Текст книги "Орест и сын"

– Преследует? Вы имеете в виду, эринии и всё прочее? – Павел снова вмешался. – Это если верить Эсхилу. Но мне, говоря по совести, уж если выбирать между интерпретаторами, ближе Еврипид. Всё как в жизни. Никакого героического ореола. Главное действующее лицо – душевнобольной.

Орест напрягся. Слова Павла отдались сильнейшим раздражением: эти спекуляции на его имени надоели до смерти, но в то же время внушали тревогу, будто подталкивали к пропасти, словно от них исходила какая-то длинная волна, ведущая в глубины памяти, где его мифологический тезка, мстя за убитого отца, убивал собственную мать.

Строматовский перехватил его взгляд:

– Ну, ну… Бог с ней, с мифологией! Кто старое помянет… – доктор переждал неловкое молчание. – Ваш друг, – он счел возможным продолжить, – сообщил, что в вашем личном архиве сохранилась редкая рукопись – так сказать, досталась в наследство. Надеюсь, вы не будете против, если мы в своем сугубо узком кругу ознакомимся с ее содержанием, – интонация приподнялась вопросительно.

Орест Георгиевич оглянулся на Павла и ответил твердо:

– Не думаю, что это доставит мне удовольствие.

Глаза старика сверкнули:

– Если так, примите мои нижайшие извинения. Поверьте, если б знал… – Строматовский развел сухими руками.

«Господи, да какая разница… Все равно уже прочитали», – Орест Георгиевич подумал и махнул рукой.

– Благодарю вас, – старик засмеялся беззвучно. – Вы – покладистый собеседник. Теперь это редкость, как отменное вино.

Орест Георгиевич опустил взгляд, но сейчас же поднял, услышав прямой вопрос:

– Как вы полагаете, что самое интересное в истории?

– Люди, – Оресту показалось, что удар отбит чисто. – Их чувства, желания, побуждения.

– Чувств пять, желания определены, побуждения однообразны. Будь по-вашему, все окончилось бы на Авеле, а между тем история длится.

Орест оперся о диванный валик, готовясь возразить, но Павел опередил:

– Вы, доктор, хотите сказать, что люди, как элементы истории, вас не интересуют?

Сухая рука поднялась:

– Мне интересен любой человек, но только как носитель заблуждения. Именно в общественных заблуждениях скрываются зерна истины, и я – как петух – стремлюсь их склевать, – пускаясь в рассуждения, старик молодел. Орест слушал внимательно. Беседа становилась особенным, самодостаточным удовольствием. – Впрочем, можно сказать и иначе: люди выдыхают заблуждения. Я же их вдыхаю, перерабатываю и выдыхаю истину. Exsufflatio – insufflatio[8]8
  Выдох – вдох (лат.).


[Закрыть].

«Добрались до латыни», – Орест Георгиевич уже успокоился и теперь любовался светом камина.

– Можно ли быть уверенным, что именно в заблуждениях присутствует истинное зерно истории? – он спросил, размышляя.

– Что есть заблуждение? – Строматовский склонил голову набок. Орест подумал: и вправду похож на петуха. – Во многих случаях – это просто истина, проходящая первую фазу своего земного существования. Точнее, так ее называют люди, наблюдающие процесс со стороны. Взять хоть историю Иисуса. Первых его адептов недальновидные римляне карали как носителей злостного заблуждения. Их считали абсолютно заблудшими именно на том основании, что они брались проповедовать абсолютные истины. Которых, кстати сказать, не было у римлян: ну разве что почтение к власти.

– Вы верите в Иисуса Христа? – Орест Георгиевич спросил удивленно.

– Я, – ангельский доктор сидел спиной к лампе. Орест Георгиевич не мог видеть его лица. – Я, скорее, римлянин: верую в разных богов. Но скромно и без фанатизма.

– Не понимаю, – Орест поднялся, – чем на практике может помочь изучение общественных заблуждений? Как правило, они весьма примитивны.

– Не скажите… – Строматовский покачал головой. – Хорошее заблуждение соотносится с контекстом эпохи. В случае удачи можно нащупать эпохальную истину – если, конечно, предположить, что у каждой эпохи она есть.

– Вы полагаете, у нашей – тоже? – Орест Георгиевич подхватил заинтересованно.

Хозяин вышел из комнаты.

Беседа выходила на новый виток. Павел приблизился к камину и что-то подправил. Красные электрические зигзаги высветили коллаж, висящий над колоннами: башня, увенчанная красной звездой.

– К сожалению, в этом смысле наша эпоха – не из лучших, – старик продолжил неторопливо. – Ее истина соткана из противоречивых заблуждений. Те, кто живет в настоящее время, – непримиримые враги. Впрочем, это у нас в традиции. Одни проклинают власть, другие – ей верно служат. Но именно в этом противоречии можно нащупать нечто общее – я имею в виду, предмет. Власть – вот ключевое слово. И те и другие считают ее незыблемой и вечной.

– В таком случае, – Орест Георгиевич почувствовал себя свободнее, – рискну продолжить: заблуждения – насыщенный раствор. Поставьте на огонь, и стенки покроют крупицы истины.

Старик засмеялся, растягивая рот по-лягушачьи:

– Вот мы и условились: мой петух – аналог вашей реторты. Впрочем, вы – точнее. В поисках истины главное – огонь, – теперь он не смеялся. – Боюсь, в этом-то и проблема. Поди-ка, разведи его под сердцем! – лягушачья кожа сморщилась. – Очень трудно загореться мыслью. В наше время это не под силу даже молодым.

Хозяин вернулся. В руках он держал металлический шар на ножках. Снизу они имели форму звериных лап, но завершались миниатюрными головами. Орест Георгиевич всмотрелся: лев, медведь, кажется, барс и еще один, с рогами, – звериные головы по всем четырем сторонам. Сбоку торчал кран с поворотным ключом. Под днищем располагалась спиртовка. Хозяин чиркнул спичкой. В подбрюшьи сферы забился синеватый болотный огонек.

– Беда в том, – Строматовский смотрел на пламя, – что обе стороны действуют несогласованно и этим самым впадают в методологическую ошибку. Одни стоят за то, что систему нужно разрушить, другие – силятся найти способ удержать ее в прежних рамках. И тоже – любой ценой.

Хозяин приподнял крышку. Тяжелый гвоздичный запах хлынул через край. Чистые грани стаканов вспыхнули багровым.

– Моего отца расстреляли, когда мне было, кажется, лет десять, – мускулы под глазами дрогнули.

– Кажется? Да, да, понимаю… Ни времени, ни места… В советской трагедии всё приносят вестники, – Строматовский говорил печально. – В этом смысле мы пытаемся следовать античной традиции. Беда в том, что классический механизм разрушен: из всех единств осталось одно – единство действия.

– А я? – Орест Георгиевич выпрямил спину. – Как я должен относиться? К какому лагерю примкнуть?

– На вашем месте я не примкнул бы ни к какому. К чему множить заблуждения? – сухой рукой доктор провел по лицу. – Ваш отец оставил рукопись…

– Да, – Орест свел дрогнувшие пальцы, – и в ней – его заблуждения. Они характерны для его поколения, но я, – пальцы, сведенные в замок, разжались, – никакой истины разглядеть в них не могу.

Строматовский взглянул коротко. Павел поднялся, подошел к каминной полке и подал рукопись. Стариковские пальцы разгладили края: непокорные листы вздыбились, норовя свернуться в трубку.

Четыре пары звериных глаз смотрели по сторонам.

– Я думаю, – Орест Георгиевич смотрел прямо, – мой отец отдавал себе отчет в том, что заблуждается. Во всяком случае, решил сжечь.

– Ну-у, – протянул Строматовский. – Тут работали и другие причины, например, страх.

– Но все-таки не сжег, а сшил, – Павел произнес настойчиво.

– Ваш отец, – доктор не сводил глаз с живого пламени, – сумел нащупать главное: узкое место всей системы. Судьба, преследующая страну, требует создания нового человека. Человек ветхий создан по образу и подобию. С новыми задачами ему не справиться – эта система не по нему.

– Если вы, – Орест Георгиевич терзал свои пальцы, – считаете систему нечеловеческой, не проще ли поставить на ней крест?

Доктор засмеялся, прикрывая рот ладонью. Орест заметил сероватые, будто съеденные, десны.

– Поверьте мне: сама по себе эта система – вечна. В каком-то смысле, проще создать нового человека, чем ее демонтировать. То есть, говоря формально, демонтировать можно. Но как таковая система все равно останется. И будет существовать до тех пор, пока будут жить наши общие мифы.

Орест вспомнил обрывок разговора, который он услышал, стоя за занавесом:

– Вы имеете в виду культуру?

– В частности, – Строматовский кивнул. – Великие цивилизации никогда не строились на правде. Правда неприглядна. Ею может вдохновиться только жестокосердный.

– Что бы ни случилось, мы должны остаться великой державой. На том и стоим. Нельзя отнимать у народа его игрушку, – Павел поднял стакан и отпил.

Доктор любовался багровыми гранями:

– Система уже дает сбои. Если не отладить, это – вопрос времени. Я имею в виду распад страны.

– Ну и шут с ней! И пусть себе! Невелика потеря! – Орест понимал, что зарвался, но не мог остановиться. – Кстати, интересно, куда она денется? Что – ядерная война во всемирном масштабе?

– Это – вряд ли, – хозяин ответил за доктора. – Армагеддон – не наш миф.

– Нет, СССР не исчезнет физически, – доктор продолжил спокойным тоном, не обращая внимания на горячность собеседника. – На карте мира он до поры останется, но с каждым годом будет отступать в прошлое, как все гибнущие цивилизации. Я же, подобно вашему отцу, хочу, чтобы наш Рим обрел заслуженное бессмертие. Увы, оно не обретается ценою смерти.

– Вы хотите, чтобы всё это длилось бесконечно? Вам… – Орест Георгиевич передернул плечами, – мало принесенных жертв?

– Ну кто, кто говорит о жертвах? – Павел вмешался решительно. – Строго научная задача: обеспечение будущего страны.

– В двадцатом веке, – хозяин выступил снова, – особая история. Не простенький выбор между Добром и Злом. Взять хоть Вторую мировую: свободный мир предпочел помогать коммунистам. Все-таки – меньшее из двух Зол.

– Кстати, о ядерной бомбе… – проворчал Павел. – Где бы мы были с твоим чистоплюйством, не сумей мы ее создать!

Орест Георгиевич чувствовал страшную усталость. Отвлеченный разговор съедал последние силы. «Пора переходить к делу».

– И как вы себе это представляете? – каждое слово давалось с трудом. – Положим, вещество будет создано: вы всех планируете подвергнуть обработке? Что-то вроде газовых камер?

– Дались тебе эти газовые камеры! – Павел вспылил.

– Я понимаю вас, – старик поглядел на Павла осуждающе. – Нет, обработка, как вы изволили выразиться, коснется далеко не всех. Больше того, я уверен: исключительно осознанный выбор. Что-то вроде люстрации. Но, – он поднял палец, – с обратным знаком. Процедура для тех, кто желает занять руководящие посты. Особое условие для успешной карьеры.

– Вот, вот, – Павел подхватил, – вроде вступления в Партию. Никто никого не заставляет.

Орест Георгиевич опустил глаза.

– Позвольте, – старик вернулся к рукописи, – я предвосхищу ваш следующий вопрос: вы хотите узнать, почему, воспользовавшись заметками вашего батюшки, мы не можем продолжить расчеты сами? Увы, – он усмехнулся, – нас мало, да и тех нет. Я хочу сказать: наш круг слишком узок. В нем нет настоящего химика, владеющего современным научным аппаратом.

– А вы? – Орест Георгиевич спросил впрямую.

– В сравнении с вами я – алхимик. Умею сформулировать задачу, но не могу ее решить. Ваш отец сумел сделать решающие наброски. Но его уничтожили. Мне, в сущности, повезло в одном: меня взяли позднее. Но, как бы то ни было, на все их глупости у меня ушло двадцать лет. Срок нешуточный – за это время наука ушла вперед. Мне не догнать.

– Не понимаю, – Орест Георгиевич хмурился. – Вы, пострадавший от системы, желаете ее спасти? Вы – жертва, они – ваши палачи…

– Ну-ну-ну… – Строматовский поднес к губам стакан, словно намереваясь выпить. – Жертвы… палачи… К чему такие крайности? Будьте милосердны. Все мы, в каком-то смысле, заблудшие. Кстати, из этого скорбного списка я никак не исключаю себя. Что касается моих сокровенных целей… Да, с рациональной точки зрения мои мечты безумны. Но в том-то и дело, что истина чуждается разума.

– Что до меня, боюсь, я не смогу им соответствовать – вашим безумным и иррациональным мечтам, – Орест ответил твердо.

– Поверьте, это не так, – голос Строматовского увещевал. – Если позволите, я с легкостью докажу вам обратное. У вас ведь есть дети?

– Да, – Орест вздрогнул. – Сын.

– Я задам вам один вопрос, а вы постараетесь ответить правдиво.

– А если солгу? – Орест Георгиевич съежился: сейчас этот иезуитский старик спросит про девочку. Павел, конечно, рассказал. С самого начала они имели это в виду, приберегали напоследок.

– Стратегия вытекает из задачи. Хотите закоснеть в своем заблуждении, можете лгать.

– И вы это стерпите?

– Я? – доктор глядел отрешенно. – Поверьте, я и не то стерплю… Другое дело, что вам это не поможет… Итак, я хочу знать, – доктор говорил медленно, словно подбирал правильные слова. – Сообщили ли вы своему сыну, как погиб его дед?

– Но он… Мой сын школьник… – Орест Георгиевич хрустнул пальцами.

– Благодарю. Ответ – исчерпывающий, – обернувшись к лампе, Строматовский прибавил света. Хлынув сквозь вязь узора, свет залил капители и лег на темный коллаж. Красная звезда, венчавшая башню, раскрылась пятипалой горстью.

– При чем здесь?.. Какое отношение?.. – Орест Георгиевич смотрел на звезду и не мог отвести глаз.

– Прямое, – доктор улыбнулся горестно. – Если бы вы желали этой стране гибели, вы открыли бы ему правду.

– И что? – Орест усмехнулся растерянно. – Узнай мой сын правду, это погубит страну?

– Как бы вам сказать… Не знаю. При известном стечении обстоятельств это кажется возможным… Хотя в то же время… – старик замолчал.

– Вы, – Орест Георгиевич вдруг решился, – работаете… – он хотел сказать: на контору, но сказал: – На них?

– Можно выразиться и так, – доктор отвел взгляд в сторону. – Но можно и по-другому: мы – самочинное ответвление.

Орест Георгиевич потер взмокшие руки и шагнул к камину: ему хотелось ответить по существу.

Ладонь, раскрывшаяся ораторским жестом, взлетела и оперлась о коллаж. Пальцы прикрыли железный венчик:

– Я не согласен с вами! Дети на то и дети, чтобы знать не всё. Когда мой сын вырастет, я сам расскажу ему всю правду, но это…

Под рукой зашипело, словно плеснули горячим маслом. Короткий электрический удар пробил сустав – до плеча. Рука оторвалась с усилием – будто ее прижгли к лепесткам.

Три звездных зубца прилипли к ладони. Орест взмахнул кистью, стряхивая. На обожженной руке вспухали пятна.

– Влажная… Оголенный провод… – Павел бормотал испуганно.

Поднялась суматоха. Хозяин вышел и вернулся с пузырьком:

– Смажьте, пожалуйста, смажьте, – он смочил клочок ваты.

Орест Георгиевич мотнул головой и отвел его руку.

Павел подобрал упавшие пластинки:

– Два против трех, – казалось, взвешивал их на ладони. – Твоя теория получила три черных шара.

Боль становилась чувствительной. Орест Георгиевич поднялся. Его никто не удерживал.

Он вышел на бульвар и приложил горсть снега. Боль утихла, но вернулась, едва снег растаял.

«Хорош… ангельский доктор… Интересно, с электричеством – случайность?» – не сворачивая к автобусу, решил идти утренней дорогой: по Пестеля до самых садовых ворот. – Можно срезать, пройти через сад…»

По сторонам аллеи высились дощатые ящики. Замок цвета женской перчатки остался за спиной.

Орест Георгиевич дошел до Невы и остановился: на кольцах ворот, выходящих на набережную, висел амбарный замок.

«Черт! Не хватало, чтобы и там заперли!» – досадуя на себя, он оглянулся назад.

Высокая желтая фигура, свободная от ящика, стояла напротив. Цепко захватив младенца, старик подносил его к разметанной бороде. Беззубые старческие десны закусили складку детского тельца.

«Кронос, – проходя мимо, Орест Георгиевич прочел табличку. – Миф, подходящий любой эпохе… Рано или поздно перемрем все. Кто ж это сказал? Павел? Нет, – боль тронулась тонкой коричневатой струйкой. – Или доживем до старости и станем падшими ангелами, как эта старуха… Красота, преображенная в ненависть… – боль упала на сердце тяжелой полновесной каплей. – Ненависть этой девочки – самое страшное, что теперь предстоит… – он смотрел на младенца, закутанного в мраморные пеленки. – Время? При чем здесь – время? Я сам – чудовище, глотающее младенцев…»

Не взглянув в лицо каннибала, Орест Георгиевич побрел назад.

* * *

Там, где когда-то болело сердце, ширилась полость – огромный сосуд. Матвей Платонович приподнялся на локте, оглядывая стеллажи. Он-то был уверен, что выгнал его из памяти: тот зал, под завязку заполненный современниками. Там, испугавшись до смерти, он дал ответ на их главный вопрос. В этом вопросе соединилось всё: жизнь и смерть, добро и зло, любовь и ненависть.

СОБАКЕ – СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ. Я ОТРЕКАЮСЬ ОТ СВОЕГО ОТЦА.

Ответ, лежащий в основе их проклятой цивилизации.

Сколько лет он копил знания, надеясь их спасти. Вывести из тупика, вернуть на главную дорогу истории, но те, кто называли себя его современниками, упорствовали в своих ответах. «Поздно… Теперь – поздно…» – он спустил ноги и замер, сгорбясь, прислушиваясь к сердечной пустоте.

Всю жизнь он имел дело с фактами. Поднимаясь с рассветом, начинал свое терпеливое восхождение. Его знания – Вавилонская башня, его собственная великая цивилизация, которую он, единственный строитель, сложил по кирпичику, полыхала сотней медных ворот. За них не проникали варвары, прожорливые, как саранча.

Голова работала ясно. Прошлое, укрытое под толщей знаний, всплывало как забытая стихотворная строка. Оно сложилось и замкнулось рифмой: шакальеголовый, сидевший в том президиуме, – любезный молодой человек.

«Его сын. Поэтому и похож…»

Он понял задачу, которую они вознамерились решить с его помощью. До поры до времени их власть обеспечивалась человеческими жертвами. Теперь они задумали обратное: заставить мертвых работать на себя.

Когда-то давно он попытался возразить шакальеголовому. Сказал: «Я… не могу… предать отца… Это – невозможно». Они сидели в маленькой подвальной комнате, куда его вызвали прямо с лекции. Человек, похожий на шакала, усмехнулся: «Поверьте, для вас, в вашем положении… Именно это и возможно…» Анубис, шныряющий по кладбищам, оказался прав: в цивилизации, которую они построили, именно невозможное стало единственно возможным.

Матвей Платонович поднялся с трудом. В голове зашумело, будто снова включился мотор.

Если вынести за скобки тот загробный суд, он прожил счастливую жизнь. Эти извлекли его внутренности, но не замуровали, не спрятали под землю. Дали время накопить знания.

Пустота, занявшая место сердца, подпирала ребра. Без него, хранителя чуждой им цивилизации, библиотека – всего лишь тело: мумия, лишенная главного. Чтобы воспользоваться накопленными знаниями, нужен Дух.

Знания, лишенные Духа, не могут служить. Чтобы знания ожили и заговорили, необходимо мастерское слово. Слово и тайный знак. В желудке шевельнулась горечь, похожая на боль. Он облизал пересохшие губы и, прислушавшись к шуму мотора, вспомнил серую «Волгу», так напугавшую его на набережной. Эта акула ходила неподалеку.

На цыпочках он подобрался к двери. Снаружи было тихо. Матвей Платонович вытер заслезившиеся глаза: «Бежать, вниз, вырваться из парадной…» – Тетерятников усмехнулся. Что-что, а это он знал наверняка: там, внизу, дежурят представители ЖЭКа. Чувствуя ватные колени, он подошел к окну и дернул. Створки сцепились намертво: этот путь тоже отрезан. Остался один – вверх.

Слезящиеся глаза поймали лестницу, по которой он взбирался к верхним полкам. Взявшись обеими руками, подтащил и прислонил к стеллажу. Отзываясь на чрезмерное усилие, голова пошла кругом. Он занес ногу и поставил на поперечину. Буквы, глядевшие с корешков, дрожали мертвой зыбью.

Цепляясь обеими руками, взбирался всё выше и выше – из последних сил.

Деревянные перекладины вихляли, выворачиваясь, словно лестница, по которой карабкался, стала веревочной. Неожиданно она установилась крепко-накрепко, и Тетерятников понял: кто-то карабкается за ним. Это могли быть только они: дети Анубиса, преступные и алчные подмастерья, желающие выпытать из него тайну…

Еще надеясь уйти от преследователей, он глянул вниз. Там шумела вода. С высоты, на которую он забрался, библиотека, его собственная великая цивилизация, выглядела скорлупкой, пляшущей в волнах.

Серая акула, сужая круги, поднималась из глубины. Он увидел плавник, разрезающий воды, и, охнув, разжал руки. Молотки, наугольники и масштабы поднялись и ударили прямо в голову.

Великая цивилизация, живущая в его памяти, погасла в то же мгновение – так, как, по словам его собеседника из одновременной эпохи, когда-нибудь погаснет Земля.

* * *

Последнее время отца как подменили. Который вечер, зарывшись в рукописи, он просиживал за письменным столом допоздна. На листах, расползавшихся по столу, чернели ряды формул. «Новая идея?» – Чибис заглянул. Отцовские глаза сияли энтузиазмом.

Светлана в доме не появлялась. С тайным облегчением Чибис угадывал серьезную размолвку – следствие непонятной подвальной истории. Вставая из-за стола, отец бродил по дому мрачнее тучи, словно счастье, зажигавшее глаза, исчезало, стоило отвлечься от работы. О фотографии он не спрашивал: может, не заметил. Ксения твердо обещала: Инна отдаст.

Неделю назад она затащила его в раздевалку, за сморщенные мешки, и передала разговор с Инной. Выходило, будто отец сам отдал мамину фотографию, потому что они – брат и сестра – не то двойняшки, не то близнецы, но Инну отдали чужим. В иных обстоятельствах от этих выдумок можно было бы отмахнуться, но теперь, когда в подвале что-то случилось, любая версия могла оказаться правдой.

Разговор в раздевалке был коротким, Ксения торопилась домой. Обдумывая ее рассказ, Чибис задавался разными вопросами. Сегодня он наконец решился: подошел после уроков, предложил проводить.

А еще ему хотелось поговорить о знаках. Поделиться своими догадками.

Они вышли из школы и двинулись вдоль канала. На подходе к площади дрожала незамерзающая полынья. Испарения поднимались к решетке, оседая белесыми хлопьями.

Чибис замедлил шаги и глянул вниз. Вода, стоявшая в полынье, казалась черной. От нее сочился гнилостный запах.

– Что ты хотел? – Ксения остановилась и поднесла варежку к губам. В глазах, глядящих на Чибиса, стояло уныние.

– Не знаю… – Чибис смотрел на варежку, отгоняя неприятную мысль: кажется, он сделал неверный выбор. Чтобы выступить против бабушки и одержать победу, новая мать должна быть другой.

Неприятная мысль мелькнула и погасла. Он отвел взгляд и обвинил себя в несправедливости: то, что предсказывали знаки, случится не завтра. Придет время, и эта девочка тоже станет сильной и смелой.

Он хотел свернуть к мосту, но Ксения пошла направо – к пешеходному переходу.

– Ты что, торопишься? – В голове клубились вопросы, он не знал, с чего начать.

– Вообще-то… Понимаешь, я обещала…

– Кому?

Они перешли площадь и встали на остановке.

– Соседке, – Ксения поежилась от ветра. – Раньше я ее видела, но так, – махнула рукой, – даже не здоровались, а вчера, в лифте… Попросила с ней съездить…

– Куда? – Чибис постучал ногой об ногу, сбивая снег.

– На кладбище. Говорит, одной несподручно, – Ксения подошла к кромке тротуара, высматривая автобус. – Понимаешь, она какая-то… не знаю. Жалкая… – она сморщилась. – И дети у нее умерли, мальчики.

– Я думал, мы с тобой… – Чибис пытался вспомнить, где и когда он слышал эту историю.

– А давай завтра.

Войдя в автобус, она обернулась и махнула рукой.

Дома Чибис отломил горбушку и пошел к себе. Он вспомнил сразу, едва Ксения уехала: про женщину, у которой умерли дети, говорила Инна – в тот раз, когда явилась к отцу и рассказала про потоп. Сказала, что это несправедливо: та женщина получила трехкомнатную квартиру, как будто ее дети не умерли. «Странно… Неужели та самая?..»

В отцовской комнате били часы. Чибис жевал и считал удары, пока не сбился.

«Все умрут, а ваша красота останется… На радость будущим поколениям», – эту фразу произнес Павел, а потом явилась Светлана, и разговор перешел на старика с картофельной бородавкой. В тот раз Ксении с ними не было.

Тетя Лиля – он вспомнил, как зовут женщину, которую Ксения назвала жалкой.

А еще они говорили о параллельных прямых, и Павел сказал, что существуют плоскости, которые никогда не пересекаются…

Чибис оглядел комнату. Стены клонились, словно становясь сводами. Он сморгнул, стараясь спрямить кривизну. Комната не слушалась. «Как же она сказала?.. – он пытался вспомнить Иннину фразу. Вспомнил: – Предпочитаю другую систему аксиом». А еще она сказала: эти плоскости обязательно пересекутся, но только потом, когда все умрут и никакой справедливости не будет…

В прихожей раздался звонок.

«Отец. Ключ что ли забыл?..»

Он встал и пошел к входной двери.

– Кто там?

– Я. Открывай.

Иннино лицо было бледным, как во сне. Сдерживая дыхание, он посторонился.

– Ты… один? – она прислушивалась.

Чибис кивнул.

– Пошли к тебе.

Кисти набухли, наливаясь пульсирующим жаром. Он спрятал руки за спину.

– Со мной случилось странное. Там, – Инна махнула рукой, – есть собор и ангелы. Стоят на ужасной высоте. Но мне удалось добраться. Они сидят у светильника, а я – на краю…

– На краю чего? – Чибис шевельнул кончиками пальцев.

– Крыши, – она уточнила раздраженно. – Эти ангелы… Подлые. Что-то там караулят, какую-то тайну… Здесь, – она повела рукой по стенам, – спрашивать некого: или не знают, или – врут. Так вот, они догадались, что я доберусь до верха и всё узнаю, и тогда – что-то совсем изменится…

Чибис молчал зачарованно. То, что она говорила, было безумием, но за ним, словно новое солнце, загоралась еще непонятная правда.

– Я стояла близко и видела: они испугались. А потом мне стало страшно, так страшно, что я хотела прыгнуть. Но они сами струсили и подменили меня собакой. Успели подменить. Но главное… Главное, это – никакая не собака. Человек. Я узнала по глазам: сначала мы шли за картошкой, а потом они принесли его в жертву…

Сон, который она рассказывала, становился всё яснее. Но, главное, в нем пересекались все параллельные прямые, словно своим рассказом она меняла систему аксиом.

– Они думали, я стану вилять по-собачьи, благодарить, что меня подменили, и больше не сунусь в их поганые тайны. Но я – не стану, потому что… Я-то знаю, что все равно уже прыгнула, а значит, считай: У-М-Е-Р-Л-А. Они думают, смерть – самое страшное. Думают, их все боятся: и живые, и мертвые. Но это – неправда. МЕРТВЫЕ СТРАХА НЕ ИМУТ, – она опустила глаза.

Чибис знал эту поговорку или пословицу, которую она так страшно перепутала. Но Инна не дала себя поправить:

– Вот, смотри, – она сунула руку за пояс юбки и достала желтоватую фотографию. – Это – случайность или везение. Там их много – целая стенка. Таракан… этот старик. Он что-то знает. Про всех. Говорит: дежурил у входа. Я не поняла. Пьяный, стал показывать. Я сразу вспомнила: нос, глаза, губы…

– Это… кто?.. – Чибис протянул руку. Рука залилась краской. На запястье выступили рыжеватые волоски.

Крылья, расходящиеся от переносицы, вздувшаяся нижняя губа…

Дед, которого сфотографировали два раза: прямо и боком. В правом нижнем углу буква. Рядом, через черточку, число. В-238.

– Это… мой номер… В смысле, моей школы… Только я не понимаю… – Чибис смотрел на фотографию, но видел Иннины обкусанные ногти. Лак, которым она их накрасила, слез до самых лунок. Остались красные серпики.

– При чем здесь твоя школа? – она сунула карточку под пояс. – Ты что, не понимаешь? Это – твой дед.

– Да, – Чибис кивнул растерянно, пытаясь свести две плоскости: ангелов, хранящих какую-то тайну, и чужого пьяного старика, который дежурил у входа. – И что… теперь делать?

– Как – что?! Это же зацепка. Мы вернемся и вытрясем из него всю правду. И тогда у нас будет доказательство, – Инна одернула юбку.

Пальцы Чибиса таяли и оплывали как свечи:

– Это правда, что ты… моя сестра?

Чибис спросил и увидел полог колыбели, в которой они лежали вдвоем – рука об руку: ее, с красными серпиками, его – с рыжеватыми волосками. Толстая веревка хрустела, словно кто-то, может быть, их отец, раскачивал колыбель тяжелой рукой.

– Ксанка наболтала? – Инна фыркнула. – Слушай больше эту дуру!

– Мы попробуем… Должны попробовать. Ты была одна, – Чибис смотрел во все глаза.

Колыбель качалась, поднимаясь все выше, не давая опомниться. Он протянул руку и коснулся ее руки.

– Ты что, дурак? – она отшатнулась.

– Ты не думай, я не поверил… – новая еретическая правда не требовала доказательств. – Я… Пойду с тобой и буду свидетелем. При мне эти ангелы не посмеют… А потом я расскажу тебе про знаки…

– Встречаемся завтра, на вашей остановке. Полчетвертого. Успеешь? – Инна шла к двери.

Он закрыл и заперся на оба замка. Стоял, озираясь растерянно. Оглянувшись на ватных старцев, плюхнулся на сундук.

«Наврала… – сидел и думал про Ксанку. – Как пить дать – наврала. Конверт, – вспомнил. – Конверт…» – вскочил и ринулся в отцовскую комнату. Кусочки клеенки… Веревочки, продетые сквозь надрезы… У нее должны быть точно такие. Если она найдет свои, всё выяснится окончательно и бесповоротно.

Распахнув бюро, он рылся в документах. Конверт, склеенный из бандерольной бумаги, исчез. Никакого доказательства не было.

Чибис пихнул бумаги на место, закрыл и подошел к окну. В доме напротив загорались окна. Еще месяц назад он спросил бы отца, но теперь что-то мешало. «Если спрошу, отец тоже спросит».

Он закрыл глаза и увидел колыбель. Кто-то, уже не похожий на отца, раскачивал ее тяжелой рукой. Под этим пологом они лежали вдвоем ровно и недвижно, как два продолговатых камня, закутанных в белые пеленки.

* * *

Инна перешла 1-ю линию и свернула на Средний проспект. На тротуаре напротив кондитерской стояла белая машина. Прохожие обходили по проезжей части.

– Соседи, соседи вызвали… – какая-то женщина говорила громко.

Из ближней парадной выступила процессия: два санитара тащили тяжелые носилки. На них лежал серый брезентовый мешок. Водитель вылез из кабины и распахнул задние створки. Молодая докторша, поддергивая узкую юбку, забиралась на переднее сиденье:

– Совсем с ума посходили… Чего в неотложку-то? Есть же специализированные, – она хлопнула дверцей.

«Кто-то умер. – Снова тошнило, и кружилась голова. – Надо что-то съесть», – проводив глазами машину, она свернула в кондитерскую.

Две старухи вошли следом: из распахов пальто торчали фланелевые халаты. Взяв кофе, они расположились за соседним столиком.

– Ой, не дай Бог! Такая смерть… Как представишь, один, на полу, почитай, целую неделю… – старуха в синем цветастом халате сокрушалась сочувственно.

– Зато уче-еный, – другая, в зеленом, прихлебывала из чашки, неопрятно отирая рот.

– Вот то-то и оно. А за гробом – некому, – первая поджала губы. – Так-то сосед был ничего. Здороваться, правда, забывал. Бывало, скажешь: здрасьте. Зыркнет, как петух – голову набок.