Текст книги "Тень стрелы"

Катя отломила от монгольской лепешки, которую испекла нынче Марья Зверева и угостила свежим хлебом атамана, большой кусок; сунула в глубокий карман тырлыка. Ее пальцы наткнулись на коробок спичек. Она хотела выложить спички – зачем они? – но не выложила, подумав о том, что, может быть, доскачет до пустынного, укромного местечка в степи, спешится и разведет там костер. И будет долго, долго глядеть на огонь. Огонь успокаивает. Огонь открывает Третьему Глазу бесконечность миров, как здесь говорят монголы.

Она, крадучись, вышла из юрты. Гнедой, смирно стоявший у коновязи, обрадованно заржал. Он был уже оседлан – значит, атаман уже с утра ездил на нем куда-то. Катя отвязала коня и легко вскочила в седло. Тронула поводья. «Ступай, миленький, тихо ступай. Когда за юрты отойдем – там волю себе дадим».

Она медленно, чинно выехала в степь. Натянула поводья, прикрикнула в ухо коню, ударила его пятками: н-но-о, давай, милый! Гнедой взял сразу с места в карьер. Его бег был красив и изящен. Он скакал стремительно, вытянув точеную голову, далеко выбрасывая передние ноги, распустив хвост по ветру, и Катя пригнулась к нему ближе и обняла его за шею.

Ее пронзила мысль: вот так обнять Иуду. Вот так прижаться к нему… и отдаться ему. До конца.

Она зажмурилась. Снова несильно ударила пятками коня. Копыта взвихряли снег. Солнце стояло посреди ясного, безоблачного неба, взвиваемый копытами снег мятными иглами-брызгами летел в лицо.

Степь расстилалась перед ней, безлюдная, первозданная, такая, какой она была здесь от сотворения мира. Катя ощутила себя песчинкой, затерянной в беспредельном белом просторе.

«Я… жена твоя. Твоя, Простор. Я жена Простора. Могучего, властно забирающего душу Простора – седого старика с пронзительным взглядом… с белой бородой, которую нещадно треплет ветер. Таким был старик-волшебник, хаган Ульген на монгольском празднике Цам – про него рассказывал Трифон… Цам… Как удар гонга: цам-м-м-м…»

Катя содрогнулась. Мышцы коня, его спина горячими буграми плыли, перекатывались под ней. Она еще не знала мужской власти. Мужской жестокости. Трифон совсем не деспотичный муж. Трифон еще щадил ее, еще не показывал ей, где раки зимуют… А что, если он узнает?.. Узнает – что?..

Ничего же не было. Ничего. Ничего. Ничего…

Бежать. Бежать отсюда куда глаза глядят. Во Владивосток. За границу. В Париж. В Америку.

Все равно эта страна уже погибла.

Россия погибла… а она?!

Она скакала, низко пригнувшись к шее коня, так, что опушка островерхой шапочки касалась лоснящейся конской шкуры. Снег, залитый солнечными лучами, слепил глаза. Катя прищурилась и поглядела на небо. Около солнца стояло забавное, немного зловещее круглое гало – три цветных кольца: голубое, черное и ярко-золотое. «Солнце будто золотой глаз в крыле махаона», – подумала Катя и крепче обняла коня за шею.

Сколько она так скакала, отдаваясь ритму скачки, постепенно забывая обо всем на свете, кроме стремительного бега коня, кроме слепящей белизны степи, раскинувшейся кругом? Она не помнила. Небо стало напоминать цветом сначала темный лазурит, потом – яркий сердолик. Солнце садилось. Лицо Кати раскраснелось от ветра и холода – мороз усиливался. Конь тяжело дышал, храпел. Она испугалась: неужто загнала беднягу?!.. остановись, Катька, ты совсем потеряла голову, так же нельзя безумствовать… – осадила Гнедого, он как-то странно споткнулся, взбрыкнул, неудачно подвернул ногу, дернулся от боли всем крупом, и Катя, сброшенная сильным судорожным движеньем коня, упала со всего размаху в чистый синий снег.

Она ахнула и застыла, прислушиваясь к себе. Сломала руку?! Ногу… Конь стал как вкопанный. Катя осторожно перевернулась в снегу. Нет, кажется, нет… ничего не болит… резкой боли нет, слава Богу, не переломалась, только сильно ушиблась… Она, уцепившись за повод коня, закусив губу, сморщившись, поднялась. Тырлык весь вывалялся в снегу. Она вспомнила, как они с Иудой лежали в снегу в Да-хурэ. Ей показалось – это было давно; в прошлом веке; в другой жизни. Потирая ушибленное колено и кисть руки, она огляделась вокруг.

Белизна. Белизна на сто миль кругом.

Белизна – и больше ничего.

Какой же белизна может быть чистой! Это простыни Будды. Будда родился, и его завернули в них, туго спеленали. Она подумала о том, что хотела бы ребенка от Иуды. Такого же смуглого, чуть раскосого… такого же бешеного. Она кормила бы его, а он бы сердито кусал ее грудь.

Волна горячей крови кинулась ей в лицо. Она прижала руки к лицу, к глазам, будто кто-нибудь здесь, в безлюдье, смог подсмотреть ее смущение.

– Эй, Гнедышка, что ж нам делать-то?.. вот это прискакали… далековато мы забрались, милочек… Обратно бы поворачивать надо…

А куда?! Куда она должна была повернуть?!

Никуда. Или везде.

Только белый плат степи. Венчальная фата. Всегдашняя свадьба неба и земли. Ей показалось, что от снега слабо пахнет полынью – и губами Иуды.

– Гнедышка… гляди, одна степь кругом…

Конь ласково заржал в ответ. Катя взяла его за повод и повела. Куда она побрела с конем в поводу, увязая в снегу? Она не знала. Куда глаза глядят. Зимнее солнце медленно скатывалось к краю земли большим золотым блином с небесной раскаленной сковороды. Холодало. Катя стянула зубами рукавичку и погрела пальцы дыханием. Снова сунула задеревеневшую руку в голицу. Конь, он должен вывезти ее. Конь, он же знает дорогу домой! Или… не знает?..

Снег был не особо глубокий – ветра сдували с плоского блюда степи снеговой покров, обильных снегопадов не выпадало в последнее время. Катя не помнила, сколько она так брела, держа Гнедого за повод. Снег набивался ей за голенища сапожек, искрился перед нею сначала густо-золотым, потом оранжево-алым, потом слепяще-багряным: закатное солнце уже исчезало за горизонтом. Ночь, ведь это наступает ночь, Катя. Ты замерзнешь здесь, в степи, Катя. Ты замерзнешь… как в той песне… в той, далекой… как тот ямщик…

Крупные, невыносимо яркие звезды замерцали, вспыхнули над ее головой в лиловом морозном, прозрачном колодце неба. Она задрала голову. Прищурилась. Она не думала об отце. Она не думала о той, умершей, прошлой беспечной жизни. Она не думала о Трифоне. Она не думала о погибшей России.

Она думала об Иуде.

– Иуда, – сказала она вслух, и захолодавшие губы не повиновались ей, – Иуда, как жалко, что я… что мы не… Что я не успела стать твоей…

Влево, вправо. Искры снега угасали. Белый костер потухал. На безбрежную степь ночь набрасывала темно-синий плат. Ущербная Луна лила тусклый серебристо-голубой свет на белую тоскливую равнину. «Волки, – подумала Катя с ужасом, – сейчас откуда-нибудь, все равно откуда, спереди или сзади, появятся волки. Они придут. Они сядут, поднимут морды к Луне и завоют. Нет, они даже не будут выть. Они просто растерзают меня – и все. Просто кинутся на меня… вонзят когти, клыки…» Она шла и шла вперед, зажмуриваясь – низовой легкий ветерок взвивал снеговой овсюг, швырял ей в лицо, – конь послушно, выдергивая ноги из снега, шел за нею.

Ознобная дрожь порывами налетала на нее, отпускала. Ее лицо горело. Она прижала к лицу голицу и со стоном отдернула руку – кожа голицы задубела на морозе и на ветру, обожгла ей щеку. Ног в сапожках она уже не чувствовала.

Белое поле… белое поле. Ей суждено умереть в Белом Поле – что ж, у каждого своя карма, как сказал бы знающий учение Будды Иуда.

Она не поняла, не осознала, откуда – из-под земли, что ли?.. – появились, всплыли перед ней, отвесно встали скалы. Она остановилась, протянула руку, ощупала серый, с острыми сколами, занесенный снегом камень. Закинула голову… о, голец!.. Зубчатые вершины упирались в уже густо вызвездившее небо. Гольцы… невысокие, правда, но скалы, горы… похожие на красноярские Столбы… здесь, в степи?.. Это мираж. Она бредит.

Она наклонилась и прижалась щекой к холодному камню. Настоящие… заледенелые… Она отряхнула рукавичкой колючий снег с каменной расщелины. Обернулась к понурому коню.

– Гнедышка, миленький… камни… мы можем укрыться тут… мы…

Она вспомнила о спичках. Боже мой, какая дура, как она могла забыть о спичках! Спички, они же в торбе, притороченной к седлу коня… Они сейчас зайдут за скалы, найдут местечко, где можно укрыться от ночного ветра, и она разведет костер… Из чего?.. Да, Катенька, глупышка, из чего, поблизости ни деревца, ни кустика, ни хвороста… Нет, нет, она что-нибудь придумает, она нароет, выкопает из-под снега сухую траву, емшан, бастылы «верблюжьего хвоста»… осеннюю полынь… и подожжет… и хоть немного запылает огонь, и они с конем погреются… перед лицом звезд, перед лицом… смерти?!..

Она завернула за выступ скалы, потянула коня за повод – и споткнулась, и чуть не упала, и зацепилась рукой в голице за камень, и повисла на нем всей тяжестью, и камень пополз вниз, вниз, и конь заржал, и камень упал, обнажая черное отверстие – в ничто, в пустоту.

И Катя ахнула, и присела на корточки, и уставилась в черный прогал, откуда дохнуло неведомым смрадом, приторным, чуть сладковатым. Она беспомощно, снизу вверх, глянула на коня:

– Что, Гнедышка… привяжу тебя здесь… или пойдешь со мной?..

Отверстие призывно чернело и выглядело достаточно глубоким и высоким, чтобы конь без труда мог шагнуть в пещеру. Конь должен войти туда с тобой, а то он здесь замерзнет. И там, внутри пещеры, ты привяжешь его. И насобираешь сухой травы. И разожжешь костер. И ведь это вам вдвоем повезло, Катерина, ведь пещера – это же защита от волков… от мороза… от неизвестности. Вы с Гнедым переждете здесь ночь до утра, а утром… Утром встанет солнце, осветит землю, земля сама укажет дорогу…

– Идем, идем, дружочек… Войди… сюда ступай…

Конь, осторожно перебирая ногами, вошел вслед за ней во тьму.

Она нашарила в темноте привязанную к седлу торбу. Вытащила коробок спичек. Долго чиркала спичками, зажигая одну за другой – в пещере было сыро, странный сладкий запах обволакивал лицо, забивал ноздри. Тьма вспыхивала, озаряемая огнем; снова мрак застилал глаза. Спички гасли. Катя закусила губу. Наконец одна спичка в ее дрожащих пальцах не погасла, сине-золотое пламя судорожно заметалось на сквозняке.

Катя огляделась. У входа в пещеру лежали странные прутья, похожие на розги; они были связаны в плотные пучки, похожие на пучки пасхальных свечей, когда в празднично убранном соборе служит службу Патриарх. Рядом с увязанными в связки прутьями лежали пучочки поменьше. Катя взяла один в руки, понюхала. От пучочка исходил приятный, чуть дурманящий запах. Сандаловые палочки! Она их знала, помнила. Мать зажигала точно такие перед картиной, изображавшей Джомолунгму. Не рассуждая, Катя засунула пучок палочек за пазуху, под тырлык. Огонь гас. Она торопливо поднесла пламя к большому пучку прутьев, зажгла их. Огонь взялся сразу, потрескивая, Катя высоко подняла самодельный факел. Потолки в пещере были высоки – может быть, в два человеческих роста, может, и выше.

– Постой тут, мой хороший, отдохни, погрейся… а я тут осмотрю все!..

Она привязала коня к остроугольному длинному камню, торчавшему из стены. Протянув руку с факелом, освещая себе дорогу, отсырелые стены и каменный сводчатый потолок пещеры, она медленно, нащупывая ногами дорогу, пошла вперед. Сердце ее билось глухо и гулко.

Странный сладкий запах усилился. Кате показалось – она на пасеке. Нет, в закромах, где много меда. Медовый дух забил ноздри. Ей казалось – мед влился ей внутрь, стал поперек горла.

Пламя рвалось и билось на сквозняках, потом внезапно утихло. Она шагнула через невидимый порог, зацепив за него носком сапожка, поняла над головой факел.

И увидела.

Она стояла в огромном пещерном зале. Посреди зала возвышались высокие и длинные каменные плиты. Плиты были плотно придвинуты друг к другу, образовывая подобие гигантского каменного стола, занимавшего почти весь подземный зал. Верхняя часть каменного чудовищного стола была вся устлана листами кованого железа. В свете факела железо отсвечивало желтым, и Кате показалось, что это золото или, может, бронза. В кованых листах были просверлены большие отверстия. Они чернели на золотисто отблескивающем металле, словно огромные черные пауки.

Ее затрясло. Она крепче сжала в кулаке пучок горящих розог. «Нет, нет, не бойся, Катерина, это, скорей всего, алтарь неведомого тебе божества, это священное капище… забытое, заброшенное, здесь поклоняются какому-нибудь неведомому богу…» Заброшенное святилище?! А свежие пучки розог?! А свежий сандал, так заботливо и аккуратно связанный кожаными бечевочками?!

Она сделала шаг к каменному столу. На краю столешницы лежала большая бронзовая ложка с длинной витой ручкой. От ложки сильно, одуряюще пахло медом, и вся она была выпачкана в чем-то липком, блестевшем в свете факела. Катя, дрожа, взяла ложку в руки. Рассмотрела. Ручка ложки заканчивалась маленьким бронзовым черепом. Катя швырнула ложку обратно на стол, бронза упала на оббитый камень со звоном.

И ей показалось – на этот звон в ответ раздался тихий, сдавленный стон.

Будто тихо простонала женщина.

Спина покрылась ледяным потом. Она еще крепче сжала пук пылающих розог в руке, заставляя себя не трястись, не бояться. Ведь она так обрадовалась этим гольцам! Этой пещере! Этой ночи под каменным кровом, без метели, без волков… Она оторвала глаза от стола и обвела взглядом пространство вокруг себя.

По всем четырем сторонам каменного стола сидели люди.

Она задержала дыхание, подавила крик. Люди не шевелились.

Она всмотрелась в них. Сидят… недвижно…

Они были слишком похожи на живых.

Мумии. Скелеты. Истощенные, высохшие, забальзамированные мертвецы.

Катя, дрожа, огляделась вокруг. Всмотрелась во тьму. Дрожал огонь. Дрожало сердце.

Боже… сколько их тут…

Она видела вокруг себя сидящих, стоящих, воздевших руки, прижавшихся к стене, лежащих вдоль стен мертвых людей. Она видела – это скелеты, и они не должны тронуть ее, потому что они…

«Потому что они неживые», – сказала она сама себе помертвелыми губами. Ноздри ее раздулись. Так вот отчего так пахнет сладким! Трупы… покойники…

Она прижала руку ко рту. Ее чуть не вырвало. На губы попала липкая смолка со взятой ею минуту назад со стола ложки. Она слизнула смолку. Мед! А может, смола неведомого дерева?.. Нет, это настоящий мед… Пахнет медом…

«Пахнет смертью, смертью, слышишь ли ты».

Ей показалось – уже пахнет не приторной сладостью, а ароматами смол и курений. Она уже бредила. Ее глаза скользили по мумиям, ощупывали их. Это все были мужчины – тут не было ни одной женщины. Они все были лысы… или наголо обриты. Голые черепа блестели медью в свете рвущегося факельного огня. Катя, приоткрыв рот, бессильно опустилась на пол от ужаса – и так застыла, не выпуская из руки факел, скрестив ноги, в традиционной позе Будды, сидящего на листе лотоса.

«Тихо, тихо, ты здесь одна, а они все мертвы, сюда никто не придет. Сиди тихо и не шевелись». Она, подавив в себе первый приступ ужаса и отвращения, любопытствуя, разглядывала скелеты. Все мертвецы, и сидящие и стоящие, были туго спеленаты, крепко завернуты в промасленные темные ткани. Полы тырлыка на груди у Кати разошлись в стороны. Сильно запахло сандалом. Эти три запаха – медовый, сандаловый и трупный – смешались, переплелись с запахом обгорелых ветвей факела. Катя задыхалась.

– Господи Боженька наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешную… помоги выбраться отсюда!..

Она поднесла щепоть к лицу, пытаясь перекреститься. Рука была как чугунная, не повиновалась ей.

Ноги, что ж вы не поднимаете ее с земли, ноги, милые ноги… давайте, ноженьки, шевелитесь скорее, беги, Катерина, беги…

Она сидела на камнях.

Она все еще сидела на камнях.

Мертвецы глядели на нее.

Мертвецы глядели мимо нее и сквозь нее.

Мумия мужчины напротив нее таращилась на нее ледяными, вылезшими из орбит, застылыми глазами. Катя догадалась: эти глаза сделаны из самоцветного камня и искусно вставлены в глазницы, аккуратно всажены в череп. Промасленная ткань плотно обхватывала сухощавую высокую фигуру. Широкоплечий, стройный… красивый, и, судя по чертам курносого скуластого лица, вовсе не монгол… Прошло еще несколько мгновений, прежде чем Катя догадалась, что украшение, висящее у него на высохшей груди поверх промасленной холстины, – не что иное, как воинский погон.

Погон русской армии. Погон подпоручика.

Она резко вдохнула сладкий воздух, закашлялась. Сцепила зубы. Чуть не потеряла сознание. Напрягла мышцы ног, приказывая себе: вставай, вставай!

Вскочила. Чуть не упала. Слишком слабы были колени. Сжимая в кулаке горящие розги, рванулась в сторону, прочь от стола со страшными отверстиями, от этой витой жуткой липкой ложки. Выход! Где выход?! Куда, в какую сторону ей бежать?!

Она метнулась вперед. Наткнулась грудью на что-то твердое, холодное.

– А-а-а-а!

Факел выпал у нее из руки, упал на пол, загас. Она присела на корточки, бормоча молитву, пытаясь отыскать, поднять факел. Пук розог будто сквозь землю провалился. Она вскочила в панике. Сунула руку в карман. Милые, хорошие спички, вы здесь. Ну же, Катька, зажигай огонь! Освещай себе дорогу! Беги! Беги отсюда! Пусть лучше тебя с конем сожрут волки! Чем – тут…

Они бежала, не разбирая дороги. Спички зажигались и гасли в ее руках одна за другой, обжигая ей пальцы. Она кидала черные огарки на камни. Снова чиркала серой о коробку. Тьма взрывалась светом, наваливалась снова удушающей чернотой. Сладкий запах, о, этот сладкий запах… мед на губах… мед смерти…

И вдруг Катя услышала вздох. И вслед за вздохом – легкий стон.

Будто бы вздохнула и простонала сама тьма, измученная созерцанием царства мертвых.

Катя чуть не сошла с ума от страха. Она бежала, наталкиваясь грудью, плечами, локтями на выступы камней, царапая камнями лицо, разбивая кулаки в кровь. Она бежала по коридорам пещеры, и спички летели, и она выдергивала их из коробки наощупь и снова зажигала их, и вдруг они кончились, и Катя сжала, смяла в кулаке пустую коробку. Она бежала, бежала, плача, всхлипывая – и наткнулась, уже в полной темноте, на холодное железо. Железная дверь… с массивными засовами, с висячими замками… О, это не вход… Это не то место, откуда они с Гнедым вошли сюда… Это дверь, дверь, и она заперта… прочь, прочь… обратно… нет, в висячих замках – ни одного ключа… Замки висят… на двери… изнутри?!.. Значит, тот, кто ее закрыл… здесь?!..

Она попятилась. Сандаловые палочки под распахнутым тырлыком кололи ей грудь остриями.

Бог сжалился над ней. Бог спас ее. Как она оказалась у входа, где ею был случайно отвален камень от зияющей дыры? Как в кромешной тьме, ощупывая мокрые скользкие стены руками, задыхаясь, призывая на помощь Богородицу, она добралась до разверстой в камнях щели, в которой ледяно сверкали в немой черноте неба надменные звезды?

Звездная пыль внезапно посыпалась на нее сверху. А может, это был снег? Окно в мир, окно на волю… в жизнь, в милую жизнь…

Она услышала тихое ржанье коня. В темноте, дрожащими пальцами, отвязала его. Первым из пещеры, встряхиваясь, вышел конь; потом, вцепляясь пальцами в сколы камней, раздирая полы овечьего тырлыка о каменные зазубрины, острые, как пила, вылезла Катя. Воздух пьяняще пахнул в лицо. Смывал с волос и одежды дикую сладость смертного запаха. Поднимался буран. Ветер крутил снег, свивал белые петли вокруг ее колен. Звезды ясно, холодно глядели.

Смерть ясными глазами глядела на слезы жизни, на ее мокрое лицо, на ее грязные руки и распахнутую грудь, на ее горькое рыдание.

Катя уцепилась за уздечку, дернула коня: ну же, вперед! Ступай… Она, по колено увязая в изрядно наметенном снегу, потащила коня за собой. Он мотал головой, шел. Катя еле дышала. Она хватала ртом ночной ветер, как вытащенная на берег рыба. Она подумала: залезть бы на коня, пусть бы Гнедой ее вез, а не она тащила его, – но у нее совсем не осталось сил.

Ловя ртом воздух, с мокрым соленым лицом, она повалилась в снег, из последних сил стараясь не выпустить повод из руки, – и все-таки выпустила. Так и лежала в забытьи у ног коня. Гнедой поднял голову. Тихо, тоскливо заржал. Звезды алмазным овсом сыпались со страшного, черно-бездонного неба.

Голоса пещер. Тот, кого нет

…А когда Ты, истощенная до предела, попросишь у меня из рук не хлеба, а яду, – тогда я улыбнусь тебе и скажу: не яду, а меду дам я Тебе.

Я дам Тебе вместо яда – мед.

Ибо сказано и записано на священных скрижалях: отдайте себя великому Богу во спасение остальных.

Я дам Тебе мед. Я буду давать Тебе мед и днем и ночью. Когда бы Ты ни попросила есть – я буду давать Тебе мед. Мед из отборных ульев, от лучших пчел, со знаменитых пасек. Великолепный, душистый, сладкий мед; и майский, созданный для кормления маленьких пчелок; и яблоневый, собранный с яблонь-дичков; и жимолостевый, собранный в тайге с цвета жимолости; и мед, собранный пчелами на пепелищах, откуда спаслись погорельцы, с розовых изящных цветков кипрея. И мед, собранный с редких, драгоценных цветов лотоса императорскими пчелами, я тоже буду давать Тебе. Я буду давать его Тебе с ложечки, и я выну Тебя из-под тяжелой каменной плиты. Я погружу Тебя в лохань, наполненную медом. Ты попросишь пить – я дам Тебе пить жидкий весенний мед, только что слитый из теплых сот. Я буду подносить к Твоим губам засахаренный прошлогодний липовый мед, снежно-белый, как засыпанные снегом гольцы.

И Ты будешь есть мед, пить мед, купаться в меду.

А потом Ты умрешь.

Умрешь от невыносимой сладости бытия.

…В голове шумел, накатывал прибой. Ш-ш, ш-ш, – волны набегали на каменистый берег и отступали, унося с собой мелкие камешки, обточенную гальку, водоросли, улиток, – унося с собой в бесконечность текучей воды кромку жалкой прибрежной жизни.

Прибой шумел, и от шума она очнулась.

Она повернула голову, пытаясь избавиться от назойливого шороха. Сморщилась. Чужая грубая рука поднесла к ее лицу пахучую холодную жидкость, вылила ей на лицо, жидкость попала в глаза, в ноздри, и она застонала – зелье безжалостно щипало, разъедало веки; остро запахло спиртом. Грубая рука без обиняков начала растирать ее лицо, щеки, виски. Человек, на корточках сидевший перед ней, лежавшей на наваленных тулупах и шкурах, плеснул еще себе в горсть водки из длинногорлой зеленой бутылки, снова вылил ей на лоб, на виски, растирал беспощадно, сильно, докрасна. Она мотала головою туда-сюда.

– Пустите… Пуст… О, до чего же я пьяна…

– Правильно, – жесткий железный голос резанул ее, будто ножом по горлу. – Правильно, вы пьяны. Я нашел вас в степи утром. Я влил в вас полбутылки водки, оставшейся – растер. Слава Богу, у вас крепкий молодой организм. Коню не сделалось ничего от ночи в степи, а вам мог бы запросто конец прийти. Рассказывайте, что случилось. Вы самовольно забрались в такую даль? Или вас кто-то силком утянул?

– Где… я?..

Катя повела глазами вбок. Попыталась приподнять голову от шкур. Тут же без сил опять уронила ее на мягкий овечий ворот солдатского тулупа.

– Еще спросите, кто я. Не узнаете? Генерала не узнаете?

Она, щурясь на пламя свечи, тускло горевшей наверху обрубка мощного лиственничного ствола, всмотрелась. Углы ее губ приподнялись, как у ангела на иконе.

– Роман Федорович…

– Да, Роман Федорович, представьте себе. Хорошо еще, что я сегодня с раннего утра решил промяться, поскакать по степи на своей кобыле. Я наткнулся на вас почти у берега реки. Конь заржал – я услышал. Благодаренье Богу, к утру буран утих. Я откопал вас из-под снега. Вас уже наполовину засыпало снегом. Вы уже вконец закоченели. Еще немного – и я бы не беседовал сейчас с вами, а отпевал бы вместе с безутешным Семеновым вас, лежащую в гробу, в ургинском православном храме. Жду рассказа, дорогая Катерина Антоновна. Хотя, я понимаю, вам сейчас не до рассказов. И все же.

Катя постепенно приходила в себя. Ее глаза различали: горящую на лиственничном спиле свечку; мандалу с изображением смеющегося Будды на стене юрты; небольшие куколки-онгоны, мотающиеся на бечевках под куполом; ярко-малиновый блеск шелковой княжеской курмы, висевшей на спинке стула – у командира в юрте стоял настоящий венский стул, и, принимая гостей или верша суд, он надменно усаживался на него, как на трон; намасленный ствол винтовки, прислоненной к горе наваленных в углу юрты шинелей; подвешенный к медному крюку походный котелок – в нем командир сам кипятил и заваривал люй-ча – с жиром, маслом и молоком. Катя прерывисто вздохнула. Ощутила, что ее ноги под набросанными на нее шкурами – голые; и горят, растертые водкой; и бедра тоже горят, и колени; и она смутилась и подумала нехорошее, стыдное; и тут же отогнала от себя эту мысль. Ведь он же растер ее всю водкой. Он не пожалел на нее бутылку драгоценной водки. Он же спас ее. Спас.

– Ну же, – сказал Унгерн нетерпеливо. Катя посмотрела ему в лицо, низко наклоненное над ней. Грубая шершавая рука все так же безжалостно терла, растирала ей виски. Белые горячие глаза обжигали ее кипятком. – Боитесь? Чего вы боитесь? Я вас не съем.

– Я?.. Боюсь?.. Нет, нет, конечно… Я расскажу…

Она стала рассказывать. Ей было трудно объяснить командиру, почему она беспричинно ускакала на коне в степь, да еще так далеко.

– Я люблю лошадей, я люблю скакать верхом…

Она лепетала, как дитя, задыхалась, а он будто и не удивлялся, кивал головой: я тоже люблю, – а рука, твердая и жесткая, продолжала делать свое дело.

– Ну да, понимаете, я скакала, скакала… а солнце начало садиться… и внезапно я увидела гольцы… слезла с коня, случайно отвалила камень от входа в пещеру…

– И что там было в пещере? Гроб Господень? Что вы замолкли? Говорите.

Он взял в руку зеленую бутылку, сощурившись, посмотрел на просвет, вылил себе в глотку остававшиеся там капли.

Катя молчала.

– Что, что там? Золотые слитки? Африканские алмазы? Сокровища Великих Моголов?

Она глядела на его лицо. Оно приняло жадное, оживленное выражение, глаза заблестели. Он стал похож на хищника, готовящегося к прыжку. На волка. На белоглазого веселого волка.

– Нет… ничего особенного. Там… там…

– Говорите!

– Там… мертвые люди…

– Какие, к черту, мертвые люди?! Объяснитесь внятнее, Катерина Антоновна! Вы же не немая!

Она судорожно вдохнула душный воздух командирской юрты. От мокрых волос пахло водкой. В голове по-прежнему гудело, как в печной трубе – о, да она была совсем пьяна. Она повернула голову, ощутила щекой крутые завитки бараньей шкуры, слабо улыбнулась, ее зубы проблеснули между открытых губ.

– Там… мертвецы… в виде мумий, – она передохнула, выдохнула шумно, через губы, продолжая бессмысленно улыбаться. – Они сидят и стоят вдоль стен… в большом зале. Они… у них стеклянные глаза… и каменные зубы. Они… среди них… знаете, кто?.. подпоручик Зданевич… у него погон на груди… один-единственный погон… висит, как орден… как Георгиевский крест…

Она закрыла глаза. Слабая сумасшедшая улыбка не сходила с ее лица. Унгерн жестко отчеканил:

– Если все, что вы говорите, правда, тогда нам несдобровать. Я отрядил на поиски пропадающих из дивизии людей Иуду Семенова. Брат вашего мужа, по-моему, храбрый человек. И умный. Я люблю таких отважных, как он. В помощники себе он взял солдата Фуфачева. Кого бы еще назначить им в пару? Пожалуй, вызову-ка я Николу Рыбакова. Он смышленый казак. Переговорим. Вы сможете связно повторить им все, о чем рассказали мне тут?

Унгерн вскочил на ноги. Вылетел из юрты. Катя слышала, как он зычно крикнул: «Солдат Рыбакова и Фуфачева ко мне!» Раздался топот ног. Рыбаков и Осип явились минут через десять. У них был смущенный вид. Они оба топтались у входа в юрту, Рыбаков горбился, стараясь стать ниже ростом. Унгерн бросил ему: пройди, не стой. Рыбаков приблизился, с опаской взирая на лежащую на тулупах Катю. Фуфачев мял в руках ушанку. «Катерина Антоновна, повторите солдатам все». Она, вздыхая чуть ли не после каждого слова, снова рассказала про пещеру. Унгерн морщил лоб. Рыбаков пожирал командира глазами.

– Где пещера, Катерина Антоновна? Там, где я вас нашел? Поблизости от Толы? Впрочем, вы сами не знаете. Как вы говорите, вы с конем изрядно отошли уже от пещеры, а потом вы потеряли сознание. Вы можете отыскать пещеру сами?

– Н-нет…

– Осип, соображай. Ты же знаешь тут всю округу. Что это за таинственные скалы такие? Что это за гольцы в чистом поле? Я тут не видывал подобного пейзажа.

Рыбаков вздохнул, утер усы:

– Кто ж там стонал-то в пещере, барышня?.. А?.. То-то и оно… Духи, духи все это монгольские… Ихние Жамцараны…

– Жамсаран имя божества, Рыбаков.

Осип, стесняясь, вдруг решился, выступил вперед. Катя видела, как на загорелом, обветренном лице пылают его впалые, почти без ресниц, карие глаза.

– Я вот тут… это… Роман Федорыч, нож нашел! Когда воду с Толы возил. Гляньте-ка! Хитрый ножичек-то! И вы, и вы взгляните, Катерина Антоновна…

Осип выдернул нож из кармана. Катя привстала на локте на шкурах. Голова у нее сильно кружилась. Унгерн присел на корточки. Солдаты вытянули шеи. Все четверо они склонились над лезвием, а Осип поворачивал нож в руке то так, то сяк. Вертел лезвием, вращал рукояткой…

– Ах ты Господи сил, да что ж это… ведь было же, было… была же девица…

– Какая, черт тебя забери, девица еще?!..

– А-а! Вот она!

– Да, и я вижу, и я!

Теперь уже все они видели обнаженную, выгравированную искусным мастером на блестящем лезвии, ее гибкую текучую спину, ткань, которой были обмотаны ее бедра. Пучок светлых волос, длинные шпильки в нем, похожие на булавки.

– У, красотка…

– Краля…

– Отставить, – сказал Унгерн. – Молчать!

Он протянул руку и взял нож. И долго, очень долго смотрел на него.

Он разглядывал его, казалось, целую вечность. Поднес ближе к глазам. Увидел коричневое засохшее пятно на срамной, в виде мужского уда, рукояти – там, откуда серебряным стеблем прорастало лезвие.