Текст книги "Красная Луна"

Дикий, жестокий ужас выкатился вместо голоса из его горла – и покатился по пустому гулкому храму, вкатился в черные углы.

Старик вскинул руку. Это было похоже на нацистское приветствие. Витасу показалось, что лысый старик сейчас завопит: «Хайль!»

– Ты сам себя расстреляешь, – сказал он глухо. – К стенке!

Сафонов попятился к расписанной им самим сырой цветной стене. Прислонился задом, спиной, плечами к свежей краске.

– Руки! – крикнул старик.

Витас поднял руки. Все в нем ходило ходуном, как на шарнирах. «Так вот, оказывается, какой пошлый, поганый последний час, – подумал он, – а все обожествляют последнюю минуту, стремятся напялить на нее нимб… нет, это невозможно, я не умру!.. нет, нет, нет…»

– Простите… простите…

– Нет тебе прощения, – твердо сказал старик. – За такое, за то, что ты делал и твои подельники делали, нет тебе никакого прощения никогда и нигде! Страшного Суда вам ждать не надо! Мы судим вас – человечьим судом!

Витас прислонялся всем телом к фигуре Христа на фреске. Над его головой сейчас сиял красный нимб. Старик усмехнулся.

– А красиво, в бога душу мать, – сурово сказал он. – Нет, ошибся я, слабак ты, сам себя ты не сможешь. Пистолет тебе дать – ты, трус, обрадуешься, не к своему виску поднесешь, а в меня скорей всю обойму выпустишь. Так я тебе и дался! Не-ет… я по-другому помогу тебе.

Старик огляделся. Цапнул высохшей железной рукой толстую, похожую на канат веревку, на которой была подвешена люлька, где Витас качался под потолком, малюя храмовый заказ. Подтянул люльку к себе. Рванул, отдирая люльку от веревки. Нахмурясь, крепко затягивая узел, сладил петлю. Обернулся к похолодевшему, застывшему Витасу.

– Ну! – крикнул. – Ты сам! Давай! За все надо держать ответ!

Витас шагнул к старику. Взял у него из рук дрожащими руками петлю.

– Я не смогу…

– Сможешь! Убивать смог? Продавать живых детей на распил – смог?! И это сможешь!

Один человек, дрожа губами, выбивая зубами дробь, накинул себе на шею петлю. Другой человек пронзал его насквозь штыками жестких глаз.

– Ну, все?.. А молитва?!

– Да воскреснет Бог и расточатся врази…

Старик не дал ему дочитать. Дернул вниз веревку. Тело Витаса с грохотом поползло вверх, к куполу иерусалимского храма Второго Пришествия. Петля затянулась сразу и сильно, перебились шейные позвонки. Старик смотрел, как он еще немного, в вышине, в небесах, посучил руками, ногами, затих.

Старик обернулся. Раскосая девушка проснулась. Она не видела ничего. Она слышала все. Она сидела на полу, как волчонок, на четвереньках, вздернув голову, ловя ухом звуки смерти. Ее черная коса развилась, смоляные пряди струились по плечам, по белому платью на грязные каменные плиты.

КЕЛЬТСКИЙ КРЕСТ. ОСТ

 
«Смерть стоит того, чтобы жить,
а любовь – того, чтобы ждать».
 

Виктор Цой

Георгий дал ей недвусмысленно понять: за ними слежка. Правда, следящие пока не вылезли наружу, не показали над водой перископа. Тщательно и очень профессионально таятся. «Предупреди Цэцэг и Амвросия, – сказал он сухо и холодно, – с подсобной мелкотой я сам разберусь». Она безмолвно спросила глазами: а Ефим? Он так же, глазами, ответил: наплюй. Ефим думает, что он шишка на ровном месте. Он – карта в моих опытных руках. Я похожу им тогда, когда мне вздумается. Когда сочту нужным.

Она заставила Ариадну выпить еще сердечных капель, втиснула ей сквозь зубы таблетку обзидана. Она так и не увидела Ефима, хотя чувствовала – он тут, рядом. Она хорошо ощущала присутствие живого человека в помещении даже за толщей многих стен. Многими дарами была наделена она, Бог не поскупился. Бог?.. Проходя мимо массивного, от пола до потолка, зеркала, она придирчиво обсмотрела себя в нем. Доктор без халата, в платье декольте, с соблазнительно выпяченной грудью. Сидя там, в спальне, у кровати больной, она приказала ей глазами: спасть, спать, спать. Дождалась, пока совиные морщинистые веки Ариадны Филипповны закрылись, пальцы перестали вздрагивать на груди.

Две иконки. Два образка. Такие раньше надевали на грудь солдатам, уходившим на войну. Анатолий и Игорь. Игорь и Анатолий. Почему Игорь, кольнуло ее внезапно. Почему Анатолий? Почему не Георгий и Ефим, черт побери?!

Игорь… Ингвар…

Хайдер…

Стоя перед зеркалом, царственно отражавшим ее, она помотала головой. Чушь, бредятина. Мало ли Игорей на белом свете. Мало ли Анатолиев. Вот Ефимов наверняка уже меньше. Явно это ее любовники. У певицы Большого театра да чтобы не было хоровода любовников! Певица, какая она певица, к черту, ха-ха… Жалкая хористочка, не больше… Попискивала где-нибудь в хоровой толпе, в сопрано или альтах, а то и просто ротик разевала свой изящненький, ленилась взять высокую ноту, горлышко берегла… А потом с этим Анатолием или с этим Игорем – там, за кулисами – или на правительственных дачах – или на квартирах уехавших в командировку родственничков – задирала ноги выше головы… Знает она этих благообразных старушонок с внешностью недобитых дворянок… с ангельским носиком, с ангельским ротиком… А глазки-то у старушки совсем не благообразные. Искры так и мечет в Георгия. Всю жизнь прожили, видно, как кошка с собакой, под старость ненависть уже неприкрыто лезет… но хорошую мину при плохой игре сохраняют оба… стараются…

Она не спрашивала Георгия, где Ефим. Когда она собралась уезжать, он появился сам, на пороге прихожей. Она вскинула на него глаза и сказала наигранно-весело: «О, Ефим Георгиевич! Мое почтение! Кто там на вас напал?.. Не пора ли усилить охрану?..» Ее поразила пещерная, подземная чернота его лица, прежде здорового, пышущего сытым весельем и довольством, широкоскулого, запавшие щеки, темные круги вокруг глаз. И опять она поразилась его сходству с Хайдером.

«Братья, – вдруг подумала она, и эта мысль хлестнула ее бичом. – Братья?! Братья… Ты съехала с катушек, Ангелина, тебе надо заняться самогипнозом, аутогенным внушением… раджа-йогой…» Ефим строго смотрел на нее. Она могла бы поклясться: в его глазах светилась ненависть – та же, что хлестнула из глаз Ариадны, когда муж наклонился над ее постелью.

Ефим переводил взгляд с нее на отца, с отца на нее. «Ангелина, как вам мой отец?» Она отшутилась: и вашего отца, и вас вся страна знает, вы уже получили свою долю и восхищения, и ярости. Чтобы не вызывать у Ефима лишних подозрений – слишком пристально, слишком интимно Георгий глядел на нее, застегивающую черный плащ у горла, – она скомкала прощание, гордо вышла за дверь. На первом этаже показала тридцать два зуба консьержу. Заведя машину и стронувшись с места, бросив руки на руль, скользя мимо огней ночных ресторанов, мимо киосков с пивом и сигаретами, мимо одиноких, ежащихся на ветру эскортниц, мимо спящих домов, в которых – внутри – горели и сгорали человеческие страсти, как сухие дрова в печи, она неотступно думала о том, как же они оба похожи. Хайдер и Ефим. Ефим и Хайдер.

Добравшись до дому, она нашла на столе факс от дочери, из Парижа. Евдокия писала, как всегда, торопливо, наспех, два слова, как курица лапой. «Chere mama, когда ты будешь в Париже? Мои экзамены заканчиваются в июне. Может, прилетишь на Пасху, и мы смотаемся в Камарг не летом, в жару, а весной? Там, между прочим, миндаль уже отцвел. Привези мне из Москвы черной икры. Здесь kaviar очень дорогая. Как поживают твои шизики? Целую тебя, киска моя. Твоя Дуська». Она рассеянно отложила факс. На ее лоб взбежали морщины раздумья, уродуя его, чистый, белый, гладкий. Братья. Братья. Похожи. Похожи. Такое сходство нарочно не придумаешь. Случайно не сделаешь. Может быть, Хайдер сделал себе пластику, чтобы походить на знаменитого магната Елагина и сыграть на этом? Как? Каким образом? Нет, все это домыслы.

Сбросив одежду и надев длинную, в пол, ночную сорочку, расшитую французскими кружевами – подарок Дуськи из Парижа, – она расхаживала по своей огромной квартире из комнаты в комнату, меряя пространство шагами. Бедный Ефим, как же он испугался. Как его передернуло. Другой человек. Хайдер, что он за человек? Она с ним спит. Она сделала его своим постоянным любовником – небывалое для нее дело. Но она не знает его совсем. Вся загадка – в Хайдере. В Хайдере вся загадка. Не зря этот сумасшедший пацаненок привел ее тогда на их сумасшедшее сборище. Она разгадает эту загадку.

А может, разгадка проста? И все они – сумасшедшие?

«Ты переработала в своем диком госпитале, Ангелина. Тебе действительно пора смотаться в Камарг. На Кипр. В Египет. Куда угодно. Кстати, как там в Иерусалиме Витас?»

Она взяла со стола пульт дистанционного управления, бездумно нажала кнопку. На огромном экране возникла внутренность пустого храма. Она вздрогнула, подобралась. Она не могла не узнать храм Второго Пришествия в Иерусалиме. Камера оператора тщательно ползала в полутьме туда-сюда, запечатлевая сделанную Витасом фреску. Хм, почти доделал, неплохо…

Из ее рта вырвался короткий крик. Она прижала руку ко рту.

Камера наползла на качающееся в вышине, под куполом, тело. Длинные волосы свисали с бессильно упавшей на плечо мертвой головы. Длинные ноги торчали, как костыли. Быстрой скороговоркой закадровый голос тележурналиста объяснял: «Знаменитый художник Витас Сафонов, расписывающий в Иерусалиме вновь отстроенный храм Второго Пришествия, повесился сегодня ночью прямо в храме, в виду своей неоконченной великолепной фрески… Отчего художник наложил на себя руки, навсегда останется тайной… Витас не оставил ни предсмертного письма, ни записки, ничего… Драма художника – часто скрытая от посторонних глаз драма… Художественный мир потерял…»

Ангелина дальше не слушала. Резко нажала кнопку. Экран погас. Она швырнула пульт на паркет. Он заскользил по гладкому паркету, как черная лодка.

Покончил с собой?! Не такой уж он дурак, чтобы уходить из жизни в расцвете сил… в разгаре живописной работы, славы, больших гонораров. И других доходов, в орбиту которых его втянули те, с кем работает она сама. Его точно убрали. Убили! Сто процентов!..

Простая и жестокая мысль поразила ее. Так молния ударяет в угол деревенской избы, рассекая надвое зеркало, печь, кровать.

С НЕГО НАЧАЛИ.

Да, с него начали. И подберутся к ней. Если, конечно, будут вести себя умело, сочетая осторожность с наглостью.

Убийца всегда должен быть одновременно нагл и осторожен. Только тогда у него может получиться задуманное.

Она сгребла в кулак кружева на груди. Ее длинные хищные крашеные ногти зацепили, поцарапали нежную белую кожу. Красная прядь упала на плечо, стекла на грудь кровавым сгустком. Она не сразу поняла, что в дверь стучат. Не звонят – стучат условным стуком.

Заплетаясь в длинной, обнимающей щиколотки сорочке, она босиком пошла к двери. Так она велела стучать Хайдеру. Только ему одному. Нагнувшись к дверному глазку, она заглянула в него. Кто-то снаружи закрыл глазок ладонью. Она почувствовала противную дрожь в коленях, липкий пот на лопатках и пояснице.

– Кто?..

Голос Хайдера отчеканил за дверью:

– Открывай.

Она загремела замками. Ее руки дрожали.

Широкое скуластое лицо полетело в нее с порога – так сикхи в Индии, она видела, бросают в свою жертву остро отточенные смертельные диски.

– Хайдер… Что случилось… Почему ты без звонка…

Он вошел быстро. Властно закрыл дверь за собой. Подпер спиной. Глядел на нее, прижавшись к двери, не двигаясь, не моргая.

Они глядели друг другу глаза в глаза.

И он разлепил сжатые губы и сказал:

– Это ты убила всех моих. Ты, Ангелина.

– Я ждала. Я знала, что ты мне это скажешь.

Они стояли друг против друга, как на дуэли. Желание волной поднялось в ней. Она протянула руку и положила руку ему на пояс. На черный кожаный пояс, затянувший черную рубаху. Почувствовала, как сильные мышцы напряглись. Ее рука скользнула ниже. Он схватил ее за запястье. Оторвал ее руку от себя.

– Не надо. Я не за этим пришел.

Она сама крепко сжала рукой его руку.

– Ты пришел, чтобы казнить палача? Мудро.

Вырвала руку из его руки. Повернулась. Пошла в комнаты быстрым шагом, и кружевная ночная сорочка летела, развевалась за ней. Хайдер шел за ней. Желваки на его скулах вздувались. Мышцы под черной рубахой бугрились. Она чувствовала, слышала спиной: он еле сдерживал ярость.

Она остановилась около старинной японской гравюры, оформленной под стекло, в стильном багете черного дерева, висящей у нее в гостиной. Она купила себе эту гравюру после того, как получила гонорар от банкира Дикова, излечив его от навязчивых ночных страхов. У банкира убили брата и жену, и он чувствовал себя обреченным. Хотел убежать из страны. Она посоветовала ему усилить охрану и провела с ним всего пять сеансов гипноза. Страхи как рукой сняло. Его никто не убил, и он благополучно женился на молоденькой. Он заплатил Ангелине чертову прорву денег. Она положила деньги на счет, часть отправила Дуське в Париж, часть вложила в дизайн жилья и купила старинную восточную гравюру по совету Цэцэг. Кажется, это был Утамаро.

Гравюра изображала акт. Неприкрытый, грубый, все наружу – чудовищно огромный темный, как у осла, уд мужчины, бесстыдно вывернутые срамные губы женщины. Лица любовников были на удивление бесстрастны и изящны, будто фарфоровые. Любовница тонко улыбалась; у мужчины углы рта были опущены вниз, будто он плакал. Женщина смеется, мужчина плачет. Вполне справедливый расклад.

– Порнография, – раздался голос Хайдера. Она подняла голову.

– Только тупоголовые бараны не могут отличить банальное порно от высокого Эроса.

– Понял. Я тупоголовый баран. Только я люблю святость тайны. Я люблю красоту. Я не люблю безобразие.

– Ты любишь тайны? Тогда люби и мою тайну тоже. Что тебя не устраивает в твоем нынешнем положении? Твой путь расчищен. Ступай по нему.

Она тяжело дышала. Он тоже. Они оба дышали так, будто бы пробежали стометровку меньше чем за десять секунд.

– Ангелина!..

– Я всю жизнь Ангелина. Что дальше?

Хайдер сделал шаг к ней. Она стояла не двигаясь. Он взял ее за плечи.

И только взял – как все, что было в нем огненного, взыграло и покатилось ярким колесом, срезая все живое на пути, сметая все, что запрещало, что мешало им принадлежать друг другу.

Схватить ее вот так, за талию, сильнее. Прижать, пьянея. Исцеловать ее лицо, ее щеки, ее шею, забраться губами под ее закинутый подбородок, приникнуть к ключице, и ниже, ниже… разорвать грубыми сильными пальцами кружева, найти вставший дыбом темно-вишневый сосок, впиться в него губами, зубами… всосать, вглотать, как ядовитую сладкую, волчью ягоду… И опять, подняв голову, найти губами ее губы, ее податливо размыкающийся, вожделенно раскрывающийся перед ним рот, сплести язык с ее языком, играющим, как рыба, в его жадном рту… Его руки скользили у нее по спине. Он рвал кружева, не сознавая, что делает. Он выпрастывал из белой пены кружев ее всю, голую, горячую, надменную, уже отдающуюся, уже раздвигающую ноги перед ним, перед его живым острием, что вот-вот порвет штаны, и он испытывал опять сильнейшее вожделение, какое посещало его когда-либо в жизни, и жадно целовал ее, закидывая ей голову, и сходил с ума.

– Ангелина… я не могу…

– Я тоже… Иди ко мне…

Они оба рухнули на пол. На навощенный паркет. Он сорвал уже с нее всю сорочку, разбросал лоскуты по углам. Она была вся голая. Сама раздвинула ноги. Его рука скользнула вниз, два пальца воткнулись в нее, ощупывая вечный жар ее узкого лона. Она стиснула бедрами его руку. Всасывала в себя его язык, кусала зубами, а ее руки быстро, умело расстегивали его черные джинсы, звенели пряжкой ремня, сдирали, стаскивали плавки. Он понял: она хотела его сразу и бесповоротно, отчаянно и гневно, без ласк и прелюдий. Он поднялся над ней, разбросавшей голые ноги по полу, на руках – и с напором, мощно, не сдержав стона, ударил в нее, прободал ее, как бык корову, влился в нее всем естеством – и застыл, замер.

И она, всаживая ногти в его спину, в его взбугренные лопатки под черной потной рубахой, простонала властно:

– Скорее… скорее!..

И его как прорвало. Он задвигался в ней сильно, зло, мощно, резко, причиняя ей боль, унижая ее, мучая ее, разрезая ее, прокалывая собой, и от этого вожделение увеличивалось, росло, становилось невыносимым, и они оба, вцепившись друг в друга, сотряслись в страшной судороге мгновенного, острого наслаждения. Перед его глазами встала муть, черная стена. На несколько мгновений он потерял сознание, ослеп и оглох.

Радость, острая, страшная, как смерть…

Когда он очнулся, он понял – он все еще в ней. Она все еще держит его собой, своим жадным, хищным нутром. Ее губы горели, искусанные им. Совсем близко он увидел ее темно-желтые рысьи глаза. И утонул в них. И снова ее губы легли на его губы, вызывая в нем истому новой волны желания, способного извести, погубить его.

– Ангелина… ты убийца… убийца…

Ее пальцы играли на его бритом затылке, гладили, щипали его шею. Ее огненное тело снова ритмично подавалось навстречу ему. Снова приглашало к страшному и радостному танцу.

– Молчи…

– Ты убийца… ты всех их убила… зачем?!.. я же тебя не просил…

Он почувствовал, как там, внизу, все снова налилось силой. Он всадил себя в нее, как в открытую рану, по рукоять. Она, чуть откинувшись назад, глядя на него дикими медовыми глазами, провела рукой по его потной щеке, по губам. Он поймал ее пальцы ртом. И она снова, в этот миг, вспомнила того бритого мальчишку, ее пациента, его подопечного. Того, что убежал из ее так тщательно охраняемой больницы. Убежал так нагло, так непредставимо дерзко. Так могут бежать только смертники или идиоты. Где он сейчас? Как это он звал себя – Бес?.. Бес… Бесенок… А этот, что сейчас лежит на ней, – бритый Сатана?..

– Я?..

– Да, ты… Ты же мне сама говорила… Ты так хотела… Ты говорила: я расчищу тебе путь, Хайдер, и ты станешь единственным, кто поведет за собой огромную армию… Ангелина… Твои убийства… ты зря… ты зря все это сделала… Они… они хотят меня убрать… скинуть вожака… они не верят мне больше… Ты… ты пробила слишком большую брешь… много дыр… Я бы предпочел… чтобы ты убрала только одного Баскакова… ну, может быть, Хирурга… Хирург нахал… и за ним шло много ребят, они его любили, он мог стать моим соперником… Ангелина!.. Ты сделала глупость… ты… как тебе это удалось…

Он снова привстал над ней на руках. Ощупывал, хлестал, бил ее лицо глазами.

– Как тебе это удается?!

Она дернулась под ним. Он крепко придавил ее к холодному паркету животом, расплющил грудью. Навалился на нее всей тяжестью. Она задыхалась.

– Хайдер… я…

– Меня не интересует, как ты это делаешь технически! Я теперь знаю, что ты стреляешь хорошо! Не только бьешь пяткой в рожу по-китайски! Меня интересует, как ты профессионально выслеживаешь их! Кто дает тебе адреса! Как и где ты их подстерегаешь! Откуда ты знаешь о них обо всех! Я же тебе ни слова не говорил о Люксе! О Туке! О Васильчикове, наконец!

Он смотрел на окружья ее век. Лежа под ним, она закрыла глаза. Улыбка четче обрисовала ее губы. Она отвернула от него лицо, и он видел ее чеканный профиль на фоне медово-желтого паркета.

– Я не знаю, кто это.

– Ты!.. – Он грубо повернул ее лицо к себе, ухватив пальцами за подбородок, сминая его в своей руке, как вату. – Как у тебя язык поворачивается!..

Она закинула ему ноги за спину, обвив бедрами, лодыжками, на миг прижала его к себе всего; потом внезапно резко, сильно оттолкнула от себя, и он чуть не отлетел по полу в угол. Он вспомнил прием кунг-фу, который она продемонстрировала ему при их знакомстве в Бункере.

Теперь они лежали на полу розно: он – один, и она – одна.

И смотрели друг на друга.

Так волки глядят друг на друга. Соперники? Самец и самка?

Убийца и жертва?

На мгновение перед ней опять закачалось тело Сафонова, висящее в веревочной петле под куполом иерусалимского храма.

Кто-то из них всегда – следующая жертва. Кто-то всегда – будущий убийца. Или – настоящий?

– Если ты не веришь мне, – сказала она, не поворачивая лица, куда-то вбок, прижимаясь щекой к холодному паркету, – если ты так хочешь, если я мешаю тебе жить, а не помогаю – убей меня, Хайдер. Я счастлива буду умереть от твоей руки.

И она повернула лицо.

И ее глаза вошли в его глаза.

И он почувствовал, как его освобожденная от оков приличий, от кандалов воспитания, от цепей жизненных правил, дикая, великая природа вырывается наружу и захлестывает огненным вихрем его и ее, их обоих, без остатка.

ПРОВАЛ

Она все-таки забрала меня к себе, эта красивая женщина в черном плаще, опасная, как яд. Я, великий Мишель де Нотр-Дам из Сан-Реми, так и знал, что это произойдет! Что я не отверчусь от нее! Ах, играют со мной, как кошка с мышью; а я и рад. Интересно мне все, что происходит со мной, так же, как интересно все, что происходит с моей землей. Чем отличается жизнь человека от жизни земли? Просто один умрет раньше, а другая – позже.

Она шла мимо меня, эта райская птица, эта райская гурия, эта дикая рысь, вышагивала по Красной площади, и увидела меня, и сверкнула глазами, и, не успел я оглянуться, как она уже держала меня под руку, и называла тысячью ласковых имен, и ворковала мне в ухо: пойдем, пойдем, драгоценный мой, золотой, да ты такой хороший мужичок, да если тебя отмыть и почистить, да приодеть как следует, ты будешь просто загляденье! Идем, идем со мной!..

И заворковала меня, заворожила… и я пошел за ней, как телок на веревочке, пошел – прямо в ее машину, в ее железную повозку, в распахнутую блестящую дверь…

И захлопнулась за мной, Алешкой Юродивым, дверь.

И рванулась железная повозка с места. И оказался я в мышеловке. И захлопнулась крышка шкатулки. И ключ повернулся в замке.

И привезли меня в страшный дом. Я подумал – я уже в аду. Люди в палатах плачут. Орут, визжат, по коридору их на каталках дюжие дядьки возят; бьют дубинками; закутывают в длинные черные балахоны и завязывают на спине тесемками, чтобы несчастные не могли шевелить руками; вливают в глотку какие-то снадобья, о которых я, знаменитый врач Мишель де Нотр-Дам, и понятия не имел в свое время! И красотка моя сделалась тут же тигрицей. Гляжу – она уже в белом халате, и отдает распоряжения и приказы, и все ей подчиняются.

И указала она на меня пальцем, и крикнула: «Ты, дрянной пьянчужка! Ты хвастался, что ты провидишь будущее! Ну-ка! Быстро, живо мне все предскажи! Что со мною будет!»

И я засмеялся, захохотал, скаля беззубый рот, зашелся в смехе: как, ты назвала меня – меня! Мишеля де Нотр-Дам, великого Нострадамуса, провидящего времена, дрянным пьянчужкой?!.. да кто ты после этого, женщина!.. ты отброс, отребье, ты женщиной называться недостойна!.. – а она, вспыхнув, подошла ко мне близко, близко – да как размахнется, да как даст мне пощечину!

И сбила меня с ног – я ведь маленький, чахленький, кривое я деревце.

И вот лежу я на полу у ее ног. У ног ее, обутых в изящные туфли на высоких каблуках. И, скорчившись, гляжу на нее снизу вверх.

А она подходит ко мне, взглядом сжигает, испепеляет меня – и наступает мне ногой на грудь. И давит, давит стопой. И острый каблук врезается мне в кожу, под ребро, вот-вот проколет меня, хуже кинжала.

И я пытаюсь отодрать ее ногу от себя. И лицо мое перекашивается болью. Я кричу: «Ты мне делаешь больно, больно, красивая дамочка!.. Эй, эй, тише, я же не дерьмо, а человек!..»

И она шипит, шепчет злобно: «Нет, ты дерьмо. Ты не человек. Это ты, а не я – отброс и отребье. Ты только возомнил, что ты Нострадамус. Погляди на себя в зеркало. Ты поганый бомжара, и ты спишь в метро, раскатывая по кольцу, чтоб не выгнали на конечной станции, и ты старый алкаш, ибо ты охотишься за рюмкой и стаканом везде, где тебе повезет, и ты вор, ибо ты деньги из карманов у людей крадешь, чтобы тебе хватило на опохмелку. Пророчь, или я проколю тебя каблуком! Хочу знать свое будущее!»

И я, корчась под каблуком, прокалывающим меня насквозь, выкряхтел: все верно, пусть я бродяга, пусть я сплю в метро и охочусь за водочкой. Но я никогда вором не был и не буду им. Вор не может просить милостыню! Вор не может общаться с Богом напрямую! Вор не может быть пророком! А я – пророк!

И тогда она ударила меня подошвой в лицо. И закричала: «Пророчь!»

И я выхрипел: «Как ты унижала – так унизят тебя. Как ты била – так ударят тебя. Как ты убивала – так убьют и тебя! Вот мое тебе последнее слово!»

И она побелела вся, как больничная простыня, и закусила губу, и глаза ее сверкнули, как у припадочной. И я испугался: я подумал, что она сейчас вспыхнет изнутри и сгорит белым пламенем, как звезда.

И я видел, будто бы издали и сверху, из невообразимой дали времени: это я, маленький, лежу у ног злой красивой женщины, сжавшись в комок, и она заносит снова ногу надо мной, чтобы ударить, и открывается дверь, и на пороге – обритый налысо мальчишка, пацан, весь в черном, и держит в руке пистолет, и целится в нас обоих. И кричит – кричит страшно, пронзительно, на всю эту богадельню или уж тюрьму, не знаю:

«Ты последняя! Последняя на моем счету, Ангелина! Повернись! Повернись, чтобы я мог видеть твои глаза!»

И она оборачивается медленно, так медленно, что я вижу – отсюда, сверху, из далекой дали, – как из-под ее белой шапочки выбивается красная прядь и стекает по белой шее вниз, как струйка крови.

… … …

– Кто такой Стайер, Цэцэг?!

– Не твое дело!

– Что такое пятьдесят за плод?! Пятьдесят тысяч долларов?!

– Не твое дело, тебе говорят!

Она даже не стала отпираться. «Да, это писала я», – кивнула она равнодушно, взглянув на записку. И Ефим взбеленился. Он схватил ее за грудки. Он кричал на нее. Он вытрясал из нее то, что – он видел это – вытрясти было невозможно. Даже если бы он ее пытал, вздергивал на дыбу, кромсал ножами, поджаривал на медленном огне.

– Это старая записка?!

– Тебе же сказали – не твое дело!

– А что – мое дело?! Я сплю с тобой, значит, это мое дело!

– Я сплю не только с тобой, – лукавый темно-алый рот изогнулся в усмешке. Пучок дегтярно-черных волос оттягивал голову назад. Скуластое раскосое лицо лоснилось от ночных кремов. По щекам пошли красные пятна гнева. – Я сплю с тем, с кем пожелаю! И ты мне тут не указ! И я не твоя собственность! Запомни это! Хоть ты и Ефим Елагин!

– Цэцэг, – его голос внезапно упал до шепота. И он сделал непоправимое. Он встал на колени перед расстеленной кроватью, где сидела Цэцэг и мазала на ночь кремом широкоскулое холеное лицо. И взял ее за руку – так нежно, как только смог. – Цэцэг, милая, деточка моя, – он говорил все ласковые слова, какие могли излететь из него здесь и теперь, – Цэцэг, солнце мое, нежность моя… скажи мне… что общего может быть у тебя с моим отцом? Ведь эта записка не мне же адресована! И не моей матери! Она же адресована ему! Что у тебя с ним за шашни?.. Ты плохо кончишь, золото мое… моя Золотая Тара… мой отец занимается не совсем безопасными вещами… я хочу тебя предостеречь… уберечь…

– О да, твой отец рисковый парень. – Она вынула гребень из пучка, вытащила шпильки, взяла их в зубы. Смоль волос скользнула на спину черной волной. – Семья Елагиных – одна из ста семей, которые правят планетой. Ты можешь гордиться тем, что ты его сын. Что ж, такой бык, такой конь с яйцами не нарожал тебе от твоей мамаши еще славных братиков и сестричек? То-то весело вы бы делили наследство! То-то перегрызлись бы все! Поубивали бы друг друга! Вот была бы потеха! А то ты один как перст, даже скучно.

– Правят планетой, – он передернулся. – Да, мы повязаны с финансовой элитой мира! Да, мой отец ворочает неслабыми делами! Да, он знает, как, где и когда и на какие нажимать рычаги! Да, он азартный игрок! Но мне кажется, он переигрывает, Цэцэг! Он блефует! Он шулерствует! Он мухлюет в ставках! Не попалась ли ты не его удочку, дорогая?! Не будешь ли ты завтра съедена за обедом… зажарена до розовости, до приятной вкусной корочки, и съедена?!

– Ну, буду съедена, что из того. – Цэцэг стала расчесывать черную косу, освобожденную от шпилек. Волосы заструились, заискрили под гребнем. – Тебе-то какое дело. Или ты хочешь сказать, что…

– Да! – крикнул он и не узнал своего голоса. – Да, я идиот! Но я люблю тебя! И хочу тебя спасти!

– От своего отца? – Цэцэг, не вставая с кровати, измерила его презрительным взглядом узких, как стрелы, глаз. – Ты хочешь спасти свою шкуру, выражайся точнее.

Он все еще стоял на коленях. Вздрогнул, когда маленький, как рыбка, мобильный телефон Цэцэг издал кошачье мурлыканье вальса Штрауса. Она, держа в одной руке гребень и продолжая расчесывать волосы, другой рукой лениво взяла трубку.

– Да?.. Ах, это ты, Александрина… Мяу, мяу, милая!.. Ну как же, я безумно, безу-у-умно рада тебя слышать… Ах, ты меня – и видеть тоже?.. Когда?.. М-м, сейчас я не могу. У меня гости. Мя-а-ау!.. Сама знаешь… Как?.. Уже в Париж?.. Завтра?.. После Пасхи?.. А когда ваша Пасха, а?.. я ведь, извини, милочка, – буддистка… Ах, послезавтра?.. Это скоро… Ты там Судейкина увидишь, в Париже?.. Гаврику привет… у него там вернисаж, даже два, по-моему, в Центре Помпиду и в Гран-Пале… поцелуй старого бэби за меня… Да, да, я слышала про Витаса, конечно… такое несчастье… Да, завтра! Да, в двенадцать! Да, буду одна!.. Ча-а-ао!..

Она бросила телефон в подушки. Волосы тихо потрескивали под гребнем.

– Назначаешь свиданку своей лесбиянке? – Ефим чувствовал, как у него немеют, словно под наркозом, губы.

– Назначаю, а что? – Гребень по-прежнему двигался равномерно, плавно, зубья пронзали смоляную чернь косы. – Тебя это волнует?

– Я только что признался тебе в любви!

– В любви? – Рот Цэцэг изогнулся алым монгольским луком. – Какая чепуха! Ты еще веришь в любовь, мальчик? Я не узнаю тебя, Ефим Елагин. С каких это пор ты стал таким сентиментальным? Не осложняй себе жизнь. Бери от нее все удовольствия. Я приношу тебе удовольствие? Да? И ты даришь его мне. Мы квиты. Мы расплачиваемся друг с другом по счетам. Разве этого недостаточно? Ты хочешь кровавых страстей? Извини, милый. – Она вынула гребень из косы. – Я на них не способна. Если я тебя не устраиваю как любовница – брось меня. Если ты хочешь превратить меня в свою жену – тогда я умываю руки. Мой муж дает мне полную свободу. Если ты станешь моим мужем, я не увижу и кроху моей свободы.

– И для того, чтобы быть свободной, ты избавилась от моего ребенка?!

– Да. И для этого тоже. А потом, ты знаешь, я не люблю детей. Дети вызывают у меня чисто физическое отвращение. Когда я вижу маленького ребенка, меня тошнить. Рвать тянет. Вот такая я, уж извини, дорогой. Дети писают… какают… орут, визжат… корчатся, как червячки… ф-фу!..

Он вскочил с колен. Схватил ее обеими руками за щеки. Ее брови испуганно, изумленно поползли вверх, влажный алый рот приоткрылся. Его пальцы скользили по намазанной кремами смуглой коже.

– Цэцэг, ты животное! – крикнул он. – Скажи, чем вы занимаетесь с моим отцом!