Текст книги "Глоток Шираза"

– Ты чего раскричался, Илюша? Вон, шикарный торт раскромсал… Помнишь, как ты мыл руки во Дворце съездов? Мылил их апельсиновой коркой, а потом вытер о галстук академика, приняв его за полотенце?

– Я никогда не принимал академика за полотенце. Хотя о некоторых вполне можно не только руки, но и ноги вытирать. И при чем тут академик? Я говорил про человека из Риги, как там его?!

– Позволишь заварить чай?

Не дождавшись ответа, Владимир берется за дело. Обдает заварной чайник кипятком, всыпает в него две чайные ложки чая с горочкой, заливает водой, укутывает в полотенце. Человек с закрепленными навыками.

– Так вот, я ему говорю: у меня три комнаты, я живу один, чистые простыни в избытке. Приезжайте и потолкуем. По телефону я скверно слышу.

– Уши продуй. Я свои продул, вот такущие пробки вылетели.

– Хорошо. Приезжает аккуратный латыш лет шестидесяти… И что оказывается – у них летом снимала дачу Лиза. При ней же гостил и лагерный друг латыша, как там его, ну ладно; и лагерный друг говорит: единственный человек, перед которым я бы и сейчас упал на колени, – это профессор Якобсон. Но его, говорит, наверняка нет в живых. Он и тогда уже был стариком. Каков подлец, а? Я был стариком?! Хорошо. Этот пункт проедем…

Профессор умолкает, пытаясь вспомнить, как она появилась. Кажется, она сама позвонила… Да. И все время переспрашивала, он ли это. Он же решил, что она приезжая и ей негде ночевать, велел бросить к чертям собачьим телефон и ехать сюда: место есть, чистое белье в избытке. Она приехала. Убедилась воочию, что он жив, и сообщила его адрес латышу. Тогда он оконфузился – переварил курицу. Кости плавали отдельно от мяса. Не угощать же таким безобразием… К тому же она спешила домой.

– Так что дальше с этим латышом, который к тебе приезжал?

– Ничего. Бухнулся мне в ноги у порога и говорит… Нет, сейчас лопнешь со смеху… Что в первый и последний раз в жизни видел там, в лагере, человека с чувством собственного достоинства. И этот человек – ваш покорный слуга!

– Он прав.

– Архинеправ! У меня есть достоинства, они отмечены степенью и определенным вкладом в науку. Но я – человек, размозженный временем, человек с перебитым хребтом. Всем нам – еврейцам в первую очередь – понадобятся столетия, чтоб вновь обрести человеческое достоинство. Мы трусливы и зависимы. Иначе как бы ты пробился в собкоры «Известий»? С тех пор как посадили отца и следом за ним меня, ты спрятался под псевдонимом. Ипатьев Владимир Львович! Мог бы и отчество сменить заодно.

– Мне уйти? – Владимир достает из нагрудного кармана валидол, кладет под язык таблетку.

– Сиди. Такова наша участь – сидеть… В домике с подполом из трупов. Вместо обоев – кровавые бордюрчики, в потолке крюки для мудрых самоубийц. Ты ведь любишь малиновое варенье, и я люблю. Помнишь, запах из кухни? Кухарка варила, а мы с тобой вокруг вились, пенку по очереди слизывали. Помнишь, сначала варился сахарный сироп, и, когда кристаллики растворялись, засыпались ягоды. Итак, вскипятили, сняли пену. Миллион пузыриков долой. Постояло, забродило. Перекипятили. Снимаем пену. Еще один миллион пузыриков. И так далее. Такой вот прекрасный, но и омерзительный процесс. Вольготно тому, кто варит. А тем, кого варят? Мне-то повезло. От меня хоть зернышко осталось. В малиновом сиропе!

– Илья, нынешние перемены тебе только на руку. Все бросятся искать выход из тупика, а ты его уже нашел.

– С чего ты это взял?

– Из твоего реферата. Ты считаешь, что по пяти признакам можно выделить гениев с малолетства, создать им оптимальные условия для развития – и глядишь, мы получим мозг нации, повысим ее потенциал. Так или нет?

В устах брата идея как-то оболванилась. Неужто он убил столько времени на плакатную пустяковину?

– Кстати, в «Правде» от 13 февраля требуют упразднения распределителей! Ты вообще где живешь? В каталожных ящиках или в нашей новой реальности? По телевизору мосты наводят, министры потеют под лампой, а народ им – правду-матку, а они сидят, носы щиплют, крыть-то нечем!

– Владимир Ипатьев, ты плохой шахматист – не умеешь просчитывать ходы. Тебе не довелось играть с урками в шахматы, и на том спасибо. А мне довелось. Вслепую. Не видя ни доски, ни фигур. Я диктовал ходы, лежа на нарах носом к стенке. Выиграешь – почет, проиграешь – каюк. Неужели ты не понимаешь, что руины невозможно усовершенствовать, или, как ты говоришь, перестроить. Из них повылезут перевертыши, гомункулы, нелюдь. Комсомольцы превратятся в бизнесменов, партийцы – в олигархов.

Брат не согласен. Трясет ногой, похлопывает ладонью по ляжке, заводится.

Ударим по торту?

Звонит будильник

Лиза зажимает уши ладонями. Слабое ночное бра в форме лилии освещает двуспальную кровать, арабскую, с обильным декором, на которой Лиза – одна. Из ванной доносится шум электробритвы. Почему все так громко? Лиза проводит рукой перед лицом – стирает с воображаемого стекла отпечатки вчерашнего дня, – такой у нее способ, личная терапия; проснувшись, не задаваться вопросом, где она и что ее сюда привело. «Сегодня» нанесет иной узор на чистое, вытертое тряпкой стекло. ^*

^* Клево!

Сорочка пахнет «вчера». Лиза развязывает банты-бретельки, переступает через упавшую на пол сорочку. Клетчатая рубаха Фреда пахнет пóтом, но не больницей, можно позаимствовать.

Вот трюмо, а это она, Лиза, трехстворчатая стиральная доска на ходулях. Как ни преломляйся, вид не ахти. Надо было перед сном принять душ, но ее свалило после роскошного ужина и красного вина. Фред пить не советовал, но бутылку за знакомство откупорил.

– И часто ты так знакомишься с женщинами?

– Случается.

Спешным взглядом утреннего мужчины он оглядывает Лизу, сидящую в кресле в его ковбойке (взяла без спроса), но видит ее ту, в операционной: проваленный живот, выступающий кучерявый лобок. Не выбрит, значит, блатная анестезиолога, даром, что ли, столько вкатил, еле добудились.

По пути в комнату Фред снимает халат, демонстрируя Лизе волосатую спину, сильные ноги с резко выделяющимися икрами, чуть кривоватые. Медведь.

Стол на кухне сервирован на две персоны. Кофе, бутерброды с розовой ветчиной. За окном спичечные коробки микрорайона; горизонтальные просматриваются целиком, вертикальные уходят во мглу верхушками. В коробках горит свет, народ собирается на службу.

– Это какой этаж, двенадцатый?

– Пятнадцатый. – Фред ест, поглядывая на часы. – Если у тебя действительно туго с жильем, оставайся. Буду после четырех, если не пропорю кому-нибудь матку.

– Тайны творческой лаборатории держи при себе, никого в них не посвящай. Это – дурной тон. А кофе я не буду.

Фред выпивает вторую чашку, вытирает густые усы розовой финской салфеткой, стучит пальцем по крышке циферблата, мол, решай быстро.

– Извини, дорогой, ухожу. Посуду вымыть не успела. В ванной гора грязных пеленок, бутылочки для молочной кухни в авоське у двери, маленький сопел ночью, ты скрути фитильки и прочисти сначала одну ноздрю, потом другую, поочередно, ни в коем случае обе сразу, а то попадет инфекция в евстахиеву трубу, малышам надо беречь ушки, у-шень-ки!

– Прекрати! – Фред багровеет. Видно, как перекатываются желваки у скул. Злится он натурально, ничего не скажешь. – И трахайся поаккуратней.

Лиза влетает в рукава полушубка белого, искусственный мех, обвивает шею красным шарфом; дунув раз-другой на белый мех шапки, она на цыпочках, чтобы ковра не испачкать, входит в комнату, надевает шапку перед трюмо.

Фред достает из нагрудного кармана визитку, но, подумав, кладет ее на место, отрывает лист от календаря, записывает на нем номера телефонов.

– Вот, рабочий и домашний. Будет нужно, звони, – говорит он по возможности небрежно.

– А не нужно – не звони.

Подбородок вздернут. Красная сумочка под мышкой^*, пакет с больничным тряпьем – в руке. Белая нимфа с красным шарфом готова на выход. Надо же так обернуть шарф вокруг шеи, чтобы горло оставалось открытым.

^* Эту сумочку я выцыганила у Тани.

– Надень перчатки.

– Будет холодно – надену.

– Ненормальная! Хоть бы день отлежалась.

– Заживем вместе? Вчера еще не чистил я тебя, а нынче так печально расставанье…

Лиза ввинчивает пальцы в узкие перчаточные канальца, чмокает Фреда в щеку. Так целуют голубые медузы на Черном море. Моментальный ожог – и вперед.

«Ветреница Вы моя, свет Елизавета!»

Только что меня покинул брат. После его визитов учреждается недельная бессонница на почве угрызений совести. Сколько раз обещался говорить с ним о погоде и варенье, словом, о предметах нейтральных. На погоду мы не влияем, равно как и на историческое прошлое, а воспоминания о варенье услаждают душу. Вместо этого – разнузданный нападанс с моей стороны. И вялая защита – с его. Но не стану занимать Вас распрями стариков и, пользуясь вынужденной бессонницей, развлеку рассказом о человеке с чувством собственного достоинства. Не подумайте только, что речь пойдет о Вашем покорном слуге.

В 1946 году волею судеб я оказался на Эльбе. В чине лейтенанта медицинской службы. Врач-эпидемиолог, вполне еще видный собой (не верьте Вашему этому латышу, что я был стар, впрочем, старым он меня нашел в 1952 году, шестью годами позже, но пес с ним). Так вот, там тогда собралась самая разношерстная компания. Об этом – при встрече.

Я должен был следить за эпидемическим состоянием победивших войск, кстати, тогда никаких эпидемий не было, эпидемия брюшного тифа вспыхнула в Германии годом позже, косило тысячами, но к данной истории это не относится. Значит, была вечеринка. Царил дух победы и искреннего веселья. Свободные нравы итальянок и француженок, но в пределах допустимого. Меня, лейтенанта, не обходили вниманием – приглашали танцевать, но я ссылался на ранение. Действительно, я был ранен в ногу, но давно, и мог бы не манкировать. Однако Вам-то я признаюсь, я не умел танцевать и робел перед дамами (в этом смысле). Видите ли, светик, на воле я был настолько поглощен наукой, сутками просиживал в лаборатории, и остальная, иная жизнь проходила мимо. В перерывах, как Вам известно, я баловался принудительным физическим трудом и воевал. Но не буду отклоняться. Что до женщин, они мне, вероятно, нравились, как цветы, к цветам влекло – простите старческую пошлость, – но работа была и останется (профессор задумался и тщательно вымарал „и останется“) моей главной возлюбленной.

Хорошо. Поехали дальше. Я стою, вокруг кружатся дамы с кавалерами, дамы в роскошных платьях, кавалеры – в форме, зрелище притягательное, но быстро надоедающее.

Мое внимание привлекает мужчина, невысокий, плечистый.

Он стоит у колонны, не танцует, просто стоит и смотрит. Я не могу понять, чем привлекает к себе этот человек, но я неотрывно гляжу на него. Он стоит спокойно, вольно, скрестив руки на груди. Потом мы познакомились. Он оказался простым английским матросом. И вдруг я понял, что заставляло меня не отрываясь глядеть в его сторону. Я впервые увидел человека с чувством собственного достоинства. Возможно, это трудно сформулировать, я и сейчас не могу понять, почему при взгляде на него в ушах зазвенело: вот человек с чувством собственного достоинства. Надеюсь, Вы с Вашей проницательностью и душевной тонкостью объясните старому чурбану, в чем дело. Но это – при встрече. И напомните про Эльбу, про судьбу некоторых из тех, кто в тот вечер кружился в танце. Целую Ваши пальчики. Бумага все стерпит. Ваш И. Л.».

Лист календаря на ладони

Утро, еще ничем не перепачканное, небесно-голубое, морозное, заставлено высокими коробками. Где-то за ними – пятиэтажка профессора. Как он там, апостол науки? Вернулась ли на место карточка Лизы Мейтнер? Умненькая, дотошная еврейская девушка, та, что обнаружила механизм расщепления какого-то там урана, то есть, по сути дела, секрет термоядерной реакции, покинула каталожный ящик. Это невозможно! От помощи в поисках термоядерной Лизы профессор отказался наотрез. Нет! Он не пользуется услугами частных сыщиков и в кабинет никого не допускает. «Видимо, у Лиз есть общее свойство – пропадать из виду», – добавил он, пытаясь смягчить резкость.

Лиза бьет сапогом о сапог. Холодно. И надо ехать на «Новослободскую», пока он на работе, – все на работе, все – при деле, каждый в своей ячейке: один вещает с кафедры о проблемах современного кинематографа, другой – в крови операционной… белая шуба, красный шарф… взять чемодан, свезти к профессору.

Есть ли хоть кто-нибудь, кроме нее, кто бы смог когда-нибудь потом, после, воспроизвести рассказы профессора, его манеру начинать с середины, минуя пролог и зачин, его поиски забытых имен по каталожным ящикам… Потом, потом, все потом. В «потом» смысл ее сегодняшних блужданий. Потом у нее будет свой угол там, где петух не кричит, и корова не мычит, откуда – не вырваться…

От «Новослободской» до дому – несколько минут ходу. Лиза сворачивает под арку. Одна арка, вторая, третья – и вот угловой подъезд. Старый дом, старый тесный лифт-кряхтун, деревянная необитая дверь. Лиза всовывает ключ в замочную скважину, из-за двери напротив доносится Нюрин писклявый голосок.

– Тетя Лиза, это вы?

– Я.

– Откройте меня, тут Колька обделался, а мама в магазин ушла…

– Мама сейчас вернется. И придешь. Я тебя буду ждать. Ясно?

Все как было. Все на своих местах. Запертая Нюрка, чахлая орхидея, подаренная ей в первый день знакомства и увядшая через неделю, машинка с грязными клавишами, чашка с недопитым чаем… Лиза разматывает шарф перед зеркалом и тут же рывком навинчивает его вокруг шеи; что ей тут делать, больничное тряпье стирать? Зачем она его сюда притащила? Чемодан на месте. Но как она донесет его со всеми вещами? Взять необходимое – и вперед. На плечиках – дареные платья, закордонный люкс, на такую роскошь никакой зарплаты бы не хватило. Как она могла сдать себя в эту камеру хранения на целых полгода? Неужели за одно только право хранить свою одежду в чужом шкафу? Да где тут разобраться, что к чему и почему, а выглядеть она должна всегда от-лич-но, отлич-но. Лиза снимает с вешалки мужскую рубаху, прикладывает к себе – голубой ей к лицу, да ей все к лицу, черт подери! Лечь бы под одеяло и уснуть. Вот бы он обрадовался, увидев в постели свою кукулю, свою любимую Crazy Girl…

– Можно к вам?

Нюрка. Белобрысенькая, маленькая, под глазами – сине; типичный продукт городской среды.

– Заходи. Сейчас заведем твою кукушку. – Лиза переводит часовую стрелку на «три». – Смотри, да не проворонь.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

– Тетя Лиза, а почему нет вороньих часов? Они бы каркали… Вот в одной книжке сказано, что вороненок взлетел, потому что стал смелым, а я, тетя Лиза, ничего не боюсь, но почему-то не летаю…

– Почему да почему! Вот были бы почемучкины часы…

– Тогда в час дня получилось бы одно почему, а утром и вечером много почему…

– Сообразительная ты, Нюрка! Ставлю тебе двенадцать «ку-ку».

Нюрка смотрит в клюв кукушонку, считает вслух.

– Еще!

– Последний раз.

– Почему последний раз?

– Потому что мне пора на работу. – Лиза возвращает стрелку на место, достает из ящика стола блокнот и фломастер. – Дарю!

Рисуй старательно и передавай маме привет.

Мешок с больничным тряпьем летит в мусорный ящик. Театральный жест. Перепуганные голуби взмывают ввысь. А это уже кино.

Рука утыкается во что-то холодное.

Профессор открывает глаза, рывком снимает трубку с телефона. Никого. Послышалось во сне? Похоже, он ополоумел. Спит с телефоном. Две подушки в ряд: на одной – его голова (профессор ощупывает потную лысину), на другой – красный аппарат, немой помидор. Опять звонок.

– У телефона.

– Илья Львович! Я тут оказалась рядом.

– Можете прийти сейчас, немедленно?

– Что-нибудь купить по пути?

– Слушайте, вам нет названия в нашем могучем русском языке! Я спущу вас с лестницы, мне дорога каждая ваша минута… Вас ждет торт! И я – у двери. Форма одежды – парадная. Парад победивших войск!

От метро до дома – одна троллейбусная остановка или пеших десять минут, но кто сказал, что она звонит с «Юго-Западной»? Она же и сказала: «Я тут рядом».

Отутюжить рубашку? Нет уж, увольте! Не хватало на радостях выдать стенокардический приступ. Надо успокоиться. Таблетку валидола под язык. Лучше нитроглицерин, не воняет и быстро всасывается.

Сердце утихло, он одет, пиджак действительно следует выкинуть на помойку, еще эта планка (профессор возвращает ее на место), но стоит убрать руку с груди – планка встает перпендикулярно к ряду, образуя «т», эмблему такси. На рубахе нет двух верхних пуговиц, да и остальные – обломыши из прачечной. Галстук!

Профессор поддевает ножом створку шкафа, ключ куда-то задевался несколько лет назад. Всякий раз, закрывая шкаф, он забывает, что его нельзя резко запахивать, нужно оставлять зазор, в конце концов его можно держать открытым. На дверце с внутренней стороны висят рядком галстуки. Но он не умеет их завязывать. Это было делом его жены. Встав на цыпочки, она затягивала узел на его шее, но галстук все равно съезжал набок, как язык у собаки. Профессор проводит рукой по длинным языкам, ищет тот, что на резинке, находит, просовывает в нее большую голову, смотрит в зеркало. Дать объявление в «Вечерку»: «Срочно нужен Мефистофель». Он декламирует «Фауста», сначала тихо, потом все громче и громче, – интересно, где споткнется сегодня? Вот уже миновала беседа Мефистофеля со студентом, вскипел дважды чайник, кое-как приведен в порядок торт, а Фауста все нет. Или Гамлета все нет? Германна, Германна все нет, вот кого! Видимо, он что-то не так понял, когда волнуешься, слышишь только себя. Чертов телефон молчит. Пошла за сигаретами? Надо было сказать ей, что киоск на нашей стороне закрыли, он теперь на другой стороне, через подземный переход.

Ну что, словила кайф?

Лиза стоит, упершись спиной о телефонную будку. Кружится голова, что-то невидимое, пустотелое, да нет, вообще бестелесное, мечется между ярчайшими вогнутыми сферами, похожими на мягкие спинки разноцветных диванов. Немыслимая яркость. Неужели так долго действует наркоз? Где календарный листок с номером телефона? Нет, он ей не нужен. А телефон профессора она знает наизусть. Зря уехала из дому. Нет, зря ушла от Фреда, это первое «зря». Нечего было выпендриваться.

А вот и помощь подоспела. Тетка с сырым лицом, мясной фарш с дырами-глазницами.

– Дыхни-ка! Вроде не пьяная… Вставай, пока в милицию не забрали! Или в «03» звонить? Стой ты, не вались! – тетка вцепилась в рукав. – С нами, бабами, чего только не станет… Одну мою знакомую хахаль послал на х… Знаешь за что? За сиськи накладные! Как представлю эти сиськи в два этажа… Прям не могу от смеха… Развеселила? Тогда вставай. Звони своему ха-ха-ха-ха-лю…

Тетенька завела в телефонную будку.

Две копейки провалились в щель.

– У телефона. А вы где?!

– Илья Львович, простите, не могу дойти.

– Что? Где вы?!

– У телефона.

– Хорошо, вы у телефона, я у телефона.

У какого телефона, черт вас дери?! Назовите место, громко и отчетливо.

– У телефона-автомата. В метро, на выходе с вашей стороны.

– Стойте, где стояли. Где стоите. Иду.

Стоять, где стояла, она может. А вот предстать перед профессором в таком виде – это позор. Венера Советская, пойманная с поличным.

Годунова Елизавета Владимировна

Год рождения – 1956-й. Беременность третья, все – прерванные. Профессия – режиссер. Инфекционным гепатитом не болела. Болела всем, чем болеют в детстве: корью, коклюшем, скарлатиной, ангинами и ОРЗ.

В медицинской карте – адрес и номер телефона на «Новослободской», там, где, как она выразилась, прописаны ее вещи. Там прописаны вещи, здесь – запах. Необычные духи. Явно не наши. Позвонить ее вещам?

Фред крутит телефонный диск – палец в ноль, – и вверх до упора, до цифры девять. В десяти цифрах – все телефонные номера на свете, знать бы порядок набора…

– Я вас мучительно слушаю, – отвечает приятный бархатистый голос. – Фред молчит. И на той стороне молчат. Но недолго, голос взрывается: – Лиза! Если это ты, перестань валять дурака. Ну скажи же что-нибудь, crazy girl! Где ты, я тебя сейчас подберу…

Отбой. Фред смотрит из кухонного окна во двор. Интересно, чего он после аборта ее не подобрал? Перепоручил мне? Или это не от него вовсе?

Как врач он несет ответственность. Не все шло гладко. Но ночь-то прошла без эксцессов. Спала себе, натянув одеяло на голову. Интересная манера. Может, она вдыхает и выдыхает кислород? Новая форма газообмена?

Метель утихла. Можно прокатиться. А если позвонит?

Звонит! Но не она.

– Фреденыш, тут у нас лаборантка, такая хорошая…

– Мам, давай без историй. Направление из консультации, кровь на РВ, мазок.

– У нее все на руках. Такая хорошая, честная девушка…

– Как фамилия?

– Липшиц, не Лившиц, а Липшиц. «П» в середине.

– Пусть подойдет. Послезавтра, в десять утра. Я спущусь в приемное.

– Только не забудь. Ты ее сразу узнаешь: наша, красивая такая девушка…

– Женюсь.

Лифт подымается вверх. Она? Нет, остановился на четырнадцатом. Какой там был адрес на конверте? Проспект Вернадского, 74. Или 84? Наищешься. Фред садится в машину, включает обогреватель. Снег на лобовом стекле превращается в жижу, вжик-вжик, дворники – и дорога как на ладони, только вот куда по ней ехать? Липшиц-Влипшиц! Красивая честная девушка. Эти красивые честные девушки взбираются на его кресло как на эшафот. Ох да ах, года не пройдет, и снова-здорово. Чего не предохраняются? Боятся без работы его оставить? Почему он согласился выписать Лизу «по собственному желанию»? Сам настрочил за нее заявление на имя главврача…

^* Какое заявление на имя главврача?!

Кого эти дуры сами виноватые волнуют?

Вычистили – и вперед. В случае осложнений – обращайтесь в консультацию по месту жительства. Больничную карту на руки не дают. Хотя Фред мог бы взять.

– К аэровокзалу подбросишь? – Голова мужика в собачьей шапке.

– Я занят.

– Подбрось, плачу в два конца.

– Да хоть в три! – Фред отъезжает, перестраивается в левый ряд, к развороту.

Одиночество человека в большом городе – избитая тема. Почему во всех фильмах показывают одиночество человека, хорошего и доброго? Почему не покажут одиночество плохого, злого человека в большом городе? И откуда они набирают всех этих безусловно хороших и добрых, наводняют ими книги и фильмы, когда кругом, куда ни сунься, – одно дерьмо? И эта фиглярша туда же! В армию бы ее! Там бы ей показали кино. Лежать, жидяра, – и сапогом по кумполу! Пикнешь – схлопочешь по новой.

Фред въезжает во двор, ставит машину, заходит в лифт. Да, он злой. И руки у него в крови. Лучше его не трогать. Но зеркало в лифте нашептывает другое: смазлив, чертяка! Карие глаза с поволокой, усики-щеточки над полными чувственными губами… Зеркальная блицтерапия. «Жив, здоров, какой тебе еще шентявы надо», – говорила бабка, шамкая беззубым ртом. В ее рту «шентява» и родилась.

Смысл этого слова ясен без словаря: штука, которую желаешь сверх всего. Что-то вроде Лизы.

Колокольня в лесах

– Как-то мы с подружкой и ее четырехлетним братом Генькой взобрались на разрушенную колокольню. Представляете, внутри нее – деревянная лестница зигзагом, а на вершине – доски поперек. И вот стоим, любуемся зелеными далями, потрясающая картина: изумрудно-зеленое поле, лес на горизонте нарисован одним взмахом кисти, без отрыва от неба. И вдруг – Геньки нет, одни пальцы. Сам он там, представляете себе, а пальцы здесь.

Профессор слушает Лизу и кромсает грейпфрут. Из-под рук, похожих на потрескавшуюся почву безводной пустыни, сочится капсульная мякоть.

– Я ползу по доске, так, чтобы его не вспугнуть, подруге показываю, мол, тсс. Подползаю, быстро распрямляюсь, перегибаюсь через толстенную кладку, хватаю Геньку, тяну на себя. Подруга ничего не соображает; чувствую, не вытянуть мальчика. Наконец до подруги дошло, и мы, бабка за репку, вытащили Геньку. Тот орет в голос – живот поцарапал. Еще бы, голым пузом по каменной кладке. Тогда-то я и поняла, что такое пауза. Когда ты собираешься вся и ползешь в зудящей тишине. Неверное движение – и ребенка нет.

Ничего не понятно. Что за история? ^* Она никогда ничего о себе не рассказывала, и вот – пожалуйте разгадывать шарады. О каких-то паузах она и днем говорила, в забытье. Нелады с «Легким дыханием»?

^* Эту историю я хорошо помню, и Геньку, висящего над пропастью… Ребенок с нулевым порогом страха. Глаз да глаз за ним. Он нам отравлял все прогулки. Видимо, Таня пыталась найти переход к тираде о паузе, но ничего не вышло, и профессор не понял, и читатель вряд ли поймет.

– Распатронил для вас, прошу не уклоняться, – профессор пододвигает к Лизе блюдце с раскромсанным фруктом. От одного вида мутит.

– Я вас перебила. Вы говорили о Достоевском.

Взгляд профессора упирается в Лизин профиль. Слова застывают в гортани. Когда она смотрит на него… Глаза, обычно сияющие (особый блеск глаз он отметил еще в первую встречу или во вторую, не суть дела, но отметил сразу) потускнели. Что она таит? Он оторвался от жизни и уже не способен понять новое поколение таких вот начитанных умных женщин, невероятно, невероятно обаятельных. Какие она ставит спектакли, какие сейчас вообще ставятся спектакли, сколько у нее детей в самом деле и что это за муж, который смог довести такую женщину до состояния крайнего отчаяния. Видимо, еще тот прохиндей!

– Достоевский – Колумб материков человеческого зла.

…И тонкая, плавная, гибкая линия шеи. От затылка до основания головы волосы выстрижены лесенкой, а оттуда волной набегают на лоб, нависают над глазами густой курчавой пеной, так что ни черта не разобрать, какой там лоб. ^*

^* Повторяю для тугоухих: большой!

– Да, так вот, на заре века он предвещал, что все эти крысы из подполья вылезут из своих нор и станут править человечеством.

– А вас не удивляет, что этот, как вы считаете, психически больной автор, эпилептик, от лица тогдашней России подписал сегодняшней смертный приговор?

– Почему вы все время апеллируете ко мне как к логической инстанции? Между прочим, вы совершенно идиотически произвели меня в трезвого рационалиста, совершенно вопреки действительности.

Лиза курит. Не следовало бы, но кто он ей, чтоб запрещать. Профессор придвигается к ней вместе со стулом: какая гладкая щека, над верхней, капризно вывернутой губой – розовая родинка. Он все ближе, ближе…

– Манкируете? – профессор пододвигает к Лизе блюдце с ярко-желтым фруктом. Опять эти цвета…

– Чем, интересно? – вопрос из дешевой мелодрамы.

– Грейпфрутом. – Профессор поддевает пальцем маленький кусочек, рука застывает у рта. – Мелочен папаша был невероятно. Есть письмо. Запрашивает жену – любимую! – о серебряных чайных ложках: то ли их шесть, считая одну поломанную, то ли шесть без нее? И это – владелец пятисот душ! А сверхаккуратность, мелочность, занудство, заглядывание дочкам под диваны, не прячется ли там любовник! Папаша – стопроцентный бидистиллированный эпилептоид.

Сок стекает с пальцев. Стол то теряет, то обретает очертания.

– А как бы вы отнеслись к потомкам, которые стали бы рыться в вашей генеалогии?

– Если это послужит науке, готов запродаться с потрохами. С вашего позволения, справка для невежд: большинство эпилептиков, припадочных, травматических или генетических – вовсе не эпилептоиды. Будет время, суньте свой носик в мою главу об эпилепсии. А теперь вам следует лечь, а вашему покорному слуге – умолкнуть.

– Мне пора.

– Я замучил вас Достоевским!

– Нет, просто меня ждут… дома.

– Телефон к вашим услугам. Кстати, простите маразм, кто ваш муж?

– Врач. Гинеколог.

– Акушер?

– Да.

– Вот как… А я, знаете, отдал бы все кудри со своей лысой головы, – профессор заводит отсутствующие волосы ото лба к затылку, – чтобы у меня был сын или дочь, словом, кто-нибудь из мелких. В подходящем для отцовства возрасте было не до того.

Лизу знобит. Неужели воспаление, и этот Фред – портач? Для того и говорил о кровопотере, перестраховывался. Хотя платила она не ему, а анестезиологу. Но у них касса общая.

«Телефон к вашим услугам». Воспользуемся. Лиза достает календарный листок из кармана пальто, набирает номер.

– Я, наверное, поздно?

– Поздно, но говори громче.

– Не могу.

– Говори, как можешь, в конце концов.

– Я просто хотела тебя поблагодарить…

– С этим можно было бы повременить и до завтра.

– Ты разрешил позвонить, если нужно.

– Стало быть – нужно?

– Да нет. Пожалуй, не нужно.

Ту-ту-ту-ту…

Эх, выждать бы паузу, а затем сказать: «Фред, мне плохо, выручай». Пауза – это поворотное мгновение, перестраивающее зрителя и актера. Плохо сыграла.

В спальне тусклый свет

Профессор укладывает Лизу в постель. «Чевенгур».^* Там все равно было к кому прижаться, чьи губы, чей живот, лишь бы не околеть от счастья. Значит, заживем вместе, а?! Соединим генетику, этику и эстетику в нерасторжимое целое – явим пример миру.

^* «Чевенгур» не в кассу. Кто там около кого греется? Мерзнут в одиночку. «К вечеру Саша лег на печку и не мог согреться – всю его теплоту из него выдули дорожные ветры». Главное в «Чевенгуре» – прислониться. «С ним, наверно, ничего не надо, к нему нужно лишь прислониться, и так же будет хорошо». Про околеть от счастья – супер! Лучше бы я не брала «Чевенгур» в руки. Читаю и не могу оторваться. И все кажется дребеденью, и Танин роман, и Гессе, и Фолкнер. Ну где им написать такое: «…мертвые невзрачны; хотя Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево, который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а как особое существо, наверное, знающее тайну смерти. Он показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: „Гляди – премудрость. Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет – она все уже знает“. Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же – об интересе смерти». Таня, прости! Теперь я понимаю, как трудно было тебе удерживаться от цитат. Тут и я еще без спросу влезла… Помнишь, мы с тобой читали «Чевенгур» под одеялом. С фонариком. Чтоб соседки не застукали нас с «Посевом» в руках. Вражеское издание. Стукни они на нас, посев дал бы нежелательные всходы. И все-таки какой это был драйв – прятаться от всех и читать запрещенную литературу!

Легкое дыхание тяжелеет. Профессора обуревают неупорядоченные чувства, и, чтобы не дать им воли, он пересаживается на стул.

Человек по природе – тиран и садист. Допустим. А раз так, необходим внешний карающий закон, высший, бесспорный авторитет. Отсюда – «Легенда о Великом инквизиторе», которого, прощаясь, целует в губы Христос…

Профессор на цыпочках подкрадывается к спящей Лизе, склоняется над ней, касается губами ее потного лба. Осмелев, он целует ее в пунцовую щеку и, пристыженный, возвращается на место. Эстетика соблазняет этику, толкает на безобразный с точки зрения морали поступок.