Текст книги "Глоток Шираза"

Лиза отпирает ключиком дверцу бара

Чего тут только нет… Одних коньяков в упаковке и без штук двадцать, не меньше. Среди богатого арсенала дареного питья есть лишь одна початая бутылка. Водка «Столичная». Лиза отпивает из горлышка, заедает лимоном. Не скажешь, что «возможность богаче реальности», а «воображение – сильнее действительности». А кто это вообще сказал?

Дорогой мой Степушка из села Степанчикова близ Нью-Йорка! Намедни сделала аборт, но в целом живу хорошо, чего и тебе желаю. Царь наш новый силен беседой, остер умом. Глотка у него большая, так что мы все в нее метнулись. И пока умещаемся там все, вместе с дружественными народами. Надеюсь, перекантуемся до двухтысячного, а там выйдем и поглядим, может, чего и переменилось.

Лиза осторожно укладывается на свою половину. Внутри все дребезжит, в такие моменты лучше всего представить себе что-то из прошлого, максимально ярко. Или из будущего?

Огромная ледяная арена Ливерпуля или Нью-Джерси. Она на сумасшедшей скорости ввинчивается в лед. Зал рукоплещет. Она же все глубже и глубже погружается в голубую толщу. В эти захватывающие минуты триумфа голова свободна от историко-литературных ассоциаций. Будь скорость поумеренней, был бы слышен хруст льда, проламывающегося под убогими и калеками (времена Ивана Грозного), – в нос ударил бы запах протухшей селедки, поверг бы в ужас вид обледенелых трупов… Но дух захватывает винтообразное движение, история развивается, но и свивается по спирали, вот она уже по пояс во льду, острия коньков пробуравили воронку, она все глубже, глубже. Стадион рукоплещет: установлен мировой рекорд по подледному ввинчиванию. К голубой скважине возносятся цветы и возлагаются венки от почитателей. Браво, Годунова, головокружительный успех!

Успех-то успех, но дрожи не унимает. Глоток водки? Лиза выбирается из постели. В гостиной светлей, чем в плотно зашторенной спальне, пятится ночь в окне под напором наступающего света.^*

^* Прям так уж и видно, Танечка! А я, чтобы только не пропустить этот момент перехода, изнуряла себя бессонницей.

Выпьем за будущее! Чем бы его заесть? Зря лимон выбросила. Была шоколадка в шкафу… Ею и заедим судьбу, хотя она не слишком-то и спешит осуществиться. Но если не дать будущему стать, оно сразу превратится в прошлое… Тогда у него не будет настоящего… Мутные мысли. Интересно, исследовал ли профессор генофонд Годуновых? Вряд ли бы он причислил жестокого государя к гениям. Но Макиавелли-то причислил… Надо спросить. Если он спит, звонок его не разбудит.

– У телефона, – раздается еле слышный голос.

– Вам плохо?

– Амур вогнал стрелу под лопатку. Зверская боль. Из миски улетучились все лекарства…

– Вызывайте скорую. Еду. Оставьте дверь открытой.

Свет фар в лицо

Грузовик. Резко тормозит.

– К «Юго-Западной» подбросите?

Тот, кто сидит в кабине рядом с водителем, кивком показывает: давай залезай.

– Не спится, ночью-то? – Он приближает к Лизе свое лицо, в темноте оно кажется жутким. Рука притискивает Лизу к сиденью. Лиза забивается в угол, к дверце.

– Не дергайся, окно закрываю.

Лиза смотрит – окно и так закрыто.

– И что же мы пили? Будем рассказывать или отвезем куда надо, там расскажешь?

– Пьяная, я ж сказал. – Это водитель. – Трезвые по ночам не голосуют.

– У меня человек заболел.

– Ишь, врач какая! – бурчит водитель в то время, как тот, что рядом, обнюхивает Лизу, тычется носом в щеку.

– Остановите, – просит Лиза, – я пешком дойду.

– Куда ж ты так спешишь, птичка?

– К больному.

– И где же?

– На «Юго-Западной».

– Ты, значится, медик! Тогда объясни, что у вас в капельницу пускают такое, что наутро ангина проходит?

– Физраствор.

– А первый отдел у вас есть?^* – Тяжелая лапа ложится на плечо.

^* Для тех, кто не в теме, – это отдел кадров, фискальная контора.

Связана с КГБ. Да кто там не в теме? По-моему, она снова на повестке дня.

– Все, хватит, остановите.

– Нет уж, мы тебя доставим!

– Остановите!

– Так что у вас в капельницу пускают?

– Физраствор. Дистиллированную воду.

– А сама-то тоже воды этой напилась, ха-ха-ха-ха! Так и шибает!

– Мне сюда, – Лиза высвобождает плечо.

– Было сюда, а станет туда, верно?

Шофер кивает.

– Сейчас же остановите! – кричит Лиза, завидев вдалеке светящуюся букву «М».

– Прыгай! – тянется он к дверной ручке.

– Ладно, так и быть, тормози. А то клиент заждался. И ноги протянул!

Лиза спрыгивает с подножки, падает на колени. Черт! Так ей и надо, нечего голосовать в потемках.^*

^* Я постоянно моталась по Окружной с Рублевки на Левобережную, на попутках быстрей, чем на автобусах и метро, в основном это были грузовики, легковушки брали за деньги, грузовики бесплатно, для компании. Со мной как-то все обходилось. Но я умею отбрить, а Таня – нет. Если то, что она пишет, приключилось с ней самой, могу вообразить, как она перетряслась.

Они уже здесь, в дверях

Врачиха усталая, еле на ногах стоит, и сутулый санитар с ящиком.

– Куда пройти?

Лиза указывает на комнату профессора.

– Где руки моют? Не пойду ж я к больному с немытыми руками!

Пальто повесили, руки вымыли, даже полотенце чистое нашлось.

Профессор тяжело дышит, лоб в испарине. Страшно.

Врачиха садится на краешек кровати, парень взгромождает ящик на тот стул, где совсем недавно сидел профессор, глядел то на Лизу, то в окно.

– Девушка, я к вам обращаюсь, кем приходитесь дедуле?

– Племянница.

– С ним проживаете?

– Нет. Но навещаю часто.

Пока профессора осматривают, Лиза узкими тропками пробирается к письменному столу. Успеет ли он закончить свой гениальный труд? Уберет ли бумаги с пола? Что-то он тут писал… «Учтите, вымоленный старым маразматиком поцелуй отрастил золотые шпоры на моих шлепанцах»… Письмо закончено, тут и постскриптум, и непреложное «Хватит с Вас»… Взять?

– Девушка!

Лиза возвращается в спальню.

– Госпитализируем вашего дедулю.

– Что с ним?

– Старость. Склеротические явления. Стенокардия. Один живет?

– Один.

– Вот видите!

– А дома ничего нельзя сделать? Я подежурю. Понимаете, он видный ученый. Генетик…

– Попытаемся.

Медбрат раскрывает чемоданчик. Значит, пытаются. Хрустят ампулы, свистит шприц, вбирающий лекарство.

– Дедуля, повернись чуток, вот так, достаточно.

Докторшин палец вместе с ваткой проваливается в дряблую ягодицу.

– Ей-богу, эти партийцы старой закалки ничуть себя не щадят. А так вообще-то дедуля крепкий. – Докторша надавливает на грушу, столбик ртути прыгает по ступенькам.

– Госпитализируем. «Иди за носилками», – говорит она санитару.

– У него должно быть направление в кардиоцентр. Он еще две недели тому назад должен был лечь, но заработался…

– Ищите.

Чтобы что-то найти, нужно вызвать в себе ощущение точного знания. Так она находила и менее важные вещи: резиновую шапочку в шкафу у подруги^*, ключ от квартиры в песке на пляже. Сосредоточиться предельно. Где-то около кровати. В тумбочке. Лиза выдвигает верхний ящик, забитый бумагами, нет, не надо перебирать, надо вытащить нужную бумагу.

^* Это же Таня нашла резиновую шапочку в моем шкафу! Ей и впрямь удавалось вызывать в себе «ощущение точного знания». В этом смысле и в тексте поразительные находки. Она пыталась меня учить. С вещами не вышло. А с точками зажима – да. Считай, что я задним числом прошла курс повышения квалификации. Действуя на ощупь, мои руки попадают в точку. Попадали… до недавней поры.

– Вот, – Лиза, не глядя на то, что у нее в руке, передает докторше. – Эта?

– Эта-то эта, да примут ли ночью?

– Примут, его обязательно примут. – Лизу трясет, и докторша это видит.

– Успокойтесь, – говорит докторша ласково, – поправится ваш дедуля. Профессор, – добавляет она, ознакомившись с направлением.

Скорая мягко трогает с места, мчится по той же дороге, где недавно Лиза ехала в грузовике. Темно. Лиза пытается вглядеться в лицо профессора; то ли ей кажется, то ли на самом деле профессор открыл глаза? Встречная машина окатила светом.

– Лиза!

– Да. Вам сейчас лучше не разговаривать. Вам нельзя волноваться.

– Мне?! Интересно, кто это мне может запретить волноваться, кто может заставить меня молчать? Кажется, я выпал в осадок. Кристаллизовался. Теперь я соль.

– Илья Львович!

– Да, это я. И, между прочим, не производите меня в идиота. Провал у меня только с именами. Отбили память. Кстати, вы сообразили прихватить направление в кардиоцентр?

– Да.

– Пять с плюсом по пятибалльной системе. В кармане пальто бумажник. Возьмите его, сейчас, чтобы я видел.

Лиза находит бумажник.

– Когда мы прибудем в роскошное заведение… – у профессора сохнет во рту, и он беспрерывно облизывает губы. – Кстати, Чазову были отпущены неограниченные средства на возведение лечебного монолита, но он явно перестарался, здание смахивает на крематорий, – так вот, оставьте меня в надежных руках медицины и отправляйтесь домой на такси. Деньги в вашем распоряжении. В конце концов, это неимоверное нахальство – звонить вам ночью.

– Я сама вам позвонила!

– Ах, так! Значит – вам шесть по пятибалльной системе. Все, умолкаю. Ко мне не ездить. Оставьте телефон, по которому…

Лиза достает из сумки лист календаря, кладет профессору на ладонь.

– Где телефон?

– Вот.

– Хорошо. – Профессор сжимает бумагу в кулаке. – Выцарапал номер. Хорошо…

Он засыпает, дышит мерно. Осторожно, чтобы не потревожить его сон, Лиза берет лист календаря с ладони, подносит его к свету, повторяет номер про себя. Трижды. Нет, так не запомнить. Нужно мнемоническое правило. Первые две цифры – ее возраст, следующие четыре – дата рождения, и последняя – пять, высший балл по пятибалльной системе.

Фред обнимает кокон одеяла

Рука проваливается в пуховую мякоть. Где Лиза?

На полу – голубая рубаха, в коридоре – мешок с вещами и сумка. На часах 6:32. Трусы, рулон ваты, тушь для ресниц – небогатое приданое… Фред запихивает все в мешок, вываливает вещи из красной сумки. Может, он ее обидел? Домогался во сне? Нитроглицерин, нитронг, коринфар… Больное сердце? Почему не указано в медицинской карте? Лежалые леденцы пахнут лекарствами. Дары старикана. У этих всегда наготове гостинец. А это что?! Водку из бара он точно не доставал. Фред смеется. Громко, раскатисто. Она алкоголичка! Оттого и наркоз так подействовал, оттого и скоблится – не рожать же уродов!

Телефонный звонок обрывает смех. Сейчас он ей выдаст!

– Где же ты, моя лапочка, цыпа-дрипа-лимпомпоня?

– Фред…

– Ищи дурака!

– Я скоро буду.

– Дверь открыта.

Он стоит голый перед трюмо, корчит рожи, скалит зубы, сжимает кулаки – вот он, свирепый медведь, он лапами залезает во влагалище, выковыривает ублюдков.

Лифт заработал, сейчас богиня вознесется на пятнадцатый этаж и увидит небо в алмазах. Он не любит, ох, не любит, когда его пользуют, чай в постель, подайте ручку и бумагу, я не веду репортаж с места событий, ишь ты, а сама наклюкалась на дармовщинку…

Лиза вскрикивает, когда он сгребает ее в охапку.

– Ты очень темпераментный, – говорит она, когда Фред разжимает руки. – Даже слишком. – Она опускается в кресло, открывает сумку, что-то ищет.

– Только вот негоже чужие сумки потрошить.

– А я – Джек-потрошитель! – Он снова накидывается на Лизу, она не реагирует, сидит притихшая, вялая.

– Оделся бы, – Лиза закуривает, – холодно. Или это мне зябко? – передергивает она пушистыми плечами. – Прости, что разбудила, со сна ты действительно невменяем.

– Это не со сна. – Фред никак не может попасть в рукава халата.

– Ну, тогда не знаю. – Лиза протягивает ему ногу, Фред стаскивает сначала один сапог, потом другой, тянется к пуговицам на полушубке, но Лиза отстраняет его руку.

– Погаси, пожалуйста, свет.

Она ввинчивает в пепельницу недокуренную сигарету, снимает полушубок, джинсы, бредет к кровати, ложится поверх одеяла.

– И где же ты была?

Лиза молчит. Спит? Или притворяется?

Фред подбирает с пола джинсы и толстый кошелек. Одни десятирублевки. Но сколько! Промышляет? А что, платят неплохо. На пару абортов хватит.

Голубая рубаха застегнута на все пуговицы, голова запрокинута, острый подбородок, как нос корабля, впалый живот с улиткой-пупком, припухший рот, на ноге – ссадина, напилась и свалилась? Как выудить из-под нее одеяло? Никак. Укрыть своим. Странная женщина. Уйдет и не вернется. Скажет: «Я не твоя собственность». Или ничего не скажет. Но она говорит:

– Сумасшедший грузовик! – И снова: – Сумасшедший грузовик! – Лиза убирает взмокшие волосы со лба, но скрученные пряди наползают снова. – Дождевые черви… Сумасшедший грузовик. Закатывают до обморочного состояния. Отребье общества… – Лиза переводит дух. – Солдат, только что демобилизованный, забитый, старый профессор в пиджаке с орденскими планками, пятидесятилетняя дама с молодым любовником, беременная женщина. Даме тесны брюки. Лопается молния. Старый профессор отдает ей орденскую планку. От тряски у беременной начинаются схватки. Дама мобилизует всех на помощь, она так поглощена спасением жизни беременной и ребенка, что упускает любовника. Тот прорывает головой брезент, выбрасывается из кузова, дама кричит: «Дует, закройте окно, вы простудите ребенка!» Все колотят кулаками в заднее стекло кабины, оно матовое, дама умоляет остановить, встает на колени, и ах – душераздирающий крик: булавка ордена впилась ей в пах. Солдатик принимает роды, писк новорожденного, и какой кошмар, боже… – Лиза ногтями впивается в ладонь Фреда, – …он выкидывает ребенка в брезентовую дыру. Грузовик едет дальше…^*

^* Один в один мой сон из Таниного общежития. Мне там такие ужасы снились… Духота, узкая кровать, Танины ноги под носом. Иногда я пробуждалась от собственного крика и вываливала на бедную девочку все до мельчайшей булавки. Советский быт – это сказка. Австралийцы мне не верят. Их аргументы: при Брежневе не было безработицы, жилплощадь предоставляло государство, обучение и медицинская помощь были бесплатными. Лучше помалкивать в тряпочку.

Фред прижимает Лизу к себе. Где бы она ни слонялась, где бы ее ни носило, она возвращается к нему. Значит, нуждается в его защите. Но как защитить ее от самой себя?

– Может, мы с тобой попали в Тысячелетний рейх любви… Любовь по принуждению, для снятия стресса у трудящихся. Страдают лишь импотенты. Этих списать по профнепригодности. Остальных – разбить по парам. Подполье любви, маскировка. Днем все чинно занимают свои ячейки, приглупляются. Я рано научилась приглупляться…

– А какую роль в любви ты предписываешь народам стран развитой демократии? Говорю тебе: пора валить отсюда!

– И что ты там будешь делать, баб чистить импортных?

– Нет, я буду стричь газоны… Там я готов заниматься чем угодно. Здесь я чужак. Что бы я ни делал – чистил баб или принимал у них роды. Но чтобы жениться на новой стране, надо развестись с этой.

– Ну и разводись скорей!

Светает. Еще одна бессонная ночь позади.

– Как ты будешь работать?

– Квалифицированно.

Лиза зарывается в одеяло, подтягивает к животу колени, собирается в комок. Зародыш, привязанный пуповиной к матке… Сидя в теплом нутре, ты не знаешь, что ждет тебя снаружи, каким окажется лицо твоей матери.

Тяжелогруз проезжает по сну, подминает под себя виденья

Виктор встает, зажигает конфорку, ставит чайник.

На кухонном столе – яичная скорлупа, на синей клеенке – пятна желтка. Тихо. Все ушли в школу, оставив после себя клубы одеяльного дыма и несчетное количество тренировочных штанов, маек и кофт с вывернутыми рукавами.

Что было в раздавленном сне? Она! Дирижирует радугой, черные глаза поят черничным соком, белая грудь с кнопками-сосками перемигивается с созвездиями… Написать такую женщину – это как сплести паутину, склеивая волокна собственным соком. В лесу меж стволами натянута прозрачная вязь, солнце высвечивает совершенство узора – связывающего, стягивающего… Меж деревьями, людьми и предметами лишь видимая пустота; в лучах солнца, лучах любви она обретает неповторимый узор. Связь столь прочна, сколь и эфемерна. Текст предельно тонкий, он берет начало из центра, расходится по радиусам, прошивается по цилиндрическим кругам… Чтобы вызвать его к жизни, необходимо собраться, сосредоточиться, отправиться в манящее путешествие на берег моря, утаив романтику ночи и радугу над Брамсом до той секунды, когда уже невозможно не выговорить высоких сосен, увитых плющом. Развести всю эту красоту тревогой, реальной опасностью, преследованием, предчувствием катастрофы. Идет непрерывная слежка, преследователи сидят за твоей спиной в концерте, ходят по пятам, поселяются в доме напротив. Влюбленные наслаждаются благоуханием роз, а с них не спускают глаз. Тем временем в квартире главного героя идет обыск. Его жене намекают на обстоятельства, при которых он якобы занимается творчеством (он будет врачом-психиатром, пишущим пособие по психиатрии для диссидентов, там тоже масса всяких штук, но это – после), они отлавливают его с помощью любящей жены, делают это так ловко, что сам собою встает вопрос: какое преступление страшней – измена жене, инакомыслие? Влюбленные доживают последние дни, они чуют неладное, но молчат. Этакая паутина во тьме.

Лиза тут как тут. С добрым утром!

– Как ты думаешь, почему Музиль не дописал третью часть «Человека без свойств»?

– Потому что он умер.

– Нет. Умер он десятилетие спустя. Прочти внимательно предисловие. По-моему, он всю дорогу оттягивал момент физического сближения Ульриха и Агаты, он подвел брата и сестру к вратам Тысячелетнего рейха любви и устранился. Иначе пришлось бы презреть тысячелетнюю мораль, пройти через кровосмесительный барьер и выйти на совершенно иной уровень близости.

– Лиза, ты откуда звонишь?

– Из леса. Паутина – прекрасный проводник звука.^* Слышишь: ку-ку, ку-ку, ку-ку? Да нет, это часы у нас в кухне. Бегу, чайник выкипает.

Виктор выключает газ под чайником; действительно вся вода выкипела.

^* Привязанные шнуром к телефонному аппарату, мы и представить себе не могли, что звонок из леса станет реальностью, а мировая Паутина – проводником не только голосов, но и всего на свете. Из этого можно заключить, что роман написан до начала девяностых.

«Я чувствую и поступаю как человек, который не верит в жизнь и смотрит на каждый день как на последний»

Под этими словами Клингзора она бы поставила свое имя^*: Елизавета Годунова, дитя ХХ съезда, 1956 г. р. Временно отступил страх, бабушек-дедушек реабилитируют, под шумок можно завести ребенка, авось его ждет реабилитированное будущее. В такую вот февральскую ночь, когда сворачивает на весну, к ее матери явились волхвы с сообщением о нежданной беременности. Их уж точно не занимало, хочет ли ее мать одарить мир новым существом женского пола, которое будет скитаться по чужим домам, прибиваться к чужим мужчинам, терпеть их за право пользоваться ржавым душем…

^* Танечка, ты лентяйка. Для выражения столь банальной мысли никакой Гессе не нужен. Пожалуйста, подписывайся только под своими словами. Эх, не умерла бы ты, сели бы за рукопись вместе, сделали бы из нее конфетку. А то хожу по страницам с веником… Как смерть с косой. Прости.

Хочет ли она, чтобы ее ребенок получил верное воспитание? Разумеется! Наберитесь терпения, бандероль в пути. Профессор обнаружил в Ленинке статью американской педагогши Бобкинс или Добкинс про девять опорных точек в воспитании и перевел ее специально для Лизы, как было означено в записке, прищепленной здоровенной скрепкой к толстой пачке. Тридцать страниц мертвечины. Единственное живое – почерк переводчика. Как он, великий ученый, смог переварить всю эту пошаговую галиматью? Видимо, его сбили с толку многочисленные рассказы Лизы о детях.

Написать «Архипелаг детей». Одни факты. Без комментариев. Каждая судьба – с красной строки. Коротко. До предела сжато. Например, так.

Истории

№ 1. Таня. Отчего эта милая, мягкая девушка рвала на себе волосы и расцарапывала ногтями свое тело?

Мать Тани и ее сестра Люба работали коридорными в «Интуристе». Мать спилась, Таню взяла к себе Люба. Когда Таня подросла, Люба родила мальчика от черного. Таня его нянчила и, несмотря на бессонные ночи, продолжала отлично учиться. Как-то ночью у мальчика сильно заболел живот, и Люба вызвала скорую. Врачи отвезли в больницу, и он там умер. Через полтора года Люба снова родила, теперь от араба. Таня тогда заканчивала десятый класс и однажды спросонья уронила ребенка на пол. Он покричал и уснул. Таня до утра просидела у его кроватки, а когда Люба вернулась, рассказала ей, что произошло. «Если и этот помрет – виновата будешь ты», – ответила Люба. Таня порезала себе вены. Вместо золотой медали – психдиспансер.

№ 2. Гриша. Усыновлен в пятилетнем возрасте. Пригрет новоиспеченными родителями-дипломатами. Взят за границу. В ГДР паршивец начертил свастику на каком-то документе. Гришу вернули в детдом. У доброй воспитательницы болит сердце за ребенка, и она идет на преступление: вызванивает родителей. Приезжает папаша с кульком конфет. Гриша берет кулек да как запустит ему в лоб. Папаша обиделся – и к директору. А он – примем меры. Воспитательницу уволим, Гришу подлечим в психдиспансере.

Лиза рвет страницу, выкидывает бумажное крошево в форточку. Не умеет она писать!^*

^* Правда! Чего не умею – того не умею. Раз уж я снова тут, выскажу свое фе по поводу снов. Залитературенный прием. Диалоги куда живей. Но в целом интересно. Честно говоря, такого я от Тани не ожидала. Хотя мое мнение нельзя считать объективным. Я – лицо заинтересованное, плачу из своего кармана.

Грязные снежинки растворились в воздухе. Высота манит. Она никогда не жила на пятнадцатом этаже. Прыг – и всмятку.^*

^* Порой меня на это дело так и подмывало. Я представляла себе, как в воздухе у меня перехватит дыхание и еще до удара о землю остановится сердце. И боли при расплющивании я уже не почувствую. Умереть молодой и красивой… Ах! Тут одной моей пациентке, пережившей Освенцим, позвонили из Праги и спросили, помнит ли она лагерный гимн, который сочинил заключенный, не доживший до свободы. Конечно, помнит: и самого автора, и гимн. Красивый парень, очень жаль, что погиб. Но, если бы он увидел, на кого она стала похожа, он бы ее тоже пожалел. Старость – не пикник на обочине. Про пикник я, кажется, приврала, но гимн мне старушка спела. Кстати, если б не я, она давно бы сидела в инвалидной коляске. Хорошо, что я не спрыгнула с пятнадцатого этажа. Старушке повезло.

Завклубом – пятикопеечный дурак, от него разит водкой и луком

Пьянство на рабочем месте нынче приравнивается к преступлению, тут не спасет и медаль «За взятие Берлина».

– Надо ставить, – протягивает он Лизе папку. Любопытный Ленин взирает с портрета, что же там такое? Прелюбопытнейшая пьеска…

– Посмотрю после репетиции.

– Полистать-то можно! Присядьте.

Лиза присаживается, открывает папку. «Хемингуэй из Чили».

– Хемингуэй, простите, американец.

Завклубом заволосател: и носище обросло и подбородок.

– Неважно. Он за коммунистов.

– Кто это сочинил?

Ленинский прищур. Догадайтесь, мол.

– Вы.

Лиза перелистывает страницы: Сальвадор Альенде, национально-освободительная война, Хемингуэй убивает тигра…

– Здесь все отражено. Кроме самоубийства. Этого нам не надо.

– Наклеим на грудь актеру табличку «Хемингуэй». Декорация – карта Чили с красными флажками. Места странствий Хемингуэя.

– Да! И приурочим к Победе. Или к Первомаю.

Из гримерки доносится пение. Это рыжий Мотя. Посмотреть бы на родителей, которые в наше время назвали сына Мотеле. И ничего. Живет себе. Играет в «Открытом финале» тупицу-писателя.

Каждый человек должен хоть раз в жизни побывать на сцене. Лиза поднимает ручку рубильника. Поворотный круг плывет под ее ногами… Что-то такое она воображала себе когда-то: пустой театр, поворотный круг – она в центре, на всеобщем обозрении. Лиза перебежками-перебежками – к рубильнику. Стоп машина.

Двадцать человек в сборе.

Народный театр конкурса не объявляет. Площадная труппа. Шекспир для бродячих актеров. Именно для них и написан «Сон в летнюю ночь». Когда-то артисты, не считая, разумеется, придворных, были площадными, уличными, зато теперь есть Всесоюзное театральное общество, куда самих придворных пускают строго по удостоверению. Самодеятельность подконтрольна, пьеса должна быть допущена к постановке соответствующей комиссией. Кому дело до Лизиной задумки – наделить каждого актера лечебной ролью? Она режиссер, а не психолог. В психдиспансере следили за репертуаром. Никакого Годо. Но ее и за Горького выставили. Ну не за Горького, конечно. За то, что она сунулась с просьбой снизить дозу аминазина тому же, кстати, Грише детдомовскому.

Государство обеспечивает сирот жилплощадью по достижении совершеннолетия. Но где взять столько жилплощади? Посему сирот провоцируют на какое-нибудь бесчинство – и в дурку. С заключением из психдиспансера их ждет дом инвалидов. Туда Гриша и угодит.^*

^* Мурашки по коже… Неужели все так и было? А что сейчас? Я давно не в теме. Позвонила русской пациентке, она сравнительно недавно эмигрировала, неглупая женщина, вернее, скажем, неравнодушная, и она меня «утешила». Ничего не изменилось. Прислала ссылку на документальный интернет-канал artdok.media. Я зашла в рубрику «Дети». Ткнула на «Мама, я тебя убью». Посмотрела. Урыдалась вдрызг. Те же провокации, те же дурки, та же жестокость, то же бесправие… Но канал-то в открытом доступе! Значит, теперь от народа ничего не скрывают. А в СССР – скрывали. Помню, как в начале восьмидесятых я случайно набрела на Новослободской на «Дом ребенка» – услышала детский щебет за огромным забором. Мне удалось проникнуть внутрь, и то, что я там увидела… Малютки в ряд, орут, никто не обращает внимания. Один прямо захлебывался, санитарка его распеленала, а там кровавые пролежни. Наличие «Домов ребенка» тогда хранилось в тайне. Теперь все всем известно, а детей продолжают наказывать дуркой и травить психотропными средствами. Честно говоря, мне впервые стало совестно за то, что я уехала. Но ведь даже режиссер ничего не смогла сделать! Над детьми издевались и во время съемок. Персонал не прятался от камеры. Напротив, взывал к сочувствию. Директор детдома – подуставший инквизитор. Рядом с ним Танин завклубом выглядит фанерной карикатурой.

Актеры – на поворотном круге. Поход на месте с закрытыми глазами. Гуру вращает круг.

Стоп! Привал.

– Где зеркало?

Людмила Петровна достает из рюкзака свой портрет.

– Я хорошо выгляжу сегодня! – показывает всем свое «отражение» в зеркале.

Хор: «Мы на пути к гармонизации личности».

– Стоп. Почему вы улыбаетесь?! Вы серьезно глупы и тем милы Гуру Гурману. Он вас поймал, этот тиран со стажем и неуемными амбициями. Он с утра до вечера самосовершенствуется и требует того же от вас. Все должны быть как он. Стать им. Причем добровольно и с радостью!

– Поняла, Елизавета Владимировна. Повторить?

– На втором прогоне. Пока продолжим.

Писатель достает из рюкзака книжку, свою, разумеется, читает громко: «Индивидуальность, человеческое достоинство, гармония природы и разума, верность собственному предназначению…»

Людмила Петровна: «Ах, какая мудрая, общественно значимая книга!»

– Прекрасно! Ты очарована. Книгой? Нет, им самим. Член Союза писателей почтил вниманием наш захудалый клуб. Продолжай.

Людмила Петровна: «Позвольте поделиться сокровенным…»

Гуру Гурман: «От сердца сей порыв или расчет ума?»

Людмила Петровна: «От сердца. Мне на день рождения всем коллективом преподнесли атлас анатомических уродств. На каждой странице – по уродству».

Писатель: «Это же форменное издевательство!»

Гуру Гурман: «Почему же? Коллектив призвал вас к сознательному приятию любого изъяна. Мы несовершенны».

Людмила Петровна: «Но я-то не уродка…»

Гуру Гурман: «Вам повезло. А тем – из атласа – не повезло».

Писатель: «Людмила Петровна, на больных не обижаются».

Гуру Гурман: «Я не больной».

Писатель: «Что вы, вы наше здоровье! Это я Людмилу Петровну попытался утешить, да вышло неловко. Простите».

– Читаете? – Завклубом взбирается на подмостки.

– Да.

– Но не то, что нужно. Меня читайте! А ваш «Открытый финал» я лично закрываю.

– Я уволена?

– Нет. Я дал вам пьесу. За три месяца справитесь?

Пора переходить на пантомиму. Лиза уходит в гримерку, переодевается в красный эластичный костюм. Разминается, встает на мостик.

Завклубом тут как тут.

– Аэробикой занимаетесь?

– Хореографией. – Лиза распрямляется, подбоченивается.

– Вы не имеете права подрабатывать аэробикой, мы за это предыдущую, с позволения сказать, режиссершу уволили.

Лиза включает магнитофон на полную мощность. Мессиан, «Сотворение мира».^*

^* Рыхлая сцена. На самом деле я бы тоже не смогла выразительно рассказать о репетициях. За каждым актером вился шлейф дурдомовских историй. Таня это знала, потому и попробовала написать за меня «Архипелаг детей», да не вышло. Пришлось все порвать и выкинуть в окно. Почему не вышло? Потому что картотека судеб была у меня в голове, а головы моей рядом с Таней не было. Где ж была моя голова? На длинной шее, вставленной в плечи. Красный шарф… Ой, чего-то не то несу. Просто обидно, что Таня запорола сцену. Попробую все же объяснить, в чем было дело. Танин «Открытый финал» я решила поставить по соображениям сугубо терапевтическим. Этим и руководствовалась при распределении ролей. О Тане – Людмиле Петровне – мы уже кое-что знаем (уронила ребенка, перерезала себе вены), о Моте – писателе – ничего, кроме того, что ему дали такое имя. На самом деле у Моти была шизофрения, он мнил себя великим философом и сочинял тарабарские трактаты. Ему нужно было сыграть в писателя. Про актера в роли Гуру Гурмана вообще ни слова. Как его звали? Тарзан? Нет, это прозвище. На самом деле это был здоровый битюг, который впадал в ярость на пустом месте и распускал руки. Кто-то не так посмотрел, не туда положил рюкзак. У него было несколько приводов за избиение прохожих на улице. Он сам выбрал себе роль властителя дум. Играл страстно. Интересно, где они все, что с ними стало?

В голубой ванночке плавает Лизино лицо

Стив пинцетом поддевает фотографию за уголок, кладет ее на стекло лицом вниз. На этом снимке она, пожалуй, даже некрасива: грызет губы, щурит глаза. Принимает решение. Последний их вечер в Питере. У Лизы какое-то дело, о котором она ему не рассказывает. Нет у нее такой привычки – советоваться, делиться.

– В конце концов, ты вычеркнула все маршруты из моего турне. А сама хочешь куда-то идти без меня. Друзья так не поступают.

– Хорошо, едем вместе.

Сели в такси. Она закусила губу, сощурилась.

– Знаешь, кто ты? Мой друг эстонец из Тарту, филолог или социолог. Подумай, кого тебе проще изобразить.

– Влюбленного осла.

– Это хобби. Рифмуется с Найроби… Рассказывай скорей про жарищу, красотищу и национальную кухню.

Стив рассказывает, но Лиза его не слышит. Когда она слушает – не сводит глаз, а когда не слушает – смотрит в сторону и задает вопросы невпопад.