Текст книги "Тень стрелы"

Раскосая статуэточка в короткой желтой шелковой юбке процокала каблучками на кухню. Иуда украдкой огляделся. Эти люди, лица вокруг… Иные курили длинные опийные трубки. Иные, низко наклонившись над плоскими мисками, руками и палочками ели рис. Он всмотрелся: русских тут не было. Его появление не вызвало в харчевне никакого любопытствующего движения. Все были погружены глубоко в себя, в свои видения и мысли. На столе стояла спиртовка, ее белое пламя лизало полумрак ресторанного дымного воздуха. Рядом со спиртовкой – железная коробочка, а в коробочке вроде бы поблескивает мед. Иуда знал: это не мед. Это чистейший опий. Опийный мак растет и в горах Тянь-Шаня, и на Памире, и в Тибете, этот, скорей всего, тибетский.

Лица, лица, лица… У иных на устах блуждали сумасшедшие улыбки. Иные закрывали глаза. Кто-то посмеивался, тихо бормотал, но тишина наваливалась и давила, как каменная плита, и снова все замолкало. Вдали, у входа в кухню, бесшумно двигались еще три-четыре таких же юных девочки, как его китаяночка; они показались Иуде призраками, огромными цветными бабочками, медленно махающими в полутьме большими невесомыми крыльями.

На миг ему почудилось: он сам призрак.

Ему показалось: он погрузился в призрачное, паутинно-легкое пространство. Его слегка затошнило, будто он, привязанный к непрочной лонже, парил над пропастью.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял человек.

На человеке была странная, страшная маска.

Такие маски он видел только на ламах, играющих и танцующих в древней страшной мистерии Цам.

Три глаза вместо двух. Вытаращенные глаза с синими белками. Синие щеки. Красный сморщенный нос. Красногубый рот в пол-лица, вывороченные губы, все зубы оскалены, клыки торчат, и зубы не белые, а красные. В ушах – серьги в виде детских черепов. Иуда догадался: это маска докшита. Эрлика?.. Жамсарана?.. Маска стояла перед ним и смотрела на него. В картонных белках нарисованных глаз чернели маленькие просверленные отверстия. Иуда, не произнеся ни слова, кивнул на лавку рядом с собой. Маска села. Раскосая девочка принесла на подносе миску риса, политого растопленным сливочным маслом и посыпанного разваренными сладкими фруктами, длинную бамбуковую трубку и маленькую, как кегля, темно-зеленую бутылочку водки. В рисе торчали две деревянных палочки. Китаянка поклонилась, прижав ладошки к груди, и удалилась, цокая, как коза копытцами, деревянными каблучками. Иуда кивнул на рис, делая приглашающий жест. Человек в маске отрицательно покачал головой, и в свете китайских бумажных фонарей, спускающихся с потолка харчевни на длинных нитях, выкаченные, как у рака, глаза маски Жамсарана блеснули фосфорно-синим светом.

Иуда стал есть. Пока он ел, маска пристально, не шевеля головой, смотрела на него. Иуда понимал: это тот, кого он ждал. Он медленно, не торопясь, раскупорил бутылку китайской водки, налил в стоявший на подносе узкий высокий стакан. Выпил. Маска смотрела, как он пил. Ему казалось – маска изучает его, как изучают под лупой бабочек, жуков, как рассматривают под микроскопом мельчайшее земное существо. Он взял себя в руки. Не торопился. Пока миска с рисом и бутылка не оказались пусты, он не заговорил с маской, не прервал еду.

Наконец он завершил трапезу. Взял в руки трубку. Крошечной деревянной ложечкой зачерпнул немного опийной смолки из стоявшей на столе металлической коробочки. Положил в трубку. Когда в руках у маски оказался огонь, он не успел заметить. Человек-Жамсаран поднес пламя к его трубке. Он глубоко вдохнул. Легкое головокружение, слабость в коленях, беспричинная веселость, сладкое, таинственное тепло, разливающееся по телу, по крупным и мелким жилам с током крови. «Я счастлив. Я очень счастлив. Зачем мне этот человек? Эта встреча? Кто я? Где… я?..»

Маска терпеливо ждала, покуда он накурится. Иуда редко курил опий. С непривычки он одурманился почти мгновенно. Внезапно человек в маске выбросил руку вперед. «Дай!» – требовательно приказала рука. Иуда, чувствуя мелкую дрожь в коленях и жаркий звон в голове, послушно протянул трубку маске. Человек вставил мундштук в дырочку, проковырянную в картонной оскаленной пасти, между красными резцами, и глубоко, умело вдохнул дурманный дым. Иуда глядел на красный оскаленный рот. Ему все больше казалось, что он находится внутри призрачного мира. Во сне. В сердцевине видения.

Кто-то должен заговорить первым. Кто-то должен заговорить.

Он, глядя на то, как трубка снует в руках незнакомца к оскаленному рту и обратно, разлепил губы, сказал тихо по-монгольски:

– Вы видите, я пришел. Я слушаю вас.

Маска повернулась к нему, синие шары выпученных глаз остановились на лице Иуды. В голове звенели тибетские гонги. Он силой заставил себя улыбнуться. Улыбка вышла похожей на оскал.

– Вы хотите его победить, но вы не знаете путь. – Русский язык говорящего был правилен, с еле слышным, почти незаметным акцентом. – Я могу вам открыть врата.

– Кого – его?

Голос, доносившийся из-под маски, был приглушен слоем плотного раскрашенного картона.

– Вы прекрасно знаете, кого.

«Унгерна, он говорит об Унгерне», – молотками застучало в висках у Иуды. Он обхватил пальцами зеленую маленькую пустую бутылку.

– Допустим. Какие врата вы хотите мне… нам… открыть?

– Врата тайны. Врата победы.

– Позвольте, а вы-то сами знаете, кто мы? Кто я?

– Знаю. Иначе я не сидел бы здесь.

– Вы неплохо осведомлены, господин…

Опийный дым сгущался. Сгущался сумрак. Струнная музыка звенела. Улыбки китаянок порхали, как бабочки. «Откуда он все знает? Не надо было пить так много водки».

– Жамсаран.

– Вы не Жамсаран.

– Вы же видите, я Жамсаран.

– Как хотите. Если вы все знаете, могу я спросить вас, господин Жамсаран, почему вы такой добрый? Вы ведь один из самых злых докшитов. Почему вы хотите нам помочь? Что значит – путь?

– Я не добрый. Просто у нас с вами один враг. Я хочу помочь вам потому, что цель моей жизни – заполучить того, кого вы желаете сдать. Сдать с потрохами. Гораздо лучше было бы, если бы наш с вами общий враг попал бы не в чьи-нибудь, а в мои руки.

«Кто-то хочет заполучить Унгерна в свою власть безраздельно. Кто?! О, барон многим в Монголии насолил. Он, прикрываясь лозунгами: „Азия – царица мира!“, „Азия – надо всеми!“, столько азиатов жестоко перебил, умертвил, запытал… и не только их…»

– В ваши?

– Да, в мои.

– И что вы с ним собираетесь делать?

– То же, что и вы. Уничтожить.

– Тогда в чем же разница? Вы считаете, господин Жамсаран, что вы сможете сделать это лучше любого правосудия?

– Большая разница. Вы хотите уничтожить его для смерти. Я – для бессмертия.

В голове шумело. Маленькая распутная китаяночка, подойдя к столу, поднесла еще одну трубку на подносе – для Жамсарана, по всей видимости. Она уже бесстыдно, до самого похотливо-темного женственного восхолмия между тонких стрекозиных ножек, заколола юбку большой булавкой. Ее косо стоящие хитрые глазенки уже кричали Иуде: возьми меня, выкури меня, выпей меня. У тебя ведь есть китайские доллары?.. а может, и американские…

– Для… чего?..

Маска качнулась вперед, и Иуда невольно отпрянул.

– Для бессмертия. Из того, о ком мы оба с вами говорим, я сделаю великий, редкий напиток бессмертия, вкушая который люди будут равны богам и получат вечную жизнь.

– Люди?..

– Избранные. Я говорю об избранных, разумеется.

«Или он сумасшедший, или в водку подмешали отраву».

– Вы относитесь к их числу, господин Жамсаран?

– Конечно. Я наследую великому искусству изготовления эликсира бессмертия. Я – один из немногих, кто остался на земле из умеющих его делать.

– И что, люди, вкусившие вашего яства, действительно не умирают?

– Я знал в горах Тибета монахов нашей веры, испивших этот священный эликсир пятьсот лет назад. В Гималаях есть отшельники – тсхам-па, кто, вкусив напиток, живет на земле уже более тысячи и даже более двух тысяч лет.

«Итак, он бывал в Тибете. Внимание. Возможно, он один из свиты Джа-ламы?»

– И это можно проверить?

– Можно. Житие ламы Милареспы, например, записано на огромном свитке, это послание пришло из глубокой древности, и все записи сделаны его рукой, и на пергаменте везде стоит печать его перстня. Подделать такое невозможно. Милареспа был свидетелем того, как в горах Тибета когда-то побывал ваш Иисус и учился таинствам и мудрости и последователей и прямых учеников Будды.

– Иисус?.. Вот как?.. Любопытно.

– Вы хотите сдать Унгерна красным и умертвить его во имя вашего освобождения от него. Судьба Монголии вас не волнует. Вы все сами хотите вырваться из-под ига барона, – сказала маска прямо и грубо. Синие мячи глаз катились в лицо Иуде.

– А вы?

– А я хочу сделаться бессмертным, вкусив его преображенной плоти. Ведь он один из Восьми Ужасных, вы знаете? Он думает, что он Жамсаран. Нет, он скорее всего Эрлик… Чойджал по-нашему. Жамсаран на самом деле – я.

«Он точно, точно сумасшедший. Что он городит?! Он сказал – „Чойджал по-нашему“. Эрлик – по-монгольски. Чойджал – кажется… по-тибетски?..»

– А я, по-вашему, кто?

Маска помолчала. Потом медленно повернулась к двери харчевни, и Иуда увидел ее в профиль – с красной колотушкой носа, с торчащим, вроде слоновьего бивня, позолоченным клыком.

– А вы – любовник утренней зари. Когда ваш Священный Пестик входит в Нефритовый Чертог, я с удовольствием наблюдаю это.

«Утренняя заря, Катя, Катя. Что за черт, кто за нами наблюдает?! Когда?!»

– Что вы хотите от меня?

Его осенило, прежде чем он услышал ответ. Он уже знал, что маска скажет.

– Денег, – сказал Жамсаран.

Взял трубку, принесенную разбитной китаянкой. Сделал затяжку. Разогнал дым рукой.

– Вот как? Так банально? Так пошло? Денег – за что? За вашу тайну? За выдачу главнокомандующего именно вам и никому другому?

– Да. За тайну. За ее лицезрение. Я посвящу вас в нашу религию. Вы увидите капище, наш тайный храм. Вы выдадите мне Унгерна. Вы вкусите священный эликсир в награду за вашу доблесть.

– И стану бессмертным?

– И станете бессмертным.

Иуда испытывал сильнейшее головокружение. Минута – и он свалится головой в медный поднос, уронит бутылку, разобьет миску.

– Не верю. Ни единому слову не верю. Зачем я буду давать деньги мошеннику? Проходимцу? Кто поручится мне, что весь этот маскарад – не обычное надувательство?

– Я. Я знаю, что у вас есть деньги. Неужели вам не хочется стать бессмертным?

Музыка все звенела. Он вскинул голову. В опийном серо-сизом дыму, вдалеке, в другом конце зала, он увидел: на столе, будто в лодке, скрестив ноги, сидит голая китайская девочка, еще младше, чем малолетняя проститутка-прислужница, совсем малышка, держит в руках странный инструмент – круглый сухой выдолбленный шар тыквы, длинный гриф, три струны. Девочка, сосредоточенно наклонив черноволосую головку, щипала струны. Между ее скрещенных ножек смутно розовела, переливалась влагой ее полуоткрытая женская раковина. Лишена ли она девственности? Пряная приманка для тех, кто потерял вкус к жизни. Звук от дергаемых тоненькими пальчиками струн плыл в мареве тайной опиекурильни, таял, исчезал за кромкой бытия.

– Это ваши сказки. Никакого бессмертия нет. Простите, но я вправе посчитать вас за сумасшедшего.

– Мне вас жалко. – Красные зубы маски весело скалились. – Вы теряете шанс.

– А если я вам дам денег… допустим… то вы откроете мне и секрет приготовления эликсира?

– Нет. Этого секрета я вам не открою. Эта тайна должна уйти вместе со мной. Я могу передать ее из рук в руки только в одном случае.

– В каком?

«Водки бы еще. И упасть лицом в стол. Или кто-нибудь кипятком плеснул бы в лицо, ошпарил, чтобы сразу отрезвить».

– Если тот, кому я ее должен передать целиком и полностью, примет нашу веру, пройдет обучение и посвящение в одном из наших тайных монастырей и сам научится убивать во имя бессмертия. Вы готовы сделать это?

Красные зубы, черепа в ушах. И никому дела нет. Все обкурились опия. Это видение, Иуда, видение. Прочти скорей «Богородицу», и видение исчезнет.

– Откуда вы знаете, что у нас есть деньги?

– Один из ваших людей – мой друг. Я с ним беседую иногда.

– Позвольте спросить вас, на что вы употребите деньги, если мы вам их заплатим в обмен на вашу священную тайну?

Последние слова Иуда произнес с еле слышной издевкой. Маска качнулась в опийном дыму, как красная окровавленная голова, подвешенная на веревочке к потолку.

– На покупку меда и на вывоз из лагеря Унгерна в тибетские монастыри хранящихся у него сокровищ.

– Сокровищ? – Иуда ухватился рукой за стол. Все плыло, качалось перед глазами.

– Я и так вам слишком много сказал. А мог бы и не говорить. Мы с вами играем в бессмертие? Или не играем? Ставим Унгерна на кон?

Голая смуглая девочка, тая в дыму, щипала струны. Китаянки медленно плыли вдоль столов, разносили еду, питье и трубки с опием. Одна из девочек опустилась на корточки рядом с его соседом, сидящим справа на лавке; девочка медленно расстегнула ремень брюк мужчины, и тяжелая медная пряжка громко звякнула о доску лавки. Иуда отвернулся. Ловкие пальчики, теплые губы. Ему казалось – это его, его восставшей жадной плоти, а не другого, истомно, быстро касается язык, похожий на розовый лепесток.

Он едва не застонал. Сдержался, зажал рот рукой. Девочка стала перебирать струны чаще, быстрее, музыка превратилась в птичий клекот.

– Я подумаю. Как я с вами свяжусь?

Ему показалось – маска хохочет, сотрясается от хохота.

– Через того же связного. Вы сыты? Пьяны?

– А вы, похоже, голодны?

– Может, водочки? И жареную змею на закуску?

Девочка принесла еще маленькую зеленую бутылку на подносе, блюдо крабов, выловленных на Желтом море, и горячее – жаренную кусочками змею в красном соусе. Иуда, как зачарованный, следил, как Жамсаран, одной рукой слегка приподняв маску над подбородком, открывает рот и пьет, потом закусывает. Он рассмотрел, что бессмертный докшит безбородый, гладко выбрит, и шея и кадык у него смуглые, медно-коричневые, цвета свежеслитого из сот меда.

* * *

Они к вечеру привезут яд. Стук копыт? Уже… едут?! Нет, еще нет. Это кони ходят около юрты. Кони ходят, ржут, смотрят на звезды. Кони живые. Она скоро умрет.

Лошади, мои любимые кони. Попрощаться. Обнять голову коня, поглядеть ему в глаза-сливы. Почему у них глаза похожи на сливы? Потому что кони думают сладкие думы. А горькие – развевают по ветру, когда скачут.

Позвать часового? Да, он там, за тонкой стенкой из шкур. За стенкой из шкур – огромный космос, вопли метели, колючее иглистое небо. Белые гвозди вбиты в черную спину неба. Небо тоже казнят. Ибо небо тоже убивает. Позвать часового и попросить его, чтобы он привел к ней лошадей. Попрощаться. И Осипа Фуфачева чтобы позвал… И чтобы Осип – Гнедого привел… Гнедой спас меня тогда, в степи, он дышал на меня теплом своих лошадиных отвислых губ, ржал, призывая людей, чтобы я не застыла, не замерзла… Лучше бы я замерзла тогда… Я хочу поцеловать Осипа. Я хочу поцеловать Гнедого. А барона ты не хочешь поцеловать?.. А барона я не поцелую. Барон – Жамсаран. Он пляшет у огня в ожерелье из черепов. А я не хочу глядеть на такую пляску. У него глаза белые, как у кобры. Врут, что такие глаза – у орла. Орел… тоже клюет кровавое, живое мясо?!..

– Эй, солдат… эй!..

Часовой грел руки дыханием. Заиндевелый штык торчал над его спиной, упираясь в голубое стылое молоко звезд. Пар дыханья излетал изо рта, и казалось, будто мужик курит. Треугольный башлык мотался над затылком, как у монаха. «Ему тут ночью холодно, бедному», – жалостливо подумала Катя. Солдат обернулся. Нахмурился.

– Что вам?.. Вас велено стеречь. Командир приказал вас никуда не выпускать.

– Милый, солдатик… Прикажи кому-нибудь, кто мимо пойдет, позвать сюда Осипа Фуфачева… из палатки Николая Рыбакова… и чтобы Осип мне коня моего привел, Гнедого… проститься хочу…

У часового растаращились глаза. Он засунул голые пальцы в рот. Напялил на руку огромную голицу, похлопал рукой об руку.

– Это как… проститься?..

Катя, опустив голову, молчала.

– А-а… – Солдат все понял без слов. – Ну, если ж так… А за что ж тебя?.. За все хорошее?.. Сильно провинилась перед бароном, а?.. Поговаривают, видишь ли, что ты…

– Да, я убила Семенова, – сказала Катя, не поднимая глаз. – Покличь, пожалуйста, Осипа!

Она скрылась во тьме командирской юрты. Часовой, увидав темнеющую в ночной метели фигуру, приставил руки рупором ко рту, крикнул: «Эй, кто идет! Позови сюда казака Фуфачева! Барыня Семенова видеть его желают!»

– Ты мой коник, мой хороший… Ты мой славный… Прощай, дорогой, больше не побегать нам по травке, по снежку, не проскакать по степи… Ты мой ветер был, ты моя радость… Я так любила тебя…

Осип не мог сдержать слез, видя, как Катя обнимает и целует коня в морду, гладит ему холку, целует его в глаза, как человека, прижимает его голову к груди. Из глаза коня выкатилась большая слеза. Осип утер лицо обшлагом гимнастерки. Надо отвернуться, уйти, убежать туда, в темень, в снег, в ночь. Пусть она тут поплачет над конем одна. Вон как все обернулось. А он-то и не думал. Катя, Катя, Катерина, разрисована картина… На каждого может такое найти… Ведь говорит же она, что сделала это, себя не помня… А Бог – как Он такое попустил?..

Что ж, и невозможное возможно, это понятно. Он повернулся. Быстро пошагал по снегу прочь от юрты Унгерна, и снег сахарно хрустел под его сапогами.

А Катя обнимала голову коня, и обильные слезы заливали ей лицо, и вытирала она мокрое лицо о конскую бархатную шкуру, и вспомнила она вдруг, ни с того ни с сего, весеннюю игру коней и кобылиц в степи – довелось ей однажды по весне видеть это чудо, и, увидев, она никому, даже Трифону, не рассказывала про это – будто она подсмотрела что-то тайное, то, чему не было имени и на чем от века, как небо – на коновязи яркой Полярной звезды, держался свет.

Посланник с ядом от Джа-ламы прибыл аккурат к вечеру. Весь день Катя сидела в юрте Унгерна, и Унгерн туда не заходил.

Свеча догорала. Огонь, как же ты одинок. Как человек. Огонь всегда одинок, когда он догорает один, и один, печальный, человек глядит на него. Белые ровное пламя поднималось вверх, и Катя вздрогнула – жизнь всегда поднимается вверх, а смерть пригибает, ей надо кланяться. Она взяла стакан со своей смертью в руки. Она не согнется. Она выпьет, гордо выпрямившись.

Не забыть перекреститься. Господи, прими душу мою.

Держа стакан с пахучим зельем в левой руке, она торопливо перекрестилась правой. Поднесла стакан ко рту.

Господи, что же я делаю?! Что же я делаю, Господи…

Стакан у губ. Она вдыхает сладко-горький запах. Казаки, это ваше здоровье. Солдаты, ваше здоровье. Твое здоровье, отец. Твое здоровье, барон Унгерн. У тебя в дивизии с женой твоего атамана все должно было случиться именно так. Твоя память, Трифон. Прости меня. Прости, ежели можешь. Жаль, господа, не нашли ту пещеру… древнее капище, страшное… не хотела бы ты там оказаться?!.. теперь, после того, как ты выпьешь?!.. ну конечно, не хотела…

Стакан у губ.

Шкуры отлетают прочь. Дверь командирской юрты раскрывается.

На пороге – Иуда. Его лицо обветрено, опалено бешеной скачкой. Он сам задыхается, как лошадь, как запаленный конь. Вот-вот упадет.

Катя, держа стакан у губ, смотря поверх стакана на вбежавшего в юрту Иуду, отчего-то удивленно думает: Господи, а на нем – все тот же, стильный, красивый костюм для верховой езды, английский, со шнуровкой, сидит как влитой…

Иуда раздул ноздри. Втянул странный запах. В одно мгновение понял все. Метнулся к Кате. Ловким ударом, под локоть, выбил стакан у нее из рук – так выбивают из руки оружие, нацеленный в висок револьвер.

Стакан с ядом отлетел прочь. Разбился об эфес сабли Унгерна, стоявшей в углу юрты. Осколки полетели в стороны. Сильно, резко запахло давленой хвоей. Иуда подхватил Катю, теряющую сознание, на руки, прижал к себе. Покрыл поцелуями ее лицо.

– Господи, какие ледяные губы, – пробормотал. – Ты выпила?! Нет?! О счастье! Едем! Со мной! Быстро! У нас нет времени.

– Что… что такое?..

Он видел – она не может говорить. Вымолвив слово-другое, она залилась слезами. Он схватил ее под коленки, поднял на руки. Она лежала на его руках, бессмысленно, страдальчески заломив тонкие брови, смотрела на него. Ее губы дрожали. Она вся дрожала, как зверь. Он теснее прижал ее к себе, жадно водил глазами по ее лицу, будто бы искал, что потерял – и вот нашел, и рад, и плачет от радости.

– Ничего не говори. Я сам тебя одену. Едем! Ты сможешь сидеть на коне?!

– Куда едем?.. В Ургу?..

– В Гандан-Тэгчинлин. В Обитель Полного Блаженства.

Он, с ней на руках, шагнул к двери.

– Блаженства… что?.. ты… смеешься…

– Ничуть. Мой лама Доржи укроет нас. Тебе нельзя больше оставаться здесь, в лагере Унгерна. Я еле успел. Я все чувствовал. Я скакал как умалишенный. Чуть не загнал коня. Гандан – монастырь на холме напротив Урги. Ты видела его. Ты знаешь его. Там жил Далай-лама, когда бежал из захваченной англичанами Лхасы. Доржи поможет нам. Пока ничего не спрашивай. Главное – я успел. Я успел вовремя, жизнь моя.

Иуда приблизил лицо к ее лицу. Она слишком близко видела перед собой его глаза, его губы. Его темные, изогнутые монгольским луком губы. Стрела пущена. Стрела летит. Ее не остановить.

Она, потянувшись, дрожа, изумляясь себе, вошла языком и губами в его рот так, как входят люди в огромные, залитые ослепительным светом бальные залы; как входят в душистый сад, наклоняя к себе ветки со спелыми плодами – с яблоками, грушами, срывая виноградные лозы; как входят в залитую тысячью свечных огней церковь, где венчальный хор поет: «Исайя, ликуй!» – а священник возглашает: да любите друг друга; как входят, вбегают, смеясь, в светлый пустой дом, где еще гулкие срубовые, в каплях смолы, новые стены, где еще только ждут детей, елки, праздника, подарков… Они прижались лицами друг к другу, пили друг друга, как вино. У Кати в глазах потемнело, но это была живая тьма. Звездное небо… ночные Рыбы, играющие, сплетающиеся хвостами… горячие, потные, кони в весенней степи…

Один поцелуй. Такого – не будет?!

– Я буду много, много раз так целовать тебя, – прошептал Иуда, оторвавшись от Катиных губ. – Я люблю тебя. Ты моя. Я…

– И ты… мой… Куда ты девал часового, Иуда?.. Где часовой?..

– Я убил его.

Так, с ней на руках, накинув на нее подшитый мехом тырлык, он и вышел из юрты Унгерна – в круговерть снега, в степную ночь. Застреленный Иудой часовой валялся позади юрты, укрытый вытертой сизой шинелью.