Текст книги "Клин клином"

В связи с этим и приятели были вынуждены перейти на самообслуживание, что отнюдь не скрасило их быта. Как всем известно, к хорошему привыкаешь быстро, а отвыкаешь долго и неохотно. А тут еще инцидент с фамилией, после которого девушка явно будет обходить их стороной.

Плеснув в кружку остывшей заварки из чайника и прихватив горсть сушек с маком из стоящей на столе плетеной корзиночки, Владимир вернулся в свою комнату и уселся за стол, вперив взгляд в холст, с которым ночью происходили странные метаморфозы. Затем не выдержал и подошел ближе к мольберту. Потрогал холст там, где мастихин прочертил наиболее глубокий след, вгляделся в разводы, оставленные краской, и, к своему огорчению, не увидел ничего необыкновенного.

– Воображение вчера разыгралось, – сделал он вывод и в течение первой половины дня написал парочку симпатичных панорамных акварелек с церковками на дальнем берегу реки, как и обещал Филиппу.

Удовлетворения, как водится, не получил, но мысленно подсчитал, сколько они получат от продажи пейзажей, и в очередной раз строго напомнил себе, что хлеб должен зарабатываться в поте лица. Для удовольствия же существует хобби.

Ближе к вечеру Надежда мышкой прошмыгнула к себе наверх. Богдан опять отправился к отцу Федору разбираться с ценностью фресок. Филипп, заявив, что может себе это позволить, уселся перед телевизором смотреть международный матч по волейболу.

Владимира же вдруг что-то словно потащило в его комнату. Кто-то невидимый, но на редкость настырный поднял его из кресла, где он обосновался, собираясь составить Коржику компанию, и вытолкал из проходной комнаты в ту, где у окна стоял мольберт.

– Пожалуй, пойду сегодня пораньше лягу, а то ночь выдалась…

Он обернулся на пороге и пошевелил в воздухе пальцами, изображая, какая выдалась ночь, затем плотно закрыл за собой дверь. Постоял с минуту в размышлении и запер ее на ключ. На цыпочках приблизился к мольберту, словно замыслил что-то нехорошее, и взял в руки кисть. Кто-то опять словно руководил всеми его действиями.

Освещения явно не хватало, и Владимир зажег верхний свет, затем включил бра над диваном и торшер в углу.

– Не то, не то, – недовольно пробормотал он, озираясь по сторонам.

Его внимание привлекла керосиновая лампа на подоконнике, затем из буфета он достал пачку свечей, припасенных на случай отключения электричества. И несколько минут спустя комната озарилась мягким, переливчатым, золотистым сиянием двух десятков язычков пламени.

– Раньше электричества не было и в помине, а создавали шедевры. Взять хотя бы Леонардо или Микеланджело, – бубнил Владимир себе под нос, разводя и смешивая краски на палитре.

Услышь его Филипп, снова, наверное, не преминул бы небрежно обронить, что у друга мания величия. Кто, мол, такой Леонардо да Винчи и кто Володька Волков! Но сейчас художник был один и никто не совался к нему со своими ироничными замечаниями.

Владимир словно раздвоился: перед глазами неотступно стоял юноша в зеленом мундире, а руки сами собой создавали его образ на полотне. Он не стал заново грунтовать холст. Поблекшие под мастихином пятна красок чудесным манером оказывались на нужном месте. Их надо было лишь дополнить полутонами, сгладить границы контрастных цветов, превратить светлый фон в дышащий живой туман, из которого возникало лицо юного незнакомца…

Он трудился всю ночь, накладывая мазок за мазком, закрепляя слои красок, и отчаянно боясь, что это не поможет. Придет рассвет и погубит его работу, тогда как при обезличенном электрическом свете она вообще не смогла бы появиться, он был в этом уверен. Что же тогда делать?

Владимир все чаще бросал тревожный взгляд за окно, а его кисть все убыстряла движения, которыми художник едва касался холста. Когда над лесом чуть зарозовело, он полностью увернул фитилек в лампе и задул свечи. Потом накинул на мольберт первую подвернувшуюся под руку тряпку и как подкошенный повалился на диван. Художник чувствовал себя опустошенным, и в то же время странное удовлетворение поднималось из глубины его существа. Он сделал это! Но что «это», Владимир и сам пока не знал…

Проснувшись, он повел себя так, словно и не было никакого ночного сеанса живописи. Владимир открыл глаза, неспешно потянулся. Насвистывая популярный мотивчик, спустил ноги с дивана, увидел, что спал не раздевшись, и констатировал:

– Укатали сивку крутые горки. Это никуда не годится. Надо принять человеческий облик.

Человеческий облик Владимир принимал долго и на редкость тщательно. Пожалуй, никогда еще близкие и знакомые не видели его таким отмытым, причесанным, отутюженным… и напряженным. Он бы и дальше наводил лоск, если бы смог придумать, что бы еще этакого сотворить со своей внешностью. При этом он делал все возможное, чтобы не смотреть в сторону мольберта, когда тот оказывался в пределах видимости.

Однако оттягивать до бесконечности тревожный момент было невозможно, и Владимир заставил себя вернуться в свою комнату. С опаской покосился на мольберт. В доме Неонилы Порфирьевны Ивановской по ночам происходят странные вещи, с уверенностью мог бы констатировать он. С ним – во всяком случае. И с Надеждой, похоже, тоже. Владимир не знал, что может ожидать его под клетчатой рубашкой, которую он в потемках накинул на портрет, и ему было не по себе.

– Как маленький, честное слово, – подбадривая себя, громко произнес Владимир и шагнул к мольберту.

Протянул руку, коснулся рубашки кончиками пальцев, отдернул их и снова отступил на шаг. Потом зажмурился и рывком сорвал ткань. Ничего не произошло: не грянул оглушительный гром, не разверзлись хляби небесные, никто не расхохотался дьявольским хохотом, половица и та не скрипнула. Лишь за окном легкомысленно затренькала синичка.

Владимир опасливо открыл глаза и недоверчиво уставился на холст.

– Я тебя написал, так сказать, из своей головы, или ты сам пожелал быть написанным? – осведомился он у задумчивого юноши в зеленом мундире. – Откуда-то ты ведь взялся.

Ответа не последовало, и это обнадежило художника.

– Если я начну разговаривать с портретом, это еще полбеды. А вот если портрет начнет мне отвечать, тогда, значит, по мне дурдом плачет. Что было бы весьма прискорбно, учитывая мою молодость, желание пожить в свое удовольствие и, как теперь становится ясно, несомненный талант.

Владимир оглянулся удостовериться, не слышат ли его приятели-острословы. Но нет, он, к счастью, был один в комнате.

Впервые он испытывал удовлетворение от того, что создал, даже гордость. Потому в глубине сознания возникла мысль, а не обошлось ли здесь без вмешательства каких-то иных, потусторонних сил. Уж больно написание портрета было обставлено таинственностью и необъяснимостью. Ночь, горящие свечи, словно сам собой возникающий на холсте образ молодого человека в одежде позапозапрошлого века…

Владимир понял, что хочет повременить показывать кому-либо портрет. Разве что Надежде, да и то после того, как у него самого все утрясется в мозгу.

– Пойдем-ка, я тебя определю на новое место жительства. Там тебя никто не потревожит.

Одолжив на время юноше в зеленом мундире свою клетчатую рубашку, Владимир поплотнее закутал ею холст и понес его на чердак.

– Рядом с этим древним сундуком вам, молодой человек, самое место, – сказал он, бережно пристраивая портрет между двумя листами шифера. – Если что, я рядом. – И поспешил вниз, словно боялся быть застигнутым на месте преступления или, того хуже, услышать: «Да не волнуйтесь вы так, сударь, я все понимаю и на вас, право слово, не в обиде».

Глава 14

«Выпись из первой части метрической книги Нижегородской епархiи Коврюжинского уђзда Преображенской церкви за 1887 (седьмой) годъ…» Далее в графе «Имя родившагося» значилось – Пантелеймон. Его родителями были означены крестьянин села Старый Усад Коврюжинского уезда Пафнутий Степанович Наружкин и законная жена его Авдотья Ивановна, оба православные. В правом углу красовалась темно-синяя гербовая марка стоимостью 60 копеек. Внизу листа круглая лиловая печать с трехглавой церковкой на ней заверяла подписи священника А. Кащенкова и псаломщика П. Радковского, совершивших над младенцем Пантелеймоном таинство крещения. Были там еще дата и порядковый номер документа.

Надежда вздохнула. Нет, не такую «выпись» хотелось бы увидеть мэрше Марине Олеговне. Но, как говорится, супротив документа, да еще с печатью, не попрешь. Родственников не выбирают, это не друзья-приятели, их преподносит судьба на блюдечке с голубой каемочкой. Сфотографировав для начала «выпись» на мобильник, Надежда отложила пожелтевший и протертый до дыр на сгибах лист, чтобы потом сделать с него ксерокопию. Если, конечно, госпожа Наружкина того пожелает.

Своим же уловом она похвалиться пока не могла. Ничего, что способно было пролить свет на происхождение дамы с портрета, Надежда не обнаружила. Правда, отыскалась полусожженная рукописная тетрадка в кожаном переплете, на которую она поначалу возложила особые надежды. Оказалось, что на месте обугленного остова, видного из окон дома тетки Нилы, некогда стоял деревянный усадебный домик, по-нынешнему – дача.

Принадлежал он местным помещикам Самойловичам. Один из них задумал вести дневник, который и держала сейчас в руках девушка, с трудом смиряя трепет в сердце. Все-таки усадебка располагалась рядом с домом, в котором висит портрет дамы в сером платье. Да и фамилия владельцев начиналась с буквы «С»…

Однако, пролистав с десяток страниц, Надежда впала в уныние. Тетрадь принесла ей очередное разочарование. Мало того что почерк автора дневника не отличался каллиграфичностью, а текст сплошь состоял из слов и оборотов, давным-давно вышедших из употребления, так в довершение к этому почти не сохранилось ни одной целой фразы. Дневник сильно обгорел сверху и с правой стороны.

Что-то там про дворовую девку Оньку, про именины у местного градоначальника Матвея Павловича Новинского, про цены на рыбу и пшеницу, про долгожданный приезд племянника из Санкт-Петербурга, про неудачную охоту на лис, про ожеребившуюся рыжую кобылу, про батюшку Ивана Петровича и тому подобное. Ни тебе имени племянника, ни кому этот Иван Петрович приходился батюшкой, ни что случилось с девкой Онькой. Может, определили горничной к барыне, может, за кого замуж выдали, а может, за какую провинность наказали – неизвестно.

– Пустое это занятие, – вздохнула Надежда, захлопывая тетрадь. – Задачка оказалась мне не по плечу. Столько материала перелопатила, выписывала, сличала, сопоставляла, и все без толку.

– Ну, как дело продвигается, барышня? – осведомился Михалыч, под лязг железной двери появляясь в архиве.

– Никак не продвигается, – буркнула ему в ответ «барышня». – Сил моих больше нету сидеть в этой вечной мерзлоте. Ну хоть что-нибудь нашла бы, а то ведь ничего. И как это люди всю жизнь в архивах проводят, с ума сойти можно, честное слово.

Михалыч покосился на вожделенные валенки на ногах девушки и, неловко потоптавшись, впервые полюбопытствовал:

– А чего ищете, если не секрет?

– Какой там секрет, – махнула рукой Надежда. – У меня дома на стене висит портрет…

– В Москве, что ли?

– Почему в Москве? Здесь, в Коврюжинске.

– А вы разве из местных? Не больно похожи-то. Да и мне говорили, что вы московская.

– Да, я московская, правильно вам говорили, – покорно ответила Надежда.

– Так где портрет-то висит, здесь или там?

– Здесь, здесь. В доме моей тети Нилы.

– Неужто Неонилы Порфирьевны Ивановской? Царствие ей небесное. – И старик осенил себя крестным знамением.

– Ну да.

Неожиданно выяснилось, что Михалыч умеет улыбаться.

– Так бы сразу и сказала, а то то одно, то другое. Совсем мне голову, старому, задурила. Раз Неонила Порфирьевна тебе теткой приходилась, то, стало быть, ты ее племянница, та, что шибко ученая, в столичном институте работает…

– Все верно. – Надежда стала уже изнемогать от этого никчемного разговора. – Пожалуй, на сегодня с меня хватит, – сказала она, поднимаясь.

Не тут-то было. На Михалыча, наоборот, напала словоохотливость.

– Так что там с портретом случилось? – спросил он, присаживаясь с боку у стола и подпирая подбородок рукой.

– С ним ничего не случилось. Он знай себе висит на стенке, как его повесили, наверное, лет двести тому назад, если не больше…

– Ты подожди, не спеши, – остановил старик Надежду, явно собравшуюся покинуть архив и оставить его одного. – А портрет-то чей? Почему он тебя так заинтересовал?

Девушка поняла, что чем обстоятельнее удовлетворит любопытство Михалыча, тем быстрее покинет это холодное неприветливое помещение.

– Портрет молодой женщины в сером старинном платье, – начала она, всем своим видом выражая досаду и нетерпение. – Написали его, наверное, веке в восемнадцатом или в самом начале девятнадцатого. Во всяком случае, так считает один мой знакомый художник…

– Это тот, который пижон? – прервал ее Михалыч. – Ну, с бородкой и с платком на шее… Или тот, который себе на уме? Вроде и одевается небрежно, и ходит чуть вразвалочку, а девки ему вслед все глаза проглядели. И заметь, он все это прекрасно видит, только ему как бы нет до них никакого дела…

Надежда так и села обратно на стул, благо не успела от него далеко отойти.

– Как это – все глаза проглядели?

– Да вот так. – Михалыч снял очки, до предела вытаращил свои близорукие стариковские глаза и вывернул тощую шею под немыслимым углом, словно следил за кем-то ускользающим из поля его зрения. Потом он выпрямился и водрузил очки на нос. – Значит, Володька.

– Да, он, – подтвердила Надежда и почему-то покраснела, как если бы ее уличили в чем-то неприличном.

– Так что у нас дальше с этим портретом? – вернулся старик к прерванной теме разговора.

– Да ничего особенного. Просто хотела выяснить, что за девушка на нем изображена.

– А зачем?

– Просто интересно! – выкрикнула Надежда, теряя всякое терпение, и снова вскочила на ноги. – Интересно, и все тут!

– И выяснила? – как ни в чем не бывало произнес ее собеседник.

– Да нет же! Неужели не ясно?

– А что же ко мне не обратилась?

– С какой стати? Я была уверена, что сама справлюсь.

Михалыч стал похож на римского триумфатора, въезжающего в покоренный город. Даже вроде в плечах раздался и ростом стал выше.

– Но ведь не справилась, сдалась. Всё вы, молодые, стараетесь получить с наскока да по-быстрому. Раз, два – и готово! Трудиться вдумчиво не умеете. Терпения и усидчивости ни на грош.

– Ну, это не про меня, – заявила Надежда и собралась было испепелить старика высокомерным взглядом, как вдруг в ее мозгу словно щелкнул тумблер переключателя. – Неужели вы мне помочь можете? – спросила она, существенно понизив тональность и всем телом подавшись к старику.

– Да как сказать, – неопределенно пожал плечами Михалыч и стал разглядывать некогда беленый, а ныне в серых разводах от протечек сводчатый потолок.

Надежда умоляюще сложила руки перед грудью:

– Миленький Виктор Михайлович, ну, пожалуйста, расскажите, что знаете, про портрет!

– А ежели я ничего не знаю, тогда как?

– Сердцем чувствую, что знаете, – продолжала просить Надежда. – А меня он будто околдовал. Так и кажется, что девушка эта мне что-то сказать хочет, а не может. Я просто извелась вся. Может, предание какое существует и только вам одному о нем известно, а?

Михалыч медленно поднялся на ноги и, милостиво кивнув, произнес:

– Ну ладно, пошли ко мне, а то здесь действительно заледенеть можно. С моим радикулитом только тут и рассиживаться.

– Ой! – воскликнула Надежда, поспешно скидывая с ног казенные валенки. – Наденьте, пока они теплые. Простите, что не подумала!

– Чего уж сейчас надевать-то, все равно уходим. Ты только все свои листочки забери. Может, для чего-нибудь и они сгодятся. Я же не всемогущий, могу и запамятовать какую детальку.

Надежда суетливо запихнула стопочку исписанных листов в анилиново-желтую прозрачную папку, схватила похожую на торбу матерчатую сумку и устремилась за стариком. Тот уже открыл металлическую дверь и гремел ключами снаружи, выбирая нужный.

В низеньком жилище Михалыча было не понятно, что считать мебелью: диван, буфет, стол с четырьмя стульями, секретер, огромное потертое кресло или множество аккуратных, перевязанных веревкой стопок газет, снабженных ярлыками с надписями. Уж места последние занимали ничуть не меньше. А кое-где на верхних стопках даже лежали вышитые гладью и крестом салфетки и дорожки, которые теперь днем с огнем не сыщешь. Посему, считай, скоро они опять войдут в моду.

– Я пойду чайку поставлю, – сказал Михалыч, пропуская девушку вперед. – А то ты небось замерзла в архиве.

– Есть немного. Спасибо, – кивнула Надежда, с интересом оглядываясь по сторонам.

Судя по фотографиям на стенах и на буфете, Виктор Михайлович Ухоботов не всегда жил один, и этот факт ее порадовал. Существование беспризорных детей, одиноких стариков и бездомных животных очень огорчало Надежду, но не в ее возможностях было решить эту проблему. Посильная же помощь девушки, ну, там покормить ничейную кошку у подъезда или в универсаме дать денег старушке, которой не хватает на хлеб или молоко, была каплей в море.

– Я вижу, вы тут уютно устроились, – сказала Надежда, когда Михалыч внес в комнату эмалированный чайник, заварочный и под мышкой металлическую коробку из-под печенья, в которой, как оказалось, были аккуратно уложены вафли, пастила и лимонные дольки – всего понемногу.

– Что верно, то верно, – ответил старик и попросил девушку достать из буфета любую чашку, какая ей приглянется.

Надежде приглянулась кружка с видом Царь-пушки. Себе Михалыч налил чай в хрустальный стакан с серебряным подстаканником, который стоял на столе.

– Угощайся, – предложил он, пододвигая девушке металлическую коробку.

Надежда поблагодарила и взяла пастилу, но ей не терпелось поскорее приступить к расспросам. А когда подходящий момент настал, она растерялась, не зная, с чего начать.

– Значит, тебя интересует, кто изображен на портрете, висящем в доме твоей тетки Нилы, – начал Михалыч, отставляя пустой стакан.

– Да, – кивнула Надежда.

– Знаю я этот портрет, знаю. Только наверняка тебе о нем никто не скажет. Можно только предполагать. Была у Эдуарда Петровича такая версия…

Она не сразу сообразила, что Эдуард Петрович – это муж ее тетки, человек образованный и краевед-любитель. Надежда его практически не помнила, он умер, когда ей едва исполнилось три года.

– Простите, – перебила старика девушка. – Вы что же, были с ним знакомы?

– Не просто знакомы, а дружили. Оба войну прошли, оба историей увлекались. Это нас и объединило. Да и наши дражайшие половинки сошлись характерами, и чуть что мы ходили друг к другу в гости. А уж угостить они могли, – Михалыч завел глаза к потолку, – не чета нынешней покупной еде, даром что в магазинах тогда пусто было…

Если бы не портрет с его тайной, Надежда с удовольствием послушала бы воспоминания старика. Но он и сам понял это. Кашлянул и сказал:

– Однако об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас вернемся к нашим баранам, как говорят французы.

Освободив стол от остатков чаепития и смахнув крошки, Михалыч достал из секретера так называемую общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете советских времен, вторую тетрадь потоньше и несколько фотографий.

– Вот, смотри, – сказал он, выкладывая все это перед Надеждой. – Это перевод на современный русский язык дневника помещика Самойловича, который ты видела… Да не радуйся ты так, – осадил Михалыч девушку, которая дрожащими от нетерпения руками потянулась к коричневой тетради. – Ничего интересного, кроме обрывков записей бытового характера, тут нет. Нас с Эдуардом Петровичем, правда, заинтересовало упоминание о каком-то там племяннике из Санкт-Петербурга, который, похоже, не шибко часто радовал своим появлением коврюжинскую родню…

– Вот-вот, и меня он тоже заинтересовал, – закивала девушка.

– С чего бы вдруг? – удивился Михалыч.

– Что, если его фамилия тоже на «С» начиналась – Самойлович? А имя, к примеру, на «К». Получается К. и С., как на медальоне, что держит в руке девушка на портрете. Да и племянники, как правило, бывают молодыми, так ведь?

– Вот ты о чем, – усмехнулся Михалыч.

– Да, об этом, – ответила Надежда. – Все-таки хоть какая-то зацепка.

Старик пожал плечами:

– Все может быть. Даже хотелось бы, чтобы это было именно так, только никаких фактов, подтверждающих версию Эдуарда Петровича, нам найти не удалось. А инициалы совпасть могут чисто случайно. Как тебя, к примеру, по фамилии? – спросил он девушку. – Ивановская? И тетка твоя Ивановская. И имена у вас обеих на «Н» начинаются. Так что с того?

Девушка грустно вздохнула, признавая его правоту. Но сдаваться, когда забрезжила надежда что-то узнать, очень уж не хотелось.

– А что за версию Эдуарда Петровича вы упомянули? – спросила она.

Старик указал на вторую тетрадь, ту, что была потоньше, и пояснил:

– Здесь мой друг собрал все истории и легенды, что рассказывали про красавицу, которая утопилась от несчастной любви. В конце сороковых и в пятидесятых годах еще живы были старушки, которые рассказывали про девушку так, что заслушаешься, с массой подробностей, чуть ли не как очевидицы. Правда, имена называли разные – то Марьяной нарекут, то Лизаветой, то Наталией. А потом старушки поумирали, их рассказы частично забылись. Не до старорежимной ерунды было народу – строителю коммунизма…

– Но осталась эта тетрадь.

– Осталась, – подтвердил Михалыч. – Я дам тебе ее почитать, раз уж ты вроде как наследница Эдуарда Петровича, но прежде кое-что расскажу и покажу.

Надежда усмирила нетерпение и приготовилась слушать.

– В чем вся закавыка с этими самыми Самойловичами, – начал старик. – Их загородная усадьба стояла на том самом месте, что после прозвали проклятым. Четыре дома подряд сгорели там по неизвестным причинам. Ну, первый вроде крепостные крестьяне подожгли во время бунта, однако фактами – что именно крестьяне – это не подтверждается. Во второй, сказывают, попала молния. Третий и четвертый не то хозяева по неосторожности подпалили, не то их завистники. В общем, ничего определенного, только место это явно облюбовал красный петух, поэтому вот уже лет сто там никто не селится. Так что если и были какие документы, то превратились в пепел много-много лет тому назад.

Надежда приуныла, но тут ехидный старик поднял палец:

– Но… но у Самойловичей в центре города был еще один дом. Ему тоже порядком досталось, но он уцелел и дошел до наших дней, правда неоднократно достроенный и перестроенный, в нем теперь люди живут. То, что владельцам не удалось вывезти за рубеж, попало в архив и частично в музей. Так вот в запасниках я обнаружил… – И Михалыч жестом фокусника, достающего кролика из шляпы, вытащил из стопки фотографий один из снимков. – Гляди.

Это оказался гравированный портрет, точнее, нечеткая фотокопия портрета молодого человека в военном мундире восемнадцатого века.

– Гравюра эта, судя по всему, была сделана с живописного портрета, который не сохранился, – заметил Михалыч. – Как, впрочем, и сама гравюра.

– И что же в нем такого замечательного? – спросила Надежда, стараясь не обращать внимания на то, как забилось сердце в предчувствии чудесного открытия.

– А вот в чем. – И старик, достав из секретера увеличительное стекло, указал на верхний правый угол снимка.

Надежда сначала вгляделась в изображение невооруженным глазом, затем взяла в руки лупу. На рисованном картуше с завитушками, словно вырезанными из дерева, значились инициалы, похожие на… К. и С.!

– Такие же, как на медальоне, – потрясенно прошептала Надежда. – Неужели это тот самый молодой человек, которого любила дама в сером платье с моего портрета?

– Так сразу и тот самый! – усмехнулся Михалыч. – А простое совпадение тебя не устраивает? Да и изображение нечеткое.

Она еще раз вгляделась в снимок, теперь уже все внимание сосредоточив на портретируемом. Гордая осанка, прямой открытый взгляд, рука, лежащая на эфесе шпаги, пудреный парик – и очень юный возраст. Ей показалось, что именно такого молодого человека видела она в полусне в один из первых дней, проведенных в доме тетки Нилы.

– Нет, не устраивает! – решительно заявила Надежда. – Это точно был он, тогда, на лошади…

– Когда тогда и на какой такой лошади? – недоуменно посмотрел на нее Михалыч.

Девушка прикусила губу. Не хватало еще, чтобы старик, к которому Надежда успела проникнуться симпатией, решил, что она немного не в себе, и перестал с ней общаться.

– А я про лошадь что-то сказала, да? – изобразила Надежда крайнее удивление. – Ну, наверное, просто представила себе этого молодого человека, а в его времена все только на лошадях и ездили, да еще в каретах, вот и вырвалось неосознанно…

Михалыч принял объяснение, потому что кивнул и сказал:

– Тогда ладно. Бери обе тетради – никому раньше их не показывал и не давал. Может, что и вычитаешь путное…

– А фотографии?

– Они-то тебе зачем? Здесь только копии планов сгоревшей усадьбы, портреты последних Самойловичей, что успели драпануть за рубеж, и…

– Я того молодого человека имею в виду, – пояснила девушка. – Или вам жалко, или вы боитесь, что я его испортить могу?

Михалыч замахал на нее руками:

– Что ты, какое там жалко, просто не подумал. И его тоже возьми. А хорош парень, правда? – И он подмигнул Надежде. – Теперь таких не сыскать. До пятидесяти дурью маются, себя ищут, а после пятидесяти требуют, чтобы им, как престарелым, место в транспорте уступали.

– Ну, это вы переборщили, – улыбнулась девушка. – Сейчас тоже много хороших молодых людей попадается.

– Что ж ты ни одного не встретила? Такая симпатичная и образованная, а все в девках ходишь.

Надежда вспыхнула:

– Почему в девках? У меня есть… друг, он… он… Да и потом, откуда вам все про меня известно?

– У меня тут такая агентурная сеть, что ни одному ЧК и не снилось. Можно сказать, сорок девок, один я. Первый парень в городе, в своей возрастной категории естественно. Жалко ты вчера ко мне не заглянула. Мария Семеновна такие пирожки с картошкой принесла, пальчики оближешь…

– Вот, значит, как. И Мария Семеновна туда же.

Михалыч посмотрел на нее чуть виновато и попросил:

– Прости ты меня, старика. Это я про «девку» сболтнул не подумав. Уж больно ты мне понравилась, да и Мария Семеновна про тебя только хорошее говорила. – Он подкрутил невидимый ус. – Эх, сбросить бы мне годков этак… много, я бы за тобой приударил, будь уверена!

– Ладно, чего уж там. Считайте, что простила, Виктор Михайлович, – усмехнулась Надежда и стала аккуратно убирать в папку тетради и снимок. – Спасибо за чай и за вот это. – Она похлопала ладонью по сумке.

Когда уже прощались, хозяин дома не удержался, а может, взяла верх потребность знать, что вокруг делается, и спросил:

– А друг-то твой, он как, ничего?

– Очень даже ничего, – не задумываясь ответила Надежда, а потом всю дорогу до дому гадала, сказала так, чтобы не выглядеть убогой и никому не нужной, или потому, что неожиданно для себя подумала в этот момент о Владимире…

Действительно, молодой человек был очень даже ничего. Сразу стало как-то жаль времени, что у нее ушло на бесцельное посещение музея и почти бесплодное сидение в архиве. Лучше было бы… Надежда, прищурившись, поглядела на голубое небо, на живописные заросли лопухов, из которых пышным кустом торчали розовые мальвы, и мечтательно вздохнула…