Текст книги "Глоток Шираза"

Обшарпанная пятиэтажка на окраине Ленинграда

Голый мальчик лет четырех с истошным воплем вцепился Лизе в волосы, Лиза пригнулась, он запрыгнул ей на спину, впился в нее ногтями. Завидев кровь на своей ладони, он упал и забился в истерике.

– Испугался, – объяснил Стиву мальчик постарше. – Сейчас присмиреет.

– Лиза, прости, не успела его запереть, пойдем, рану обработаю. Привяжи его к стулу, – велела женщина мужу.

Отец отнес ребенка на кухню, но к стулу не привязал, сунул ему в рот бутылку с соской. На какое-то время тот действительно стих. Лиза играла в шахматы со старшим, Стив с матерью семейства сидели за столом, и та, без особого энтузиазма, повествовала о жизни: они с Лизой учились на театральном факультете, теперь она полы в поликлинике моет, а муж сторожит котельную. В разные смены. Такого ребенка ни на секунду не оставишь. В специнтернат сдать – угробят.

Услышав голос ребенка, она вскочила и побежала в кухню. Ее сменил муж. Пользуясь вновь наступившим затишьем, выпивали и закусывали. Стив слушал и кивал: вопросы могли бы выдать в нем иностранца.

Потом началось нечто невообразимое. Ребенок ворвался в комнату, сдернул со стола скатерть – пышные салаты с винегретами, рюмки с тарелками вмиг оказались на полу. Скинув с себя одежду, он выбросил ее в окно, плюхнулся в салаты и винегреты, чавкал и урчал, пока не началась рвота.

– Простите, – сказала мать ребенка, – у него еще не развит глотательный рефлекс.

Гостиничный ресторан. Валютный

Кругом толстолистая зелень, мебель ампирная в зеленой обивке. Этакая заграница, где все как у людей – цветочки, листочки, фикусы, официанты в смокингах.

– Чтобы в специнтернате не было специального ухода, – сокрушается Стив. – Безумный херувим… Чем тут можно помочь?

Лиза кусает губы, молчит. Стив гладит ее по руке. Мол, ладно, все уже хорошо. И неожиданный вопрос – в лоб:

– Ты читал «Птиц» Тарье Весоса?

– Нет. Кто это?

– Норвежский писатель. Роман про дурака. Но это не фолкнеровский Бенджи. Бенджи гибнет от отсутствия любви, а норвежского дурака любят все. Опекают, сочувствуют.

– И он все равно гибнет? – Стив целует Лизину руку.

– Представь себе! Он работает перевозчиком в такой глуши, где перевозить с берега на берег некого. Единственный человек, которого он перевез, был лесорубом, и сестра дурака вышла за него замуж. Неотесанный мужик прекрасно с ним ладил. Но дурак ощущал себя помехой счастью. Он пробил дыру в лодке и утонул посреди реки. Человек одинок даже тогда, когда его любит весь мир. А когда его мир не любит, когда его целенаправленно сживают со свету?

– Ты не можешь спасти всех. ^* – Это Стив говорит ей уже в номере.

^* На самом деле мне удалось вытащить это семейство в Австралию. Лика действительно училась со мной в Институте культуры, она вышла замуж за Стаса-питерца, и у них действительно был такой Яшка. Я о них Тане рассказывала. Тутошние специалисты по аутизму с Яшкой справились. Через свою пациентку я вышла на профессора Бакера, и тот реально помог. Какое-то время я выступала в роли переводчика и много чего поняла. Родители боялись своего ребенка. Чувства вины, стыда и беспомощности блокировали родительскую любовь. Пришлось заново налаживать чувственные, тактильные связи. Лика со Стасом работали с психологом, а профессор Бакер занимался Яшкой. Агрессия ушла. Яшке уже за тридцать, он работает официантом. Есть такое кафе в Мельбурне, где посетителей обслуживают аутисты. Я там не была, но Лика говорит, что за два года он ни разу не сорвался и что одну леди он называет «миссис крокодил» – и та смеется. Видимо, работает где-то неподалеку и обедает у них. Яшка ее поджидает. Ему нравится ее смешить. А старший Миша стал профессиональным шахматистом. Но тут уж точно моей заслуги нет.

Лиза лежит на полу, на ковре.

– Я не преследую такой цели.

Стив не успел спросить тогда, какую цель она преследует, потому что Лиза вдруг встала, обвила его руками, поцеловала в губы.

– Это тебе за сочувствие, – Лиза перевела дух, – а это тебе за то, – Лиза снова приникла к нему, – что ты завтра окажешься дома, со своими розовыми и белыми магнолиями, а это тебе… не знаю, за что. И именно за это я тебя больше всего люблю.

– За что же?

– Скажу на вокзале.

Стив выливает в раковину проявитель и закрепитель

Смотрит на себя в зеркало: старик.

В привокзальном кафе нельзя было курить, и Лиза грызла спичку. Стиву хотелось как-то успокоить ее, отвлечь. Он вдвое старше нее, он был на войне, он знает, что такое опасность, что такое угроза. В СССР нет войны, но чувство угрожающей опасности разлито в воздухе.

Лиза неосмотрительна! А он? Разве можно было водить ее в гостиницу, нашпигованную прослушками! И агентами в смокингах. В привокзальном кафе он вдруг начал озираться, вглядываться в людей за соседними столиками.

– Заболеваешь? – Лиза бросила изломанную спичку в блюдце. – Имей в виду, паранойя не лечится. Вернешься домой – и на рыбалку. Восстанавливать нервную систему. Ты так красочно описывал дачу с озером… Въезжаешь на велосипеде в изумительную тишину. Варишь кофе и сокрушаешься: «Какой же я дурак, почему бы мне не жить здесь постоянно?» Выпив кофе, ты отправляешься с удочкой на озеро в полной готовности остаться там навсегда, а сам уже думаешь, зачем тебе эта рыба? За это время ты мог бы сделать то-то и то-то… Сматываешь удочки, катишь на дачу. Пересаживаешься в машину, возвращаешься домой. Неприкаянный ты, Степушка, за это и люблю.

«Ты когда-нибудь ковырялся вязальной спицей в остановившихся стенных часах?

Я однажды это делал и увидел, как в часы вдруг вселился бес, и весь запас времени с треском полетел в тартарары, стрелки пустились взапуски по циферблату, они как сумасшедшие вращались со страшным шумом, престиссимо, а потом так же внезапно все кончилось, и часы испустили дух. Именно это происходит сейчас здесь, у нас: солнце и луна, обезумев, мчатся, словно их кто-то гонит по небу, дни летят, время убегает, словно через дыру в мешке…».^*

^* Достают меня эти цитаты! Читатель уже наслышан о моей начитанности, о моем увлечении Гессе! Явный перебор.

Соня – камея, с глазами, впаянными во тьму, – слушает Лизино чтение. Когда они познакомились, она еще читала сквозь лупу.^*

^* У меня такой подруги не было. Скорее всего, Таня познакомилась с Соней в Гомеле. Ну не с Соней, конечно. Чем-то, видимо, она меня ей напоминала. Помощь старым и больным – в Танином характере, в себе я такой склонности не замечала. Да поди ж, прорезалась на склоне дней. Таня – ты провидец! Или ведьма. Раньше ты подчинялась мне, и я, надо сказать, вволю этим попользовалась. Теперь, когда тебя нет, все стало наоборот. Что значит, тебя нет? Ты же это пишешь. А я расслаиваюсь. На ту себя, на эту себя. Это лишает работоспособности. Учти, на одну пенсию я не проживу.

– Это Гессе написал в сорок два года, когда расстался с женой и пустился во все тяжкие: пил, кутил, писал картины, сходился с разными женщинами. Вот слушай: «У нас умерло все, что было у нас хорошо и нам свойственно: наш прекрасный разум стал безумен, наши деньги – бумага, наши машины могут только стрелять и взрывать, наше искусство – это самоубийство. Мы гибнем, друзья!»

– Лиза, мы получили разрешение.

– Когда?

– Неделю назад.

– Какое счастье…

Все, что бы она сейчас ни сказала, будет звучать фальшиво. Лучше принять душ. Как в пьесе: «Шесть контрастных душей – и я в состоянии контактировать».

Лиза включает воду, садится на стиральную машину, смотрит в продолговатое заляпанное зеркало, прибитое к двери ванной. Круг ржавчины у сточной дыры, как солнце с пробоиной посередине. Вода снимает боль ожога, смывает тушь вместе со слезами.

Может, ничего этого нет, и она до сих пор лежит на каталке, под наркозом? А если ковырнуть спицей в действующем механизме, не в остановившихся часах? Вытолкнуть любимую реальность в прошлое, стереть мочалкой, оставить будущему образ любви… Предмет ее – величина переменная, кого-то снесет волной, кого-то прибьет. Но она – не валун в море, к кому-то она должна возвращаться… Вот уже семь лет таким человеком была Соня. Что будет с этим прибежищем, с халатом вот этим цыплячьим, купленным ею в Риге на базаре в тот день, когда она сбежала от Виктора. «Лизуся, он желтый?» – спросила тогда Соня. Желтый! Проблески зрения летом еще были.

– Знаешь, почему женщинам не дается эпический жанр? – Лиза запахивает халат, расчесывает мокрые волосы, сушит феном.

– Ты уходишь?

– Да. Вместе с тобой.

– Куда?

– Секрет.

Лиза надевает на Соню дубленку, застегивает шапку под подбородком. Они одного роста, одной комплекции, разве что Соня шире в груди, что не мешает им носить свитера по очереди. Джинсы и свитера – их униформа.

Соня ухватывается за Лизину руку. Ступеньки или неровности почвы Лиза предупреждает замедлением шага, так что, когда они вместе, подъемы и спуски преодолеваются легко.

– Так что у нас с эпическим жанром?

– Ежемесячные перепады настроений. Да еще и внутри цикла делим на три: перед менструацией – депрессия, после – эйфория, посредине – равновесие. Наибольший шанс забеременеть. Природа заботится.

– Ничего, Лизуся, шансом на эпос воспользуется бесполая старость. Или ты все еще собираешься дописать роман за Музиля?

– Нет, теперь за Кафку. «Замок» перспективней.

– По-моему, его уже дописала одна персона, женского пола, кстати.

– Кто?

– История, моя дорогая.

У метро «Молодежная» они садятся в автобус. Лиза занимает их любимое «тепленькое местечко» над полукружьем колеса, пропускает Соню к окну.

– Почему бы тебе не воспользоваться предложением Стива? – Соня кладет голову на Лизино плечо. – Вот бы мы зажили!

Кто бы тогда ездил к профессору? Нет, это, конечно, не аргумент. Везде найдется кто-то, кому ты можешь пригодиться. Лучше не думать об этом, когда Соня рядом, не справлять тризну преждевременно. Завещание, написанное дважды, – признак графомании.

– Знаешь, в чем разница между графоманом и неграфоманом? Тот, кто пишет по четыре письма на дню любимой девушке, – настоящий писатель, а тот, кто пишет любимой девушке письма под копирку и вторые экземпляры отдает на хранение товарищу, – графоман.

– Надеюсь, ты не будешь писать мне письма под копирку?^*

^* Такое ощущение, будто это мы с Таней разговариваем… Похоже по тону. Вот хоть прибей меня к столбу гвоздями, не могу вспомнить, когда я ее в последний раз видела. Растворилась в одночасье, и как не было. А потом раз – и молотком по голове! С того света, можно сказать. Это – для красного словца. Тот свет для меня не существует.

Зато на этом свете Елизавета Годунова останется молодой и красивой.

Благодаря Тане. Надеюсь, мои пациенты романов не сочиняют. Озабоченным здоровьем творческий угар не по плечу. Да и что бы я делала в их романах? Массаж контуженому бомбардировщику? Ха! Print on demand, как ты думаешь, мне удастся хоть частично покрыть расходы на болтовню или пора заткнуться?

Тяжелобольное сердце дало жизнь этой постройке

Кардиоцентр приземлен, от главного корпуса ответвляются многочисленные сосуды.^*

^* Ради спортивного интереса нагуглила кардиоцентр Чазова. Не соответствует описанию. Скорее всего, Таня там не бывала. Но это, конечно, придирки. Хотя лажа в мелочах приводит к недоверию в целом. Почему так хочется придираться? Зависть? Но уж точно не к Таниным литературным способностям. К себе той. Кстати, Таня точно заметила одну мою особенность. Я никогда ни с кем не говорила о чувствах. Прикрывалась цитатами из книг. Почему? А теперь вот разболталась. Ни к селу ни к городу.

– А не подскажете, где девятый корпус? – спрашивает Лиза дежурную.

– В девятом корпусе у нас белые мыши и подопытные кролики. Может, девятое отделение? Тогда вдоль стены по стрелке.

Стрелка приводит в роскошный вестибюль с черными широченными креслами и цветочными горшками.

– Не желаете сдать верхнюю одежду? – вежливо предлагает гардеробщица.

– Можно не сдавать? – спрашивает Соня.

– Можно не сдавать, – отвечает гардеробщица, – проходите.

Бесконечные стеклянные двери, входы и выходы, и, конечно, где вход – закрыто, где выход – открыто.

– Что-то грандиозное, – говорит Соня. – Где мы?

– В больнице.

– Не может быть! Никакого запаха…

– Такие нынче больницы. Запоминай. А то будешь там клеветать про больных в коридорах.

– Тут не лежат в коридорах?

– По-моему, тут и больных нет, по крайней мере я еще ни одного не видела. Нет, одного вижу… Илья Львович! Шикарная пижама, черная в желтую крапинку, в руке пустой стакан с ложкой.

– Я догадалась, что мы идем к нему… Спасибо.

– Лопни мои глаза – Лиза! – Профессор целует ей руки.

– А это моя любимая Соня…

Хорошо, что «любимая Соня» не видела, как сник профессор.

– Так… Пройдемте к лифту. Камера у меня одноместная, без подселения. В незапамятные времена в такой бы уместилось штук тридцать душ. Ваша подруга, прошу простить склероз…

– Соня.

– Хорошо. Кто вы, что вы, это не допрос, ни в коем случае…

«Камера» оказалась просторной. Профессор уселся в черное кресло с лепестками-подлокотниками, а им велел располагаться на кровати.

– Плюхайтесь прямо с ногами! Кстати, тут сногсшибательный буфет. Импортный шоколад, прошу угощаться! Это Елизавете Владимировне, а это вам, – обращается он к Соне. Лиза ловко перехватывает плитку, вкладывает Соне в руку. – Сопротивление бесполезно! Ваша подруга – змея подколодная, мне стоит невероятных усилий всучить ей что-либо, а в вашем присутствии захапала обе плитки. Так вот, я произвел обследование этого дворца здоровья и, надо сказать, ошарашен. Чазов убил двух, нет, трех зайцев… Я треплюсь – и любуюсь… Не собой, разумеется. Черт бы вас подрал, ей-богу! Вы похожи на Эдварду…

– Сомнительный комплимент, – смеется Соня, стирая платком шоколад с губ, – ведь из-за нее Глан застрелил свою любимую собаку.

– Дорогуша, с Гланом я вас не сравнивал, известно, на что способен без памяти влюбленный мужчина. Вот женщина свою собаку никогда бы не принесла в жертву любви.

– Тут бы я с вами поспорила…

– Да я и сам с собой поспорил. Как подумаешь о лагерных гадюках… Кстати, Гамсун приветствовал фашизм. Правда, в преклонном возрасте. Старику, выжившему из ума, простительно. Гениальному писателю – нет. Этика не в ладах с эстетикой… Лиза, мне позарез нужен ящик с карточками, тот, что слева у письменного стола… раз уж я остался жить благодаря вам, да-да, вам! – не отворачивайтесь и не зажимайте рот ладонью! Ключ у соседки, позвоните ей, она привезет. Впрочем, я и сам с ней свяжусь. Нахально ищу предлог, чтоб вас захомутать. Между прочим, я звонил вам, но вы, обезьяна проклятая, дали неверный номер.

– Лиза столько про вас рассказывала…

– Ваша Лиза произвела меня в герои. Это архискверно. Я – посредственный человек и посредственный ученый. Кстати, не верьте, что Гражданскую войну выиграли большевики. Ее проиграли белые. Они избандитились, подняли всех против себя.

В этой пижаме профессор похож на Арлекина. Костюм «День и Ночь». Черное небо – белые звезды.

– Немедленно уничтожить шоколад! Мне запрещено сладкое. Кстати, замечательная была бы фамилия – Шоколадов! Но зачем она, когда есть вредоносный Мармеладов? Иностранки по Мармеладовым с ума сходят. Одна француженка из моей лаборатории, как там ее, Ду-Ду или Ми-Ми, втрескалась в юношу с грязными космами и немытой душой. Сладостной речью и нежным обхождением он выманил у нее деньги и скрылся. Скажите же что-нибудь! Я одичал и несу околесицу… Слушайте, сегодня я поймал на себе победительный взгляд нового императора. Здесь на каждом углу по цветному ящику. В столовой тоже. Я чуть поднос не выронил из-за этого телесвидания. Видели, как они голосуют с временными удостоверениями? Ни одного против, ни одного воздержавшегося. Мы и не заметим, как окажемся в теле кита. Помните Иону? Это не ново, и от этого тошнит, извините. Хорошо, – профессор потер колени руками, – давайте о другом. У нас дома была многотомная детская энциклопедия. Открой любую страницу – и получишь ответ на вопрос. Году в двадцать первом я потряс двух летчиков, нарисовав им схему автомобильного мотора, по памяти. Я до сих пор помню оттуда многие рисунки, вижу их как наяву. В пятьдесят шестом, выйдя на свободу, первое, что я приобрел, была детская энциклопедия. Кто-то из подписчиков уступил мне полный комплект. Я взвалил рюкзак, схватил такси и помчался домой, ужасно гордый редкостной удачей. Но это оказалась скука в желтом. В ней было много чего, но одного в ней не было – занимательности. А занимательность, скажу я вам, штука невероятно важная.

Я любовался бы вами молча, но у меня, знаете, страх: вот перестану вас развлекать, и вы испаритесь. Молчать я буду в ваше отсутствие. Все-таки есть на свете неоспоримая красота, чему вы обе – ярчайшее свидетельство. Представьте – изнурительный поход по голой продувной степи… Лучше, конечно, этого не представлять… И тут ты подымаешь голову и видишь звезды величиной с гусиное яйцо. Душа наполняется надеждой: я окажусь на воле, перехитрю смерть. Понятно, время упущено. Активный возраст профершпилен. Когда мозг нации бредет по степи на пару с ослом, наука находит другого ученого, – не стоять же ей на месте. Из-за ослов! За мое, тогда еще не доказанное открытие уже получена нобелевка, сам же я, на грани полного истощения, иду, держась за осла, но смотрю вперед – нате вам, выкусите, не сдамся! Простите, я уклонился от «красоты»… Эти капельницы производят во рту мелиорацию. – Профессор откупоривает бутылку кока-колы. – Из того же буфета, кстати. Прихлопнем на троих? Хорошо. Теперь идите.

Профессор провожает их до лифта. Целует ручки. Двери закрываются.

– Ты не можешь его оставить, – говорит Соня. – Я все поняла.

К десяти часам Фред спускается в приемное отделение

– Липшиц, пройдемте!

Женщины переглядываются. Тишина. И тихий голосок: «Это я». Еще та красавица, глаза навыкате, губы дрожат.

– Пойдемте.

Очередь смотрит им вслед.

– Мочу не принесла? Плохо. Надо было собрать литр, моча беременных женщин… – Фред умолкает. В конце концов с блатной можно не спрашивать. Посиди здесь.

Фред заходит в операционную, предупреждает анестезиолога, чтобы Липшиц много не вкатывал. Тот кивает с затаенной усмешкой. Темная личность. С его подачи сестры стали ширяться. У Светы полный туман в очах, как она в вену попадает?

– Липшиц, заходите, раздевайтесь, одежду сложите сюда, – говорит ей Света. – Будем ловить кайф? Не бойтесь, мы все через это прошли.

Для блатных заготовлена речь. На ком руки греем, с тем и ласковы.

– Я передумала, – говорит Липшиц.

– Женщина! – голос Светы леденеет. – Мы здесь не в игрушки играем. Видела, какая очередь, тебя первую взяли. Ложись. – Света подносит шприц к руке, Липшиц заводит руку за спину.

Фред молчит. Его дело – чистить, а не заниматься психотерапией.

– Тогда уходите и не задерживайте врача, – говорит анестезиолог.

Но она не уходит, зажмуривается, подставляет руку.

– Вырубилась, – сообщает Света.

Фред вставляет расширитель, раскрывает матку.

– Бред! – он стягивает перчатку с пальцев, швыряет в бак. – Средневековье! Давайте следующую.

– Все, что ли? – не понимает Света.

– Ложный синдром! Идиотизм, – не унимается Фред, – кто ее смотрел? Голову оторвать этому врачу!

В конце рабочего дня Фред заходит в палату к Липшиц. Все уже проспались и гуляют по коридору, а эта лежит, хлопает глазами.

– У тебя ничего не было. Беременность не обнаружена.

Липшиц хватает Фреда за руку.

– Вы меня хотите успокоить, да? Вам Белла Григорьевна велела?

– Я говорю тебе это как врач, а не как сын Беллы Григорьевны.

Липшиц лезет в тумбочку за конвертом, благо палата пуста.

– Я беру за работу. – Фред захлопывает дверцу тумбочки.

– Вы не представляете, как я вам благодарна! Это был такой ужасный, ужасный случай, понимаете, можно, я вам скажу, меня изнасиловал один тип…

И у меня прекратились месячные.

– Когда ты была у врача?

– Я у него не была. Но я знаю, что, когда два месяца подряд не приходят месячные…

– Липшиц, тип твой, может, и ужасный, но изнасиловал грамотно. Без последствий. А вообще-то научись сопротивляться! Не хочу не буду, а сама руку суешь под шприц. Так тебя всю жизнь будут насиловать.^*

^* Точно!

Фред объезжает памятник Дзержинскому

Поток машин медленно движется по зловещей площади. Почему, почему он должен жить в этом?! «Здесь все есть!» – вот первая фраза из первого письма сестры. Но ему не нужно, чтобы все было, ему нужно, чтобы этого – не было.

Синагога пуста. Сиденья орехового дерева, хоры – театр, покинутый публикой. В прошлом году в такое же примерно время он был здесь, думал поговорить с каким-нибудь старым евреем про развод. Про детей, которых он никогда по-настоящему не любил. Кажется, он вообще никого никогда не любил, разве что маму, когда был маленьким. А о чем ему сейчас говорить со старым евреем? Об отъезде? Чужак, желающий приобщиться… К чему? Танаха не читал, языка не знает. Все его познания в еврействе ограничиваются книжкой Зингера. Он родился во время Дела врачей и стал абортмахером.

В синагоге пусто, как во влагалище Липшиц. Ложная беременность.

Стук палки по полу. Все громче и громче. Явился старый еврей, уселся рядом, приветствуя Фреда наклоном царственной головы.

– Я бы хотел спросить вас, – говорит Фред.

– Меня? Тогда говорите громче.

Фред молчит.

– Так что? Какой вопрос? Уезжать – не уезжать?

– Да.

– Жена есть?

– Есть, – лжет Фред.

– Дети?

– Есть.

– Работа хорошая?

– Нет.

– Не устраивает?

– Устраивает.

Старик смотрит в пол, словно ищет там ответа, почему работа плохая, но устраивает.

– Субботу соблюдаете?

– Нет.

– Так соблюдайте. В Шабес – никакой работы. Будете соблюдать – Всевышний ответит на все ваши вопросы. Будьте здоровы.

«Соблюдать субботу – значит лишиться главного заработка, все блатные – по субботам, – размышляет Фред, выезжая на проклятую площадь. – На неделе тоже без них не обходится, но субботники стригут купоны. Отказаться, уйти с работы. И уехать». Он просил совета – и получил его. Он подаст на выезд – и выедет.

В Музей музыкальных инструментов с рюкзаком нельзя

– Я вам номерок на него дам, – ласково сказала старушка-гардеробщица (к нему, иностранцу, все относятся с исключительной доброжелательностью). – Не беспокойтесь, у нас все сохранно. И тепло.

Дик замерз, однако рюкзак не сдаст. Мистер Огден велел передать посылку в руки. Но не гардеробщице. Дозвониться до Сони невозможно, надо ехать по адресу. А хочется домой, в Итаку. «Образ детей в русской литературе» дорого обойдется его здоровью. В общежитии жуткая вонь. Вьетнамцы и эфиопы жарят рыбу, запах кишки выворачивает. Отсутствие привычных продуктов вызывает запор и изжогу. Француз посоветовал купить очиститель воды и пить воду, пропущенную через фильтр. Какие-то иррациональные ценности приводят человека на территорию чужого мира, где эти ценности создавались, создаются и будут создаваться, несмотря на духоту и тесноту в вагоне метро.

В окнах мелькают огни домов, пустыри, освещенные гирляндами низких лампочек, новостройки. Дик впервые едет по наземной линии.

До знакомства со Стивом Огденом он и не собирался заниматься русистикой. Но стоило попасть на его лекцию, и выбор сделан.

Он влюбился в этого невысокого узкоплечего человека, расхаживающего по аудитории и думающего вслух. «Помните набоковское „Я промотал свою мечту“?» – говорит он, усаживаясь на подоконник и вонзая пальцы в седую гриву. Он никогда не стоит за кафедрой, не читает лекции с листа. Этот еврей, родившийся в Праге и воевавший в британской армии, ездит в университет на велосипеде. Клетчатая рубаха с короткими рукавами, серые расклешенные брюки… Он рассказывал, как в конце войны очутился у порога родного дома. Сидел на ступеньках, думал, что ему делать. Мог бы остаться в Праге. Да не смог. Промотанная мечта. Так он сказал.

Дверной глазок светится, значит, кто-то есть

Дверь открывает ослепительная красотка. Явно зрячая.

– Дик Стюарт. Простите, я правильно попал? Я кое-что привез от мистера Огдена… Но не смог дозвониться.

– Да, все правильно, проходите, не обращайте внимания на беспорядок. Мы сами только что вошли – проторчали полдня в институте Гельмгольца. Из-за выписки. Американские врачи должны знать, чем лечили Соню. Видели там веселых слепых итальянцев. Ходят, держась друг за друга, и этот паровоз въезжает во все кабинеты без очереди. Наши слепые до такого не додумаются. Однажды в «Березке» я видела группу французских инвалидов в колясках. Тоже вполне себе веселые. Стив утешил: иностранцы тоже болеют и умирают… Смешно!

– Значит, вы и есть Лиза? – Дик вытаскивает пакет из рюкзака.

Появляется Соня, нащупывает табуретку, подсаживается к столу.

– Стив прислал подарки! Погодите, я уберу со стола. – Лизина рука с тряпкой замирает у локтя Дика. Тот убирает руку, и Лиза стряхивает в горсть хлебные крошки. Свет настольной лампы бьет в глаза, высвечивает крапинки в радужной оболочке. Глаза дикой кошки.

– А какая у вас тема? – интересуется Соня.

– Детство. Образы детей в русской литературе.

– О, мы большие специалисты по деткам, правда, Соня? У нас было счастливое детство, и потому мы такие свободные, раскованные, рожаем в год по ребенку и сдаем в интернат. По воскресеньям забираем, поэтому наши детки именуются «воскресниками». Есть мамы-бяки, сдали – и забыли, а у нас душа болит, по воскресеньям исключительно. Читали «Цемент» Гладкова?^* Советую вам написать по этой книге диссертацию.

^* По «Цементу» я сдавала экзамен в Библиотечном институте. Партийной бабе мешает собственная дочь – из-за нее она не в силах целиком отдаться революционному строительству. Убить? Зачем? Для этого есть детдом. Платонов, описывающий те же времена и катаклизмы, сострадает человеку. Гладков считает, что так ему и надо. Ради светлого будущего. Козел! Детдом – вот цементный завод в натуре! Хорошо, что меня быстро оттуда выперли. Я бы элементарно чокнулась.

– Спасибо, я запишу…

– Дик, Лиза шутит!

– Вовсе и не шучу. Наша литература соцреалистическая и призвана отражать правду. Хотите, выдам государственную тайну, прямо здесь, на кухне? Про бомбы – в другой раз, а про детишек – пожалуйста. Коэффициент детского счастья. В одной Москве – двадцать один дом ребенка, по сто двадцать человек в каждом. Дети от нуля до трех. Примерно столько же детей «отказных», но больных, находятся в больницах. Где врачи добрые – там держат подольше. Десятки тысяч малюток сосут грудь кормилицы-совдепии. Но молоко ее отравлено, поэтому большую часть детишек отправляют в спецдома для умственно и физически недоразвитых. А теперь чайку!

Лиза грохает чайник об стол.

– У нас все детки поют и танцуют, как в Корее. Вернее, в Корее, как у нас. Из них складывают узоры и лозунги, а слава наших фигуристок по подледному ввинчиванию! Это национальный вид спорта, еще не получивший широкого распространения в странах капитала. Ввинчиваешься в лед, а там тебе и ледяное метро, и ледяная баня, и ледяной душ.

– Лиза, угомонись!

– Ой, простите. У меня – недержание речи. Результат счастливого детства. Пройдя все этапы большого пути – ясли, детский сад, продленку и школу, – я разучилась мыслить, сознание стало вязким, как незрелая хурма.

– Будем лечить, – говорит Дик, вынимая из рюкзака лимонную водку.

– Где-то был сыр или уже съели? У отъезжантов хороший аппетит!

– Не съели. Он в фольге, на нижней полке. Во всяком случае, я его туда клала. И селедка там, и лук репчатый.

– Все есть! А Стив трогательный. – Лиза режет лук, ловит слезы на язык. – Когда я уезжала из Питера, он положил мне в сумку авторучки с бирками: зеленую – писать про лес, синюю – про море и небо, коричневую – про землю. Мы дикари, мы любим ручки и жвачки. Нас легко ублажить. Дик, расскажите про себя… Что-нибудь.

– Что? Ну, например, я пацифист. Сейчас у нас армия добровольная. А в конце шестидесятых годов все были военнообязанными. Мне заменили тюрьму отправкой в Таиланд. Там тогда было страшное время. Многие наши ребята женились на таиландских девушках. У молодоженов было преимущество на выезд. Оформляли в первую очередь.

– У нас фиктивные браки стоят дорого.

– Я бы много не запросил.^*

^* Эх, если бы тогда в моей жизни действительно появился такой милый американец, я бы приняла его предложение. В Америке можно было бы попытать счастья в театре, там куда больше возможностей. Из Праги я бы тоже могла попасть в Америку… Но там я сломалась. Вот где был мой первый массажный кабинет. С сексуальными услугами. О чем я и понятия не имела, поступая на работу. Хотя можно было и задуматься. На кой черт этому Томашу понадобилась бы массажистка без опыта? Все, завязываю. Во всей той мерзости была одна польза: я стала понимать чужое тело. И так бы оно и шло, если бы в какой-то момент я не ощутила отвращение к собственному. Что же это был за момент? Неважно. Буду Годуновой из романа. Она бы такое рассказывать не стала. Короче, я улетела в Торонто. Там меня достала холодрыга. Дрожала по всем статьям. А в Сиднее тепло. Хороший город, ни секунды не жалею, что меня сюда занесло. Здесь я встретилась с прямой последовательницей Мэрион Розен, отучилась у нее и получила диплом специалиста по телесно ориентированной терапии. Это я, кажется, уже говорила в начале. Таня бы страшно огорчилась, узнав, что я изменила театру, она держала меня за великого режиссера. Хорошо, что мы расстались вовремя, иначе ей пришлось бы переписывать роман.

– И не надо! А вот этот кухонный столик я возьму себе на память, – говорит Лиза. – Пропишу его в старом московском переулке под высоким весенним небом, обнесу забором, обтяну забор непроницаемой пленкой. Сама себя усажу в клетку.

На сцене одинокий телефон-автомат

– Бутафорский ящик.

Кажется, это голос Лизы. Пока он по просьбе Сони носился меж одинаковых пятиэтажных коробок, высматривая высокую девушку в белом полушубке, она была в телефонной будке, рядом с подъездом. Хорошо, что не пошел к метро.

– Актриса снимает трубку и резко меняется в лице.

Лиза говорит громко. Здесь вообще говорят на повышенных тонах, особенно когда выпьют. А она выпила.

– Нет, это не Кокто. Актриса не летает по сцене, крутя в нервных пальцах телефонный шнур, – стоит прямо, цедит сквозь зубы: «Барон Тузенбах застрелился!»

Кто-то застрелился… Дик не заметил, как Лиза исчезла из дому. Соня отправила его на розыски: «Она тяжело переживает будущую разлуку, никогда не знаешь, что вытворит»… Здесь все ходят в темной одежде и из всего создают драму. Надрывная любовь, разлуки, изнурительные прощания…

– Титулованный тунеядец, олицетворение прошлого, он не был годен к перековке. Его самоубийство закономерно. Опять звонок. Застрелился Кириллов. Товарищи, в образе Кириллова Достоевский убивает ницшеанского сверхчеловека. Над этим самоубийством всем нам надо крепко призадуматься. Достоевский зря не кокал.