Текст книги "Зимняя Война"

Жизнь. Война – его жизнь. Он выкроил себе лоскут любви из кучи военных обрезков. Он держал его у груди, он молился на него. Если меня все-таки убьют, Стив, положи мне красный лоскут заплатой на сердце, крепко, сапожной дратвой, пришей.

А музыка не кончалась, музыка мяла его и крутила, и он плакал уже взахлеб в паршивом табачном парижском кабачке, где даже бойких гарсонов не водилось, а лишь хлопала глупыми накладными ресницами нарумяненная барменша, сонная тетеря, и он подался всем телом к пианисту – друг, еще!.. пусть не кончается музыка!.. – и он шел на музыку вслепую, это он был сам слепой, он не видел уже ничего, только слышал, шел, вытянув вперед руки, ощущая музыку наощупь, как горячую кровь, текущую по рукам, – свою ли, чужую, – вся родная, вся моя, всю надо отмолить, о, нельзя отмолить никогда, а только музыкой можно молиться, только музыкой можно целовать, хоронить, крестить, прощенья просить. И певичка мурлыкала и хрипела, и шептала, и раздвигала ноги под синим платьем, и трогала себя руками за грудь, и умоляла: прости, приди, люби, живи. Начни все сначала. Даже если это конец.

И все оборвалось. Выбили табурет из-под ног. Веревка закачалась в пустоте. Живое тело, набрав силу слезной тяжести, напряглось и сорвалось, и полетело, лишившись опоры, и тьма и табачный дым объяли его.

– Ты заплатил за вино, избитый?.. Что-то я не видала у себя в руках монеты!.. Ни одного су!..

Окровавленный, в царапинах и следах жестоких побоев, в разодранной рубахе человек, по выговору – иноземец, сидел за пустым столом и плакал, уткнув голову в ковшиком подставленные ладони.

Сегодня ночью. Да, сегодня ночью.

Эта весть передавалась из уст в уста. Эта весть была как щепоть соли, брошенной в тайно, глухо бурлящий котел. На Сельдяных воротах бабы, работающие на вязке сетей, прижимая загрубелые ладони к пылко горящим от волненья и страха щекам, шептали: все заготовлено, и копья и пики, и обрезов у охраны украдено вдоволь, и девчонки оладьев на воде намешали и напекли из краденой муки, и сухарей из краденого хлеба насушили, – если нас окружат и возьмут в осаду, будет на чем продержаться. Вы твердо решились?.. Спросил, святой отец. Ты каторжный. Я каторжный. Кто нас с тобой сюда упек?.. Поглядел бы я хоть однажды ему в глаза.

И потому не спрашивай. За нас все решил Бог.

Русский бес нас мучил и пытал. А мы его – кольями, штыками. Мы его – бревнами, сетями. Нас довели до края пропасти, приказали: прыгайте! Там – еще одно страданье, большее, страшнейшее! Еще одно униженье! А мы бесам в лицо поглядели, прямо в лицо. И они нам в глаза заглянули.

Отец Никодим и отец Иакинф полгода ходили по каторжному народу, исповедовали мучеников, разъясняли им о душе. И душа каждого сама в себе, одна, одинокая, подготовила восстанье.

Иней вызвездил спилы черного, мощного деревянного сруба. Черный барак спал. Голгофо-Распятский храм, будто кость, вынутая из тела и высушенная ветром, белел на горе над лесом, выстуженный, вылюбленный дотла, намоленный и не отмоленный, упирался расстрелянной башкой в черное, прозрачно-высокое полночное небо. Нынче ночью. Да, нынче. Сроки исполнились. Время настало.

– Беги!.. Беги сюда, Кланя, пригибайся ко снегу ниже!..

У них в руках было оружье, и они стреляли.

У них впервые, за все годы мук и ужаса и уничтоженья, и терновых венцов, и бичеванья, и плеванья в лицо и в глаза, оказалось оружье, краденое и самодельное, и они сражались, и руки их дрожали – ведь им приходилось сейчас убивать тех, кто все эти годы убивал их.

Легко ли сие вам сотворять, братие?!

Отец Никодим стрелял из обреза, лежа на снегу, на постланных соломенных рогожах. Выстрелит – и бороду погладит, и перекрестится. Делать нечего. Возлюби врагов своих?! А кто, Кто же тогда бичевал словесами книжников и фарисеев, изгонял торжников из храма уже всамделишными, туго скрученными, со свинцовыми шариками в кожаных хвостах, конскими плетьми?!

– Отец Иакинф!.. Подай-ка мне патроны… Федьку – убью… Сколько женщин он угробил… сколько рожениц по его милости на тот свет ушли – там, на Секирке… Благодарствую. Как девятая рота?.. там, в Тараканьем бараке…

– Стоит насмерть. Бедные люди. Они свободу почуяли! Сердца могли ведь обрасти мохом… а не обросли. Патронов не хватит – будем сражаться ногтями… зубами. Отец Никодим!.. Как ты понимаешь… Бог нас простит или ж нет?.. Как Он на Кресте хрипел слова Последние… Или, Или, лама савахфани…

Корзина, закрывающая подземный лаз в Распятский храм, приподнялась, всунулась растрепанная голова, показались в земляной дыре плечи, и вся женская, девическая фигурка протиснулась в тесный, как крысиная нора, проем.

– Люська, родненькая… Что это у тебя…

Девушка встряхнула беленькими волосенками, сняла с груди бечевку, на которой висела жестяная огромная банка, отвинтила крышку. На ее румяной от мороза мордочке громадными буквами написались радость и торжество.

– Патроны!.. Братцы, Люська приволокла патроны!.. Ты взяла на складе?.. Как ты туда пробралась?.. Как тебя не ухлопали, дурашка ты, собачка, голубок ты белый?!.. Давай сюда!.. Теперь… не погибнем!..

Отец Иакинф глядел на свою тайную жену, и глаза его слезились от холода, от сквозняка, налетавшего из дыры в храмовой крыше.

Под холстиной, под ношеной дерюгой явственно обозначалась томительная, радостная круглость ее живота.

– Не погибнем, – твердо сказал он, как вычеканил. – Смертию смерть поправ, и сим победиши.

На них, восставших, обрушили всю мощь военной черноты; все визги военных шестеренок; все тяжелые чугунные плиты власти: задавить, расплющить. Тучи солдат прислали на Острова владыки. Внутренняя Война ничем не отличалась от Внешней – разве что тем, что побивали своих. Но и там, в зимних горах и степях, никто не знал, врага мы бьем или друга; до того были засекречены Ставки, до того запутывали дислокации генералы, мывшие друг другу руки, сегодня приказывавшие нацелить ракеты и отправить с аэродромов истребители, а назавтра мило, тонко улыбавшиеся друг дружке на званых совместных обедах в честь легких замирений или внушительных перемирий, что простой народ запутывался в событьях, как в сетях, и у него кругом шла голова. Здесь же, на Островах, все обстояло проще некуда. Взорвалось восстанье, и его надобно было зарубить.

Расстрельных пуль в автоматах у согнанных на Острова со всей воюющей России конвоиров, охранников, тюремщиков, солдатни имелось предостаточно. Пуль было – как зерен в амбаре, в хлебных мешках. Россия всю жизнь грызла сей железный, непропеченный хлеб.

И Люська, раздавая восставшим патроны, смахивая со щек иней застывших слез, думала: когда же, Господи, она устанет его грызть.

Стася положила малышку рядом с собой на рогожку, наставила ружье на приближающихся к Распятскому храму, бегущих с автоматами наперевес солдат. Ее лицо побелело до цвета свежевыпавшего снега, жилки на висках чуть светились зеленым. Волосы она забрала под платок, чтобы не мешали. Отец Иакинф наклонился к ней, уча ее, как надо целиться и нажимать курок.

– У них, видишь, дитя, автоматы… орудья посмертоносней, чем наши допотопные ружьишки. Плюются огнем, все насквозь прошивают… Не сдюжим мы такую кодлу… Их больше, чем нас… Стреляй!

Он, не выдержав, сам нажал на спусковой крючок, и Стася качнулась от отдачи ружья. Малютка спала сладко, будто и не грохотало вокруг вовсе, и не заходились в немом плаче бабы, перезаряжая чахлые ржавые ружья Царской Армии, отобранные у надсмотрщиков, отысканные в лабазах на Ребалде. Иакинф положил жесткую, горящую жаром, как уголь, из печи вынутый, руку на плечо Стаси, неистово сжал.

– Анастасия, деточка. Послушай меня. – Она вся вздрогнула от его размеренного, как удары охрипшего медного маятника, шепота. – Если меня убьют, прими роды у Люсички. Ребенок мой. Мне детей по сану не положено. Я черный монах, я не мог бы и в мирное время венчаться. Мы жили с Люсинькой во грехе, но грех тот святее святости любой. – Он сверкнул глазами над черной, с седыми нитями, бородой. – Если меня убьют!..

– А если меня?..

Стася подняла к монаху глаза. Он смолчал. Сильней сдавил ее плечо, острую голодную кость.

Бабы придушенно восклицали, всхлипывали, матерились:

– Бегут!.. Огонь пускать начали… Куда мы на рожон поперли!.. Счастливы те, кто убег допрежь… Помнишь, Аринка, ту парочку, гуся да гагарочку?!.. они подались в лодке на Ребалду, их еще с собаками по тайге искали… так ведь утекли!.. счастливцы…

– Или – сгибли… почем ты знаешь… истлели в лесах давно… зверье их подожрало…

– Бабыньки, стреляйте!.. Палите почем зря!.. Ведь они, ироды, нас в живых никого не оставят!.. вон, вон нацелились… а-а-а-ах!..

Сплошной автоматный огонь, открытый бегущими на закрытых наглухо храм, на бараки и склады солдатами посекал кусты северной низкорослой березы, решетил развалины, поджигал валявшиеся черные доски, раззявленные, как худые сапоги, крыши. Очереди пробили мощные ворота, вырвали мясо из плах, коими были заколочены храмовые окна, и внутри храма поднялся вой и единый Адский стон.

– О-о-о-о-о!.. А-а-а-а-а-а!.. Смерть наша!.. Господи, душеньку прими…

– В Бога и в душу вас, гады!.. с бабами сражаетесь… с мальцами… а все равно не возьмешь душу живу!.. нако-ся выкуси!..

– Отец Иакинф… Солнце наше… отпусти грехи!..

Иакинф метался от раненых к раненым. Стася, прижав приклад к щеке, вонзившись глазом в дырку, куда было выставлено ее жалкое тощее ружьецо, стреляла, стреляла, стреляла. Монахи, в задранных, заправленных за ремни и в голенища сапог, грязных рясах, тащили к самодельным, выбитым в кирпичной кладке бойницам чан с кипящей сосновой смолой. Господи, все как века назад. Чем же та Война отличается от нашей. Тем, что нынче самолеты над нами гудят да огонь с небес, а не с крепостных башен, валится.

Солдаты выпускали огонь из автоматных стволов беспрерывно, бесконечно. Рты их были разорваны криком, неслышным отсюда, из церкви, из-за бесперебойного грома тутошних выстрелов. Люська, на корточках перед корзиной с патронами, следила с ужасом, как редеет железная, медная горстка, как подползают к корзине раненые, стонущие бабы и мужики, запускают в нее руку, как зверь – лапу, вытаскивают горсть смерти, катятся опять к узким прорезям бойниц, чтоб плевать в лицо гибели гибельной железной слюной.

Люди в стреляющем храме, прежде криков бегущих с оружьем прямо на них солдат, услышали лай.

– Собаки! Собаки!

– На куски разорвут… Овчарки… они натасканы… на живятину…

Стася прицелилась. Перед ходуном ходящей мушкой моталась не человечья – собачья мохнатая грудь. Она представила себе, как пуля втыкается в мясо, под шерсть, как разрывает пса изнутри, как он падает, задрав лапы, вертя головой, не понимая, что с ним, и воет, воет. Что с тобой, Стасинька?! Тебе стало жалко пса?! Не человека… А псу было жалко тех людей, что он загрызал одним махом, наваливаясь на человечью спину, вонзая клыки в беззащитное горло?!

Она спустила курок. Собака подпрыгнула высоко, вздыбила холку, визгнула, упала на спину, судорожно, по-паучьи, забила задними лапами. Стася, ты убила собаку! Не человека! Собаку! Всего лишь собаку! Собаку…

Она упала головой на приклад, и густое, басом, рыданье, порвав завесу стыда, вырвалось из нее.

– Они уже близко, девоньки!..

– Монахи, братья, мужайтесь, последние дни настали, ведь это Армагеддон, Армагеддон последний… запоемте псалмы… начинай, Никодим… Живый в помощи Вышняго…

– Ты, петух поморский!.. Гони сюда гранату… Она – на вес золота…

– Гранатам конец быстро придет, а твои пики, волчонок, тебя не спасут…

Огонь бил, полыхал из автоматов, очереди прошивали замкнутые двери и забитые накрест окна. Вопли раненых наполняли подкупольный церковный простор. Что дальше, Иакинф?! Вот она, самая страшная Зимняя Война. Ты не хотел этих смертей. Этого сраженья – за вас за всех – захотел Господь.

Мороз прошел серебряными иглами по спине Иакинфа. Под сапогом подалась, проломилась дверь. Солдаты вбежали в храм. Бабий визг усилился троекратно. Люди схватились не на жизнь, а на смерть в уродливом, немыслимом рукопашном бою. О церковь, в твоих приделах люди убивают друг друга. На алтаре льется кровь. Бог, Ты сейчас причащаешься сам, один, в ледяных небесах, нашим земным страшным Причастьем.

Люська проползла меж сапог, лаптей, кирзачей, босых окровавленных ног, уперлась теменем и кулаками в крохотную дверь, пробитую в алтарной стене и прибитую еловыми досками; проржавленные гвозди вывалились наземь, дверь рухнула, выпав наружу, на подмерзлый гладкой ржаной коркой наст.

– Бегите! Бегите, родные! – лежа, как раненая острогой белуха, на каменных щербатых плитах, надсадно заорала она. – Бегите в тайгу! В леса! Там укроетесь! Там и помрем все, но медленно казнить себя уже не дадим!

Каторжники, орудуя самодельными пиками и копьями, сделанными из старых портновских ножниц, из воровских ножей, из рыболовецких монашьих острог, отступали к белому маленькому квадрату низкой дверцы. Внутрь храма залетал снег.

Снег повалил с небес как очумелый, и заливисто, захлебываясь, лаяли собаки, и визжали, катаясь по снегу, раненые солдаты, и автоматные очереди снаружи, из снеговой беличьей белизны, продолжали поливать огнем храм и людей в нем, и Иакинф ругался непотребными, отчаянными словами, и борода его развевалась на ветру, и Стася, подхватив младенца на руки, побежала, через весь храм, не хоронясь от чужих рук, от пуль и пик, грудью вперед, к белой снежной пустоте, и Бог хранил ее, не дал ни копью всадиться ей под лопатки, ни пуле вонзиться меж ребер, и Иакинф от радости перекрестился, видя, как она выныривает из обреченного храма на свободу, в Белое Поле, – а собаки остервенело рычали, взлаивали, хватали людей за ноги, перегрызали им глотки, откусывали кисти рук, и люди били людей и собак по головам, и кровавая мешанина кипела в храме, как в Диавольском котле, и рыбы-люди выныривали из варева крови и окунались в варево мороза, и бежали, надеясь спастись, да только летящий огонь настигал их, косил под корень, срезал ослепительным серпом, и Иакинф уже помраченным взором видел, как Стася, с ребенком на руках, бежит, бежит – и вдруг падает в снег, накрывая животом своим младенца, – ох, младенец, ты не Царской крови, но коль тебя Цесаревна животом своим закрыла, ты пророс жизнию своею сквозь жизнь и печаль Царскую, вечную, – что с ней?!.. подранили ее?!.. нет, встает и бежит опять, это она от пуль ее защитила животом своим, от смерти верной; и в небе над Островами ширится, растет немыслимый, грозой налетающий гул, он падает черным водопадом, он разбивается черным прибоем, он закрывает лица, уши, глаза черным платом дикого страха, – а, это военные самолеты летят, это союзные самолеты, это свои или чужие?!.. сам Дьявол в нашей Войне ничего не разберет, а может, это наше возмездье летит, может, Богу надоело глядеть, как мы тут, не хуже собак, друг другу глотки перерываем; и наслал на нас страшную кару, небесное наказанье, – и оттуда, с неба, полетел на съежившиеся, сжавшиеся в один кровавый и мохнатый лесной комок Острова наказующий огонь, и рвались склады и сараи, лабазы и бараки, разрушенные храмы и распятые святые могилы, и люди валились наземь, в снег, купая лица и красные от мороза ладони в снегу, и вопили от ужаса, и крестились, и взывали: «Не надо!.. Нам нашу, нашу жизнь оставь!..» – но Бог не слушал их, Бог делал свое дело, ледяно и равнодушно, и самолеты продолжали бросать огонь на Острова, и собаки лаяли, и люди кричали и хрипели, кончаясь в муках, рождая в неистовых страданьях новую, все понимающую, Божью душу свою.

– Стася!.. Быстрей беги!.. Лес рядом!.. Молюсь за тебя!.. – успел крикнуть, сам себе – она уже никак слышать его не могла, – отец Иакинф, а на него уже насели двое солдат, вязали ему руки за спиной, волокли, и человек с лицом Федьки Свиное Рыло – но это был не он, не Федька, он побожиться бы мог, – всадил в него, ему до хребта, как две пики, пьяные, колючие бутылочные зенки, и взвопил натужно: «А-а-а!.. Монашек!.. Натравили всех они, падлы… Ра-аспя-а-ать!..» – и, когда до Иакинфа дошел непреложный, единственный смысл выкрикнутого зверино слова, невыразимый покой и чистая радость снизошли в его душу, и он вздохнул глубоко, и возблагодарил Господа за повторенье смерти Его – так, как благодарили его и Петр, и Андрей, и Павел, и сотни и тысячи безвестных мучеников, живот за Него положивших.

И, когда его волокли к наспех сколоченным накрест полусгнившим доскам, коими была забита алтарная запасная дверца, и прикладывали его ладони к холодному дереву, и вбивали ему в кисти сапожные гвозди – не молотом, как тогда, на той Голгофе римские солдаты творили, а клещами, найденными близ испоганенного алтаря, а тяжелыми прикладами и коваными сапогами, – и когда воздымали сей чудовищный Крест над толпой орущих, погибающих в тесноте замордованного храма, проклявших все на свете, и себя и Бога, бедных людей, и его видели все снизу, и он видел всех сверху, – он шептал умиленно, и слюна стекала ему на бороду, и кровь текла по его пробитым ладоням, и бледный пот выступал на его висках и щеках:

– Стасинька, ты спаслась. Ты спаслась!.. Отец тебя не оставил. Он святой, твой Отец, там, в небесах. И Люсинька спаслась. Она бежала рядом с тобой. Я видел. Видел!..

Брюхатую Люську, визжащую, кусающую губы до крови, бьющуюся, как севрюга в дырявой мереде, волок за волосы по снегу за руины монастырской трапезной пьяный победивший охранник.

Мы хоронились в лесу. Мы едва не замерзли.

Каждую ночь он меня спасал. Он шел ко мне.

Я издали, через прижмуренные веки, видела свет его золотого шлема. Я сознавала, что это сон, сон от голода и холода, но я хотела, чтоб он мне снился, и он продолжал мне сниться. Когда он подходил ближе, золотой шлем обращался в Корону. Я протягивала руки, чтобы потрогать Корону – в детстве я любила трогать Корону, когда Отец, на торжественной дворцовой церемонии, надевал ее, и вдруг ласково брал меня, подбегавшую к нему вопреки негодующим ахам моих бонн и мисс, на руки, и я могла коснуться раскидистого золотого деревца, золотого червонного сердца, как в картах, сияющего надо лбом Отца, поласкать пальчиком ярко-розовую, с кровавым отсветом, шпинель, сверкающую прямо под золотым крестом на самом верху Короны, а потом и густо-синий, вспыхивающий солнечными искрами изнутри, громадный сапфир, торчащий ниже впаянной в золото шпинели, и Отец благосклонно улыбался мне: он любил, когда я осязала Корону, и я чувствовала, что ему приятно, что я ее трогаю. И я, доверяясь ему безоглядно, смеялась у него на руках и трогала пальчиком и его улыбку.

Придворные еле сдерживали негодованье. Мама Аля стояла за спиной Отца, прикладывала палец к губам: тише, наше Солнышко, Стасенька, веселится, не будем запрещать. Ведь она же Наследница. Она выйдет замуж за Греческого Принца, и я буду крестной матерью у ее первенца.

Отец подходил ко мне близко, и я ощущала на плечах шубу, и мне становилось тепло, и я согревалась, и благодарно запахивалась в роскошный мех. Откуда шуба, Отец?.. Тебе это снится, Стасенька. Я еще принес тебе и малышке еды, но это тебе тоже снится. Однако не побрезгуй.

Он раскладывал передо мной на снегу камчатную скатерть, бывшую на нашем обеденном столе в Санкт-Петербурге, и я с болью видала, как огрубели, покрылись мозолями, шрамами и трещинами его любимые руки. Должно быть, он научился хорошо стрелять… копать землю… рубить избы и лодки. Да ведь он и тогда умел это делать лучше всех.

Поешь, душа моя. Это все твое.

Я остановившимися глазами глядела на мой сон. Черная икра на серебряных блюдечках, тонко нарезанные лимонные дольки, сливки в фарфоровом молочнике, свежие булочки, крендельки; для малышки – манная каша с вишневым вареньем в глубокой глиняной миске. И рыба, рыба, много толсто накромсанной, большими кусками, кусищами, красной рыбы – семги, севрюги, осетра, – соленая, копченая, масляно, нефтяно-радужно блестящая невидимой нежной пленкой на срезах. И запахи, поднимавшиеся от снеди, били мне в лицо, как разящие солдатские пули.

Отец… что это…

Это я так люблю тебя. Это чтобы жить.

И я сгибала колени, садясь на хрустящий подо мною лесной снег, с ребенком на руках, плача-заливаясь, перед Отцовой скатертью-самобранкой, и брала рыбу руками, и масло – золотою, торчащей в масленке ложкой, и ела, глотая слезы, рыдая, и совала в ротик младенчику то ложечку зернистой икры, то глоточек манной каши, то вливала сливки из дудочки фарфорового молочника, – а Отец, сняв Корону и держа ее у груди, там, по другую сторону скатерти, глядел на нас, вкушающих пищу, и из его глаз тоже текли слезы, и губы его шевелились – должно быть, он молился, твердил молитву, что мы забыли с малюткой прочесть перед едой: Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое. О, Отец, и Твое Царствие тоже приидет; я знаю это, я.

Мы ели. Он глядел на нас. Пихты, ели в вышине шумели, содвигались вершинами. Хвойные лапы осыпали на нас, сгорбившихся над скатертью, горсти снега.

И, когда мы все съедали, ибо мы бывали очень голодны, Отец уходил, молча, ни говоря ни слова, лишь осеняя нас на прощанье широким, медленным крестом.

Она с ребенком, бредя по лесу, однажды раздвинула еловые ветви и отпрянула: прямо перед ней возвышалась высокая и узкая, поросшая лесом гора. Кое-где сквозь потемень хвойного воинства золотели оставшиеся от осени рыжие, алые, яркие лесные пряди. Ей в лицо бил сырой, вперемешку с дождем, снег. С моря наносило соленую, ветреную оттепель. Она чуть не споткнулась об огромный, мшистый валун, заглядевшись на гору. Как называла ее Люська?.. А, да. Секирка. Как секира – срежет ее голову?.. Или ее здесь, на вершине, высечет Бог, чтоб убивать людей боле неповадно было?..

Сидящие на валунах толстые куропатки тяжело вспорхнули, полетели низко над белой землей. Собака без хвоста, с волочащейся по снегу лапой, показалась из-за камня, тихо, жалобно заскулила. Нет у меня ничего дать тебе в зубы, собака. Всю еду ночью, из рук Отца, с малюткой съедаем.

Она, сощурясь от нестерпимого белого света неба, глядела на гору, глядела на крутую, отвесную деревянную лестницу, падающую с вершины донизу. Ребенок на ее руках заворочался, заплакал тоненько. Что ты почуяло, Божье дитя? Родную кровь, пролитую здесь?..

Две женщины, девочка-подросток и умеющая лишь плакать да улыбаться крохотулечка, замерли у подножья горы, откуда с лестницы сбрасывали вниз мучеников, и расстрелянных и живых, и девушка перекрестилась, потом покрестила лежащее у нее на руках тельце. Идеже ни болезнь, ни воздыханье, но жизнь бесконечная. Беглецы спаслись. И мы спасемся. Люську жалко. Иакинфа убили.

Для ночлега она отыскала старый монастырский скит, забралась в каменный бочонок, так прижалась к малютке, что ей показалось – два их тела слились неразъемно. А ночью опять пришел Отец, и снова с едой, и, кроме еды, еще держал в руках образок; и она поняла, протянула руки к образку, а он вздохнул, как вздыхают дети после плача, прерывисто, жалобно: «Да как же я на тебя его надену?.. Мне же к тебе нельзя притронуться… нельзя близко подойти…» – и она утешающе сказала ему: «Да ведь ты до меня и не дотронешься, ты просто бечевку мне на шею накинешь», – и он закивал головой: и то правда, ну, склони головку русую, – и она наклонила голову, и он набросил на нее шнурок с образком трепещущими руками, и она почувствовала, как горячая слеза капнула ей на склоненный затылок, прожгла насквозь.

Они, наевшись, свернулись калачиком, уснули: маленькая в объятьях большой, как жемчужина в раковине. Среди ночи она проснулась, схватилась за грудь, вытащила из-под рогожи платья образок. Святой Николай, лысый, смуглый, печальный, в хитоне с черными крестами, в алом далматике, глядел на нее круглыми совиными глазами. Она перевернула иконку. На обороте рукой Мамы было нацарапано гусиным пером, коричневыми, как засохшая кровь, чернилами: «Моей любимой Стасиньке». Она прижала образок к губам и поняла, что слезы втекают ей обратно в глаза, насквозь прожигая мечущуюся, как штандарт на ветру, юную душу.

Сгореть в самолете – вот мука.

Сгореть в самолете – вот счастье.

Одна невероятная доля мгновенья – взрыв; даже не само мгновенье.

Ты не успела ахнуть. Не успела помолиться.

Твоя душа летит флагом на ветру, хвостом яркого огня, небесной кометой, и кто-то, там, внизу, с бедной земли, задрав лицо, обливаясь слезами, молится на тебя, молится тебе, молится кротко за врагов твоих.

А умалишенный полководец Хомонойа, там, далеко, в снежной широкой степи, в самодельном шалашике, похожем на юрту, выкармливал сразу двух детишек кобыльим молоком. Как попали к нему детишки? Внутренним зреньем он увидал, как их мать стреляет в иноземного важного генерала; ах, женщина, похожая на хрупкую маленькую девочку, тебя схватили, тебя тащат убить, и ты пытаешься убежать, и твой подземный лаз узок: в тебя стреляют у колючей проволоки, и в последний миг ты хватаешься за колючки руками, за верблюжьи колючки, за верблюжьи хвосты. А где твои дети, женщина?.. Брошены тобою твои дети. Ты бросила их для смерти, для Владычицы. Негоже. Я подберу детей. Я не дам им пропасть.

Крадучись, таясь, Хомонойа, тронутый старик, пробрался на огороженную злыми колючками землю противника. На незнакомом древнем языке говорил противник, но Хомонойа это было все равно. Он понимал всякое слово. Он читал и писал по-старомонгольски, сверху вниз, как шел дождь, как падал снег. Чужие словеса не вызывали в ушах глухоту. Он понял, что чужие солдаты говорят: куда мы денем детей?.. а может, мы их швырнем в котел, сварим да съедим, уж больно хороши цыплятки, жирненькие, славненькие, мать их, верно, лакомствами баловала?.. Хомонойа понимал, что все это соленые солдатские шуточки, но все равно гневался. Только попробуйте, змеи, драконы огнедышащие. Хомонойа знает заклинанья; он нашлет на вас глад и мор, и землетрясенья, и серу и огонь с неба. Он сожжет ваши сердца, и вы станете двигаться по земле, как шевелящиеся железяки, как ваши танки и зенитки. Эй, парни, ваши лошади устали таскать пушки!.. Распрягите их. Задайте им овса. Все равно один мало-мальски мощный взрыв, одна шальная пьяная ракета – и вас всех сотрет с лица земли, как пот ладонью. Ваша Война – карточная игра. Кто проиграет в дурака, тот заслужил щелбан по лбу. Дети, дети! Дайте-ка сюда детей. Это не ваши дети. Это мои дети.

Солдаты, с отупевшими мордами и раскрытыми в изумленьи ртами, следили, как раскосый маленький старичок, с серебряным пухом на покрытой жилками жалкой лысине, смуглый до коричневости лиственничной коры, в обеих согнутых коромыслах-руках утаскивал обоих детей, мальчика и девочку, близнят или погодков, так никто и не догадался, – и дети не плакали, дети прижимались к нему, и Хомонойа тащил их с трудом, приседая, ведь они уже были большенькие, тяжеленькие, главное, было доволочь их до дома, до его прибежища, и накормить, накормить.

Он донес их, хоть весь и облился потом. Он сготовил им бурятские поозы с бараньим мясом и люй-ча. Еще у него в бутыли плескалось кобылье молоко – он сам ходил в степь, подманивал кобылиц, гладил их по морде, садился перед ними на корточки, садился в позу лотоса и доил их – сперва в подставленную свою ладонь, позже догадался, ставил кобыле под брюхо пустой горшок для храненья масла. Кобылы уже знали его, бежали к нему издали: он прикармливал их хлебом, что давали ему, в виде милостыни, русские офицеры – ведь он был все же великий полководец, гроза степей и гор Хомонойа, и его не грех было уважить. Дети, дети! Ну-ка попейте-ка кобыльего молока. Это кумыс. Он придаст вам силы. Он утолит жажду и насытит вас сразу.

Дети сидели смирно, сложив ручки на коленях. Хомонойа почтительно, как к маленьким князьям, приблизился к ним с бутылью. Урсулочка протянула ручки, Сандро шутливо, изображая восторг, закатил под лоб глазки.

– У-у, молочко!.. Нам мамочка тоже давала. А почему такое кислое?.. а почему язык от него щиплет?!..

Они жадно пили молоко, наперебой, то вырывая друг у друга из ручонок бутылку, то щедро, великодушно уступая питье другому. Хомонойа глядел на них радостно, и щелки его узких мальков-глаз играли алмазной игрой Внутреннего Света. Великий Могол, непобедимый Чингис-хан позавидовал бы ему. У него теперь есть наследники. Его беспутный брат, живущий в России, растрепал по ветру свое пророчье достоянье, принял другое, сумасшедшее имя, предал великую идею Великой Азии. У его брата нет детей. Он видит это Внутренним Зреньем. Пусть его там, далеко, кричит и поет о Великой России. Россия – всего лишь грудь огромной Азии, ее ребра, ее лопатки, ее грудная кость и размах ключиц. А сердце Азии, что горячо, огненно бьется под ребрами, – вот оно. Он положил руку себе на тощую петушью грудку, поросшую седыми волосами. Халат старый, дырявый, и некому поштопать. И чувяки дырявые. И старая монгольская островерхая шапочка трачена молью. И Тень Стрелы Отца не плывет, не мелькает над ним в мареве страшной военной ночи.

Все в мире, он знает это, отражается в бесчисленных зеркалах, и все отражены друг в друге. Он отражен в своих детях. Война – в мире. Далекий человек – в еще более далеком. А потом они встретятся и, дрожа, узнают друг друга. И упадут друг перед другом на колени.

Дети пили кобылье молоко. Хомонойа любовно глядел на них. Я воспитаю вас воинами, дети. Вы принесете Азии славу. Вы, только вы закончите Великую Зимнюю Войну.

К Армагеддону стягивались войска Врага.

Никто не знал, кто такой Враг. Что он такое.

Все понимали: это кольцо, и это блокада.

Казнящие налеты на город учащались, и сирена выла все истошней, и люди, уже привыкшие к ее тягучему колышащемуся во тьме волчьему вою, опять впадали в отчаянье, метались, чтобы спрятаться, рвали на себе волосы, катались по ледяной, заснеженной колючей земле. По радио передавали то бодряцкие марши, то сбивчивые, безумные сводки.

Дети ходили за водой на застывшую, как свиное сало, черно бормочущую под мертвым льдом реку. Тащи, тяни железное ведро на старых дитячьих салазках, с прозрачной халцедон-водой, и что в том, что нутро твое сводит, как столбнячной судорогой: это под ребро властно входит голод, и ты от него не отвертишься. Прошло время армагеддонских пирушек. Где ты теперь будешь раздобывать изысканную снедь для своих вечеринок, Арк. Ты делал вечеринки в честь Воспителлы. Но ведь она погибла. Она не видит, как ты стараешься для нее, в ее память и славу. Брось. Хорошо еще, если удастся купить в ближней лавке, втридорога, ковригу ржаного. А то – ночью хоть лапу соси.