Текст книги "Клин клином"

Глава 12

Надежда с головой ушла в научные изыскания. Обзавелась в местной аптеке хирургическими перчатками, чтобы не оставлять следов на архивных материалах, чем заслужила уважение Михалыча, и заодно не пачкать руки вековой пылью. Она листала пожелтевшие, местами порванные страницы, вчитывалась в записи, сделанные выцветшими от времени чернилами, и чихала, чихала, когда нос атаковали многочисленные полчища пылинок.

Амбарные книги, связки писем, долговые расписки, выписки из церковно-приходских книг и сами эти книги, сметы на строительство и прочая деловая переписка, даже альбом с образцами обоев позапрошлого века нижегородской фабрики. Как женщину, Надежду очень заинтересовало, чем оклеивали стены ее предшественницы, но, как исследователь, она усмирила любопытство и отложила рассматривание альбома на неопределенное потом.

Девушка с трудом продиралась сквозь старорежимную орфографию, одуревала от ятей и твердых знаков. В какой-то момент, увидев, что водит глазами по строчкам, не понимая ни слова, Надежда распрямляла затекшую спину, поправляла на плечах шаль, выбиралась из казенных валенок и шла к окну, где на подоконнике стоял термос с кофе. Михалыч строго-настрого запретил приносить с собой кипятильник или электрочайник, и девушка клятвенно пообещала этого не делать.

Она ежилась, пила горячий кофе и трясла головой в надежде, что полученные сведения улягутся в надлежащем порядке. На чистые листы бумаги Надежда выписывала имена людей, подходящие ей по инициалам: Наталия Извекова, Наталья Иванова-Суховерко, Нина Иринархова, Касьян Самохвалов, Константин и Карл Самойловичи, Кондратий Силантьев, Кирьян Судаков и так далее. Целая толпа незримых мужчин и женщин, юношей и девушек обступила ее, но было неясно, есть ли среди них те, кого она ищет.

Неожиданно девушке на глаза попался красиво разрисованный от руки лист с меню званого обеда по случаю торжественного открытия странноприимного дома, построенного в Коврюжинске на средства купца первой гильдии Ефима Петровича Ивановского. Руки Надежды задрожали, когда она увидела знакомую фамилию, на глаза навернулись слезы. Это было как нежданная приветная весточка из далекого прошлого, тонкая ниточка, связывающая ныне живущих и прежде живших родных по крови людей.

Мгновенно возникло искушение на время оставить в покое даму с портрета и покопаться, пока есть возможность, в истории своих предков. Но незнакомка с таинственными инициалами уже не казалась Надежде чужой. Она так свыклась с ее присутствием в своей комнате, столь многое увидела во взгляде ее темных миндалевидных глаз, что воспринимала почти как родственницу. К тому же интуиция нашептывала, что недаром портрет этой молодой женщины оказался в доме тетки Нилы…

Владимир не первый день маялся в стенах дома, не находя себя места, и бесился от этого.

– Черт знает, что происходит, – бормотал он себе под нос. – Так расстроиться из-за того, что девица, с которой и знаком-то всего пару недель, отказывается посидеть со мной вечерком. Посидеть – и, скорее всего, ничего больше. И не просто отказывает в категоричной форме, а говорит, что просто устала.

Последнее было вполне возможно, учитывая, сколько времени Надежда проводила в архиве. Так что сходить с ума у Владимира вроде бы не было причины. Вот если бы девушка заявила, что у нее кто-то есть в Москве, тогда другое дело. Впрочем, что никого у нее там нет, она тоже не говорила. К тому же разговоры полушепотом по сотовому наводили на вполне определенные мысли…

А посему Владимир и метался по комнате, словно загнанный зверь в клетке, натыкаясь на мебель, роняя предметы, которые неизвестно зачем брал в руки. Неожиданно он остановился перед пустым мольбертом возле окна, замер на несколько секунд, затем его словно проняло.

Он водрузил на мольберт натянутый на подрамник загрунтованный холст и схватил палитру. Владимир работал как одержимый, выплескивая на светлую безликую поверхность то, что раздирало его изнутри на части, но не имело пока точного определения. Прошло каких-нибудь полтора-два часа, а он почувствовал себя изможденным сверх всякой меры. Только тогда Владимир отступил от мольберта и посмотрел на то, что вышло из-под его кисти. Увиденное потрясло его.

На него в упор смотрел горбоносый усатый тип, слегка прищурившись, как если бы окидывал своего создателя проницательным оценивающим взглядом. Тень от копны вьющихся иссиня-черных волос, затеняя верхнюю часть лица, только подчеркивала язвительный блеск глаз. Художник не пожалел красок, накладывая их энергичными, хорошо читаемыми мазками, когда лепил удлиненное, худощавое лицо с густыми, сросшимися на переносице бровями, сизой щетиной на щеках и сильно выступающем кадыке и с тонким змеящимся ртом. Казалось, если человек на портрете чуть приподнимет в недоброй ухмылке верхнюю губу, хищно сверкнут крепкие белые зубы.

Яркие мазки фиолетовых, синих, зеленых, охристых и множества других оттенков при близком рассмотрении сливались в цветовую какофонию. Но стоило отойти от мольберта на шаг, как они обретали единство целого, словно по мановению волшебной палочки превращаясь в наделенного диким темпераментом и необузданным нравом жителя гор, для которого никто и ничто не указ, кроме собственных желаний и интересов.

– Кто ты такой? – обратился к портрету ошеломленный художник.

Хватаясь за кисти, он меньше всего рассчитывал оказаться нос к носу с подобным субъектом. Но что-то ведь навеяло его образ, который и застал Владимира врасплох? Неужели… чувство соперничества, ревность? А как еще можно было называть те эмоции, которые вызывал мужчина, взирающий на него с портрета?

Это открытие еще больше ошеломило молодого человека. Выходит, неосознанно он подозревал о существовании противника и хотел увидеть его воочию, чтобы определить, по силам ли ему схлестнуться с ним, побороться за понравившуюся обоим женщину. И увидел, нет, не увидел, создал своими руками, руководствуясь собственным воображением.

Создал своими руками… Это, если призадуматься, меняло дело. Владимир попятился, не сводя глаз с горбоносого горца, словно тот мог улучить момент и зажить собственной жизнью, выкинуть такое, что не приведи господи. Уж попортить ему, Вовану, существование до скончания веков – почти наверняка.

– И кого мы видим на этой картинке?

Вопрос, раздавшийся за его спиной, заставил художника нервно дернуться и обернуться. Неизвестно почему он смутился, увидев приятелей.

– А я почем знаю? – пожал он плечами, отводя взгляд. – Захотелось – и написал, так, от нечего делать.

– Ни фига себе «от нечего делать», – заметил Богдан, не без зависти глядя на выразительно, сочно выписанный портрет. – Слушай, Коржик, и этот тип еще изводится всякими комплексами, страдает, блин, от творческой неудовлетворенности, – обратился он к Филиппу.

– Это у нас от кокетства, не иначе. Чтоб разубедили, чтоб назвали не просто способным, а талантливым, может, даже великим, – ответил ему Коржик с подчеркнутой серьезностью в тоне и ироничной смешинкой во взгляде. – Ну, наконец-то успокоился?

Вместо того чтобы воспарить к небесам от завуалированной, но от этого не менее лестной похвалы не просто приятелей, а коллег по творческому цеху, Владимир почувствовал, что сейчас придушит их обоих собственными руками. Сами того не подозревая, они вторглись в мир его глубоко личных переживаний, увидели то, что не предназначалось для посторонних глаз.

Однако вместо того чтобы кинуться на Богдана и Филиппа с кулаками или вытолкать их взашей из комнаты, Владимир стремительно повернулся к портрету и, схватив мастихин, принялся лихорадочно счищать с холста свежую краску.

– Эй, ты чего, совсем рехнулся? – бросился к нему с вытаращенными глазами Богдан.

Но Владимир резким движением плеча стряхнул с себя его руку.

– Отвали, а то пожалеешь, – не глядя, процедил он сквозь зубы.

Богдан попятился, чуть не со слезами взирая на то, как под быстрыми нервными движениями тонкой стальной пластинки исчезает портрет. Будучи живописцем, он хорошо знал, что не каждый день создаются произведения высокого художественного уровня, и одно из них превращалось в ничто прямо у него на глазах.

– Ты хоть что-нибудь понимаешь? – с растерянным видом обратился Богдан к Коржику.

– По правде говоря, ничего не понимаю, – признался Филипп. – Одно ясно: он его породил, он его и порешил. Значит, считает, что так надо.

– Эх, знал бы заранее, что такое случится, сфоткал бы на память, для потомков, так сказать, – с сожалением произнес Богдан. – Ты понимаешь, идиот чертов, что ничего подобного можешь и не создать больше? – прокричал он на ухо художнику.

– Вот и чудненько, – проворчал тот, не оборачиваясь, и, как нож, всадил мастихин в верхний левый край холста, словно собирался разрезать его по диагонали надвое. – Туда ему и дорога…

В эти самые мгновения лежащий в шезлонге возле отливающего голубым бассейна Ладоша вздрогнул и, открыв глаза, испуганно огляделся. Рядом с ним в соседнем шезлонге в красивой позе возлежала Сонечка и потягивала коктейль из высокого стакана, на краю которого желтым попугайчиком примостился ломтик лимона. Юная до неправдоподобия, хорошенькая той хрупкой, но недолговечной красотой расписной фарфоровой статуэтки, что характерна для южных женщин, и держащаяся при этом как взрослая, умудренная жизненным опытом дама, она была очаровательна.

Глаза сверкали детским восторгом, а сердечко замирало в груди, когда Сонечка видела, что производит впечатление. Ей подмигивали загорелые мускулистые парни, что-то даже говорили, сверкая ослепительной белозубой улыбкой.

Впервые вырвавшаяся из-под неусыпной опеки родителей, она почувствовала себя светской львицей и покорительницей мужских сердец. «Как, должно быть, Ладо гордится мною, своей молодой и красивой женой!» – думала она и то одаривала проходящих мимо суперменов кокетливым взглядом огромных темных глаз, то томно опускала ресницы.

Но мужу сейчас было не до Сонечки. Он задремал на средиземноморском солнышке, и ему привиделся, как наяву привиделся, знакомый панельный дом в московском переулке, и он, подкатывающий к нему на своем новом серебристом «мерседесе». Все было так хорошо, как вдруг что-то сверкающей молнией прорезало изображение, словно оно проецировалось на экран. Край белого полотнища оборвался и повис, зацепившись за что-то в левом верхнем углу, а из образовавшейся прорехи хлынула… пустота, вязкая, тягучая, пожирая попадающиеся ей на пути предметы, звуки, краски. И эта пустота неумолимо надвигалась на него, Ладошу.

Он вскочил с шезлонга, подрагивая студенистой жирноватой плотью, и зло прошипел Сонечке по-грузински:

– Пошли отсюда! Ты ведешь себя просто непристойно, как… как уличная девка! Ни одного мужика не пропускаешь, так и зыркаешь по сторонам! А еще девушка из приличной семьи.

– Но я думала… – залепетала растерянная Сонечка.

– А вот этим тебе лучше не заниматься, моя милая. Для этого у тебя есть я! Понятно? – раздраженно бросил Ладо и зашагал к стеклянным дверям отеля.

Вскочив, Сонечка побежала за ним, глотая слезы. Всю жизнь с ней обращались как с принцессой. Этого она, естественно, ждала и от мужа. Ведь мамочка же заверила ее, что Ладо просто извел всех просьбами сыграть как можно скорее свадьбу со своей ненаглядной девочкой. А Ариадна Теймуразовна на глазах у двух сотен гостей сняла с пальца и подарила ей старинное фамильное кольцо с бриллиантом. Ей подарила, а не своей родной дочери Мальвине! Это давало Сонечке право надеяться, что принцесса выросла и превратилась в королеву. А тут вдруг такое!..

Она едва успела прошмыгнуть в дверь, которую Ладо распахнул исключительно для себя…

Вот с этого момента и стали время от времени посещать Ладошу мысли о том, что каждый кузнец не только своего счастья, но и несчастья тоже. Однако сделанного, как известно, не воротишь. Он вспоминал тогда свою царственную мать и обреченно вздыхал:

– В моем случае уж точно…

На холсте оставалась хорошо различимой только нижняя часть лица мужчины с тонкогубым ртом. Но вот мастихин прочертил по нему полосу, соскребая краску до холста. Светлый короткий след был похож на острый клык хищника.

– Прямо волчий оскал получился, – невольно заметил Богдан. – О, я все понял. Волков, ты написал портрет волка в человеческом обличье, да так живо, что это тебя самого напугало.

Владимир никак не отреагировал на это замечание, продолжая с остервенением скоблить холст.

– А ты знаешь, что по-грузински твоя фамилия звучит как Мгеладзе, – задумчиво произнес Филипп. – Типу с портрета она очень подошла бы.

Ничего вроде бы не произошло: не скрипнула половица, не раздался еле слышный вздох, но все трое, как по команде, резко повернулись к двери. На пороге стояла Надежда, бледная как полотно.

– Какую фамилию вы только что назвали, Филипп? – шепотом спросила она.

– Я назвал две фамилии, – медленно начал Коржик, понимая, что чем-то сильно встревожил девушку, и боясь еще больше осложнить ситуацию. – Одна – вашего покорного слуги. Володька, будь добр, шаркни ножкой, – сказал он шутливо, предполагая разрядить обстановку, и посмотрел на художника. Но тот стоял как громом пораженный. – А другая… другая…

– Да, другая, – поторопила его Надежда.

– А другую носил один мой знакомый, случайный знакомый, с которым мы познакомились на юге.

– Когда?

– Года четыре назад. Наши лежаки на пляже оказались рядом, и он попросил покараулить вещи, пока пойдет искупается со своей девушкой.

– Вы помните, как они выглядели?

– Естественно, помню. Я ведь все-таки художник, у меня зрительная память развита, как у… – Филипп увидел молящий взгляд девушки и принялся перечислять: – Парень был невысокий, худощавый, как ни странно, рыжеволосый, лет двадцати двух – двадцати трех. Звали его Отари…

Он увидел, что девушка неожиданно потеряла интерес к его рассказу, но счел нужным довести его до конца.

– Разговор у нас зашел о фамилиях, и я спросил, как переводится на русский, к примеру, фамилия Шеварднадзе…

– И как? – спросил, заинтересовавшись, Богдан.

– Вроде как Коршунов.

– А твоя фамилия никак не переводится, – заявил он. – Значит, по-грузински ты звался бы Коржикшвили или Коржидзе. Черт, язык сломать можно!

– Вот и побереги его, – заметил Филипп. – Пригодится за ужином пельмени есть.

Богдаша усмехнулся, оценив юмор, и тут заметил, что в комнате установилась какая-то особая, напряженная атмосфера. Владимир стоял столбом, уставившись в пол. Надежда озиралась по сторонам, словно никак не могла взять в толк, как здесь оказалась. Филипп с задумчивым видом переводил взгляд с одного на другую, словно старался прийти к какому-то выводу.

Богдану стало неуютно среди этих троих. Что-то явно происходило, а он не знал, с какого боку к этому подступиться. Да и нужно ли…

– Я пойду, ладно? – произнес он, ни к кому особо не обращаясь, и вышел на крыльцо.

За оградой палисадника на лужайке стоял их верный бордовый жигуль, на заднем сиденье которого громоздился серый деревянный наличник. Его сняли по дороге с одиноко стоящей заброшенной развалюхи. Основная добыча была бережно уложена в багажнике.

Подумав об этом, Богдан сразу повеселел и, насвистывая популярный мотивчик «Слезы капали, звезды падали» – ходили слухи, что у этой песни из двух десятков повторяющихся слов аж три автора текста, – направился к машине. Среди старых рукотворных вещей он чувствовал себя в родной стихии. Мог любовно гладить глиняный кувшин, подолгу рассматривать пятно, которое оставил на нем огонь в печи. А чесалки и прялки, каждая уникальная в своем роде, приводили его в священный трепет. Это же надо было превратить обыкновенную бытовую вещь в произведение искусства!

Открыв багажник автомобиля, Богдан стал осторожно выкладывать на траву печные изразцы, которые были родом из той же избы, что и наличник, три завернутые в плед иконы неизвестных святых и неважнецкого качества, треснутую фаянсовую миску и кувшин, оба украшенные букетами цветов, их тринадцатый по счету самовар, углевой утюг с запором в виде женской головки и небольшого, но тяжеленького орла с распростертыми крыльями.

Орел был шестидесятых годов прошлого столетия и, сам того не ведая, собирался перелететь из разряда никчемных подарков на юбилей в разряд модных деталей современного интерьера.

– Винтажно, однако, – пробормотал довольный Богдаша, ставя статуэтку на пенек так, чтобы на него падали лучи заходящего солнца, и любуясь ее четким силуэтом.

Вскоре к нему присоединился Филипп.

– Ты правильно сделал, что ушел, – сказал он приятелю, усаживаясь на корточки между ним и орлом на пеньке.

– А что там происходит? Володька словно с цепи сорвался. Я уж испугался, не по мою ли душу…

– И что ты опять натворил? – спросил Филипп.

– Загнал его пейзаж. Тот, что со сгоревшей избой. За хорошие бабки, между прочим. Сколько назвал от фонаря, столько и отвалили.

– Так чего ты боишься?.. Или взял картину без спроса? – догадался Филипп.

– Угу. Без спроса.

– И кто купил?

– Одна… одна дама. Просто женщиной ее даже не назовешь.

Филипп удивленно присвистнул:

– И откуда же такая здесь выискалась? Из иностранцев, что ли?

– В том-то и дело, что не из иностранцев, – ответил Богдаша. – Тех сразу узнаешь: опрятненькие такие, одеты преимущественно в светлое, на ногах кроссовки или теннисные туфли. Шумят, всему радуются, суетятся, улыбаются во весь рот. А эта идет не спеша, по сторонам слегка поглядывает, будто видела все это тысячу раз, но все равно ей приятно. Ни лишнего движения, ни громко сказанного слова. Одета просто, но все на ней сидит как влитое. И старается быть как бы незаметной, а все перед ней расступаются, будто задеть боятся. Словно вокруг нее аура какая защитная или преграда невидимая. Даже собачонке ее беленькой никто на лапу в толчее не наступил…

– Так это же, наверное, Преображенская была, – сказал Филипп.

– Ты ее знаешь?

– Ее весь мир знает. Оперная певица, мировая величина. Родом из этих мест. Так, значит, сама Преображенская купила пейзаж нашего Володьки. Надо будет при случае его порадовать. Кто-кто, а она толк в живописи понимает.

– А вдруг он не собирался тот пейзаж продавать, тогда что? – спросил Богдаша.

– Ну, – задумчиво произнес Филипп, – тогда он тебя убьет. За инициативу.

– Точно, убьет, – согласился с другом Богдаша. – Особенно сейчас, когда он в таком состоянии. Не знаешь, что с ним?

– По-моему, это называется шерше ля фам.

– А чего ее шершеть-то? – удивился Богдан и покосился на дом. – Сами же договорились, что Володька охмурит столичную владелицу нашего провинциального пристанища.

– Договориться-то договорились. А произошло с точностью до наоборот, и, похоже, на полном серьезе.

Богдаша в задумчивости сел на траву по-турецки и подпер подбородок рукой.

– И что нам теперь делать? – задумчиво спросил он.

– Понятия не имею, – ответил Филипп. – Я не сторонник вмешиваться в чужую личную жизнь, но и дома лишаться жалко. А вот можно ли сочетать и то и другое так, чтобы никто не остался внакладе, ума не приложу.

Глава 13

– Ну, я пойду, – пробормотала Надежда, не двигаясь с места.

– Иди, конечно, – буркнул Владимир, не глядя на нее. – Я тебя не держу.

В течение последующих пяти минут никто из них не проронил ни звука и не шелохнулся.

Наконец Надежда вздохнула и повернулась в дверях.

– Подожди, – тут же окликнул ее Владимир. Девушка неуверенно замерла, потом качнула головой и пошла к себе.

Случайно произнесенная фамилия жестоко, в один миг вырвала ее из некоего подобия спокойной жизни, которое она себе создала и за которое усиленно цеплялась. Как же непрочен и умозрителен был этот кокон беспроблемного бытия! За его тонкими, как паутина, стенами по-прежнему существовал и Ладоша, всем довольный, преуспевающий мерзавец, который использовал ее и потом без зазрения совести бросил, и работа, на которую, честно говоря, не было сил вернуться. Даже воспользоваться разрешением Жеже и попросить продлить отпуск за свой счет и то было невмоготу.

Надежда понимала, что ей пойдут навстречу, и именно это было невыносимее всего. Пойдут навстречу, ибо прекрасно понимают ее состояние доверчивой и потому обманутой дурочки. Она словно оказалась выставленной на всеобщее обозрение в тот самый момент, когда больше всего хочется забиться в нору и зализывать душевные раны втайне от всех и вся. А она была как на ладони под равнодушными, любопытными, язвительными или – да какая, собственно, разница! – сочувственными взглядами. Ее откровенный восторг и безудержное обожание никчемного жирного типа мужского пола выглядели идиотскими, а желание всю себя подчинить ему – по-детски глупым и не делающим ей чести.

Надежда упала навзничь на кровать и уставилась в потолок. Сначала она ничего не видела, потом ее глаза набрели на темное пятнышко сучка, похожее на паука со скрюченными ножками. Она с детских лет дружила с ним, придумывала про него всякие истории: как он спускается ночью с потолка и разглядывает ее игрушки, залезает в тайную тетрадь вопросов и ответов, перебирает лапками свернутые в несколько раз записочки, которые имеют значение только в момент их получения и много-много лет спустя, когда становятся зримыми артефактами счастливого детства.

Но сейчас паучок расплывался перед глазами и вообще вел себя довольно отстраненно, как, впрочем, и положено обыкновенному сучку.

– Вот она, реальная действительность, – грустно усмехнулась Надежда и тыльной стороной ладони вытерла слезы.

Затем собрала волю в кулак и заставила себя трезво взглянуть на ситуацию. От прошлого еще никому не удавалось убежать, но можно попытаться изменить к нему отношение, решила она. Чтобы не мешали эмоции, Надежда представила, будто на ее месте оказалась, к примеру, Татьяна. Но нет, у той был сын, а значит, умозрительный эксперимент терял свою чистоту. Ксюша подходила больше.

Надежда мысленно вертела обстоятельства своего недавнего прошлого и так и сяк, смотрела на них глазами Жеже, случайных свидетелей, близких друзей и не менее близких недругов. И… и не видела ничего катастрофического. Посудачат, посудачат да и забудут. Правда, ее переживания от этого не станут менее глубокими и болезненными, однако она явно не та персона, чтобы ее страданиями жили как своими собственными.

– У меня просто мания величия, если я считаю, что все только и ждут моего возвращения на работу, чтобы следить за каждым моим шагом, за каждым моим словом. Как будто им больше заняться нечем. Естественно, шушукаться за моей спиной будут, как же без этого, но это еще не конец света, вполне можно пережить.

Все это Надежда произнесла громким отчетливым голосом, по-прежнему уставившись в потолок, но адресуясь исключительно к себе. Помогло. Правда, наверняка ненадолго. А потом переживания опять нахлынут и захлестнут с головой, если случайно оброненное слово или мысленная ассоциация напомнят о том, о чем напоминать не следует. Зато теперь она нашла и апробировала средство, которое поможет взять ситуацию под контроль. Надо просто посмотреть на себя со стороны.

Надежда с облегчением перевела дух и тут же поняла, что выходить на работу все равно не хочет.

– Ничего страшного. Это естественная защитная реакция организма, – объяснила она себе. – Ему еще нужно время, чтобы восстановиться после потрясения. А раз так, надо напомнить Жеже о его великодушном предложении. Вечером позвоню девчонкам и разузнаю, как там у них обстановочка.

Но разузнавать ничего не пришлось. В половине десятого вечера на связь вышла Ксюша и безо всяких там предисловий и наводящих вопросов вывалила на нее ворох новостей:

– У нас тут творится черт знает что. Ты, подруга, молодец, что вовремя соскочила с нашего паровоза, который на всех парах летит туда, никто не знает куда. Нам, кажется, существенно срезают финансирование, и руководство стоит на ушах. Назначение твоего… этого гада на должность начальника подразделения повисло в воздухе. Жеже и иже с ним сами боятся остаться не у дел, то есть без своих кожаных вращающихся начальственных кресел. В связи с полной неразберихой в институте всячески поощряются отпуска за свой счет, даже пытаются составить график, кому и когда идти. Что ты по этому поводу думаешь?

– Да я еще и подумать ничего не успела, все тебя слушала, – ответила Надежда, но сердце ее радостно забилось: никого ни о чем просить не придется, да и то, что Ладошечке нервы потреплют, узнать было ой как приятно.

Она не строила из себя святую, благословляющую своего обидчика. Маленькие женские радости были Надежде отнюдь не чужды.

– Да тут и думать-то, собственно, нечего, – сказала Ксюша. – Считай, что ты можешь гулять сколько твоей душеньке угодно. Только из вежливости поставь об этом в известность руководство. Можно через меня.

– Я-то поставлю. А если вдруг…

– Если вдруг что случится, я тебе мигом сообщу, – заверила ее подруга. Потом чуть помялась и спросила: – А помнишь, ты говорила, что хотела бы видеть нас с Танькой у себя в Коврюжинске?

Надежда помнила. Помнила она и то, что говорила искренне, более того, желала этого всем сердцем. Что же помешало ей сейчас с тем же пылом подтвердить приглашение? Отношение к подругам не изменилось. Она по-прежнему любила их, скучала без них. И тем не менее Надежда медлила с ответом.

– Впрочем, не обращай внимания на мои слова. Это я тороплю события. Возможно, когда до меня дойдет очередь выметаться в отпуск, ты уже вернешься в Москву, – затараторила Ксюша. – Да и Серега может не захотеть переться в такую глушь.

Если бы не последняя фраза, Надежда и поверила бы подруге. Но ее мужу, в его единственное недельное пребывание в доме тетки Нилы, здесь очень понравилось. Да и какому заядлому рыбаку может не понравиться Волга, которая протекает буквально под окнами!

Неизвестно, как отреагировала Ксюша на заминку с ответом: возможно, подумала, что за этим стоит что-то серьезное, и поняла подругу, а возможно, обиделась, только Надежда все равно почувствовала себя неловко.

– Я просто стала соображать, как вас всех тут разместить, ну и не сразу… – принялась она оправдываться, но Ксюша ее перебила, может быть излишне поспешно:

– Не бери в голову. Все в порядке. Пока, целую!

– Пока, – отозвалась Надежда, чувствуя, что одного этого слова в данной ситуации было явно недостаточно.

«Интересно, почему я повела себя с лучшей подругой так по-свински?» – подумала она, положив сотовый.

Над ответом не пришлось долго ломать голову. Она была в доме не одна и меньше всего хотела, чтобы здесь появился кто-то еще. Тот, кто мог бы оказаться лишним для них с Владимиром… Вот это да! Осознание сего факта стало сюрпризом для нее.

Почему-то двоих его друзей Надежда в расчет не принимала, словно их и не было вовсе. По правде говоря, Коржик и Богдаша не особенно часто попадались ей на глаза, большую часть времени проводя в разъездах. А их краткие набеги на дом не казались ей чем-то навязчивым или обременительным. Тогда как подруги – особенно длинноногая, бойкая на язык, не важно что замужняя, Ксюша, – сейчас здесь были Надежде ни к чему…

Холодный лунный свет падал на стоящий под углом к окну мольберт и холст на нем. Со следами краски он напоминал саму Луну, в пятнах которой любой мог увидеть то, что хочет.

Владимир лежал на диване, закинув руки за голову, и не мог оторвать от него глаз. Но странное дело, размытый силуэт портрета, оставшийся на холсте, меньше всего напоминал горбоносого конкурента. А ведь именно его он жаждал видеть. Во Владимире неожиданно проснулся ревнивец, и он со странным сладострастием стремился растравить в душе рану оскорбленного самолюбия и уязвленной мужской гордости.

Его предпочли другому! Хотя, если разобраться, этот другой появился в жизни девушки раньше, чем случай свел вместе молодых людей, и он вполне имел право на существование. Да и их с Надеждой отношения отношениями-то пока назвать было трудно, а Владимир уже ненавидел соперника всем сердцем. И пусть тот, возможно, ничем не походил на написанного им кавказца, зато у него была фамилия, и эта фамилия делала его реально существующим, облекала в плоть и кровь.

– Как она побледнела, едва только Коржик назвал этого Мгеладзе, – пробормотал Владимир. – Любому ясно, что мужчина с такой фамилией много для нее значит. Уж он точно не оставил ее равнодушной…

Если бы он знал, насколько близко подобрался к истине, только не сумел правильно расставить знаки плюс и минус! Да и кто бы смог, обладая крохами информации, доступными Владимиру.

И он продолжал неотрывно смотреть на то, что осталось от портрета, как на блестящий качающийся шарик, что гипнотизер держит перед лицом пациента. Однако усатый и носатый тип упорно не желал появляться перед мысленным взором. Вместо него пятна и тени на холсте стали складываться в совсем другое изображение, и оно не вызывало у художника ни раздражения, ни ненависти.

Странный молодой человек, скорее даже юноша, в треуголке и тускло-зеленом мундире с голубой муаровой лентой через плечо и похожим на огромную брошь орденом, грустно и мечтательно смотрел прямо перед собой. Владимир почувствовал, как в его душе успокаивается гнев. Он задышал глубже и ровнее.

Сознательно культивируемая всю вторую половину этого дня взбудораженность на грани нервного срыва, когда непременно хочется что-нибудь сломать или разбить, сменилась странной умиротворенностью. Владимир боялся только одного, что видение исчезнет и утром он не сможет восстановить его по памяти. А ему почему-то настоятельно надо было, чтобы место свирепого незнакомца на холсте занял именно этот мечтательный юноша.

Он имел право на существование гораздо большее, чем тот, кого Владимир написал, а потом уничтожил собственной рукой. Во всяком случае, таково было твердое убеждение художника…

Казалось, Владимир ни на секунду не отводил глаз от холста. Но когда он моргнул, чтобы снять напряжение, и посмотрел вокруг, выяснилось, что уже позднее утро.

В доме было тихо и пусто. Записка, обнаруженная на столе в кухне чуть позже, извещала о том, что Коржик отправился пристраивать наименее ценную часть найденного «антиквариата» в местные комиссионки под названиями «Коврюжинская старина» и «Лавка древностей имени святых Бориса и Глеба». У Богдана же была назначена встреча с батюшкой одного из окраинных приходов города. В его церкви сохранились разные по времени создания фрагменты фресок, и продвинутый отец Федор хотел выяснить их ценность для истории и культуры, прежде чем заключать подряд на ремонт здания с местными строителями.

От Надежды не было никаких весточек, но и так было ясно: она отправилась в архив. Девушка сидела там, пока не замерзала вконец, затем возвращалась домой, поднималась к себе с пачкой записей и занималась их разбором, чертила генеалогические древа, так и сяк тасовала имена и даты. Питалась она теперь как студентка в период сессии – бутербродиками, сооруженными на скорую руку, и кофе.