Текст книги "Орест и сын"
Автор книги: Елена Чижова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Давайте, я разрежу, – Инна взяла нож. Отрезала и протянула горбушку.
– Ну? – тараканьи пальцы ковырялись в мякише. – Чего ему там не хватает? На том-то свете: сала, мяса? А мы ему налепим!
– Не знаю, – Чибис ответил тихо. – Наверное, книг.
– Вообще-то запрещено, но покойникам – можно, – Таракан размял шарик и закинул в рот. Сглотнул, прислушиваясь. – Эх, бля, желчью пошла!
Пьяная поволока сходила с засаленных глаз. Он икнул и отложил пустую корку.
Инна отрезала новую горбушку.
Вырывая куски мякиша, Таракан закладывал в рот. После него оставались пустые корки.
– Расстреляли твоего деда, – покончив с хлебом, он откинулся на стуле.
– Но я… – Чибисовы глаза вспухли и стали красноватыми. – За что?.. Он же ученый, химик…
– И-и-и! – Таракан навалился на столешницу, приминая ее кулаками. – Ученый… Неученый. Власти, небось, виднее… Деду вашему еще повезло-о: внуки, вишь, остались… правнуки народятся…
Пустые хлебные корки покачивались у края стола. В них лежали человечки, невидные с Чибисова берега. Покачавшись на невской зыби, маленькие лодки тронулись к заливу. Обойный узор, похожий на водоросли, выстилал речное дно.
Чибис сжимал и разжимал пальцы:
– Есть… такое общество… Тайное… Или – было, я точно не знаю. Каменщики, хотели найти правду. Не только для себя – для всех…
– Тайное?.. – Таракан сморщился деловито. – Было. Расстреляли, – он махнул рукой.
– Всех? – Инна смотрела на пустую стену.
– Ну ясно, – Таракан подтвердил.
– А эти… которые на стене… И дед мой. Это они – каменщики?
– Кто ж его знает… – Таракан задумался. – Может, кого и в каменщики, а может, и так – лопатой махать. Строили мно-ого, – он тянул. – Все-ем хватало.
– А среди них… – Чибис потер взмокшие ладони, – среди них были мастера?
– Бригадиры, что ли? – Таракан переспросил понятливо. – Были, как же – не было… Нельзя без бригадиров…
Инна оттопырила большой палец и ткнула в стену:
– Куда вы их дели?
– В расход, – он осклабился довольно. – Спалил. Пустил красным петухом.
– Если это правда, – Инна заговорила тихо, – значит, вы можете показать мне пепел. Ну?!
Пахло хлебом и лежалой пылью.
– Врете вы всё, – она топнула ногой. – Спрятали и врете.
Уткнувшись в столешницу, Таракан молчал.
– Ах так! – Инна встала. – Тогда я сама. И ничего вы со мной не сделаете. Ты, – она обернулась к Чибису, – хотел быть свидетелем? Вот и будь.
Линялые штаны и рубахи валялись на полу. Покончив со шкафом, она взялась за буфет.
Буфет, стоявший по правой стенке, был огромный, как собор. Витые колонны, изрезанные виноградными листьями, опирались на мраморную полку. Инна распахивала дверцы: бутылки, заткнутые марлевыми пробками, бумажные пакеты, склянки из-под лекарств.
– Фу-у! – она открыла пакет и скривилась. – Жучки какие-то. Гадость… Ведро тащи, – приказала Чибису.
Он кинулся исполнять. Безобразный обыск, который она затеяла, превращался в обыкновенную уборку.
Крупа хрустела под ногами. Таракан прислушивался тревожно.
– Всё – на помойку, – она взялась за склянки. Забирая в горсть, швыряла в ведро. Пузырьки звякали. – Ну вот… – откинула выбившиеся пряди. – Можешь тащить.
Чибис взялся за дужку и поднял.
Таракан подобрался сбоку и навалился всей тяжестью. Ведро ударило об пол и звякнуло всеми склянками.
– Порежетесь, вы порежетесь… – Чибис шептал, цепляясь за тараканьи запястья. – Там же осколки…
Инна подошла и заглянула.
Тараканьи глаза сочились мольбой.
– В общем – так: мы оставим, потом выберете целые, – она обещала прямо в сочащиеся глаза. – Если вы ответите: куда делись фотографии? Сейчас, сию же минуту…
Таракан стоял на коленях:
– Старухе. Отдал старухе. Она не боится, – он кряхтел, силясь подняться.
Чибис отвернулся. Буфет, который они разорили, больше не походил на собор.
Таракан натянул шинель. Под серым сукном его плечи казались широкими.
– Пошли, – Инна отомкнула замок и вышла первой.
Раз, два, три! Дверь распахнулась с третьим ударом.
– К Ивановне, – Таракан сообщил веско.
Помедлив, страж дверей скрылся.
Таракан снял шинель и приблизился к мутному зеркалу. Пригладил волосы, провел руками по груди и неожиданно быстрым движением оправил заплатанную гимнастерку – перегнал складки на спину.
Синий занавес колыхнулся, едва они приблизились. С той стороны стояла старуха: оглядывая гостей, ломала складки в горсти.
– Здравствуйте… Мы… – Инна начала, но старуха пресекла взглядом.
Таракан вошел и уселся на стул. Бессильная голубоватость, будившая Чибисову жалость, исчезла. Тараканьи глаза стали серыми:
– Вот. Явились. Желают карточки глядеть.
Кажется, старуха не удивилась. Подойдя к шкафу, пошарила и вынула газетный сверток:
– Еще не разбирала, – она обращалась к одному Таракану.
Газетный сверток лег на стол. Она стояла, держась за столешницу обеими руками. Чибис зашел за кресло и придвинул.
– Ты что ел-то? – старуха опустилась в свое кресло, принюхиваясь недовольно.
– А чего такого… – Таракан заворочался на жестком стуле. – Ну, колбасу…
– Фу! – старуха фыркнула и, развернув газету костяными пальцами, достала первую фотографию. Повела носом, будто фотография тоже пахла: – Твой. Вне всякого сомнения, твой… – отложила и взяла следующую. – А этот – мой… В твоем возрасте колбаса – грех. Нечистая пища.
– Чистая… нечистая… Что дали, то и жру! Это ты у нас – барыня-сударыня, – Таракан ворчал недовольно. – Вокруг тебя вон их сколько… Пляшут! Что пожелала, то и поднесут… Вон, она принесла, угостила, значит… – повел подбородком в Иннину сторону.
Инна следила за старушечьими пальцами. Одну за другой старуха брала фотографии и раскладывала в две стопки.
– И этот мой, и этот…
– Мой этот, – Таракан водил руками по столешнице.
– Как же! – ее голос возвысился. – Не-ет. Этот – мой…
– Ладно, – Таракан согласился неохотно. – Но этот – мой.
Инна взглянула на Чибиса: «Чего это они?» – спросила глазами.
Чибис стоял за спинкой кресла, смотрел на маленьких человечков: выходя из-под старушечьих пальцев, они разбирались на две колонны – строились в затылок друг другу. Правил этой игры он не мог разгадать.
– Мой, этот мой, – старуха произнесла непреклонно.
На газете – белой стороной вверх – лежала последняя фотография.
– Этот… – Алико Ивановна повернула и поднесла к глазам. – Эт-то что такое?!
– Она вон, – Таракан мотнул подбородком. – Явилась давеча – одного украла.
Инна шагнула вперед:
– Это неправда. Я не украла. Просто подменила, случайно…
– Собо-ой? – старуха протянула недоверчиво.
– Я хотела знать правду. Вот, смотрите, – она достала и разгладила уголки.
– Кто это? – старуха протянула руку и, едва взглянув, отправила в свою стопку.
Чибис вспыхнул:
– Мой дед… Мне сказали, – брови изломились в тараканью сторону, – расстрелян…
– Ну что, убедился? – Алико Ивановна обращалась к Таракану. – А я предупреждала: рано или поздно они явятся, – она говорила, едва шевеля губами, словно ее губы стали деревянными. – И какую же правду, – обернулась к Инне, – ты хотела узнать – такой ценой? – старуха подбила пачки фотографий и поставила вертикально: не то зеркала, глядящие друг в друга, не то створы раскрытых ворот.
– Всю… – Инна замолчала, не зная, как объяснить.
– Здесь же – номер… Значит, остались документы… Не знаю, где-нибудь в архиве, – Чибис заложил руки за спину. Теперь, когда дед стоял в колонне, он не решился бы дотронуться. – Мне кажется, – закончил едва слышно, – по номерам можно найти…
– Документы? – деревянные губы усмехнулись. – Кто тебе сказал, что их документам можно верить?
– Но тогда… – Чибис боялся заплакать, – мы никогда… никогда не узнаем…
Старуха подняла обе пачки, словно взвешивая:
– Наше дело – решить. Что делать с этими?
– Сжечь. Куда еще?.. – Таракан жевал пустыми губами.
– У меня есть тетя, – Инна заговорила тихо. – Не родная, жена папиного брата. У нее сыновья, трое… Все умерли. Она не знает, где похоронены. Пишет на пустом камне, краской, их имена… Там, на кладбище…
– У тебя что, и краска есть? – старуха перебила деловито.
Инна кивнула.
Таракан пошарил в кармане и вынул коробок.
– Пойди в кухню и принеси два таза, – старуха приказала Инне.
– Вы… – в ее отсутствие Чибис все-таки решился, – почему вы их разделили?
– Это не я. Природа, – старуха пожала острыми плечами и положила Иннину фотографию в свою пачку. – Кто я – чтобы делить?
«Природа?.. При чем здесь?.. Что – по национальностям?..»
Таракан усмехнулся, словно расслышал Чибисовы мысли:
– У ентих одна нация: зека-зека. Значит, считай, все – русские, – приложив к уху, он тряс коробком.
Старуха вздернула подбородок:
– Тебя послушать, будто русские – одна нация.
– А чего же? – Таракан набычился. – Ясное дело, одна.
– Может, когда и была… До вас…
– И до нас, и во время нас, и всегда, – тараканьи глаза брызнули голубыми искрами.
– А их ты спросил? – острым пальцем она ткнула в свою пачку. – Может, они не желают – с твоими?
– Это мои с твоими не желают! – ребром ладони он жахнул по столу. – Жела-ают! Не жела-ают! Да кто их, мертвяков, спрашивает?!
– И спрашивать нечего: всё и так видно – на глаз, – старуха приосанилась.
– Глазастые, значит? Справедливости дожидаетесь? – Таракан разогнул спину. – Ну гляди, гляди… Что высмотришь – всё твое.
– Думаешь, не высмотрю? – старуха закрыла глаза. Мягкая ткань, сбиваясь морщинами, обволакивала ее лицо.
– Высмотришь, – Таракан поскреб щетину. – Когда рак свиснет… ага… на лысой горе.
– Там только один, – Инна вышла из-за занавеса. – Может, кастрюлю или миску?
– Не надо, – старуха откликнулась глухо и повернулась к Чибису. – Возьми бумагу и пиши. Вон, на полке… – она повела глазами. – А ты, – приказала Инне, – будешь жечь.
– Как писать? – Чибис занес ручку. – В строчку или в столбик?
– Так какая разница… – Таракан буркнул. – Не протокол небось. Как слышишь, так и пиши…
– Как слышишь, так и пиши, – старуха повторила за Тараканом и посмотрела на Чибиса.
Чибис кивнул и склонился к листу.
– В-238, – наискось, через стол, старуха протянула первую.
Инна взяла коробок и чиркнула спичкой. В руке занялось пламя. Фотография деда затлела с уголка. Дождавшись, пока пламя окрепнет, Инна опустила ее в таз. Углы сворачивались, заламываясь кверху.
– Г-075, – тараканий голос скрипнул над второй пачкой.
Новая лодка поднимала огненные борта.
Номера следовали один за другим. Прислушиваясь к голосам, Чибис водил пером по бумаге. Перо не скрипело, словно бумага была шершавой, как ватманский лист. Он слышал шум ветра, поднимавшегося над Васильевским островом: ветер пел о несправедливости, принявшей облик смерти. Два отряда, выступившие из пустыни, собирались на самой Стрелке. Гортанные крики копейщиков долетали до крепостных стен.
Голоса стихли. Чибис отложил ручку.
– А ну-ка… – старуха потянулась к спискам. Отведя подальше от глаз, смотрела на буквы и цифры, записанные в два столбика. – Говоришь, не высмотрю? – хихикнула и подмигнула Таракану. – Говоришь, рак на горе?..
В тазу у Инниных ног шевелились клочья пепла.
– Не беспокойтесь, я всё сделаю, – Инна тряхнула тазом, словно сбивая огонь.
– Я знаю. Я верю тебе, – старуха произнесла торжественно. – Ты – моя.
На столе лежала последняя фотография.
Таракан усмехнулся нехорошо.
– Что? – старуха вскинулась.
– Говоришь, кончился народ? Был, да весь вышел? Много ты понимаешь про нас – русских!
– Ты чего – белены объелся? – деревянный кулачок стукнул об стол.
– За собой гляди-присматривай, – он оправлял сморщенную гимнастерку. – Природа, говоришь? На взгляд, говоришь, видать? Говоришь, твоя это девка?! Жучка она! – Таракан дернул заплатой. – Вот и вся ейная природа. Обыск у меня устроила. Всё как есть перерыла. Куда моим орлам!..
– Это неправда! Я не обыскивала – искала, – Иннин палец уперся в пепельные клочья, – их.
– И шкаф, и буфет… Рылась… крупу просыпала, – Таракан бубнил свое.
Ткань, обволакивавшая старушечье лицо, твердела глиняными складками. Костяной палец вытянулся, как острие веретена. Фотография, насаженная на острие, дрогнула и поползла в сторону Таракана.
– Иное упало в терние, и выросло терние, и заглушило его, – старуха терла палец о палец, словно перетирала высохшую глину. – Я буду говорить с ней. С одной.
Таракан поднялся. Чибис сложил списки и вышел следом.
– Поди-ка сюда. Ближе, ближе, – с трудом разогнув пальцы, старуха положила ладонь на Иннин живот. – Enfant? – спросила деловито. – Мальчик. Да, я совершенно уверена. Чей? Его?
– Нет, – Инна отвергла Чибиса.
Ни за что на свете она не открыла бы всей правды.
– Жаль… – старуха покачала головой. – Кто-нибудь знает?
– Нет. Конечно, нет.
– А его отец? Он… хороший человек? Ты… хорошо его знаешь?
– Нет. Не знаю… – избегая пристальных глаз, Инна повернула голову и увидела девушку небесной красоты. Эта девушка смотрела в сторону, словно там, за краем земли, ей мерещилась другая жизнь.
– Вы… очень красивая.
Первый раз в жизни Инна говорила о чужой красоте. Эта красота была иной, не похожей на ее собственную, будто девушка, забранная в тяжелую раму, родилась далеко-далеко, совсем в другой стране.
– И что ты решила? – старушечий голос вернул ее обратно.
– Не знаю…
– Я тоже не знала, – старуха заговорила тихо и глухо. – Поэтому и родила. Знала бы – спасла, – острый подбородок дернулся.
– Кого?
– Как кого! Моего сына. Не отдала бы им – на муку… Придумали: грех! Какой грех! Кто ж его спасет, кроме матери?.. А так, – старушечьи глаза брызнули звездным сиянием, – приходят, глядь, а младенца-то и нет! И убивать некого, – она повернула голову, будто снова стала девушкой, глядящей в другую жизнь. – Ты не бойся, потом он все равно родится.
– Где?
– Да какая разница! – старуха хихикнула и погрозила пальцем. – Лишь бы не здесь…
Эта старуха говорила безумные слова, но за ними, как черное солнце, вставала какая-то другая правда, о которой она догадывалась и раньше, когда смотрела на маленькую собаку, принесенную в жертву.
– Я… знаю…
– А знаешь, так делай. Иначе будет поздно, – старуха закряхтела и поднялась.
Инна смотрела, как она идет к полке, достает аптечный пузырек с беловатой жидкостью, не доходящей до горлышка.
– Это всё, чем я могу помочь, – старуха села в кресло. – А теперь ты должна говорить правду. Я буду спрашивать, а ты отвечай…
Алико Ивановна перевернула фотографию и взяла ручку.
Иннины ответы вырастали столбиком цифр.
– Вот, – старуха обвела последнюю цифру, – в этот день, ни раньше, ни позже, ты выпьешь мое лекарство. И учти: никто не должен дознаться. Иначе нам обеим не поздоровится. Они, – старуха подняла глаза к потолку, – за этим о-очень следят.
Инна кивнула и взяла фотографию.
– Что ты, что ты!.. – старуха встрепенулась испуганно. – Сжечь. Надо сжечь.
– Но это… Это же – я.
Старушечьи глаза глядели непреклонно.
Под ее взглядом Инна чиркнула спичкой. Фотография вспыхнула, сворачиваясь лягушачьей шкуркой. На тыльной стороне, обведенное дрожащей рукой, корчилось тайное число. Она бросила в таз и дунула на пальцы.
Мелкая рябь цвета ночного неба подернула занавес.
Старуха вложила снадобье в Иннину руку и, отвернув от себя, толкнула в спину.
Чибис дожидался на площадке.
Она вышла, стараясь не думать о старухе: теперь, когда старуха исчезла, всё, что случилось в комнате, становилось чистым безумием, о котором надо просто забыть. Инна тряхнула головой и вспомнила Плешивого:
– Водки надо. С собой, на кладбище.
Из тараканьей щели вылезла поллитровка, заткнутая марлей. Таракан сунул бутылку Чибису и убрался в щель.
– Краску не забудь, – Чибис отдал распоряжение, словно бутылка делала его главным.
– Не забуду, – Инна вспомнила: обещала Ксанке. Придется съездить.
«Подождет… Ксанка подождет. Это – важнее…»
– Когда едем? – Чибис открыл портфель и спрятал исписанные листы. – Может, завтра?
– Завтра?.. – Инна задумалась. – Завтра не могу. У нас комсомольское собрание.
– Ладно, – Чибис кивнул. – Тогда в воскресенье.
Инна шевельнула губами, словно что-то подсчитывала, и нащупала пузырек.
– Да. В воскресенье, – она думала: «Сейчас он спросит: что сказала старуха?»
Чибис не спросил.
* * *
Конечно, я должен был спросить. Тогда всё могло бы кончиться иначе…
Да в том-то и дело, что не могло. Разве стала бы она разговаривать об этом с сыном отца своего сына? Нет и еще раз нет. С собой она позвала меня только как свидетеля. Если бы я отказался, пошла бы сама. Как в тот самый первый раз, когда ангелы подменили ее собакой, а она не пожелала: ни смириться, ни благодарить. Этим они и воспользовались, загнали ее в угол: и ангелы, и проклятый Таракан, и старуха, сидевшая за своим небесным занавесом. И та кладбищенская парочка. Каждый из них предлагал ей свою правду и свою справедливость, но их показания противоречили друг другу. Поэтому ей и понадобился я: мальчишка, сбитый с толку самонадеянным стариком с его дурацкой картофельной бородавкой, которая притягивала меня, я бы даже сказал, гипнотизировала, словно делала его особенным. Добавляла вескости его рассуждениям и словам.
Я пытаюсь вернуться в прошлое, на лестничную площадку, где стоял с бутылкой тараканьего самогона.
Мы дошли до остановки и сели в автобус. Стараясь собраться с мыслями, я смотрел в окно и вспоминал старушечьи слова. «Что значит терние? И что она имела в виду, когда сказала: выросло и что-то там заглушило?» А потом вспомнил про тетю Лилю: почему, когда понадобилось съездить на кладбище, она обратилась не к племяннице, а к чужой соседской девочке? Но об этом я думал недолго. Мои мысли вернулись к старику. Снова мне захотелось поговорить с ним, расспросить поподробнее: и про каменщиков, и про волхвов, выступивших на поиски истины. А еще я хотел поделиться с ним нашим общим планом, показать листки с номерами. Поэтому я и пошел в кондитерскую – сразу, не заходя домой.
Денег хватило только на кофе. Я стоял за высоким столиком, надеясь, что он вот-вот появится. В дверь входили разные люди, но старика не было. Пару раз у меня мелькнула дерзкая мысль: подняться к нему в квартиру. Но я не решился, боялся показаться навязчивым. В конце концов я и вправду был воспитанным мальчиком. А потом я подумал: рано или поздно он обязательно появится. До воскресенья уйма времени. Просто надо приходить и ждать…
Закрываю глаза и вижу: вот он ходит между полок, осматривая картонные корешки своей собственной великой цивилизации, вобравшей в себя всё величие духа ушедших поколений. Всю жизнь ему казалось, будто, собирая книги, он охраняет остатки какого-то общего замысла. Будто он, их верный хранитель, может этот замысел спасти…
Я встаю и выхожу на кухню.
Это теперь я знаю: надо было не ждать, а действовать, не надеясь на старика. Поговорить с отцом, рассказать про наши планы. А вдруг бы он понял, что задумала старуха… Тогда он пошел бы к Инне. Это со мной она не стала бы разговаривать. Но ведь с ним-то могла…
За окном европейская улица: магазинчики, прачечная, ремонтная мастерская – всё, что требуется для тихой и размеренной жизни. В ней существует только настоящее, и все мифы знают свое место: никогда им не вырваться из прошлого. Эта жизнь стала моей.
Мой взгляд скользит по пустым поверхностям. Везде, где мне доводилось жить, я поддерживал чистоту. Тщательнее, чем любая женщина. Кто-то скажет: к этому меня приучил отец. Но я-то знаю: всё дело в той отвратительно грязной кухне, где старик предложил мне чаю, а я отказался – не смог выпить и глотка.
Лучше бы согласился. Пил чай и не слушал старика, который хотел своей стране Воскресения – неизбежного, как второе пришествие. Если, конечно, оно неизбежно. Я не тверд в этих делах. Это теперь я знаю: в жизни страны бывает только одно Пришествие. Второе случается после ее смерти: напоследок, прежде чем отлететь в другие земли, является Дух. Чтобы свершить свой суд – последний и настоящий, а не тот, что я видел своими глазами, про себя называя игрой.
Я помню, как старуха раскладывала их на две неравные стопки, а Таракан с ней соглашался. У мертвых, висевших на одной стенке, были разные лица, но они сгорели в одном тазу. Тогда я не мог этого понять. Я был уверен: эти люди достойны разной участи, поэтому и записал их в два столбика – как слышал. Если я что-то и понял, то потом, когда прочел рукопись своего деда. И Таракан, и старуха не судили прошлое. Они смотрели в будущее и действовали, сообразуясь с законами цивилизации, выпавшей на их долю: в мире, построенном блудниками, рано или поздно стираются все различия. Все: и живые, и мертвецы сгорают в одном тазу.
Теперь это будущее настало. Его победной поступи уже никто не в силах помешать – во всяком случае, ни старик, ни старуха, ни все другие мертвые, за которыми эта девочка явилась на кладбище, чтобы выпустить их на волю, но те, к кому она обратилась, не испугались, потому что и сами были частью нашего мира, персонажами его подмененной и запутанной истории, в которой все соединяется намертво: жизнь и смерть, справедливость и несправедливость, добро и зло.
Я возвращаюсь в комнату и сажусь за компьютер: пришла пора последней главы. Впрочем, глава – неподходящее слово. Моя рукопись состоит из разрозненных отрывков. Это теперь я распределил их по главам и обозначил цифрами, хотя, наверное, мог бы и буквами.
А все-таки интересно, как он будет выглядеть – этот последний и настоящий суд? Полагаю, там тоже будет зал, и сцена, и длинный стол президиума, за которым рассядутся судьи – верховные боги каждой великой цивилизации, представавшие перед смертными в самых разных обличиях. Одни с человеческими, другие с птичьими головами, третьи с головами животных. А во главе сядет Дух. Мне не представить его обличия. Но это не имеет значения – на то он и Дух. На столе будут лежать листы бумаги, шершавые, как ватман или папирус. У подсудимых, чьи души подлежат взвешиванию, не останется имен. И, конечно, никаких фотографий. На фотографиях мы все на кого-нибудь похожи – разве можно за это судить? Чтобы взвесить душу, достаточно знать ее личный номер: буква через черточку с цифрами.
Писцы, держащие палетки, уже начинают выкликать.
Мы стоим и дожидаемся своей очереди. Когда дойдет до меня, я выйду и повернусь боком, чтобы смотреть в зал. Лишь бы не встретиться глазами с теми, от кого зависит вердикт. Уж я-то знаю, каким он будет в моем случае…
Меня бьет озноб. Ничего удивительного. Здесь, в Европе, не топят, а подтапливают. Квартирная хозяйка, живущая за стенкой, объяснила заранее: у нас с нею общая система отопления, в моей квартире нет отдельного вентиля. Другой на моем месте пошел бы и попросил. Сказал: у меня сводит руки, я не могу жить в этом ужасном холоде. Но я знаю, ради меня она не станет менять свои привычки, к тому же – лишние расходы. В сущности, она права. Какое ей дело до этих странных русских, которые уж скоро век как не могут согреться?.. Какое ей дело до меня?..
Быть может, я тоже родился львенком. Кто знает, что бы из меня вышло, явись я на свет в какой-нибудь другой стране? Например, в этой, где, надеюсь, и буду похоронен. Но я родился там. Родился, но так никогда и не проснулся, потому что не услышал рыка льва-отца. Дух, являющийся судить империи, должен взирать на меня с презрением. Чтобы стать волхвом, надо быть просто храбрым – как Инна. Идти вперед, не задумываясь, чем это может кончиться.
Если суд будет справедливым, наши номера окажутся в разных столбиках: ее в одном, мой – в другом.
Я хожу из угла в угол, поглядывая на камин. Он – мое единственное спасение. У меня есть запас дров. Я купил и сложил в кладовку: сухие ровные чурбачки. Вспыхнут, едва поднесешь спичку. Судя по всему, этим всё и кончится. Но сперва надо допечатать.
Я пытаюсь, но у меня сводит пальцы.
Дело не в холоде, а в том, что этот старик прав: мы все идем и общей, и своей дорогой. Мы все подчиняемся общим мифам, но у любого из нас есть и свой, собственный миф. Или роль, которую каждый из нас играет в общей истории. Я-то знаю, чья роль досталась мне. Поэтому в минуты малодушия и мечтал стать новым человеком, тем самым, о котором они грезили в своих химических лабораториях – существом, не ведающим вины, которому и в голову не придет подобрать подходящую осину, чтобы раз и навсегда покончить со всем этим…
Склоняясь к клавишам, я бормочу: «Покончить… Со всем этим…» – но не знаю – с чем?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.