Текст книги "Глоток Шираза"

Что она рассказывает, кому? Дик вслушивается.

– Меж тем звонки учащаются. Актриса перечисляет имена: Офелия, Нерон, Лукреций, Маяковский, Есенин, Цветаева, Чио-Чио-Сан – ах ты боже мой, с таким именем! Мы все умрем, товарищи, – актриса переступает красную черту, подходит к краю сцены и хватается за сердце. Красное пятно расплывается на белоснежной блузке.

Похоже на репетицию моноспектакля. Хорошая идея, кстати. Не надо платить за зал.

Голос актера из зрительного зала: «Друзья, просьба соблюдать тишину и спокойствие, Антонина Петровна погибла за правду. Почтим ее память молчанием».

Лиза умолкает. Сейчас выйдет из будки и увидит его. Получается, что он подслушивает. И он действительно подслушивает. Это неприлично.

– Занавес опускается и тотчас подымается.

Значит, еще не все.

– Самоубийцы выходят на поклон. Антонина Петровна встает с пола, обводит рукой труппу (все аплодируют) и снова падает, сраженная очередной пулей.

Теперь все, надо отойти в сторону, спрятаться. Но нет, продолжение следует.

– Занавес поднимается. Под гром аплодисментов самоубийцы выходят на сцену и обступают бездыханную Антонину Петровну. Она встает и скромно кланяется.

Пауза или конец? И тут Лиза как крикнет:

– Доколе нас будут убивать, а мы на это – раскланиваться?!^*

^* Выпьем, Годунова, за промотанную мечту. Чокаться не будем. За упокой души не чокаются. Да и не с кем. Сколько же я всего сочиняла, сколько спектаклей поставила в очереди за туалетной бумагой, в набитом вагоне метро, в психбольнице. Народный театр… Нет, инородный театр. Жил и умер. Во мне. Нет, я не Липшиц-Влипшиц. Я действительно была беременна театром? Его абортировала система. А может, это все-таки была ложная беременность? Был ли у меня талант? Был.

Даже профессор Якобсон, с которым я в действительности не была знакома, видел во мне признаки гениальности. Танечка, не придумывай больше за меня пьес. Даже таких глупых, как эта. Для персонажа сойдет.

Но хотелось бы другую. Какую? Сейчас придумаю. Представь себе десять человек – отборные характеры – собираются на вилле богатого хозяина на читку «Улисса». Это происходит регулярно, вот уже целый год, раз в две недели. Эта читка – завершающая. Они сидят за столом, а за ними меняется пейзаж, происходит все что угодно, это видит зритель, но не чтецы. Между ними тоже что-то происходит: за год успели возникнуть какие-то симпатии и антипатии, может, даже влюбленности, но к последней читке все опустошены, и все идет по накатанной.

Неожиданно хозяин дома останавливается на полуслове. Наступает пауза. Он мертв. Но кто-то ведь должен дочитать последнее предложение до конца… Все молча переглядываются. Встают. Оказывается, за окном снежный буран. Машины, на которых они прибыли, вот-вот заметет, они застрянут тут, приедет скорая помощь, начнется суета, допросы. Неприятности в целом. Мертвому они уже не нужны, и уж явно смерть его никак не связана с читкой. Начинается суета, и тут все становятся героями «Улисса», каждый играет своего персонажа. И все, что было книжным, становится живым. Только Блума – Улисса нет. Он мертв. Надо еще подумать над финалом… Или другую сочинить? Нет, не сегодня. А что, если собрать пациентов и устроить театр? С терапевтическим эффектом? Ха-ха-ха! (Тут я долго и заливисто смеюсь, но print on demand передал это одним «ха-ха-ха».)

Отойти или еще подождать?

– По-моему, смешная реприза…

Совсем другой голос, видимо, репетиция закончена, теперь фидбек.

– Я тут, в театре. Репетирую «Хемингуэя из Чили». Спокойной ночи.

Значит, Дик все правильно понял. Лиза работает по телефону.

Трах! Трубка с грохотом падает на рычаг. Дик вздрагивает и, вместо того чтобы отойти, открывает перед Лизой дверь.

– Дик, ты настоящий джентльмен! Если бы нашим нужно было срочно позвонить, они бы кулаками стучали от нетерпения.

– Мне не нужно звонить. Меня Соня за тобой послала… Пойдем домой.

– И где же мой дом? – Лиза берет Дика под руку. – Давай лучше прогуляемся, подышим воздухом… И я спрошу тебя, сможешь ли ты хоть чем-то помочь Соне там…

– Мистер Огден просил помочь тебе здесь…

– Смешной! – Лиза хохочет. – Ты не представляешь, сколько у нас было приключений! Мы были в Ленинграде, а у моего приятеля там была любовница, и ей нужно было делать аборт. Приятель попросил купить врачу сигареты с ментолом в «Березке». Мы купили, и я позвонила приятелю, чтобы он встретил нас в метро. Спасибо, не надо. У любовницы началась менструация. Стив говорит: «Вот это страна, два часа назад я не знал, что у тебя есть друг в Ленинграде, у которого есть любовница, которой нужно делать аборт, а теперь я радуюсь, что у нее началась менструация!»

– Точно в духе мистера Огдена!

– И еще одна ленинградская история. Мне нужно было срочно позвонить в Москву, а в гостинице был междугородний телефон-автомат. Швейцар не пустил меня: поздно. Тогда Стив дал ему на лапу, валюту, разумеется, и говорит: «Кол-гел». А, кол-гел, тогда проходите! Видишь, какой у нас, проституток, бонус! Только мы в родной своей стране имеем право звонить ночью по междугороднему телефону! Ну все, пока!

Лиза чмокает Дика в щеку и скрывается в подъезде. Ничего не понятно, зато интересно. Он обязательно напишет мистеру Огдену про эпизод с репетицией. Загораются окна на первом этаже. Соня что-то с жаром доказывает Лизе, та слушает, стоя спиной к подруге, расстегивает рубашку, исчезает, снова возникает на дальней параллели, в глубине комнаты, так, что видно только лицо и руку; кажется, она расчесывает волосы. Нет, задергивает шторы. Театр закрывается.

На груде серых вязаных шарфов спит зеленый телефон

Но скоро он проснется и заговорит. Жена звонит из учительской во время большой перемены. И тогда он спросит ее про кепку, которую ищет битый час. Жена знает все. Кепка, как она и сказала, завалилась под диван.

Он смотрит на себя в зеркало из-под козырька: писатель из плеяды сорокалетних, правдивый отражатель туманной действительности.

Москва потекла. В воздухе – мутная взвесь снежных испарений. Когда-то они жили в большой коммунальной квартире в Лялином переулке, а теперь – на окраине, в Голубино. Голубые корпуса Голубина подобрались к окружной дороге, она гудит день и ночь, вода из-под колес брызжет. Звонки Лизы врываются в текст, сбивают с толку. Барон Тузенбах застрелился… спокойной ночи…

Летящая, с улыбкой-завитушкой, она уже собрана им из букв и знаков препинания, протянута линия меж «Бедной Лизой» и «Дворянским гнездом», а вот настоящую – не ухватить никак. Неприкаянная провинциалка? Из режиссеров он ее уволил. Произвел в лимитчицу, мечтающую пробиться в актрисы. Она сторожит котельную в Козихинском переулке и в гуле котлов – кинематографично – читает романы, примеряя на себя роль главной героини.

Из-за поворота выезжает такси. Виктор голосует, хотя собирался в метро. Такси тормозит, обдает грязью единственные приличные брюки.

– Куда вам?

– Никуда!

– Псих, и не лечится! – Водитель вертит пальцем у виска.

Виктор молча стирает пятно с брючины, распрямляется. Раз так, в метро. Незачем сорить деньгами.

Дверной звонок не работает, все открыто

На столе недопитая водка из «Березки», вещи раскиданы, не воры ли тут орудуют?

– Соня, – зовет Виктор, но из дальней комнаты к нему выходит Лиза в желтом халате.

– Не разувайся, – говорит она как-то безрадостно.

– Я не вовремя?

– Очень даже вовремя!

Виктор теребит в руках кепку, ищет, куда бы положить, чтобы не затерялась.

Лиза исчезает и через минуту появляется в платье: черный верх с глубоким треугольным вырезом до талии и белые ниспадающие гряды юбок.

– Представляешь, в этом одеянии Соня гуляла медовый месяц!

– Одетта и Одиллия в одном лице!

– Одиллия раздета! Они все оставляют, с собой берут два чемодана. Хочешь духи для жены? Смотри, миленький флакончик…

– А где Соня?

– Уехали с Левой за билетами, – говорит Лиза, подбирая с пола пожухшие конверты с видами Днепростроя и Красной площади, портретами стахановцев и прочих ударников, цветные корки удостоверений с фотографиями молодого Льва Марковича Залмана, женатого на молодой Софье Исааковне Гальпериной, – куда бы это положить… Не дом, а свалка. На платьях кастрюли, на брюках сковородки, кажется, вещи сошли с ума, провожая хозяев навсегда.

На пороге – молодая женщина с девочкой в кругленьких очочках.

– Здравствуйте, я Лида. Соня не предупредила вас? Смотри, доченька, какое на тете платье красивое…

– Вы та Лида, которой нужен диван?

– Да. То есть мне нужен диван, но одна я его не унесу. А это можно? – женщина поднимает с пола фотографию.

– Конечно!

– Я у Софьи Исааковны в старших классах училась. Любимая учительница. Как вы думаете, ее там вылечат?

– Надеюсь. Могу девочке бусики подарить…

– Не хочу, – говорит девочка.

– А вы здесь потом останетесь? – допытывается Лида.

– Да, вещи раздавать.

– Тогда мы с мужем за диваном зайдем, хорошо? А пока не будем вас обременять, и так неловко.

– Я бы на твоем месте спятил, – говорит Виктор, когда Лида с дочкой уходят, – но зато какой материал!

– Для бытописателя. До тебя приходил один, представился другом-отказником. Проверил сантехнику, обнаружил в кухне газовую колонку, ага! Гэбист стопроцентный. Видимо, будущий жилец. Отъезжантскую жилплощадь государство забирает себе. Кто первый на получение? А это была его жена как пить дать. С любовью к учительнице и девочкой для отвода глаз. Но с ролью не справилась. Кто приходит за диваном без носильщиков?

– Так запри дверь!

– Найди ключ, запру с удовольствием. А пока чайник поставь, я сейчас.

Лиза швыряет платье на пол, надевает халат, – выходит из ванной. Дни толкутся вперемешку, наступают друг другу на ноги. Вчерашний день не стирается со стекла.

– Девочка моя… Может, поищем ключ? – Виктор привлекает ее к себе, и она обмякает в его объятьях.

Он не умеет искать. И она не умеет. Она умеет находить. Но не всегда. Сейчас не выйдет. Не хочется. Лиза садится напротив. Закуривает.

– Они ждали разрешения шесть лет. Думаю, что и там ей уже никто не поможет. Но зато никто не посмеет вывести ее из вагона метро. Однажды я прождала ее на «Бауманской» два часа. Как потом выяснилось, мильтон велел ей предъявить паспорт, Соня долго рылась в сумке, а он подхватил ее под белы рученьки и куда-то повел, где ее продержали довольно долго и, когда до-тумкали наконец, что она слепая, запретили выходить из дому без собаки-поводыря.

Виктор слушает, а думает свое. Засветился. Влип. Здесь же все и прослушивается. Надо помалкивать. Если говорить, то только о нейтральном.

– Тебе бы побыть на природе, детка. Я спасаюсь лыжами. Выйду неподалеку, в березовую рощу, отведу душу. Сколько бы ты ни роптала на несовершенство мира, сколько бы ни ссылалась на абсурдную действительность, причины по-человечески просты: нет своей крыши над головой, нет, может быть, нормальной работы…

– Слушай, ну до чего же тошно ощущать себя кремовой розой на их грандиозном торте. Взбитые сливки на крови, цукатики из костей, сахарная пудра из пепла. Наше будущее здесь – чума, наше будущее там – бесстрашный герой Лимонов в белых мокасинах, гуляющий по Нью-Йорку в поисках б…..! Черных и пышнотелых.

Жуткая мысль клешнями охватывает голову. Она провокатор. Неотразимая красотка, водка из «Березки», иностранные связи, эта якобы неприкаянность, звонки из автомата, совершенно бессвязный спич про убийства и раскланивания, и эти речи сейчас…

– Детка, мне пора!

– А разве ты не к Соне приехал?

– Да. Но ты ведь передашь ей привет?

Виктор быстрым шагом идет к метро. Главное, не озираться по сторонам, не навлекать подозрения. Роман переписать. Завербованная органами лимитчица. Советская Мата Хари. Рижское взморье… Чем она занималась, собирая чернику в лесу? Строчила депеши? Но зачем было им приставлять к нему стукачку? Он, конечно, общался с неугодными власти товарищами, но ни во что не был замешан и не публиковался за кордоном. Любой поступок Лизы теперь легко подшивается к делу. Слежка за опальным профессором в том числе. Что если жене предъявят фотографии интимного свойства? Но кто их мог застукать?

О, это они умеют…

– Гражданин… – Кулак упирается в спину. Виктора прошибает пот. – Уйдите с дороги!

Мужик с тачкой. Виктор пропускает его вперед, и тот сломя голову несется к эскалатору.

Остросюжетная вещь, параноидальная эпоха… – Виктор опускает жетон в щель турникета, проходит не оборачиваясь. – Все на подозрении. Кроме главной героини. А в ней-то и вся соль.

«Кстати, мне так и не удалось выведать у вас про детство

Складывается впечатление архинеустроенности. Кажется, я говорил Вам, что Фрейд во многом не поднялся выше уровня знаний своей эпохи, потому 50 % его учения – бидистиллированый вздор. Но он гениален. И одно для нас решающе важно: впечатления и ценностные параметры детско-подросткового периода часто оказываются пожизненными. Все же вы прескверная лгунья! Приятный баритон велел мне не разыскивать Вас по номеру, который Вы мне так любезно предоставили. Обещание приехать в ближайшее время – „души прекрасные порывы“. Впрочем, мы не уговаривались, что считать ближайшим временем. Но это – лирический рассужданс. Вы намеренно не даете пищи пытливому уму. Так вот, я абсолютно убежден в том, что 98–99 % потенциальных талантов губят ясли, детские сады, школы с 40 учениками в классе и что это вредительство намеренное и целенаправленное. Помните, у Шекспира Юлий Цезарь говорит: „Вот у Кассия мрачный взгляд. Он слишком много думает. Такие люди опасны“. Понятно? Хорошо. Покойный Крушинский (о нем – при встрече, завяжите узелок) экспериментировал на животных. Его основной вывод: думать трудно. И если крысе, вóрону, курице поставить задачу, требующую перестройки стереотипа, у нее (крысы) начинаются судороги, полная растерянность, истерика, бессмысленные метания.

Считается, что человек с кроманьона сильно поумнел. Вздор! У него просто обогатился набор стереотипов. А нашему предку каменного века приходилось держать в голове в полной готовности уйму знаний и умений. Мы рождаемся и ищем для себя протоптанную дорожку и такую же – для своих детей, подчиняясь нигде не плакатированному принципу: „Экономь думать!“ Не крутите носом, к Вам это не относится. При всей Вашей взбалмошности (вот Вам, лопайте!) дети у Вас должны быть стопроцентными умниками. Я-то своих не завел и теперь готов рвать лысые кудри.^* Целую ручки.

P. S. Когда почтите присутствием, напомните: про совесть. Сообщу уникальные сведения».

^* А как бы страдал этот ребенок врага народа… Понятно, что всякий живой организм налажен для воспроизводства, но сколько детей стало жертвами этой природной функции! Лично я попала в эту круговерть по мамашкиному недомыслию. Жалею ли я, что осталась одна? Нисколько. Вы скажете мне: у рожденного есть шанс осуществиться, это не эмбрион, выброшенный на помойку. Верно. Шанс был. Кстати, в Киото с группой терапевтов мы посетили кладбище абортированных детей, каменные божки с красными косынками на каменных головах… Семьи приходят сюда за утешением, просят прощения у нерожденных. Я попросила. На всякий пожарный.

Профессор надписывает конверт. Почему «до востребования»? Женщина и тайна – синонимы. Профессор берет с тумбочки стакан и ложку, прихватывает с собой последнюю десятку – вечером соседка привезет пенсию. Жизнь – невероятная роскошь, – думает профессор, – она щедра и расточительна, она дарит ему великолепных женщин и заботливых соседок». Тоска по Ленинке отчасти унята здешней библиотекой, очень приличной: свежие журналы, новинки медицинской литературы. Библиотека для сотрудников, – но его туда охотно пускают. Утро проходит бездарно: докучают лечебой… обходы, осмотры, процедуры; уже обед, а ничего еще не сделано.

– Сегодня утром галка лаяла по-собачьи, – сообщает соседка по столу, он и не заметил ее, когда ставил поднос на стол. У женщины плохо сработанный протез, говоря, она придерживает языком верхнюю челюсть. – Галку отгоняли от нашего корпуса ко второму, и она как залает! Потому что птиц кормить надо, а не отгонять.

Архиглупость! Отсутствие знаний толкает народ на сочинение мифов. Но вот интересно, верит ли она сама, что галка лаяла? Все эти шаманы, целители, знахари – обычные истерики, главное для них – заполучить площадку, стать центром внимания. Это дороже всяких денег, хотя деньгами они не брезгуют. Мистика процветает только благодаря слабости науки. Народ по природе сметлив, и утверждение «люди знают» – не лишено основательности. (Профессор оставляет борщ, принимается за котлеты.) Но вместо того чтобы научно обосновать верные наблюдения, они пускаются в бред. Известно, что у людей в критической ситуации обостряется интуиция, чутье. Пример с карциномой языка, когда больной после провальных попыток медикаментозного вмешательства купил в аптеке цинковую мазь и вылечился. Но это – не мистика: известно, что при данном заболевании из организма выводится цинк. А объявите этой мадам, что цинковая мазь спасает от всего, – она скупит аптеку.

Профессор допивает компот, спускается в буфет.

– Что это, простите, за «Знаки зодиака»?

– Сигареты. Берете?

– Беру.

Полное безобразие – потрафлять дурной привычке, но раз она есть… Профессор шествует по коридору, под мышкой – «Знаки зодиака», в карманах – пепси-кола. Он вручает дежурной письмо вместе с рублем – за отправку – и, не дожидаясь очередного рассказа об очередном происшествии, возвращается к лифту – закинуть «зодиаков» с колой в тумбочку – и в библиотеку. Его журят за несоблюдение режима, но он привык к роли непослушного мальчика, она ему даже нравится, не столько, конечно, сама роль, сколько, как ни стыдно признаться, чужая забота. Кому-то есть до тебя дело, и не потому, что ты – профессор, а потому что человек, притом больной и старый. Изъеденный селедкой рот и шеи лошадиный поворот…

И за что этому Зингеру дали Нобеля? Певец нафталинного еврейства… Но и как Гейне он бы не поступил (профессор распихивает разноцветные ручки по карманам). Родившись в Москве, в обрусевшей семье, он никогда не отрекался от еврейства. В ком есть хоть капля еврейской крови – еврей. А если она придет в его отсутствие? Напишем дацзыбао, красной ручкой: «Ушел в библиотеку. Буду в 17:00. В тумбочку нос не совать. Верноподданнейший».

Билеты на руках. Осталось распределить наследство

Квартира на пару недель остается Лизе, будут приходить люди; Соня диктует, кому что отдать, Лиза записывает. В первой очереди – возвратившиеся из ссылки. Им все, кроме магнитофона; его – обществу слепых.

– Все раздам, а сама заночую в кастрюле, укрывшись вышитой салфеткой. Люблю родное пепелище!

– Лиза!

– Все, пишу, не отвлекаюсь. Это у меня от Бориса Годунова. А что если с бунтарским характером родиться в свободной стране, пройти все стадии – нигилизм, троцкизм, хиппи, панки – и в конце концов к чему-то прийти…

– К чему же?

– Но ведь Печорин и Ульрих пришли к чему-то?

– За пределами текста, – улыбается Соня. – Потухшие глаза излучают внутренний свет. Что-то рембрандтовское. Покой и щемящая грусть.

– Дай мне, пожалуйста, книгу с камина, – просит Соня.

– Ты лучше не сходи с места, пока Лева не вернется. А то навернешься… – Лиза вкладывает Соне в руки Библию для слепых.

– Беги, ты и так из-за меня опаздываешь! А земля, моя дорогая, – читает руками Соня, – пока что «безвидна и пуста». Но это – день первый, незрячий.

Вечереет. Воздух дышит весной

Разгуливают парочки с головами-кактусами – такая нынче форма протеста: обстричь волосы неровными прядями, взбить клок на затылке, вдеть в ухо серьгу.

Из церкви валит народ. Теперь Церковь не только разрешена, но и всячески приветствуется. Но повальное большинство занято пропитанием. Пустые магазины полны людей, ждут, а вдруг чего выкинут. Серость нужно кормить, если не едой, так молитвами, иначе она почернеет.

«Площадь революции». Бронзовые монстры с наганами и винтовками наготове, овчарки, напряженное ожидание команды «Ату его!». Такое же – и у толпы. Когда все больны одной болезнью – изоляторы не нужны.

От «Электрозаводской» – бегом, она опаздывает на целых сорок минут. На сцену можно попасть подземным путем, вдоль труб теплосети. Как назло кто-то вырубил свет.

«Годунова!» – слышит она голос завклубом.

Как он ее здесь застукал?

Лиза ощупью находит ступеньки, подымается к той же двери, за ней – завклубом. Дышит перегаром в лицо.

– Зайдите в кабинет.

– Надолго?

– Как получится.

– Тогда я отменю репетицию.

– Я и без вас ее отменил.

В кабинете двое. Рыхлый брюнет с седеющими усами, при галстуке – на месте завклубом. Моложавый, русый, расчесанный на косой пробор и похожий на отретушированного Есенина, стоит у окна. Брюнет стучит по циферблату.

– Елизавета Владимировна, вы опоздали на сорок пять минут. Это – академический час.

– Я ведь вам тут не нужен? – спрашивает завклубом у брюнета и, получив отмашку, выходит.

– Присаживайтесь, – отретушированный Есенин выдвигает стул, садится рядом с брюнетом, тот ни на какого поэта не похож, ну разве что на Демьяна Бедного. Оба как по команде предъявляют удостоверения. Ахмедов Александр Ибрагимович, Васюков Николай Николаевич.

– Елизавета Владимировна, за опоздание на работу вас могут уволить по статье. Вы об этом знаете?

Лиза кивает.

– Вы знакомы со Стивеном Огденом?

Лиза молчит. С ними нельзя говорить, в них нельзя видеть людей.

– Елизавета Владимировна, я обращаюсь к вам, – говорит Ахмедов.

Николай Николаевич щелкает дипломатом, достает фотографии. Они со Стивом в Комарове. На станции. Купили два пирожка, один с рисом, другой – с мясом. Долго спорили, у кого какая начинка. Разломили – оба с яблоками. В валютном ресторане с фикусами. В привокзальном кафе. Лиза смотрит на фотографии, они – на Лизу. Сверлят темя.

– Вы продаетесь иностранцам. Вас покупают за валюту.

– Вы попали в западню, – подхватывает русый. – Но у вас есть выход. Если нам удастся установить уровень взаимного доверия, вы поможете нам, а мы – вам. Поясню. Страна вступила в новый этап. Растет доверие к иностранным державам. Но кое-кто пользуется этим не по назначению. Понимаете? В свою очередь и мы пойдем вам навстречу. Решим проблему с жильем. И с местом в настоящем театре. Курите? – брюнет подвигает к Лизе пачку «Явы».

– Нет.

– А вот тут вы курите, – брюнет тычет ручкой в фотографию. – К сожалению, сигарет из «Березки» мы вам предложить не можем.

Она нервничает, а они это видят.

– Сигареты, шмотье из-за границы… (А на ней как раз Стивино платье, то, что на фотографии.) Красиво жить не запретишь. Но продавать идеалы за гроши… Насколько нам известно, ваш отец отбывает срок за спекуляцию. С такой фамилией! С вашей матерью мы в контакте. Она обеспокоена вашим образом жизни. О чем нам и сигнализирует. Вы ведь знаете, что в нашей стране проституция уголовно наказуема.

Отец сидит, мать стучит. Такую завербовать легко.

– За честь надо бороться. Любыми способами. В этом месте мы к вашим услугам.

Николай Николаевич вкладывает фотографии в конверт. Все? Или еще есть стопочка?

– На сегодня достаточно, – говорит он, закрывая дипломат.

Оба встают. Ахмедов надевает пиджак, вельветовый, застегивается на все пуговицы. Сидя, он выглядел высоким, а встал – ниже Николая Николаевича.

– Все, откланиваемся. – А сами стоят как пни. – Телефончик для связи не желаете? Нет? Неважно, мы вас сами найдем.^*

^* Неужели и ты попадалась им в руки? Вообще я ловлю себя на мерзком чувстве: словно бы я изначально не верю в то, что ты можешь… могла… написать что-то достойное. Откуда это высокомерие? Прости, больше не буду.

Стукнула дверь. Бежать, пока не вернулись? Нет, лучше выждать. Руки потные, липкие. На часах четверть седьмого. Скрипит дверь. Лиза вздрагивает, собирается в комок.

Хемингуэй из Чили. Входит, садится на свое место, говорит, опустив голову:

– Вы уволены. Заберите свои вещи из гримерки.

– Какие вещи?!

Лиза спускается в темный зал, проходит за сцену и замирает. В дверной щели свет. Засада! Расставили силки… Да ладно, не такая она важная птица…

Лиза приоткрывает дверь. Таня! С окровавленным лицом. Лиза прижимает ее к себе, она дрожит и причитает:

– Все, все, театра не будет… никогда…

– Танечка, сейчас все будет, только умоемся… – Она подводит ее к умывальнику, наклоняет лицом к крану, зачерпывает воду в ладони, смывает кровь с одутловатых щек. Вот кто за все расплачивается! Как она ненавидит их! Господи, как она их ненавидит! А они всегда рядом – и когда разламываешь пирожок с законспирированной начинкой, и когда бежишь по ступенькам эскалатора, – и потому страх следует вынести за скобку общим множителем, а множитель обратить в ноль. Помноженное на ноль смысла не имеет. Но что будет с Таней? Снова по психушкам?

Лиза вытирает Танино лицо своим шарфом.

– Честно? Вы честно не уйдете?

Зубы стучат, рот открыт не полностью, приступ еще не прошел. А если б она не вошла в гримерку? Заберите свои вещи! Знал ведь про Таню, мерзавец. Да он ее и довел, пока гулял тут.

Лиза надевает на Таню пальто. Позвонить ее дурной тете Любе, чтобы встретила у метро? Но что сказать ей? Нет, надо довезти ее до дому. Кажется, ничего не забыли. Часы на стене! Это она принесла их сюда и повесила над зеркалом. Часы громко тикали, и это раздражало Мотю. Он снял стекло с циферблата и вставил спицу в часовой механизм. Она вклинилась между шестеренками, и время остановилось.

– Выкликал путем телепатических пассов. Профессор целует Лизу в щеку. – Между прочим, с завтрашнего дня учреждается карантин.

Намеревался сообщить вам об этом, но вы дали мне ложный номер.

Где подруга? – Шлет привет.^*

^* Почему не сказать просто: «Подруга уехала»?

Лиза ищет, где бы примоститься. В черном кресле книжный склад, на подоконнике – ворох бумаг, на тумбочке – все вперемешку. Разве что обои пока целы.

– Мерзавцы осадили кресло ввиду отсутствия гостей… А на меня навесили датчик, каждый удар сердца фиксируется. Смешно. Сначала долго убивают, потом не дают умереть.

Лиза перенесла книги на подоконник, уселась в кресле. Профессор полулежит на кровати. На поднятом изголовье две подушки, на них покоится его голова. Так что они с Лизой вровень.

– С вашими мужьями я безнадежно запутался, – вздыхает он, почесывая лысину, – по-моему, вы водите меня за нос, что, впрочем, проделывают со стариками все хорошенькие женщины. – Профессор внимательно смотрит на Лизу. – Не нравитесь вы мне. Глаза не блестят, вид, понимаете, такой, словно вам, а не мне нужен Мефистофель. Вот что, вам не к лицу это платье.

Лиза пожимает плечами.

– Если вы намерены молчать, говорить буду я. Или вот что, поменяемся местами, вы ложитесь…

– Нет!

– Черт с вами, сидите. Откуда вы взяли это платье?

– Это подарок.

– В таком случае передайте ему, что я не разделяю его вкуса. Впрочем, есть темы более интересные. Например, совесть, эта дама с мягким знаком на конце. Надеюсь, вы знакомы с ней не только по произведениям столь любимого вами Достоевского. Мое отношение к Достоевскому вам известно, хотя в тот раз вы были не в форме, и, боюсь, я зря сорил словами. Напишу вам о Достоевском отдельно, хотя и не дамского это ума дело. Уел? Все же у вас чудовищно усталый вид, совершенно пустые, извините, глаза… Женщина, такая, как вы, не должна трудиться, она должна давать балы, блистать сапфирами и жемчугами, жить в свое удовольствие и всем вокруг дарить радость.

– Давайте лучше про совесть, – перебивает Лиза профессора. Она больше не может слышать о том, как должна жить такая женщина.

– Про совесть. Хорошо. Где-то, кажется, в Доме писателей, затеян был в аудитории человек на двести общий разговор обо всем на свете и ни о чем в частности. Я нацеливался смыться, мы же знаем, главное – вовремя смыться, и вдруг меня что-то заело, я взял слово и начал примерно так: некогда, в замкнутом коллективе, у меня был приятель, высококвалифицированный молодой отважный вор. Так как он, сами понимаете, орудовал в определенной сфере, то его часто спрашивали, есть ли у него совесть. На что он отвечал:

«Совесть у меня есть, но я ею не пользуюсь». Раз столь авторитетный специалист подтвердил существование совести, я думаю, стоит рассмотреть, откуда она берется и куда девается. Что вы на это скажете?

– Я?!

– Вы, вы! Представьте, что вы бы оказались в той аудитории.

– Я бы там не оказалась.

– Что подтверждает наличие совести у вас и отсутствие ее у вора, верно?

– Нет, неверно.

– Аргументируйте. Что, не можете? Хорошо, дамам позволительно уклоняться. Поехали дальше. Засыпавшая публика пробудилась, к чему я и вас активно призываю. И меня понесло, ко всеобщему удовольствию, разве что не к председательскому. Куда понесло и занесло, вы знаете, если, конечно, не брешете, что знакомы с моей статьей про родословную альтруизма. Кстати, меня неоднократно поздравляли с тем, что я получил должную отповедь с самого высокого амвона, от предпоследнего генсека, как его там? «Доброта и храбрость определяется не генами, а воспитанием». Это – через тринадцать лет после выхода статьи, и почему предпоследний генсек оказался таким специалистом по генам, это другая история, не столько комическая, сколько дорогостоящая. Нет, вижу, к вам сегодня не пробиться. Это из-за платья. Где он взял этот бронированный жилет?

Лиза встает, лучше уйти сейчас, пока не поздно… Но, взглянув на профессора, передумывает, садится рядом с ним на кровать. Зеленая, красная и синяя ручки торчат из нагрудного кармана пижамы.

– Какой смысл жить в этом истребительно-трудовом лагере? Я знаю, бестактно спрашивать об этом у вас…

– Отвечать на глупые вопросы непозволительно. Это кодекс чести, – говорит профессор после долгой паузы. – В порядке исключения: я верю в прогресс и нравственное совершенствование человека.

– Тогда я верю вот в эту пуговицу на вашей пижаме, а вот в эту – не верю.

– В таком случае я сдаюсь.

– Нет, не сдавайтесь, прошу вас!

– Хорошо. Мы с вами – в тюрьме. То есть совсем нехорошо, простите. Но вот я вас вижу, могу прикоснуться пальцем к вашей руке или даже щеке. Нет, меня решительно не устраивает ваше настроение, – заявляет профессор. – Даже если вас обидел какой-нибудь прохвост… у вас есть дети, я бы отдал все кудри…

– У меня нет детей.

Профессор отстраняется от Лизы, смотрит на нее как бы издали.

– У меня нет детей, у меня ничего нет. Кроме отличной наследственности: отец-алкоголик, мать-психопатка. Я – провинциальная неудачница, валютная шлюха…

– Лиза! – Профессор дотягивается рукой до ее плеча. – Вы не имеете никакого римского права порочить себя! Если бы вы знали, как вы прекрасны. – Он садится, свесив ноги с кровати, достает из пижамного кармана узловатый платок, стирает с Лизиных щек слезы. – «Скучная история»! Чехов гений. Но ваша зареванная мордуленция такая, понимаете, славная… Она способна растрогать… даже экспонат палеонтологического музея.