Текст книги "Глоток Шираза"

Но зарождавшуюся в России интеллигенцию освободили не только идеи Французской революции, но и немецкая гегельянская философия. Как выразился Герцен, «мы большие доктринеры и рассуждатели. К этой немецкой способности мы добавляем наш собственный национальный <…> элемент, безжалостный, фанатично сухой. Мы даже слишком готовы срубать головы <…> Мы бесстрашно доходим до самого предела и переходим через него, всегда в ногу с диалектикой, только не в ногу с правдой». И. Берлин (оговаривая условность) разделяет два подхода к литературе и искусству, французский и русский. «Французы» считают своим долгом создавать наилучший предмет, картину или книгу; остальное несущественно. «Русские» считают своим долгом говорить правду, священную правду, романом, картиной или балетом, историческим трудом, и даже Л. Н. Толстого, например, упрекали за чрезмерное внимание к форме и стилю, не говоря уж об «эстете» Тургеневе. Историк Грановский, переводчик Кетчер и Герцен, съехавшись на даче в 1845 г., были убеждены в том, что являются чем-то вроде ордена рыцарей, братства воинов, и эта убежденность распространялась на всех единомышленников по всей стране (стр. 133). Общим выразителем был Белинский, «неистовый Виссарион» со сверкающими глазами, бешено работающий и сгоревший на работе: «русская литература – моя жизнь и кровь». Он веровал в существование истин абсолютных и доказуемых и с 1835 по 1848 г. выпустил уйму статей, в которых блистательно раскрывал в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других крупных писателей то, что ускользало от внимания читателя.

Это был уникальный факт господства литературы над жизнью и одного человека над всем сознанием и воображением огромной нации» (стр. 159). Сначала Белинский верил в просвещенный абсолютизм, в Запад, затем бросился в гегельянство с признанием реальности, и наконец провозгласил примат личности.

«Личность человека теперь для меня стоит над историей, над обществом, над человечеством», он отрекается от Гегеля, увлекается Фейербахом, Шиллером: «Начинаю любить человечество в стиле Марата: чтобы сделать счастливой малейшую долю его, думаю, что готов уничтожить остальных огнем и мечом». Он превозносит Робеспьеров и Сен-Жюстов. В 1847 г. он уничтожающим образом накинулся на Гоголя за его «Избранные места из переписки с друзьями». Духовным сыном Белинского стал Базаров. Но этот западник оставался глубоко привязанным к России.

Пожалуй, величайшим умом эры становления русской интеллигенции был Герцен. Он утверждал тезис о могучей силе идеологических абстракций над человеческими жизнями. Но вместе с тем заявил, что любая попытка объяснить поведение человека любой абстракцией, или посвятить человеческие жизни абстракции, пусть самой благородной – справедливость, прогресс, цивилизация – всегда приводит в конце концов к мукам и человеческим жертвам, и что попытки ввести индивидов в рациональные схемы, привести к теоретическому идеалу, пусть по самым высоким мотивам, приведет в конце концов к страшному изуродованию людей, к политической вивисекции во все возрастающей мере. «Это приведет только к освобождению одних за счет порабощения других и к политической вивисекции во все большем масштабе». «Старая тирания будет заменена новой, иногда гораздо более уродливой – установлением рабства универсальным социализмом, например, вместо рабства универсальной Римской церкви» (стр. 193). Споря по этому поводу с Луи Бланом, Герцен высмеял его (стр. 194).

В своем политическом завещании Герцен утверждал, что нельзя принуждать одно поколение к роли средства для благополучия его отдаленных потомков, благополучия ни в коем случае не достоверного. «Далекая цель – надувательство и обман». Реальные цели должны быть ближе: «самое большее – заработок рабочего или радость от выполненной работы».

На вопрос о смысле жизни и культуры, которая может быть прервана моментально, Герцен дает примечательный ответ (стр. 196): «Люди обладают инстинктивной страстью сохранять все, что им нравится. Человек родился и поэтому хочет жить вечно. Человек влюбляется, хочет быть любимым и любимым всегда, как и в первый момент своего признания, <…> но жизнь <…> не дает гарантий. Жизнь не обеспечивает ни существование, ни радость, и вовсе не отвечает за их продолжение <…> Каждый исторический момент целен и прекрасен, сам себя содержит в себе, на свой лад. Каждый год имеет свою собственную весну, собственное лето, зиму и осень, свои собственные бури и ясную погоду. Каждый период нов, свеж, заполнен своими собственными надеждами, несет в себе свои собственные радости и горести. Настоящее принадлежит ему. Но люди недовольны этим, они обязательно хотят владеть и будущим…»

«…Мы морально свободны или мы колеса в машине? Я хотел бы думать о жизни и поэтому об истории, как о достигнутой цели, а не о средстве для чего-то <…> Если мы глядим только на конец процесса, то смысл всей жизни – смерть…».

Все проходит, но то, что проходит, может иногда вознаградить человека за все его страдания… Так отвечает Герцен всем тем, кто, подобно Мадзини или социалистам его времени, призывал к нынешним жертвам и страданиям ради национальности, или человеческой цивилизации, или социализма, либо справедливости или человечества – если не в настоящем, то в будущем. Герцен это яростно отрицал. Смысл борьбы за свободу – это не свобода завтра, это свобода сегодня, свобода живых личностей с их собственными индивидуальными целями, целями, за которые они движутся и борются, может быть, умирают, цели, которые для них священны. Подавлять их свободу, их стремления, разрушать их цели ради какого-то нелепого счастья в будущем, которое нельзя гарантировать, о котором мы ничего не знаем, которое является результатом какого-то грандиозного метафизического построения, которое само стоит на песке, для которого нет логической, эмпирической или какой-либо другой рациональной гарантии – делать это, во-первых, вслепую, потому что будущее ненадежно; во-вторых, это преступно, потому что нарушает единственные моральные ценности, которые мы знаем; потому что оно растаптывает человеческие потребности во имя абстракций – свободы, счастья, справедливости, фантастических обобщений, мистических звуков, превращенных в идолы наборов слов.

Почему ценна свобода? Потому что она цель в себе, потому что она то, что есть. Жертвовать ею – это просто человеческое жертвоприношение. Это последняя проповедь Герцена, и из нее он делает вывод, что одно из глубочайших современных несчастий – это погружение в абстракции вместо реальностей. Для Герцена одним из величайших грехов, который кто-либо может совершить – это перенести ответственность со своих собственных плеч на какой-то неопределенный будущий строй и во имя чего-то, что может никогда не произойти… (стр. 197–198).

Стр. 198: «…массы безразличны к индивидуальной свободе и независимости, подозрительны к таланту. <…> Они хотят <…> чтобы правительство управляло в их пользу, а не <…> против них. Но управлять самим им не приходит в голову».

«…Коммунизм пронесется по миру ужасающей бурей, страшной, кровавой, несправедливой, быстрой». (Стр. 199): «Он страшится угнетателей, но страшится и освободителей. Он страшится их, потому что они светские наследники религиозных фанатиков веков веры; потому что каждый, имеющий готовую, сухую схему, смирительную рубашку, которую он хочет надеть на человечество как единственное возможное исцеление от всех людских бедствий, в конечном счете, вынужден будет создать положение, невыносимое для свободных людских существ, для людей его типа, которые хотят выразить себя, которые нуждаются в какой-то области для развития своих собственных возможностей, и притом готовы уважать оригинальность, спонтанность, естественное стремление к самовыражению со стороны и других людей».

«Они хотят, не меняя стен тюрьмы, дать им новое применение, как если бы план для тюрьмы был бы пригоден для свободного существования». «Специалисты по тюремной архитектуре не могут строить дома для свободных людей. И кто скажет, что история показала ошибочность Герцена?» (И. Берлин, 1978).

Стр. 201. Герцен «…объявляет, что одна из величайших опасностей нашего общества заключается в том, что личности будут одинаково укрощены и подчинены идеалистами во имя альтруизма, во имя мер, предназначенных осчастливить большинство». Новые освободители могут напомнить инквизиторов прошлого, гнавших стада невинных испанцев, голландцев, бельгийцев, французов, итальянцев на аутодафе, а «затем мирно возвращались домой со спокойной совестью, считая, что они выполнили свой долг, с запахом горелого человеческого мяса еще в ноздрях» и спали сном невинного после хорошо выполненной дневной работы. Эгоизм нельзя осудить без разграничений. Эгоизм – не грех. Моралисты храбро мечут в него молнии вместо того, чтобы на нем строить. То, с чем моралисты борются и что отрицают, это великая внутренняя цитадель человеческого достоинства <…> Это своеобразное сочетание идеализма и скептицизма проходит через все произведения Герцена».

Стр. 207: «Самой постоянной целью Герцена является сохранение индивидуальной свободы».

Стр. 209: «Из его произведений исходит сильная традиция освободительного гуманизма в русском социализме, побежденная только в октябре 1917 г. Его анализ сил, действовавших в его дни, индивидов, в которых они воплощались, моральных предпосылок их верований и слов и его собственных принципов, остается до нашего времени одним из самых проницательных, волнующих и морально мощных обвинений великих зол, созревших в наше собственное время».

Стр. 299. «Нельзя остановить интеллект», – писал Герцен в своей последней блестящей статье, – «потому что у большинства отсутствует понимание, тогда как меньшинство им злоупотребляет <…> Дикие вопли – закрыть книги, изгнать науку и двинуться в какую-то бессмысленную разрушительную битву – это самый насильственный и вредный вид демагогии. За ним последует взрыв самых диких страстей… Нет! Великие революции не достигаются разнуздыванием низменных страстей! <…> Я не верю в серьезность людей, предпочитающих грубую силу и разрушение развитию и достижению соглашений. <…> Нужно открывать людям глаза, а не вырывать их».

Что до Чехова, то он однажды сказал (стр. 303): «Дело писателя не давать решения, а лишь описывать положение так правдиво, так справедливо отнестись ко всем сторонам вопроса, чтобы читатель больше не мог избегать его». «Сомнения, поднятые Тургеневым, не улеглись, <…> с его времен дилемма обострилась и стала всемирной, всеобщей».

Из всего рассказанного И. Берлиным о Герцене может создаться впечатление, что он был очень проницательным, осторожным либералом, постоянно готовым бороться на два фронта, видевшим главное счастье человечества в личной и индивидуальной свободе, оттесняющим экономические и политические неустройства на второй план. Без малого близкое впечатление может создаться о Тургеневе. В действительности же Тургенев в своих «Записках охотника» впервые, чисто художественными средствами, показал жизнь деревни, крестьян и крестьянок, впервые оповестил «общество», т. е. интеллигенцию, зажиточных горожан, дворянство, чиновничество, двор об их нуждах и нужде, сделал это без нажимов и компрометирующих преувеличений.

Герцен же был совершенно неустрашимым бойцом, с более чем неподкупной совестью, устойчивым к любой демагогии, борющимся против любой несправедливости. Когда началось восстание в Польше, очень непопулярное в России (вспомним давнее «Клеветникам России» Пушкина), Герцен горячо, решительно встал за освобождение Польши. Ради борьбы за то, что он считал правым делом, он пошел на полную утрату популярности в России, на то, что его «Колокол», который раньше зачитывали до дыр, читал сам государь, «Колокол», упоминание в котором пугало любого чинушу и даже высоких персон, потерял

На полях: Где-то затерялся конец.

На обороте: Может быть, эту-то рукопись, если только она Вам не в масть, надо будет вернуть мне. В. Эфр.

1988. ИТОГИ

Этот год пока проходил в попытках реализации, совершенно безрезультатных. Я несколько раз был в АМН, ссылался на Парина[186]186
  Василий Васильевич Парин (1903–1971) – физиолог, академик АН СССР.


[Закрыть], на прохождение «Введение в медицинскую генетику». Но мне кулуарно ответили, что таких как Парин («Тамм[187]187
  Игорь Евгеньевич Тамм (1895–1971) – физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике.


[Закрыть] медицины») нет и больше не будет. Разговаривал и с президентом, и с секретарем Президиума, с академиком-секретарем медико-биологического отделения, но никакого движения, кроме как вспять, не получилось. Вы знаете, какой я скупердяй на время, особенно рабочее, как мне трудно отрываться от работы: слишком много времени ушло впустую, надо лихорадочно работать, чтобы хоть что-то успеть сделать, и я уже считал, что 20 лет работы пропало зря. И ведь я с самого начала знал, что тащу на себе горб, и продолжаю таскать. Например, в дополнение и развитие я довел рукопись до тысячи страниц. Какого черта, если и так достаточно убедительно относительно пяти факторов. Но я пытался отыскать еще какой-либо, прочитывал, вернее, конспектировал (я почти никогда ничего не читаю, кроме как перед сном, но все мало-мальски стоящее с узкой точки зрения конспектирую). При этом, зная, что вот-вот свалюсь, только реферировал на карточках, без всякого развития. Действительно, когда у меня после пары инфарктов началась мерцательная аритмия, нашлись люди, которые решили, что меня надо обязательно поставить на ноги, и сопроводили меня в знаменитый Кардиоцентр. Там у меня на 3-й или 4-й день произошел приступ «мерцаловки», но я ходил, обвешанный мониторами, и мне выработали курс лечения, подобрали лекарства (главное, кордарон) и я стал там не только ходить по 1,5 часа на прогулку (чего не было десятилетия – конечно, если не считать фронт и другие обстоятельства, когда, впрочем, не гулял, а ходил по делу), и я там почти сразу занялся колодой своих карточек, штук 300–400, переводя их в развернутый текст; настрочил за месяц или 5–6 недель, что провел там, уйму, впрочем, преимущественно по проблеме эволюционной генетики этики («Родословной альтруизма»). У меня и без того лежат горы перепечатанного на машинке текста, и я очень сомневаюсь в том, что успею это привести в систему, пока все это обилие имеет форму клочков или лохмотьев. <…>^*

^*Откупориваю Шираз. Включаю камеру. Смотрите, я снова в форме. Отдайте мне должное, я всю дорогу молчала, и вовсе не из меркантильности. Ну сколько там стоят мои буковки! Если у меня и есть претензии, то только к «Print on demand». Почему бы не поставить публикатора в известность? Мол, уважаемая Елизавета Годунова, книга вдвое увеличилась в объеме, объявился еще какой-то автор и изменил название книги…

«Print on demand», вы молодцы! Вам дорога память, а не литература. Возвращать из забвенья – миссия великая. Заодно и меня утешили. Из-за Таниного романа я чуть не слетела с катушек. А Эфроимсон привел в чувство, помог раздышаться. И мне, и моим пациентам. Они расправили диафрагмы, они платят и дышат, дышат и платят. Сообща мы покроем расходы. Чего-то я разболталась…

Давайте лучше помянем Таню и Владимира Павловича. Пусть им там будет хорошо, хотя в там я не верю. А нам пусть будет хорошо здесь. Глоток Шираза – и психофизический зажим снят.