Текст книги "Глоток Шираза"

Отсидент на заре перестройки

Я сделал ошибку, взяв Эфроимсона доцентом кафедры дарвинизма и генетики. Его надо было взять в музей в качестве экспоната. Посадить в клетку и написать: «Человек неразумный, верящий в человеческую порядочность. Вымирающая ветвь. Тупик эволюции».

И. М. Поляков,

зав. кафедрой Харьковского биофака

От автора

Мы познакомились с Владимиром Павловичем Эфроимсоном в 1983 году. В то время он «добивал» 600-стра-ничный том под названием «Биосоциальные факторы повышенной умственной активности». Всякий раз, прощаясь со мной, он просил «завязывать узелок на носовом платке», что означало напомнить ему про историю, припасенную к следующей встрече. В его записной книжке на каждой странице значилось имя Елена и два номера телефона – мой, и Елены Артемовны, секретаря и друга Владимира Павловича. На случай если в пути откажет сердце. «Чтобы знали, кому оно принадлежит!»

«Бестии вы, женщины, – сказал он как-то, рассуждая о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс, которой я в ту пору была захвачена, – концлагерь, голод, – дети… и цветы! Детей не завел, в цветах ни черта не смыслю… А вы вот откопали богиню…»

Владимир Павлович жил поперек судьбы, вопреки системе. Он служил науке в ту пору, когда всякое зерно здравой мысли уничтожалось в зародыше, он никогда не играл со своей совестью в прятки.

Ни одну из нижеперечисленных книг Эфроимсон не увидел:

Генетика этики и эстетики. СПб.: Талисман, 1995; Гениальность и генетика. М.: Русский мир, 1998; Генетика гениальности. М.: Тайдекс Ко, 2002; Педагогическая генетика. М.: Тайдекс Ко, 2003; Генетика этики и эстетики. М.: Тайдекс Ко, 2004.

«Мне нужны, Ваша честь, <нрзб>, осьмушечка и шампанское, и я буду умирать… – говорил он незадолго до кончины. Какие-то слова звучали отчетливо, какие-то, увы, перешли в категорию <нрзб>. – Жены-мироносицы. История как его <нрзб> в 22 года… Я вижу, как кровь льет из каши то налево, то направо, то налево, то направо, то налево, то направо. Еще раз дайте Вашу лапу. Глупо, глупо, глупо. Называется остров Глупости. А потом начинается лава. <нрзб> Оказывается, что таких островов <нрзб>. Эгейское море».

А вообще-то Эфроимсон говорил громко и разборчиво:

«Палачи, которые правили нашей страной, – не наказаны. И до тех пор, пока за собачью смерть Вавилова, за собачью смерть миллионов узников, за собачью смерть миллионов умерших от голода крестьян, сотен тысяч военнопленных, пока за эти смерти не упал ни один волос с головы ни одного из палачей – никто из нас не застрахован от повторения пройденного… Пока на смену партократии у руководства государства не встанут люди, отвечающие за каждый свой поступок, за каждое свое слово – наша страна будет страной рабов, страной, представляющей чудовищный урок всему миру… Я призываю вас – помните о том, что я сказал вам сегодня. Помните! Помните!»

Однако, на «острове Глупости» нынче в ходу бумажные салфетки, а не носовые платки, и никто не завязывает на них «узелки на память».

«Чувствую, что после меня останется гора интересного, но неорганизованного барахла», – писал мне Владимир Павлович, отсылая очередную бандероль. Между страницами попадались карточки с цитатами из классиков: «Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на Земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Это мог бы написать и сам Владимир Павлович, но Достоевский, с которым тот находился в непрестанном внутреннем споре, опередил.

Все это разноцветье вкупе с письмами Эфроимсона и его многостраничным отзывом на рукопись моей книги «В начале было детство» (название ругал), – никоим образом не может быть причислено к разряду «барахла». Да и Владимир Павлович так не думал, как все великие, он знал себе цену, и как все великие, сомневался в этом «знании».

«Посылая Вам набор ксероксов, я тем самым уполномочиваю Вас представлять генетику на фронте педагогики от моего имени», – писал он мне 4 января 1988 года, за полгода до «лавы». Увы, мне не удалось выполнить эту его волю.

Переписка В. П. Эфроимсона с Е. Макаровой[1]1
  Оригиналы рукописей В. П. Эфроимсона ныне хранятся в США: Отдел редких книг и рукописей библиотеки им. Хесбурга. Университет Нотр-Дам (University of Notre Dame du Lac).


[Закрыть]

В. П. Эфроимсон – Е. Макаровой

Февраль, 1985 г.

Дорогая Елена, может быть надо извиниться сначала за это позднее, сверхпозднее письмо, а также и за обращение без отчества. Но случилось так, что отчество у меня нигде не записано, а книжку Вашу, из-за ужасно не понравившихся мне, удручающе некрасивых рисунков, я первый раз прочитал наспех, небрежно, в бессоном состоянии, после снотворных, и как-то не почувствовал ее. Вероятно, она так бы целиком проскочила мимо меня, но потом, случайно, оказавшись на ночь без книг, начал читать вторично, прочитал «Дядя Паша» и меня просто из-за угла мешком ударило. Вдруг прочувствовал неяркую, скрытую, даже замаскированную доброту и правдивость этой вещи. Эта поразительная, чисто женская наблюдательность и проницательность, штука скорее вторичная, но вот понимание, проникновение в совсем чужую душу, понимание своеобразной гордости старика своей нужности, эта его любовность к Яне (тоже как-то скульптурной), его трогательная нежность к ней, проклятый идиот Мирза, одиночество дяди Паши на Новый год, его ожидание, и так правдиво – Матвей в пансионате, изображающий Дядю Пашу.

Но ведь так оно и есть.

Я читал и радовался таланту каждой страницы, почти что каждого абзаца. Перелистнул, нарвался на «Травы из Одессы» и вспомнил, почему мне с первого раза очень не понравилось, может быть потому, что мне омерзела сразу эта «Сказка», идиотка, история со знахаркой, бред о летаргическом сне, глупости, скандалы, Люсик, Чарли, целительные травы, смерть деда – это произвело (да и после перечитывания «Дяди Паши» производит) мерзкое впечатление, м.б. потому, что у меня ассоциация с одной знакомой, у которой была мастопатия, специалист скомандовал – немедленно оперировать, а она пошла к какой-то гнусной, самоутверждающейся целительнице, и в результате – прооперировалась уже с метастазами, а теперь поразительно цепко борется за жизнь.

Я не буду перебирать рассказ за рассказом, да и это написал еле-еле, давно хотел, но не позволял себе оторваться от проклятой, удушающей монографии. Кончаю.

Оргвывод: у Вас настоящий талант, и мне стыдно кончать этим банальным фактом, но что делать.

Я злобно поглядывал на банку с медом, которую Вы мне нахально подкинули, но недавно стал мед лопать, хоть это и антипедагогично. Не воображайте, что я снесу еще одну банку, если вздумаете навестить. Очень жалею, что при первой и единственной встрече толкового разговора не вышло.

P.S. Сегодня ночью я перечитал, более внимательно (а не по гипотенузе, как приучился читать научные работы – круг моих интересов то бесконечно расширяющаяся, то до предела суживающаяся вселенная) Вашу повесть «Золотце» и был опять поражен, какой Вы Протей, – умеете переходить в душонку маленькой девочки, думать, видеть мир, как она.

Об этом пишу уверенно, потому что помню свое ранне-детское восприятие всяких событий, свое ранне-детское понимание, что что-то не так, ну а перейти от восприятия маленького мальчишки к восприятию девчонки не так уж трудно. (Пока не забыл, – в Новом Мире 1985, № 3 появился совершенно замечательный педагогический очерк, с удивительным вниканием в суть дела, с немногими общеобязательными клише, тонущими в разительно умных, правильных высказываниях. Конечно, запомнив очень верное содержание, я тут же забыл имя автора (имена я не помню с ноября 1949 г., по серьезным причинам – поражение центра памяти на имена). Но Вы легко найдете. Обязательно прочтите. Такой честный, блистающий ум, такую вещь, из которой, как из стихотворения, жаль вычеркнуть не строфу, не абзац, а хоть строчку, я многие годы не встречал.

Обратно к баранам. Поражает доброе сочувствие, вживание, которое у Вас нашел, в частности, и в «Золотце». Запрещаю фыркать!!

Редкостное вживание есть, например, у Достоевского, но у него злобное, пакостное (могу так писать, потому что «архискверный Достоевский» и хамство Ермилова[2]2
  Ермилов В., Ф. М. Достоевский, 1956, изд-во: Художественная литература.


[Закрыть] на мою психику не действовали), а Достоевского изучал и записал что-то 100–150 страниц машинописи о нем – это неожиданно совпало с Михайловским[3]3
  Николай Константинович Михайловский (1842–1904) – русский публицист, социолог и литературовед, критик, переводчик. Михайловский Н. К. Жестокий талант. (Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Тома II и III. СПб. (1882). Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи. М., 1957. Html-версия – В. Есаулов, июнь 2007.


[Закрыть], которого поглядел, когда все свое было отпечатано на машинке.

Но главное не в этом. Убежден (и есть подвал фактов, впрочем, не отечественных), что в человеке «душа» складывается именно в первые 4 года. Он станет порядочным или злым прежде всего из-за мамы, папа в N раз менее важен, Христа ради поглядите предисловие Л. Н. Толстого к чеховской «Душечке» (если до сих пор прохлопали).

То, что Вы написали в «Золотце», не просто очень хорошо, очень-очень интересно, но может быть главное – до зарезу нужно по деловым (и, если хотите – деляческим соображениям).

Лет 10–15 назад, на круглом столе в «Вопросах философии» один экономист, ничуть не смущаясь присутствием неизбранной публики, так и сказал: «Мы удачно провели щекинский и аналогичный эксперименты, можно из промышленности освободить 20 миллионов человек, но куда их девать?»

А 100 % доказано (за рубежом), что мать первые 4 года должна безотрывно находиться при ребенке. В немыслимом идеале надо было бы на ЭВМ подсчитать, во что обошлось бы пребывание матери при ребенке (оплачиваемое) 4 года, и во что обходится сверхалкоголизм и преступность. Конечно, экономика и проч., Вам, вероятно, до лампочки. Но как интересно Вы изнутри показали это «Золотце», а что это чертовски нужно, что в этом спасение, Вы, вероятно, даже не знаете.

Ваши шедевры мне очень живо напомнили «Неделя как неделя»[4]4
  Наталья Владимировна Баранская (1908–2004). Неделя как неделя, 1969 г. «Новый мир» № 11.


[Закрыть], прочитанную в журнале, и «Любку»[5]5
  Автор рассказа «Любка» – Дина Ильинична Рубина (род. 1953).


[Закрыть] – в авторском чтении, до того, как ее изуродовали в печати.

Я тогда, впервые, написал автору письмо (считаю это нахальством, но оказалось к месту). Письмо Вам – второе письмо писателям. Не обижайтесь, не сердитесь, читаю и пишу Вам наспех (иначе мне нельзя). В. Эфроимсон.

На полях: За «Переполненные дни» очень благодарен. Буду понемногу перечитывать в 3–4 захода.

Е. Макарова – В. П. Эфроимсону[6]6
  В. П. Эфроимсон, боясь затерять мои письма в «монбланах» бумаг, иногда отсылал их назад. Таким образом сохранилось три письма.


[Закрыть]

Май, 1985 г.

Дорогой Владимир Павлович! Сразу хочу попросить прощения за бесконечные опечатки: машинка тутошняя со старым расположением шрифта. Так что как бы ни глядела в оба, а пальцы промахиваются. Я пишу Вам в саду, среди тюльпанов, ландышей и неперечислительного благолепия весны, плавно втекшей в лето. Вечером с Сережей и детьми[7]7
  Мой муж Сергей Макаров (1939–2016) и дети – Маня и Федя.


[Закрыть] были на море и даже вошли в него по щиколотку. Вода хорошая, бодрит, особо после воздушного путешествия, которое прошло не слишком гладко. Самолет валял дурака, был слишком резок на поворотах, Маня всю дорогу порывалась изрыгнуть из себя завтрак. Мы прилетели в Ригу позже указанного времени, и муж сказал, что наш самолет был неисправен, и рейс на Москву этой машины отменен.

Хорошо, что все позади, а нам суждено – другое. Наш сад полон улиток. Маня весь вечер промышляла, развела улиточное царство, и я вспомнила, как в ее возрасте гонялась за божьими коровками в Коктебеле. Их было полным-полно, а я их – искала. Так и Маня их ищет, хотя куда ни кинь взгляд – упрешься в улитку. Сказала это – и вижу розовый куст, по которому улитки совершают свое торжественное ползучее путешествие.

Наверное, я пишу Вам ерунду. Но таким образом, описывая Вам нашу жизнь, я обживаюсь, осознаю себя в новом пространстве и в новом качестве – дачницы. Я взяла с собой рукопись двух романов, которые я сочинила в позапрошлом мае и нынешней весной. Взяла их, чтобы привести в окончательный порядок. Однако пышная природа так оглушила меня, опьянила сосново-морским воздухом, что я чувствую себя неспособной к работе. Впрочем, писание для меня не работа, а способ существования. Так что мои пошли на море, а я осталась дома, в саду, чтобы, говоря с Вами с помощью допотопной пишущей машинки, привести себя в порядок, заодно порассказать о здешней красе – ведь Вы не безразличны к природе, Вы ей посвятили жизнь. Вы ищете закономерности в ее жизни, истоки развития и изменения, а я – бездумный ощущатель ее наличия.

Сады утопают в цветущей сирени, стоят каштаны, устремив к небу высокие белые светильники, – трудно вообразить, что все это получилось само, без Творца, как Вы считаете. Впрочем, признаюсь, я всегда избегала знаний в области естественных наук (удивительное косноязычие возникает на природе!) Ботанику и зоологию я проходила в больнице, где учебы никакой не было. Анатомию и общую биологию – в специнтернате, где тоже мало чему учили. Так что отчасти списываю свое невежество[8]8
  С десяти до четырнадцати лет я жила в больнице и в интернате, то бишь не посещала «нормальную» школу, где образование было весьма спорадическим. Об этом – моя книга «Цаца Заморская», Самокат, М., 2019.


[Закрыть] на обстоятельства. Федя же мой, напротив, очень интересуется естественными науками, так что просвещает меня. Сейчас он читает книгу Верзилина по ботанике и постоянно рассказывает про пальмы и кактусы. Меня же больше греет фраза Достоевского накануне казни: «Жизнь выше смысла и выше оправдания». Т. е. благодать – в радости земного существования. И эту благодать можно ощутить без причинно-следственного анализа. А поскольку я не способна к аналитическому мышлению (так мне кажется) и мало любопытна, то меня вполне устраивает то, что я вижу своими глазами и что я чувствую, видя.

С моря дует ветер, шелестит листва кроны огромного дуба, что стоит в саду, на лужайке, доносятся крики из пионерлагерей, сбивая меня с толку, ибо благодать никак не соединяется в сознании со звуками горна и строевых команд.

Кстати, письма, которые Вы мне написали, считая их почему-то дурацкими, помогают мне жить. В минуты растерянности и сомнений я перечитываю их. Как и Вы, я неспособна отдыхать. Дачная жизнь в ее первоначальном смысле тяготит меня. И вот уже придумываю, чем ее заполнить. Иначе готовка обедов и мытье посуды способно будет поглотить все время, а как дорог каждый день – Вам и без меня известно.

Люди чаще всего живут будущим – когда-то они что-то такое сделают, придет час. Я же цепляюсь за каждую минуту и, говоря про себя «раз», прекрасно осознаю, что этот «раз» уже уплыл в прошлое.

Пока я заполнила полторы страницы, солнце переместилось, подул ветер. Здесь на солнце жарко, а в тени – холодно. Приходится переставлять стол и кутаться в кофты. После московской плавной теплыни лихорадит. Лучше всего здесь (по приемнику) слышно Польшу, эфир заполнен шипящими песенками и «культуральными» новостями. Кстати, нам с Федей отказали в поездке в Прагу по приглашению. Постепенно соберется перечень стран, куда нас уже не пустили. Как-то я подумала, что уже можно составить список того, чего никогда не будет в моей жизни.

Кем я уже никогда не стану, где никогда не побываю. Наверное, такой список будет иметь гораздо больше наименований, чем список со знаком «плюс». Но зная, к чему не следует стремиться, можно усилить натиск на то, к чему следует стремиться. Хотя никакой список тут не поможет. Ограничения, введенные не по нашей воле, только злят. И ни к какой мудрости человека не приводят. Вот пока все, что я надумала в своем первом письме на даче. И оно – Вам.

Будьте по возможности здоровы. Привет от Сережи и Феди. Ваша Лена Макарова.

В. П. Эфроимсон – Е. Макаровой

Май, 1985 г.

Дорогая Елена Григорьевна, никогда и никак не поймете, как меня порадовало и подняло Ваше письмо, написанное Вами безо всякой логической последовательности, просто для входа в норму и без задачи что-то конкретное сообщить; Вы еще не впряглись в работу, и отдались желанию пообщаться. Но то, что у Вас возникло желание пообщаться именно со мной, то, что Вы помните мои письма, меня подняло в моих собственных глазах именно тогда, когда у меня начисто, по швам опустились руки, потому что в который раз увидел себя заплеванным и обесчещенным. У меня на столе завал недоделанной работы, которую никак не могу кончить – вот-вот, а потом опять что-то надо доделывать. А на другом, огромном столе, куча материалов, каша, хаос – по эволюционной генетике этической и эстетической восприимчивости. Но после очередной пощечины буду рад, если хоть через несколько часов смогу сесть.

И вот Ваше письмо из Латвии, ни о чем, а сразу согрело. Почему – дальше, а сейчас наплачусь Вам в жилетку.

Месяц-два назад ко мне обратились корреспондентка из Советской России высказаться по поводу одной дурости, лет 10 гуляющей по журналам, типа снежного человека, летающих тарелок, кожного зрения Розы Кушелевой или разительной целительницы, которую нахально рекламировал (саморекламы ради) один прохвост. Якобы таланты рождаются преимущественно у пожилых отцов (вздор, ерундовский артефакт, но кочующий), а заодно написать о биофакторах гениальности. Я написал, корреспондентка переврала, ее шеф добавил, а главред вычеркнул главное, и вместо подписанного мной текста вышла холуйская муть (15.5.85), совершенно тошнотворная. Прочитав, я взбесился, и, чтобы не сотворить скандал, взял себя в руки и поехал в Ленку [9]9
  Ленинская библиотека.


[Закрыть], где весь день проработал. Потом написал яростный протест, съездил к своим друзьям, напечатали там мне на машинке, 20.5 пошел в редакцию Сов. России и под расписку сдал протест в отдел писем, на имя Главреда. При случае напомните мне показать Вам полный текст, с распиской из отдела писем о приеме, пока выпишу то, что в разрядку и подчеркнуто… в факте «грубого искажения сути дела … обнаружения 5 наследственных факторов потенциальной гениальности».

«Заголовок интервью противоположен тому, что сказано в подписанном мной тексте… Требую, чтобы мне была дана возможность изложить мои истинные взгляды и подтверждающие их факты. <…> «Талантами рождаются».

<…> Словом, мне стали морочить голову обещаниями, вновь приезжала корреспондентка, и позавчера вечером мне позвонил инициатор интервью, некий Радов [10]10
  Александр Радов (1940–2020) – журналист, продюсер документальных фильмов. В 2011 г. я предложила ему сделать фильм про Ф.П. Эфроимсона, на что он мне ответил: «Леночка! Один раз имел счастье быть в гостях у Эфроимсона и получил от него толстенную машинописную книгу о генетике гениальности. Старик, конечно же, достоин фильма, несмотря на отсутствие видеоматериалов». Однако из этой затеи ничего не вышло.


[Закрыть], и попросил настойчиво на другое утро, пораньше, привезти ему текст, чтобы успеть поместить в полосу. Еле выговорил себе 2–3 часа резервного времени, вечером вдохновился, ночью написал толково, утром привез Радову в «Савраску»[11]11
  Газета «Советская Россия».


[Закрыть], он прочитал текст, я ему часа два объяснял, до чего это важно, он оставил себе ксерокс, прочитал рецензии (я ему нарочно показал 2 отрицательных, стребуйте с меня, это интересно, забрал одну положительную), я зашел в буфет (как вкусно и дешево!), поехал в Ленку, но каждые 5 минут засыпал. Сегодня протрезвился: ведь Радов гнал меня сумасшедше, а о помещении в полосу речи и не было, когда я приехал. Будут еще тянуть, а я – ходи оплеванный.

Ведь после года звонков меня принял на 30 мин. вице-президент АН Овчинников, я ему на пальцах рассказал, он обещал написать письмо в РИСО АН насчет издания рукописи (40 печ. листов), а его секретарша тянет.

Была у меня и годичная волынка в АМН (где удалось скинуть с маршальского поста в генеральский одного мерзавца – не радуйтесь, не потому, что он мерзавец, а потому что зарвался по отношению к более высокому начальству): и нет сил на ближайшие 3–4 дня ехать туда, а надо.

И вот среди всей этой блевотины – Ваше светлое письмо.

Знаете ли, когда я подытоживал «Этику»[12]12
  В. П. Эфроимсон: Генетика этики и эстетики. СПб.: Талисман, 1995. – 288 с.


[Закрыть], то пришел к выводу: счастье в том, чтобы быть нужным.

А какой-то греческий классик, Геродот, кажется, написал, что самое страшное несчастье для человека – знать очень многое и не иметь возможности что-либо сделать.

Так вот то, что Вы мне написали, – подтверждает, что я еще кому-то нужен.

<…> Лысенко вовсе не был малограмотным фанатиком, как все считают. Он был продувным фальсификатором, абсолютным циником, умницей, прекрасно знавшим, что почем, хорошим актером – вот еще одна тема для разговора, когда Вас сможет муж на машине прикатить из Химок на Юго-запад.

Ну так снова о нужности. Я – все-таки никому персонально не нужен, а после оплеванности в Сов. России – тем более. А вот то, что я сделал с гениальностью, не только нужно, оно необходимо, всему миру, а всего больше – нашей несчастной стране.

Вот, 20.5. возвращаясь из «Савраски», заехал в Зоомузей МГУ – рядом с ним МОИП – Моск. Общ-во живой Природы, где мне вручили Почетный диплом и президент МОИП, он же вице-президент АН, очень теплые слова мне говорил. В ответ я толканул 5-минутную речу: мол, 20 лет назад, из дальних странствий возвратясь и возобновив борьбу с Лысенко, я встретил решительную, мужественную поддержку со стороны В. Н. С[13]13
  Владимир Николаевич Сукачев (1880–1967) – геоботаник, академик АН СССР, президент МОИП с 1955 по 1967 г.


[Закрыть]., Цалкина[14]14
  Вениамин Иосифович Цалкин (1903–1970) – советский зоолог и морфолог-систематик, доктор биологических наук.


[Закрыть], у Вас (геолог Яншин[15]15
  Яншин Александр Леонидович (1911–1999) – геолог, академик РАН, вице-президент АН СССР.


[Закрыть]), были опубликованы две убийственные статьи, МОИП имел неприятности (Яншин кивает: были, были), но что-то было достигнуто, и в Минсельхозе и в ВАСХНИЛ стали чесать затылки; пока все идет гладко, но смотрите – все безобразия, надувательства, провалы регистрируются, как бы не пришлось отвечать.

Но теперь я вновь нуждаюсь в поддержке МОИП. Случайно, подчеркиваю, случайно, меня многие здесь знают как человека ничуть не даровитого, но работягу, я сделал великое открытие – обнаружил существование 5 генетических факторов гениальности, 3 из которых можно использовать, чтобы поставить появление гениев на конвейер. Работая 15 лет, 15 лет встречаю отчаянное сопротивление при публикации сути дела, Вы, А <лександр> Л<еонидович>, были лично на моем докладе, суть дела себе представляете. Мне очень нужна помощь МОИП.

А<лександр> Л<еонидович> ответил: вся трудность в том, что гениальность – проблема не только биологическая, но и социальная (как будто я это не знаю).

Вот я сижу у разбитого корыта, представляю себе, как в «Савраске» будут водить меня за нос с опубликованием, попробую один ход конем, а сейчас, отойдя от отчаяния (сколько их было), кажется, и именно из-за Вашего письма, примусь за дело.

Вы цитируете Достоевского. У него есть верные слова «Мир спасет красота». Я к красоте природы невосприимчив, безнадежно туп, и, может быть, поэтому мне так радостно и завидую Вам, что Вы ее так чувствуете.

Одно категорическое требование к Вам: обязательно сохраните первоначальный текст своих двух романов, как бы Вам не пришлось их переделывать, подчиняясь внутреннему и внешнему редактору. Сберегите! Ой, как они понадобятся в натуральном виде.

Мне очень хотелось бы сохранить Ваше письмо, чтобы временами им подкрепляться. Но оно утонет в моем безбрежном хаосе. Сберегите его (отсылаю Вам) и привезите, когда сможете. Ваш В. Эфроимсон.

В. П. Эфроимсон – Елене Макаровой

Июнь, 1985 г.

Я очень стыжусь того педагогично-наукообразного письма, которое Вам написал, но мне жаль уничтожить его, потому что хоть по-дурацки казенными, трафаретными словами там кое-что высказано. Не обижайтесь, я две недели провалялся в больнице, первый раз в жизни ничего в больнице не делая (в норме я там работал по 10–12 часов в день, благо никаких забот нет, телевизор для меня не существует, а тут я домаразмировался до игры в шахматы). Вышел я дней 10 назад, но нахожусь в предпредынфарктном состоянии, с соответствующей пустотой в голове, и даже временно ухудшенным зрением. Это не жалоба, а извинение.

В этом, втором письме, хочу наконец нащупать то, что меня схватило за горло в Ваших рассказах и повестях. Кажется, набрел на более точное, пусть избитое выражение: «любовь к людям», мягкая, нежная, женственная, наблюдательная. Ведь дело в том, что Вы их всех любите, и дядю Пашу, и эту чертову Яну, у которой не нашлось времени черкнуть ему пару строк, чтобы старый дурень почувствовал себя нужным, и всех этих обормотов из Консы[16]16
  Консерватория (жарг.)


[Закрыть], для которых Вы так ловко подсунули словарь словечек, которыми они щеголяют (Знаете ли Вы, что норманны, завоевав Англию, ввели там периодически сменяемый охотничий язык, чтобы всегда чем-то отличаться от еще сохранившихся витязей-саксов?), щеголяют, чтобы отличаться. Любите Вы и маму «Золотца» с ее беспутными поездками в Москву, и притом Вы вовсе не всеобъемлюще нейтральны, хватило же у Вас уменья несколькими строками припаять на место дядюшку «Золотца», который и с ней разговаривает интеллигентными штампами.

Очень боюсь, что Вы, получив письмо, сорветесь и прибежите меня навещать, да еще с какой-нибудь банкой меда (та еще надежда). Не надо, у Вас своих дел полно, у меня тоже, надо во чтобы то ни стало успеть, успеть, успеть.

А вам надо писать и писать.

Десятки лет у нас слово «гуманизм» было ругательным. Наконец, его вывели из этого ранга, но оно осталось мертвым. Я его ни в жизни, ни в литературе не вижу (при встрече напомните мне, чтобы я рассказал Вам про «Звезду» Казакевича в некоторых аспектах).

Вам надо писать, хоть в ящик, и быть готовой к тому, что изданное будут облаивать. Постарайтесь это заранее усвоить и минимально травмироваться. Очень может быть, что критик, который Вас будет разделывать, вовсе не верит в свою писанину, но знает, что «так надо». Есть ли у Вас еще что-нибудь кроме «Переполненные дни»? Если есть, дайте точную ссылку, но не присылайте, в моем борделе (Вы, кажется, не видели, в каком ералаше мои рукописи) все сразу затеряется, а так, по ссылке, я легко прочту в Ленке.

В. П. Эфроимсон – Е. Макаровой

Июнь, 1985 г.

Дорогая Елена Григорьевна, когда читал В/изданную книгу[17]17
  Написание «В/» вместо «Ваш», «Вами» и т. п. – индивидуальная особенность скорописи В. П. Эфроимсона.


[Закрыть], меня в ней неприятно поразил один рассказ (более того, он вызвал у меня отвращение). Название, конечно, не помню, в нем речь шла о поисках знахаря, лечащего рак, и почти весь рассказ был посвящен описанию и препинающейся, заикающейся речи какой-то слабоумной. <…> И финал рассказа тоже нелеп. Больной отказывается принимать лекарство, потому что не может лекарство иметь отвратительный вкус. Ну, а хинин? Ведь прекрасно лечит! Но самое главное – весь рассказ посвящен слабоумной. Конечно, в окружении других, превосходных рассказов, эта дрянь терялась. Но когда я занялся оставленным мне, то есть «Танцуем с нами»[18]18
  Повесть называлась «Танцуйте с нами». По указанию цензуры она была изъята из уже набранной книги «Переполненные дни», Сов. писатель, М., 1982. В. П. Эфроимсон читал ее в рукописи.


[Закрыть], я снова был неприятно поражен и решил прежде всего, что уродливые, бессмысленные фигуры на обложке этой книги, на обложке «Освободите слона»[19]19
  «Освободите слона», М.: Знание, 1985. Это моя первая книга о детях и творчестве, написанная на основе занятий лепкой с малышами в «Студии эстетического воспитания» при химкинской школе искусств.


[Закрыть] и на обложке Вашей книги – это уже не случайность, а серьезная патология; я вспомнил Ваше детство в больнице, 8 подруг, из которых четверо умерло, то, что Вы и более здоровые, им много лет все читали, сообразил, как Вы должны были глубоко переживать их уродства (да и Ваше, хоть теперь ничего не заметно, наоборот, видится какая-то подтянутая стройность).

Так вот, принялся читать «Танцуем с нами», поразился точности, почти магической, передачи жаргонной речи и мышления всех этих персонажей из «Селедочного пояса» (так звали в прошлом веке выходцев из него: черту оседлости + Галицию, Познань, Силезию), с их убогим мышлением, с «тем, к кому ушла моя мама», с этим подробнейшим, реалистичнейшим описанием смерти и похорон деда и его омерзительного логова и все-таки, дважды, «Хава Наги-ла» – «Танцуем вместе». Убожество, обывательщина, мещанство, нищета, серость, и «Танцуем вместе». Это подлинное еврейство, и я, зная, как все живое, энергичное, умное, с отвращением, всеми силами, вырывалось из всего этого, испытывал отвращение, омерзение, тоску, тяжесть. Ведь я из истории науки знаю, как выходцы из этого, нет, люди, вырвавшиеся из этого, сразу устремлялись со страшной, все побеждающей силой в какое-то дело, творчество. Когда Гейне крестился, он назвал крещение входным билетом в европейскую культуру.

Бог меня миловал – я родился в Москве, черты оседлости не знал, хоть моя мать и две сестры отца были подлинно святыми, но эта узость мышления, мещанство мне прекрасно понятны (когда будете у меня, непременно заставьте найти кое-какие записи по поводу еврейства… И все-таки «Хава Нагила». В 1923 г. в Политехническом музее поэт И. Уткин читал ныне забытую «Повесть о рыжем Мотеле…», где полно еврейских оборотов:

 
«Умное, хорошее слово
сказал сапожник Илья:
Мотеле, здесь ни при чем Иегова,
А при чем ты и я»[20]20
  Редкое, мудрое слово / Сказал сапожник Илья: / «Мотэле, тут ни при чем / Егова, / А при чем – ты / И я».


[Закрыть]
 

<…> Публика смеялась. А потом продолжал читать эту поэму артист Борисов[21]21
  Олег Иванович Борисов (1929–1994) – актер театра и кино, мастер художественного слова (чтец).


[Закрыть]. И аудитория сошла с ума. Она хохотала до слез включительно, до изнеможения. Но Ваше «Танцуем вместе» навело на меня страшную тоску: 80 поколений страха, нищеты, местечковости, мещанства, и все-таки танцуем вместе, слепая, глухая, хромая тоже. Нет, этот двор чудес вовсе не случаен – это следствие Вашей детской больницы, которая Вас навсегда изуродовала.

Конечно, треп обо всем «воопче» и ни о чем в частности, на что ушел весь Ваш второй приход ко мне, вполне оправдан, закономерен, но пусть Ваш следующий приход будет тематичен, пусть обязательно будут «еврейцы», Достоевский, а там уж, что бог пошлет. И затем уедете вовремя на метро. Верю, что Вы можете себе позволить, но я-то не могу Вам позволить. Вы этот ужас раскрыли в последний момент, я не успел взбелениться, у меня, как говорят немцы, Lange Leitung, по-русски, «не скоро доходит», короче, очень, очень крепок умом, но только задним, Espit d’escalier, Treppenwitz по-немецки.

Через сутки, отойдя, все же вспоминаю «Танцуем вместе» со страхом и отвращением. Главный цензор прав, и это пишу я, которому еле-еле удалось протащить в депонирование свой ксерокс. Я с искренним ужасом вспоминаю отдельные места Вашей рукописи. Конечно, «Танцуем вместе» звучит тем более гордо, но радостно ли? Мне книга, повторяю, кажется ужасной. У Фрейда – 50 % ерунды, соответственно тогдашнему уровню, но в одном он прав: детско-подростковые впечатления и установки крадутся за нами всю жизнь, и Ваше пребывание в больнице с ее ужасами надолго надело Вам на нос очки, от которых Вам трудно избавиться, если Вы не примете твердое решение: каждый раз вносить коррекцию. <…>

Е. Макарова – В. П. Эфроимсону

Осень, 1985 г.

Дорогой Владимир Павлович! Пишу от руки – машинку отвезла в квартиру (напишу) отсюда неподалеку. В надежде туда выбираться к ночи, чтобы начать что-то думать. Так как почерк у меня очень скверный, то постараюсь быть краткой.

Сейчас раннее утро. Маня всю ночь кашляла, предыдущую ночь я тоже не спала – читала, думала, кое-что писала. Пока так – в никуда. А сегодня – полный рабочий день – с 10–00 до 19–30. С перерывом на обед, в который я обедаю – с бедой. С папой, который очень болен. Этот субботний дневной час – сберегаю для него. Хотя хотелось бы – развалиться в кресле и отдыхать под музыку.

Я говорила Вам вчера, что отвечу на письмо. Это нелегко…

Вы пишете, что больница (в детстве) меня навсегда изуродовала. Это, опять же, с Вашей точки зрения, объективной. На самом деле больница для меня – счастье и спасение. В детстве мне посчастливилось пройти через разное, и это закалило мой дух, это раз и навсегда заставило меня ненавидеть ложь, фальшь, не делать гнусностей и научило терпимости, тому, чего в моей природе, по-моему, не было. Короче, больница – это была модель социума, в котором мы живем, моральная блокада, и я считаю, что, перенеся эту блокаду, радость становится полнее. Ты знаешь кое-чему цену и не тратишь жизнь на дешевку.

Но не мне учить Вас, простите. Вы великолепны именно своей страстной верой в разум, и в этом есть тоже что-то иррациональное, духовное, и как раз-таки Ваша духовность (Вы ее, скажем, называете этикой) и заставила Вас всю жизнь добровольно страдать за правду. Вы – не человек ситуативной нравственности, вот что главное, и это главное и дает нам возможность общения, понимания, любви, хотя взгляды на бытие у нас разные.