Текст книги "Глоток Шираза"

Профессор встает и, заложив руки за спину, ходит по палате. Туда-сюда, туда-сюда… Зачем она все это ему наговорила?!

– Как-то одного довольно известного священника, тоже выкреста, спросили: «Если у человека все отнять – Священное Писание, Храм, сослать его на необитаемый остров, что у него останется?» И священник ответил, на мой взгляд, очень дельно: если у человека все отнять, одно у него все-таки останется – это совесть. Совесть – вот критерий. И то, что он наличествует, неоспоримо. Как то, что вы сейчас сидите на кровати, а я марширую по палате, которая на целых три квадратных метра больше камеры-одиночки. Утритесь. – Профессор запускает в Лизу узловатым платком.

Лиза ловит.

– Так что не будьте ящерицей и не откусывайте себе хвост. Пока мы сообща не распутаем все узлы, вам от меня не смыться. Понятно?! А это вам, чтобы больше не куксились.

Профессор подает Лизе стакан пепси-колы.

– Пейте и слушайте. Мой приятель, дельный генетик, давно покойный, кстати, когда-то работал от Вавилова у Мичурина. И так как он был, повторяю, очень дельным, то Мичурину понравился. Как-то раз сидели они вдвоем на крыльце, глазели на сад, и Мичурин спросил: «Кто эту красоту создал?» – «Естественный отбор», – ответил приятель. А Мичурин ему: «Дурак ты, дурак! Какой естественный отбор! Бог – и никто больше». Тоже был непростой овощ наш Мичурин. Это мы сделали из него придурковатого любителя мутаций.

– Илья Львович! В прошлом году вы как-то написали мне, что заплеваны и обесчещены…

– Разнузданный самобичеванс! Неужели я такое писал?!

– Да. Вот и я теперь заплевана… И обесчещена.^*

^* Прямое попадание. Представляешь себе, что я ощутила? Не в романе, а тогда, в Праге, с тем мерзавцем… А что если наговорить вторую часть от себя? Про саморазрушение. Нет, это куча денег. Пока я буду вещать, все клиенты разбегутся. Невозможно заниматься телесной терапией и одновременно рассказывать о насилии, которому подвергалось мое собственное тело. И при чем тут я вообще? Уймитесь волнения, здрасьте! Трижды «ха-ха».

– Лиза, я старый, но не моралист. И мне не хочется множить знания… Когда у вас блестят глаза… Когда у вас блестят глаза… – профессор что-то ищет в бумагах. – Вот он, кардинал Люстиже. Прочтите вслух подчеркнутое, немедленно! Я хочу услышать это от вас.

«Я хорошо знаю, что все, кто погиб тогда, не были героями. Но их несправедливо преследовали, и они стали образом невинности и права. Люди пытаются закрыть глаза на подлинные факты – концентрационные лагеря и т. д. И в этом проявляется не только их бессовестность, но также скрытое стремление отвергнуть саму идею невинности, нежелание взглянуть ей прямо в глаза. В этом мире невинность предана осмеянию…»

– Хорошо. Вы обратили внимание на последнюю фразу?

– Да. Но зачем жить в мире, где невинность предана осмеянию?^*

^* Вот и я спрашиваю – зачем?

– Опять глупость! Надеюсь, вы не забыли про кодекс чести. Кардинала Люстиже на вас нет! Отрадно, что архиепископ говорит о презумпции невиновности. Наши служители культа на такое бы не сподобились. Я видел, как два величественных священника, возложив руки на кресты, вещали по телемосту на Запад о нерушимости Русской церкви. Архиложь! Может ли быть уничтоженное нерушимым? На это даже мысль человеческая не способна. Нет, нужен огромный, великий ассенизатор, чтобы разобрать эти курганы дерьма! Подумайте, какие-то Хейердалы перетаскивают с места на место скульптуры, проверяют, могли ли древнейшие племена майя двигать свои монументы или все создавалось на одной территории? Эврика! Гиганты оказались транспортабельными! Читал об этом и думал: вот так и нашу культуру перетащили на тросах, экспортировали всю, за редкими исключениями. И теперь тамошний человек знает, что такое «Архипелаг ГУЛАГ», а тутошняя мадам сообщает, что галка утром лаяла по-собачьи! Спросите, зачем жить в мире, где галка лает по-собачьи?

Лиза встает. Пора.

– Завяжите узелок. «Мать», «Гитлер, Геринг». Денька через четыре эта компания будет ждать вас на Главпочтамте.

Профессор провожает Лизу до будки с милиционером – дальше нельзя, – осыпает Лизины руки поцелуями. В пределах зоны он свободен.

Датчик оттягивает карман. Боль, запертую в сердце на сто замков, им не замеришь. Погибшие друзья – молчание; изголодавшиеся пятидесятники, осужденные на смерть своими же братьями за кражу черствой пайки, – молчание. И что им, растерзанным, до звезд величиной с гусиное яйцо?

Фред оброс, щеки в колючей щетине

Если они следят, то уже давно выследили и его, и его машину. Когда у них заканчивается рабочий день? Никогда. Снимки в кафе были сделаны в полночь, в тот момент, когда она говорила Стиву о паранойе.

– Поехали скорей!

– Куда ты так спешишь?

– Домой.

– Там шаром покати. Давай поужинаем в «Пекине».

– Принимаю молчание за согласие, – говорит Фред, обнимая Лизу за плечи. – Что-то случилось?

– Нет. Просто устала.

– Поспи. Разбужу, как доедем.

А если они и Фреда припаяют? Может, все же не мать стукнула, а завклубом? Валютная проститутка! А что если это точечный заказ? Появился, скажем, некий дядька, которого надо расколоть с помощью женщины, они нашли фото его любовницы, подобрали похожую. Решили попробовать. Получили отпор. Наверняка она не одна в коллекции. Подумали, ладно, с этой не вышло, другая клюнет. Условия выгодные – квартира, работа.

Приехали. «Мест нет»!

– Все будет, – подмигивает ей Фред. – У меня тут знакомая певичка. – Он машет ей рукой. Люрекс, перламутровое лицо. Не из списка ли? – Сдаем одежду.

Фред впервые видит Лизу нарядной. Бордовое платье без ворота с карманами на груди перетянуто в талии широким поясом; ноги – в сетчатых чулках.

Ресторан пустой. Почему «мест нет»? Ее трясет, как в сумасшедшем грузовике.

– Садись!

– Сяду. Но есть не хочу.

– А чего ты хочешь? Чего ты вообще хочешь?

– Домой.

– Хорошо, я отвезу тебя домой, к мужу и детям. Твой полоумный профессор обзвонился. Никак не мог поверить, что ты его надула. Зачем дразнить стариков?

– Дай, пожалуйста, номерок. – Лиза встает.

– Не дам. Я буду есть, а ты – жди. Вот так.

Официант с блокнотом склоняется у Лизиного плеча.

– Дама соблюдает фигуру, – говорит Фред. А мне – антрекот с кровью, салат из свежих овощей и кофе.

Оркестр играет, певичка переминается с ноги на ногу, сейчас запоет.

– А эту, в люрексе, ты тоже чистил?

– Лиза! – Фред сжимает в кулаке ее пальцы. – Я существо примитивное, но и у таких, как я, есть человеческое достоинство. Когда оно попирается, примитивное существо звереет.

– Это мы уже наблюдали.

– Тебе что-то нужно от меня? Зачем ты звонишь? Сказать «спокойной ночи»? На это есть телевизор. Восемь пятнадцать, первая программа. Нравится дразнить лопуха? Скажи прямо. Сформулируй.

– Сложно сформулировать. В ресторане. Когда ты голоден, а я сыта; когда у меня есть дом, а у тебя – нет; когда у меня есть работа, у тебя – нет; когда у меня есть деньги, у тебя – нет; когда… Фред, купи меня за трешку, сэкономленную на салате!^*

^* Танечка, ну нельзя же так! Клянусь тебе, я согласилась на массажный кабинет с голодухи. Мой будущий работодатель, если можно его так назвать, пригласил меня в ресторан, я была такая голодная, что, как только принесли хлеб в плетеной корзиночке, я не удержалась и начала уплетать его за обе щеки. И он, зараза, это заметил. И всякий раз, когда я взбрыкивала, он припоминал мне эту плетеную корзиночку с хлебом. Мол, что бы я без него делала…

– Пошли! – Фред выводит Лизу из-за стола, она послушно следует за ним, но он ведет ее не к выходу, а к эстраде.

– Я не танцую под попсу!

Фред не слышит. Он ведет ее, крепко прижав к себе, целует в загривок, смотрит в глаза; кажется, мгновение – и из них брызнут слезы. – Лиза, я люблю тебя, ты не представляешь себе, как я тебя люблю, – шепчет Фред, касаясь уха губами, – я караулил тебя у дома на Новослободской, в конце концов постучался в твою квартиру, но твой… друг, видимо, не знал, ни где ты, ни что с тобой, сказал, что за тобой уже приходил какой-то субъект… Похожий на меня.

Лиза останавливается.

– Вот как! А когда ты был там?

– В пятницу. После синагоги.

– Ты ходишь в синагогу?

– Нет, я туда езжу.

Фред подзывает официанта и заказывает еще одну порцию.

– Мне антрекот без крови, – говорит Лиза.

– И бокал шампанского. Выпьешь?

Лиза пожимает плечами. Вот так точно она пожала плечами, когда он спросил ее в машине, куда везти, – и привез к себе.

Они раздеваются, не включая света

Медвежья любовь, медвежьи ласки, требовательные и нежные, наполняют и опустошают разом. Она лежит в его руках, как в теплой шерстяной люльке. Он моет ее под душем, мылит тело мочалкой, вода струится по вновь слившимся телам. Он вытирает ее полотенцем, заворачивает в халат, укладывает в постель.^*

^* Будь у меня писательский дар, я бы тут развернулась. Не знаю, каков Танин опыт в сексуальной жизни, но постельная сцена явно не ее форте. Кажется, что, когда она ее писала, у нее колотилось сердце и прыгало давление. Надо было ей Генри Миллера почитать. Кстати, героиню его романа зовут Таней. Но это не ты. Я сбиваюсь. Обращаюсь прямо к тебе. Хотя вначале соблюдала дистанцию. Но переговаривать не буду. Нет уже ни сил, ни времени.

Она лежит, уткнувшись лбом в его подмышку: надежное укрытие, здесь ее никто не найдет.

Среди ночи она просыпается. Прислушивается. Нет, наверное, приснилось. Разбитый телефон валяется на полу. Он не мог звонить. Значит, в дверь? Лиза подходит к двери, прислушивается. Никого.

– Ты завел будильник? – спрашивает Лиза.

– И не подумал. Ты опять куда-то спешишь?

– Нет. Просто показалось…

Фред закутывает Лизу в свой свитер, сажает к себе на колени.

– Помнишь, мы говорили про раба Зингера, и я тогда сказал, что эта книга…

– …заставила тебя осознать свое еврейство?

– Нет, для этого существует армия. Пару ударов сапогом в морду – никакой Зингер не нужен. Помнишь, как раб полюбил Ванду? Так я тебя полюбил.

– Но как рабу тебе бы следовало отправить меня сначала в микву…

– Послушай, Лиза. Я собираюсь уезжать и уже кое-что предпринял в этом направлении. Я не уеду без тебя.

Тысячелетний рейх любви… Голова работает, как дозиметр, замеряя уровень радиации. Убежище, медвежье логово… Неправда, она влюблена в него, в матовый блеск прямо глядящих глаз, в его вспыльчивость и нежность…

– Лиза, ты меня слышишь?

– Нет.

– Чтобы подать вместе – нужно зарегистрироваться.

– И ты так вот серьезно решил на мне жениться? – Лиза улыбается, качает головой. – Ты сошел с ума. Получи вызов на себя и езжай.

– Я уже получил, на себя и на тебя. Пока отдельно.

– Ну и оперативность! Как же ты заполнил мою анкету?

– Анкету заполнить проще, чем найти тебя. Но я не давлю. У меня есть январский вызов от сестры, тогда ты еще не предполагалась.

– Используй январский. – Лиза обнимает Фреда за плечи, приникает животом к его спине, целует в пульсирующую вену на виске. – Все мы во власти собственных сюжетов…

 
Ты в метро опускаешь пятак,
Ну а двое идут по пятам.
Ты за водкой стоишь в гастроном —
А они сторожат за углом.
 

Такие вот стишки сочинил русский мальчик с французской фамилией Делоне.

– И что же это за сюжет?

– Он дважды сидел. За открытый протест властям – на Пушкинской площади – год условно; второй раз – уже на Красной площади – два с половиной года лагерей. По возрастающей. После отсидки – Париж, родина предков. Там он еще круче страдал. Французам было глубоко наплевать на все его речи об отсутствии свободы в СССР, у них-то свобода в воздухе разлита! Делоне стал пить и дебоширить. Умер в тридцать пять лет.

– Ты его знала?

– Да какая тебе разница? Я не о том говорю.

– А о чем?

– О том, что мы с тобой из разных стран, Фред. Это – не про пятый пункт. Это про совесть, у которой нет национальности. Тебя когда-нибудь волновало, что здесь происходит?

Фред стоит над распростертой Лизой, руки в боки, насуплен, смешной!

– Ну ты, библейский герой, сядь возле меня и слушай! После катастрофы твой народ создал свою страну. Тысячелетиями вы бродили по свету и заимствовали культуру тех стран, в которых оседали. При этом оставаясь евреями. Генетически вы более мобильны. Вы способны прожить несколько жизней. В одной. Твой народ тяготеет к свободе, а мой – тяготится ею. Он любит рабство.^* Побили тебя в армии за еврея, и ты вон как распетушился…

^* Явный крен в юдофильство. Это я, конечно, загнула!

– А тебя за Годунову никто не бил?

– За боярскую фамилию?!

– Бояре, а мы в гости к вам… – Фред хватает Лизу в охапку, целует в грудь, в щеки, в губы.

Невозможно ее понять. Но можно любить, не понимая.

«Недосягаемая Елизавета Владимировна!

Со всем своим жидовским нахальством испросил у врача разрешение на прогулку в круглобольничном дворе. Бидистиллированной голубизны день, на проплешинах желтые цветочки; надеюсь, ясно, о каких цветах речь! Ваш покорный слуга ходит по периметру, как и положено профзеку, и посреди всего этого благолепия-великолепия думает – о чем, как Вы полагаете? О мутных Ваших излияниях. Ломает голову, отбрасывает гипотезу за гипотезой. И тут его пригвождает догадка: да ведь эта головоломка не стоит выеденного яйца! Если у Вас, как Вы признались после стольких месяцев вождения меня за нос, нет ни дома, ни семьи, какого черта не воспользоваться моим предложением? Места у меня предостаточно. В силу своего возраста (сей факт в восторг не приводит, понятно!) я не мужчина, а облако в штанах. Слопали? Едем дальше.

Как-то Вы спросили меня, зачем я, предвидя последствия, разнес в пух и прах Лысенко? Помните, змея подколодная, что я ответил? Бессовестно цитирую себя: „Я страшный трус, но я не переношу неправды“. Вы – страшная трусиха. Это не гипотеза, а аксиома. И вертихвостка. Однако при прочих равных – в знаменателе правда. Если Вы двоечница, суньте нос в учебник по арифметике. Так вот, я тут подыхаю от обилия работы (башка не варит, хотя в больнице обычно работается хорошо, нет быта), а она – нос по ветру, и адью. Так ведут себя те, кто забыл про даму с мягким знаком на конце, кажется, о ней у нас уже шла речь. Забыли? Напомню при встрече.

Имейте в виду, я готов хоть сейчас (нет, не сейчас, а когда кончится карантин) предоставить Вам мою старческую грудь, чтобы Вы оросили ее слезами. Пока же можете истребить прорву чистых носовых платков, они в платяном шкафу, на верхней полке. Приказываю не стирать их вручную. Вернусь, отволоку в прачечную.

Омерзительно одно – реабилитация. Позорная участь – быть реабилитированным. Доказывать кредиторам, что ты не вор, не обманщик, не подлец, что в магазине были не те товары. Радуйтесь, что Вы не попали в мясорубку, что на Вас не наехал каток. И прекратите этот разнузданный самобичеванс.^* Не к лицу это Вам, послушайте сибирского волка, которому позарез нужна Ваша жизнь, пусть хоть одна ее осьмушечка.

Облизываю Ваши ручки. Верноподданнейший.

P. S. Что за номер телефона Вы мне подсунули? Кажется, я Вас об этом уже спрашивал, но то ли не расслышал, то ли не запомнил ответа. Не вздумайте приезжать, никаких банок с медом и прочей глупости!»

^* Вот за это спасибо, профессор! Постараюсь прийти в себя. Или выти из себя вон? Не знаю. Жаль, что вас не было в моей жизни. Читая, я все ждала момента, когда Таня осуществит «позорную миссию» моей реабилитации, ну хоть как-то намекнет на то, что я не только секси-вертихвостка, но личность, способная привлечь интерес профессора. Ждала, что ты, Танечка, подаришь мне нечто большее, чем цитаты из книг и чепуху про «Третий рейх любви». Ты меня ненавидишь? Прости. Все же одно доброе дело ты сделала: свела с великим человеком. Хотелось бы поговорить с ним не на страницах твоего романа. А ты ведь меня к нему приглашала! Почему я отказалась? Не помню. И вот теперь кусаю локти. Свои, разумеется.

Я у тебя не состоялась. А у себя? Не знаю. Вряд ли в конце, а до него еще пара страниц, меня ждет преображение. И если я еще держусь, то только благодаря твоему профессору.

Солнечные лучи пробиваются из-за клеенчатой занавески

Весна. Воскресенье. Ванна полна мыльной пены. Лиза собирает ее пальцами ног, ставит мелкопузырчатые оттиски на чистый бортик. Наверное, в ней истреблено чувство любви, любви к одному, единственному человеку, нормальной, естественной привязанности. Кого в этом винить? С отцом они виделись в последний раз лет пять тому назад. Красавец. Алкоголик. Сутенер. Небось насолил очередной пассии, и та его засадила. Он никого не любил. Любовь – как страх. Одно убивает другое.

– Махнем за город? Заодно заберем вещи с Молодежной…

– У тебя каждая вещь имеет свой адрес?

– Да. И на каждой штамп: зэка номер такой-то.

Фред ждет Лизу у старой пятиэтажки, где прописаны ее дырявые джинсы и серый свитер.

Нельзя было отпускать ее одну. Но она настояла. Когда пялишься в одну точку – в крайний от угла подъезд, – время идет долго. А отвернешься – и проморгаешь.

– Фред! – Лиза за его спиной. Как она тут оказалась? – Какой же ты колючий! – Поцелуй медузы, моментальный ожог, и вперед. – Спрячь иголки, и заскочим на Электрозаводскую, очень тебя прошу!

– А там у тебя что прописано?

– Мой клуб. При электроламповом заводе.

– Берем клуб? Целиком или по частям? – Фред дует в усы.

– Как получится…

И они едут, мысленно друг с другом разговаривая. Фред убеждает Лизу выйти за него замуж, уехать, родить ему ребенка, жить нормально, банально, просто. Любовь забивает поры, давит на барабанные перепонки, стучит в виски.

Лиза думает, там ли завклубом, обычно он отдыхает по воскресеньям. Ознакомить ли Фреда с ее замыслом или положиться на ситуацию?

В клубе новый охранник. Лиза протягивает пропуск: молодой человек со мной. Из зала доносится шум. Воскресный драмкружок?

– Вот мой театр, Фред! Я не только трахаюсь и вожу старых профессоров за нос, не только мотаюсь по квартирам, где прописаны мои вещи… Я вытащила своих актеров из дурдома, научила их сценическому движению и артикулированной речи. Это был мой хлеб, Фред, сто рублей в месяц с вычетом за бездетность.

– Годунова!

– О, и завклубом здесь, пойдем-ка с ним поздороваемся. Фред, шепни ему на ухо, что ты из органов, прошу!

– Эту роль я не репетировал. Но побить могу.

Завклубом надвигается на Лизу, но Фред заслоняет ее, принимает стойку. Сейчас как врежет!

– Давайте не сегодня, не переношу вида крови. – Лиза берет Фреда под руку. – Наш сотрудник навестит вас на неделе.

Мелкая месть. А приятно. Страх упакован в посылку, передан по назначению.

Покатый берег озера

Зеленеющий пригорок в желтых одуванчиках из письма профессора. Он назвал ее трусихой… Справедливо, но обидно.

Лиза лежит, упершись головой в шерстистый живот. Над ней – небо, под ней – земля, нормальная система координат.

– Знаешь, в старших классах я вела дневник. Записывала свои мнения о прочитанных книгах. Я прожила тысячу книжных судеб: от бедной Лизы – мое сочувствие тезке – до «Трех товарищей», где я, конечно, играла Пат, повелительницу мужчин; потом ее оттеснила Настасья Филипповна…

– И кого же ты сегодня сыграла?

– Мстителя. В женском образе. Бравую шпионку Мату Хари… Ты был неотразим! Давид против Голиафа. В Израиле непременно смени имя.

Ледяное озеро. Водоросли обвивают ноги. Лиза плывет быстро в сторону островка, вылезает на сушу. Стоит голая, подставив лицо солнцу, машет руками.

– Смотрите, доминошники, зрите, дворовые сплетницы! – кричит Лиза. Или просто говорит? Слышно, будто рядом. – Пенсионеры, персональные и рядовые, вкушайте ядовитую сладость искусства! Дышите благоуханным бельем из прачечной!

Фред не умеет плавать. Была бы лодка…

– Сара-Ванда, давай сюда! Придатки застудишь!

Лиза ныряет в воду, стрелой несется к берегу. Фред ловит ее, мокрую, на руки, закутывает в свитер. Солнце слепит, желание туманит; он раздевает плененную рабыню, лижет языком соски, вся любовь, которая есть в нем, толчками вливается в ее лоно, средоточие всего и вся.

– Нар-р-р-одный театр-р-р. Шекспир, др-др-др…

– Елизавета Владимировна, на провод!

– Спроси кто.

– Профессор.

– Ты уверен? – Кажется, ей снились Ахмедов с Николаем Николаевичем; кажется, они играли в карты на пустой сцене…

– Что с ним?

– С ним-то ничего, а вот с тобой что? – Фред^* передает Лизе трубку.

^* Держалась как партизан, но все же скажу про Фреда. Это единственный всамделишный герой, помимо, разумеется, меня. Хорошо, что ты его переназвала. За этого «Фреда» я и вышла замуж. Чтобы уехать, избавиться от гэбэшной паранойи. То и другое удалось. Но не сразу. В Израиле мы оказались лишь в августе 1989 года. Там муж настолько вошел в образ зингеровского раба, что решил переименовать меня в Сару-Ванду. [Здесь я опять смеялась, но print on demand «ха-ха-ха» не поставил.]

– Стало быть, номер верный? Хорошо. Я не оторвал вас от плиты? Ничего не кипит и не убегает? Хорошо. Тогда примите валерьянку и выслушайте сводку новостей. Я врезался носом в дверь, и нос по сему случаю зело укрупнился. Так что продлеваю карантин. Вы меня слышите?

Лиза чиркает спичкой о коробок, закуривает.

– Сколько «Знаков зодиака» вы уже испепелили?

– Пока что пали «Стрельцы». А голова-то цела?

– Вполне. Череп у меня бронированный, за всю войну ни царапины, а вот что касается жидовского носа, то он и в прошлом подвергался нападениям со стороны неодушевленных предметов. Можно украсть у вас еще пять минут? Днем к автомату не пробиться, а сейчас все спят, и я великолепно расположился. Стою под козырьком как солдат. Если бы телефон изобрели во времена Достоевского, никакого «Подростка» бы не было. Стал бы парнишка носить на хвосте новости из дома в дом? Смогу ли я впредь обнаружить вас по этому номеру? Хорошо… Да, а по поводу вздора, который вы несли, вас ждет разнос на Главпочтамте.

– Разнос получен, спасибо.

– Принят к сведению?

– Да.

Лиза гасит сигарету, залезает с головой под одеяло. Там ее театр. Профессор с опухшим носом и цветными колышками авторучек в нагрудном кармане… Зеленой – писать про лес; синей – про море и небо; коричневой – про землю; черной – про все остальное. Белой – про легкое дыхание. Белого на белом не видно.^*

^* И это все?! Опять этот Танин «Открытый финал». Недоговоренность, недосказанность… Стилистика семидесятых. В восьмидесятых пошла охота за плотно сбитой фабулой. Читателя уже не оставляли перед пустым корытом: думай, мол, что хочешь, была рыбка или сплыла, пока ты червя на крючок насаживал. Кажется, до меня дошло! Глянула, когда умер Эфроимсон. В июле 1989 года. А я уехала в августе. То есть Таня так вжилась в текст, что не выпустила меня из страны, пока был жив профессор. Эта арифметика имеет отношение не к роману, а к образу героини. Похвально, Годунова, ты не оставила профессора. Есть все-таки в тебе что-то хорошее. Так что точка поставлена вовремя. Пора назначать пациентов. То, что белого на белом не видно, – это земная правда. А как там, на небесах?