг.

– Этот, – приставив ладонь козырьком, тетя Лиля смотрела на ангела, венчавшего колонну. – Так и будет торчать.

– А! – Ксения поняла. – Я знаю: это легенда такая… про пустой город.

– Будут вам легенды, когда обернут яко жернов о камень, – тетка откликнулась недовольно.

Этого Ксения не поняла.

До автобусной остановки шли молча.

– Теперь покру-утит, – свою поклажу тетя Лиля установила на задней площадке. – Хочешь, – махнула рукой, – посиди.

– А долго нам?

– На Забалканском, за садом… Там и сойдем.

Никакого сада Ксения не заметила.

– Что это? – она оглядывала широкий фасад.

– Это-то? Дак пушнина.

Ксения снова не поняла.

Над домами, похожими на бараки, поднимались голые кроны. За воротами, распахнутыми настежь, начинались кресты и низкие строения с голыми арками.

– Это что… гробницы? – Ксения поежилась.

– Склепы называются. Не бойся, теперь пустые, – тетя Лиля вынула сложенный листок.

По дорожке, протоптанной в снегу, подошли к огороженной могиле.

Тетка сняла рюкзак и, разбросав снег, отомкнула калитку. Внутри, привалившись набок, лежал огромный камень. Тетя Лиля достала пеструю ветошку и принялась тереть прутья, залезая пальцем в завитки.

– Это чья могила? – Ксения обошла пустой камень.

– А, не знаю, – тетя Лиля вынула черную кисточку. – За вечную покраску заплочено, – сухая кисточка ходила ловко.

– Кому? Вам?!

– Зачем – мне? – тетка разогнулась и поджала губы. – Родные заплатили. Монастырю.

– А разве это?.. – Ксения оглянулась.

– Раньше был. Теперь-то разграбили. Я родилась тут. Во-он больница родильная, – она махнула кистью на двухэтажный барак.

– Вы… это… пыль обметаете? – Ксения спросила осторожно.

– Тряпкой обмела. Кистью крашу, – тетя Лиля взглянула коротко. – С краской нельзя. Увидят – снесут могилку. Закон здесь такой. Нельзя, чтобы посещали. Раньше-то и сторож стоял, краси-иво было, – тетя Лиля оглядела склепы.

– А там церковь? – Ксения разглядела купола.

– Собор. Воскресения, – теткин голос стал мечтательным. – Монашенки жили. Мать моя и я с ней. Лампадки теплили в склепах: ковры, утварь… богато! Зимой арестовали всех. Потом разорили, – она оперлась о камень. – Теперь-то – всё. Не воскреснет.

– Как это – арестовали? – Ксения сморщилась, как будто собралась заплакать. – И вас?

– Меня не-ет. В приют послали – в Калязин. Я уж потом вернулась, когда второй мой помер.

– Вернулись… – Ксения боялась выговорить. – Вернулись хоронить?

– Не. В больнице остался. Так и родился мертвый. Кто ж его отдаст? – тетя Лиля говорила спокойно. – Тогда и листочек этот нашла, материн, бабка сохранила. Тут все могилки материны – ее послушание. – Ксения заглянула: квадратики и крестики с номерами. – Всего-то из ейных и осталось – три оградки. Да мне и легче, – тетя Лиля сложила бумажку. – Камни расползаются, что ни год – глядь, новые наползли…

Сапожные молнии, запорошенные снегом, потускнели.

– Мои-то вон где, – тетка обошла щербатый камень, стоявший у тропинки.

Жирные потеки висели на буквах черными гирьками:

АДОЛЬФ

1941–1941

ИОАНН

1949–1949

ТИХОН

1959–1959

Окуная кисть в настоящую краску, она подновляла буквы и цифры.

– А тут разве можно?

Тетка обтирала кисть ветошкой:

– Могилка-то пустая. Своротят – на другой напишу. Мало ли камней!

«1941… Адольф…»

– Это… вы их так назвали?

Тетка сощурилась, будто не поняла вопроса.

– Я… Я имею в виду имя, – Ксения застеснялась. – Имена.

– Да какие имена?! – тетка глядела изумленно. – Они ж не крещеные. Так, вроде клички. И собак как-то зовут…

– Я тоже некрещеная, – Ксения призналась тихо.

– И у тебя, значит, кличка, – тетя Лиля спрятала кисть.

– У меня папа еврей.

– Ну и что – еврей? Тоже, небось, люди: как-нибудь крестят…

Из-за ближнего склепа высунулась голова: плешивая, с рыжеватыми волосами – круглым венчиком:

– Эх, гляди, тетка! Допишешься у меня!

Ксения шагнула к тете Лиле.

– Да не бойся! Не́што это сторож? Эдакого дурачину даже власть не поставит. А ну, – она поманила пальцем, – поди-ка сюда!

Рыжеватый вылез на тропинку.

– Черняшки хочешь? – тетка шарила в рюкзаке.

– Бе-еленькой-то лучше, – принимая хлеб, он причмокивал.

– А ты – ничего… Помолодел, гляжу.

– А то! Девки старых не жалуют, – он подмигнул Ксении и, ухватив за клочья, стянул плешь с головы. Свои, седоватые, были подстрижены коротким ежиком. – Мерзнет голова-то, – он щелкнул по сморщенной плеши.

– Ну, как вы тут? – тетка затягивала веревку рюкзака.

– Ничего пока. Живые подступают – покойнички обороняются. Врешь ведь, – он грозил пальцем. – Небось, не пустая пришла.

– Ладно. Зови, – тетка подхватила рюкзак.

У высокого склепа Плешивый оставил гостей и свернул в аллейку.

По нижнему венцу подымались маки – серые головки на сером камне. Над аркой, заделанной дверью, было выбито: PAX HUIC DOMUI[9]9
  Мир дому сему (лат.).


[Закрыть].

Плешивый вернулся и распахнул дверь. Тетка кивнула Ксении:

– Заходи, заходи. Там хорошо. Тепло, сухо.

Над головой вспыхнула лампочка.

Лавки, застеленные рогожей. У дальней стенки – столик. Над ним фигурки ангелов, дующих в трубы. «Похоже на комнатку», – она села на лавку и разгладила рогожу.

– Чего загрустила? – Плешивый приставил пальцы ко лбу и набычился. – У-у-у!

Ксения улыбнулась невольно.

– Видали! Заманил девицу и терзаешь, как лисицу! – чужой голос вырос в дверях. Новый гость был кряжист. Продолговатое лицо и набрякший подбородок придавали ему что-то лошадиное. Под тулупом, вывернутым мехом наружу, виднелся черный костюм. Лошадиный запустил руку в темноту и выдернул табуретку:

– Давненько… в наших отверженных, – распахнул тулуп пошире, сел и покосился на теткин рюкзак. Плешивый вился рядом. – Зарезка сказал – откупного принесла?

Тетка взялась за лямки.

– Злато-серебро – не откупа. Подавай прельстительницу нашу, – Плешивый замер за табуретом.

Из рюкзака вылезла бутылка с золотой крышечкой. Плешивый подскочил и принял почтительно. Сорвал с одного прикуса и, оттянув рогожу, вынул мензурки.

Лошадиный примеривался, занося бутылку:

– Помощница твоя выпьет?

– И не вздумай, Максимилиан, – поправив платок, тетя Лиля ответила сурово.

– А ты? – Лошадиный, которого она назвала Максимилианом, разливал по мензуркам.

Тетка задумалась:

– Дел еще!.. А – ладно! – махнула рукой.

– К Нему пойдешь? – Лошадиный крякнул и отставил пустую. Плешивый тоже выпил до дна. Тетя Лиля слегка пригубила.

– Поищи-ка там, на полочке, – Плешивый мигнул Ксении, тыча пальцем в темноту. – Да не забойся! Ангел там сидит. – Ксения подошла к арке, завешенной рогожей. – Свет нащупай там, справа.

Она кивнула и вошла.

В углублении стены, на камнях, рассевшихся до трещин, сложив на коленях руки и за спиной крылья, сидел мальчик. Узкая спеленатая спина сутулилась. Щуплые запястья терпеливо лежали на коленях. Лоб перехватывала мраморная лента, похожая на бинт.

– Ну чо, познакомились? – плешивый голос донесся из общей комнатки.

– Тут… кто-то похоронен? – Ксения спросила, оглядываясь через плечо.

– Нету никого. Пустая могила. Так и сидит над пустой.

В нише у самых ангельских колен стоял круглый поднос: куски хлеба, яблоки, яйца. Ксения взяла обеими руками.

– Богато живете! – тетка потянулась к яблоку.

– Разбойничаем помаленьку: где на рынке, где – сами подадут… А то по могилкам промышляем. Теперь носят покойничкам!

– Своих обираете? – тетя Лиля надкусила яблоко.

– Мы ти-ихо живем, – Плешивый завел примирительно.

– Пошла бы ты погуляла! – тетка доставала вторую бутылку. – Нам свое поговорить надо.

Ксения поднялась послушно.

Она обошла склеп, прислушиваясь.

«…В лесах сучки, в городах – милицейские крючки, хочут нас, добрых молодцев, ловить, в железо садить…» – выкрикивал голос Плешивого.

Тетка смеялась: «Гробокопатель боится! Вишь, дрожит – милицейские крючки! Да кто тебя тронет? Тут места громленные: власть, небось, не воротится!»

Ксения вернулась к двери и села на приступочку.

«Петух с воробьем спорили, каменный дом построили, фундамен-то соломенный, под окном камень осиновый!» – заливался Плешивый. «Цыц! – загудело пьяно. – Я вас всех на чистую воду выведу, измену повыжигу!» – «Как же ты, Максимилианушка, ее повыведешь, если она рядом с тобой жила, с одной тарелки ела?» – «Сынка моего вспомнил? – чем-то тяжелым застучали об пол. – А ну, гробокопатель, веди сюда моего сына!»

Дверь открылась, пахнув на Ксению водочным духом. Плешивый вылез и, усевшись рядом, принялся шарить по карманам. Собрал в горсть монеты, сосчитал, цепляя одну к одной:

– Деньги есть?

Ксения достала двадцать копеек.

Плешивый принял и заговорил важно:

– Я тебе за твою денежку Его покажу. Тут недалёко. За мной следуй.

Череда крестов и камней обрамляла дорожку. Собачий лай летел издалека.

– Не боись. Привязанные. Пустят, когда стемнеет. – Два ангела, сложив крылья, сидели у тропинки. – Ишь, расселись – дурная стая! – Плешивый сплюнул и обтер рот кулаком.

Между ближними крестами что-то блеснуло. Тревожные выкрики собирались птицами.

– Иисус Христос – Сын Божий, – провожатый объявил шепотом.

На ступенях каменного помоста стояли стеклянные банки. К подолу бронзового платья привалены камни. За спиной – высокий, тяжелый крест.

– Я спас его, – гордый шепот у самого уха.

– От римлян? – она повернулась к Плешивому.

– От разбойников. Чего, не веришь? – он говорил трезво. – А вот – слушай. Двое. Повалили и волоком – к воротам. Днем дело было. Псы-то привязаны. А я ка-ак закричу!.. Эти-то испугались и бросили. А я Его – в склеп. Там могила-то пустая, этот один сидит.

– Кто, ангел? – Ксения вспомнила щуплые запястья и ленту, похожую на бинт.

– Ну, – Плешивый кивнул с достоинством. – Чем так сидеть, думаю, пусть караулит. А гря-язь, развезло: осенью было. Пока дотащил – измазал всего. Ну, воды принес, стал протирать – хуже только, разводы одни. Водкой хотел, – он поежился, – а потом спирту Ему купил – нашатырного: десять пузырей. Едки-ий! Глаза жрал. Плачу и сморкаюсь! – он засмеялся. – Так и пролежал зиму. Весной обратно поставили. Щиколотки у Него лопнули – пришлось подпирать.

– А эти… – Ксения забыла слово, – грабители?

– Разбойники-то? Куда-а! – он склонился к ее уху. – Потом-то узнал: бросили Его – побежали. Прямо через Московский. А там рельсы. Трамвайная линия. Одного и переехало. Во! – он ударил себя по ногам. – Ровненько по щиколоткам, как они – Его. Видать, отомстил. А как же! – глаза, обожженные нашатырем, пылали.

– Уби-ил?!

– Почему убил? – Плешивый отвечал важно. – Наказал. Спасли, говорят – на костылях теперь ходит…

– Этого… не может быть… – Ксения приложила ладони к щекам.

– Чего не может? – он озлился. – Тут все свидетели. Хоть тетку свою спроси.

Ксения молчала. Из-за поворота дорожки послышались голоса. За Лошадиным, держа корзинку, шла тетя Лиля.

Плешивый засуетился:

– Вот, историю Его рассказываю…

Тетка пристроила корзину на ступени:

– Поди, Ксана, баночки помой, – она выдергивала гнилые стебли. – Новые листики поставлю. А этот… облыжный, – тетка оглядела Плешивого, – пусть поможет. Нечего языком вихлять!

Плешивый затрусил по дорожке.

Железный кран торчал из стены.

– Давай сюда, вода холоднющая, – он засучил рукава.

Ксения смотрела на теткин камень:

– Тетя Лиля говорит – там пусто, никого.

Плешивый обернулся:

– Почему никого? Прошлым летом кота зарыл, – он кряхтел и скреб стекло. – Тоже живая душа… Алабрыской звали.

– Адольф – как будто Алабрыска? – Ксения сказала быстро, словно нашла выход.

Плешивый глянул косо:

– Адольф – это Адольф, – он сносил банки на тропинку.

– Значит… она – за фашистов?

– Дура ты еще судить: кто да за кого… Прожила бы с ее… – он больше не паясничал.

– Скажите… а почему они хотели в Иерусалим? И теперь тоже хотят…

Плешивый глядел внимательно.

– Мой папа, – Ксения говорила через силу, – радио слушает. Та-та-та Шолом Алейхем… – она пропела тихонечко, – каждый день. Родители молчат, но я все равно знаю… Чувствую.

– Не все, а только самые верные, – он держал чистые банки. – Сын против отца, отец против сына. Он так сказал, чтобы возненавидели и пошли за ним, иначе не останется камня на камне…

– А они? – Ксения спросила, замирая.

– Возненавидели и пошли, но все равно не осталось.

– Значит – обманул? – она вспомнила высокий щемящий голос.

Лицо Плешивого скривилось:

– Значит – так. Один теперь стоит – среди мертвецов, – он завернул кран.

Ксения глядела ему в спину. Растопырив руки, Плешивый семенил по дорожке. Кончики пальцев раздулись стеклянными банками.

На ступенях стояла фляга. Тряпкой, смоченной керосином, тетка протирала голову статуи. Там, где она проходилась, оставался блестящий след.

– Спит, – она кивнула на Лошадиного. Тот дремал, привалившись к помосту. Тяжелая челюсть то и дело отваливалась. Лошадиный вздрагивал и подбирал. – Ишь, дергается, Ирод!

За теткиной спиной Плешивый подкрался и, подняв флягу, глотнул полный рот. Чиркнув спичкой, выдохнул одним духом. Распыленные брызги вспыхнули. Бледные искры побежали по вывернутому тулупу. Лошадиный дернул челюстью и открыл глаза:

– Бабу пьяную видел. Говорит: в гости к тебе пришла.

– К пьяному и смерть – косая! – тетя Лиля терла бронзовые складки.

– Тьфу, черт! – Лошадиный отплевывался. – Ты, что ли, Зарезка? – пьяный глаз поймал Плешивого. – Сынка моего привел?

– Как же! Приведешь теперь! Ты ж его убил! – Плешивый вскинулся, ударил себя по бокам и затянул визгливо:

 
Померла наша надея!
Во гробе лежит она!
 

Лошадиный поднялся, шатаясь:

– Предателем он был, – слова падали на землю как камни.

Зарезка подскочил и сунулся ему под руку – костылем.

Тетя Лиля комкала тряпки:

– Пошли. Вроде все дела переделали, – она собрала корзинку и надела рюкзак на плечи. – Нечего их безумства смотреть.

До ограды дошли молча.

– Эти, ваши знакомые… – Ксения оглянулась. – Они всегда здесь?

– Где ж им еще? – тетя Лиля удивилась. – Тут и обретаются – живут.

– А почему – Зарезка?

– Лютый был смолоду, вот и прозвали. Теперь-то утих…

– А тот? Он правда сына убил? – Ксения торопилась следом.

– Кто ж его знает – может и убил когда, – тетка отвечала равнодушно.

* * *

– Пусти, – Ксения начала, – мне надо сказать…

Они вошли в Иннину комнату.

– Я была на кладбище, с твоей тетей… – она думала, Инна удивится, но та молчала. – Мы красили ограды, а потом пошли к камню: там как будто ее дети. Сыновья. Она пишет краской. А потом вышел один в плешивом парике и позвал нас в склеп, – Ксения заторопилась, чувствуя, что опять говорит глупо, и Инна отвернется, не дослушав. – Ты была когда-нибудь?

– Нет, – Инна смотрела мимо.

– У них домик в склепе. Лавки и свет… Они пили водку, а потом Плешивый сказал, что надо всех возненавидеть, в смысле родителей…

– Ну? – Инна переспросила, будто угрожая.

– А в другой комнате – ангел, – Ксения обняла себя руками, словно сложила крылья.

Иннин подбородок дернулся и приподнялся:

– Ну? – она повторила угрозу.

– Понимаешь, там лежак, теперь, а была пустая могила, а раньше в ней лежал Иисус… Из оперы, – Ксения прошептала и опустила глаза. – Этот Плешивый… Они зовут – Зарезка. Он говорит: Иисуса хотели утащить. Разбойники. Отбили ноги. А потом одному тоже перерезало, когда бежал через рельсы. Плешивый сказал: это Иисус подстроил – из мести. Только я не верю, – Ксения собралась с духом. – Ни одному слову. Врет он всё! И кошку мертвую подрыл под тети-Лилин камень, где ее дети как будто… Там вообще всё перепутано… – Ксения смотрела робко.

Иннино лицо стало острым:

– Ну? – она спросила в третий раз.

– Я подумала: надо что-то делать, а без тебя не знаю. Этот Плешивый – умный и хитрый. Это он теперь придуривается, а сам утащит и разобьет. Потому что всех ненавидит. Там еще Лошадиный есть. Максимилиан. Тоже страшный. Вдвоем впрягутся. Ты, – Ксения сглотнула, – поможешь?..

– Поехали.

– Сейча-ас?.. – Ксения осеклась. – Там же склепы… и кресты…

– Боишься? – полоснула насмешкой.

– Там собаки еще… К вечеру выпускают.

– Колбасы возьмем.

Ксения вспомнила сладковатый запах:

– Лучше керосину. Подошвы смажем. У меня есть, там, в кладовке.

– Мо-ло-дец, – Инна произнесла четко и раздельно. – Давай. Я подожду.

Арка, распахнутая наружу, сочилась светом.

– Ну, и где твой Плешивый?

На полу – разграбленное блюдо: огрызки и куски. Ксения нырнула под арку и нащупала выключатель.

Из-за ее плеч поднимались белые острые крылья.

Этот ангел был безоружен – ни меча, ни копья. Узкий бинт, заправленный за уши, опоясывал голову. Терпеливая усталость сгибала ангельскую шею. Глаза, глубоко врезанные, смотрели вниз. Инна подошла и положила руку на его пальцы…

Снаружи ударило в стену – глухо, как камнем. Собачий отрывистый лай полетел издалека. «Свет», – Инна прошептала одними губами. Ксения кинулась к выключателю. Свет мигнул и погас. «Прячемся». В углу, на топчане, бесформенная тряпичная куча. Инна раскидала и пихнула Ксению к стенке. «Дверь надо было… – под ветошью Ксения дышала с трудом. – А то – собаки…» Иннин острый локоть ударил в бок.

Пудовое шарканье раздалось под дверью. Распьянющий мужицкий зык лез в склеп.

«Он, Зарезка». – «Да тихо ты», – Инна цыкнула.

За стеной шевелилось, дрожало мелким дребезжанием. Потом стихло.

«Задрых, что ли?..» – Инна поднялась на локте. «А…!» – отхаркнулось грязным словом. Ксения съежилась.

– Фу-у-у! – чья-то рука подняла рогожу. – Керосином тянет. И тебя что ли тетка скоблила?

Инна следила сквозь тряпичную щелку.

Пьяная рука шарила по стене. Не поймав выключатель, он отвалился от косяка и шагнул вперед.

– Воняешь, брат, – фыркнул довольно. Из ангельской ниши шла сладковатая волна. – Птица вонючая! – он крутил носом брезгливо. – Тошнотворная тварь! – голос сбросил дурацкую зычность. – Кто тебя намазал? Кто тебя намазал? – он повторял тупо и монотонно. – Поверил, что вас будут судить святые? Это Он тебе сказал? Ну, и кто Он теперь, отвечай, падла! Да что ты можешь? Вонять, как Он? Сдохнуть и вонять! Это и я могу, – он поднес пальцы к носу. – Ну, ответь, – слова ворочались на зубах, – вывел или не вывел Он народ свой на погибель? Молчишь… – Плешивый взялся за голову. – Думаешь, все будет по-Его? Сколько их было – верных! Все-ех пустили в расход… Ты-то чем лучше? Думаешь, на руках понесут тебя и твоя голова не преткнется о камень? Может, и Его ноги не преткнулись? Или ты, – он поднялся на тяжелых ногах, – снова отвалишь камни и он пойдет, не хромая? На культяпых ногах с ощипанным поводырем?..

Сжимаясь изо всех сил, лишь бы не заплакать, Ксения дрожала под тряпками.

Ухватившись за ангельскую голову, Плешивый кряхтел и корчился, силясь раскачать:

– Сейча-ас… я тебя выверну… узнаешь, как расшибаются ангельские… безмозглые…

Из-за мужичьих плеч поднимались острые ангельские крылья. Инна отбросила тряпки и кинулась на Плешивого. Он взвизгнул и припал к лежаку.

– Девка! – он смотрел ошалело. – Две девки! – ощерилась бессмысленная улыбка. – Сказились, что ли? – Зарезка зажмурился и принялся тереть щеки. Пьяная поволока заливала глаза. – Вернулась? – он смотрел на Ксению.

– Мы от собак… Спрятались. Вы же сами говорили: к вечеру выпускают.

– Выпускают, – он подтвердил важно. Глаза пустели, словно их затягивало бельмами.

Ксеньин голос стал тверже:

– Это Инна, моя подруга. Мы пришли, чтобы посмотреть статую.

– Этого? – он кивнул на ангела.

– Нет, – Ксения ткнула пальцем в стену.

– Исуса, значит… – Зарезкин подбородок отвердел. – А деньги у нее есть?

– Какие деньги? – Инна подала голос.

– За экскурсию, – грубая издевка кривила рот.

– И сколько это стоит?

– По гостю и цена, – он сел на лежак, прямо в развороченную кучу. – С нее вон, – кивнул на Ксению, – двугривенный взял, а с тебя, – оглядел, – с птицы такой, – Плешивый пошевелил пальцами, словно ощупывал монеты, – будет рупь, – хохотнул, причмокивая.

– Я дам десять.

Зарезка заглох, как захлебнулся.

– Три за экскурсию, а остальное… Вы его больше не тронете.

– Заступница объявилась? Сестрица, блядь… Повезло ощипанному! Ладно, – он оглядел щуплые крылья.

Инна поймала Ксеньин взгляд:

– И за того тоже, – она ткнула пальцем в стену.

– За обоих значит? За двух? По три пийсят? А? Добавить бы надо – чтоб на две уж бутылки. Может, еще кого присмотришь? Тут этого добра!..

Инна порылась в кармане:

– Вот, – достала и протянула Плешивому. – Три рубля. Остальное – завтра.

– Ты, жучка, гляди! Ежели что, обоих их разотру, – Плешивый спрятал деньги. – Ладно, пошли. На три рубля до завтра доживут, а дальше – еще посмотрим…

Пьяные ноги переваливались по-утиному.

– Беда! Как сумерки, совсем видеть перестал – не иначе, глаза надуло, – он остановился и растер кулаками. – Значит, – Зарезкин голос зудел мирно, – обоих пожалела? Знаем мы вашу жалость! К вам придешь на ногах – отправите на дровня́х!

Впереди между крестами темнела бронзовая фигура.

Плешивый забежал вперед:

– Исус Христос, Сын Божий, – он начал представление. – Между прочим, с ним случилась страшная, кровавая история, но я его спас…

– Знаю. Ноги перерезало, – Инна прервала.

– Ага, разбойникам, – Зарезка заюлил. – Очень поучительная история, особенно для молодого поколения… А не хошь, другую могу. Из своей жизни. У меня этих историй!..

– Не надо, – Инна обрезала.

– Он облако зажигать умеет, огненное, из керосина, – Ксения заступилась.

– А ну-ка, – Инна говорила совершенно серьезно.

– Для вас, да за ваши денежки… – он развел руками. – Только керосинчику нету.

– У нас есть, – Ксения пошарила в кармане и достала пузырек.

Плешивый схватил с готовностью.

– Беленькой разжился? – раздался грубый голос.

– Да какая беленькая! – Плешивый снова заюлил и скукожился. – Гостей вот встречаю, керосинчик это. Девки просят огоньком дыхнуть.

– Тьфу! – Лошадиный принюхался и покрутил головой. – А я сынка моего покрестил, – он занес плеть и ударил по земле крест-накрест.

– Кнутом покрестил – керосинчиком помажь! – Плешивый затоптался, припадая на обе ноги. – Крестим покойничка, крестим – керосинчиком мажем, мажем!

– Врешь, крамольник! Я сына не убивал, – перехватив рукоятку хлыста, Лошадиный двинулся вперед.

Плешивый кинулся по ступеням и скрылся за статуей:

– Не убивал, не убивал, он сам себя убил, сам себя хлыстом покрестил!

Лошадиная спина напряглась. Хлыст поднялся в воздух и опустился со свистом. Плеть охаживала статую. Плешивый прыгал, уворачиваясь от ударов:

– Так его, так его! – голос вился змеей. – Будет знать, как отца предавать!

Обессилев, Лошадиный опустил плеть:

– Ладно, вылезай, – позвал Плешивого, – не трону, – ударив о колено, переломил кнут.

Плешивый спускался осторожно:

– Вот и сломал… вот и хорошо… отец смертью не наказывает…

– Пошли отсюда, – Инна потянула Ксению.

– Куда это вы, куда? – испугался Плешивый. – Огонечка-то? А? Огонечком-то… покрестим.

Ксения вздрогнула и вырвала руку.

Тревожные звуки раскачивали пустое небо. На мертвой небесной зыби поднимался ясный и чистый голос, пел и просил о помощи – вставал высокой волной.

– Если вы… покрестите меня, я смогу… Его обтирать? – она спросила тихо.

Мертвый город, лежащий у подножия статуи, благоухал керосиновым снадобьем. Не было ни женщины, несущей сосуд за обе ручки, ни римских тревожных голосов. Она была одна и на этот раз успевала вовремя.

Красный электрический огонь загорелся в Зарезкиных глазах:

– И обтирать, и одевать, и кашей кормить! – ухватив себя за рыжие патлы, он натягивал на уши плешь. – Керосин давай, – отвернул крышку и припал к горлышку. Промычав неразборчиво, ударил ладонью о ладонь. Лошадиный вынул коробок и чиркнул. Слабый огонь стоял между Ксенией и Плешивым. Он надул щеки и дохнул. Кривой язык лопнул, уходя в небо. Плешивый ухмылялся, ощеривая пустой рот.

Ксения протянула руку и вынула бутылочку из кривых пальцев.

Приваленные камни лежали у Его ног. Густая сладкая струя полилась в трещину и потекла по сломанным в щиколотках ногам. Нежный женский голос проник в уши, и, попадая губами в слова, Ксения запела тихо – для Него:

 
Sleep and I shall smooth you, calm you and anoint you,
Myrth your hot forehead, oh, then you’ll feel…
Close your eyes, close your eyes, think of nothing tonight…[10]10
Спи, и я успокою тебя, буду утешать и умащать миром,Ты ощутишь его на своем горячем челе…Закрой глаза, закрой глаза и забудь обо всем…(англ.)

[Закрыть]
 

Плешивый пятился озираясь:

– Слышал ты? Слышал?! – он подскочил к Лошадиному. – Сказано: покрестятся и заговорят новыми языками… Будь я проклят, если не исполнилось! – хриплый крик разрывал кладбищенскую тишину. – Я покрестил, и она заговорила! Значит, мало! – руки ходили мельничными жерновами. – Мало было Двенадцати! Я спас Его, и Тринадцатым Он поставил меня!.. – Плешивый бесновался, вскидываясь.

Лошадиный глядел исподлобья.

Взлетев к приваленным камням, Инна схватила Ксению за руку:

– Только не упади, только не упади, – бормотала и волокла за собой.

* * *

– Здесь, – Инна остановилась на верхней площадке и кивнула на дверь. – Прячься.

Чибис вжался в простенок.

– Ну, готов?

Звонок раскатился долгим эхом. Под дверью скрипнуло и зашуршало:

– Кто?

– Почта, – Инна склонилась к замочной скважине.

Раздался скрежет. Дверь подалась и раскрылась – на ширину цепи.

– Жу-учка! – Таракан пучился пьяно. – Ну, чего пришла?

– Фотографию отдать, – Инна заулыбалась. – Там, у вас, моя… Я случайно. Случайно перепутала.

– Нету. Ничего нету, – он буркнул и захлопнул дверь.

Чибис приложил ухо к филенке: помягчевшая цепочка билась изнутри.

– А я вам колба-аски принесла. Вы мне конфетку, а я вам – колба-аски… – Инна тянула елейным голосом.

Тараканьи пальцы вылезли из щели и потянулись к колбасе.

– Цепочку сбросьте – тогда дам, – Инна развернула бумагу. – А еще хлебушка, целую буханку…

За дверью кряхтело и крякало.

– Давай! – Инна пихнула Чибиса. Он вцепился в створку и рванул на себя. Дверь распахнулась. – Всё, – она завернула колбасу. – Пошли.

В глубине квартиры семенили тараканьи шаги. Под чучельной полкой что-то шевелилось.

– Эй вы! Выходите! – Инна окликнула и потянулась к выключателю. Два рожка протекли грязноватым светом. Она стояла, не сводя глаз с Таракана. – Ну, что я говорила! Вот: теперь смотри.

Чибис стоял, оглядывая пустую стену.

Инна обернулась. Там, где висели фотографии, остались белесые пятна.

Таракан вылез и встал у притолоки.

– Я пришел… – Чибис заговорил тихо и вежливо, стараясь поймать пустые тараканьи зрачки. – Узнать про моего деда. Мой дед погиб. Отец говорил: на войне. Но я… – Чибис замолчал.

– Неизвестно, ничего неизвестно, – Таракан бубнил монотонно. Инна развернула бумагу, открывая колбасный срез. Таракан сглотнул: – Передачи запрещены. Не положено! – гаркнул пьяным голосом, как сорвался с цепи.

Инна подошла к полке и сняла собачью голову. Стояла, взвешивая в руке. Колбаса, завернутая в бумагу, лежала на столе.

Таракан метнулся и ухватил обеими руками:

– Целую… целую не положено… – под тараканьими лапами плясало мелкое крошево. Он кидал в рот и перетирал голыми деснами. Губы лоснились от жира. Кадык дергался. Чибис слышал едкую вонь.

– Ну, еще чего принесли? Деду-то передать… А, внучки? – Таракан подмигнул довольным глазом.

– Пожрет – протрезвеет, – Инна шепнула Чибису и полезла в сумку.

Таракан ухватил буханку обеими руками. Крякнул, пытаясь разломить пополам:

– Круглый пло-охо… Корка жесткая, – он выдохнул. – С кирпичиками сподручнее…