Текст книги "Клин клином"

Девушка мгновенно ойкнула, открыла глаза и в ужасе уставилась на Владимира:

– Оно вернулось, да?

– О ком это ты? – не понял молодой человек.

– Ну, о том б-белом и с-страшном…

– А-а, ты опять о нем, – небрежно отмахнулся Владимир. – Да не было никакого белого и страшного, сколько раз повторять. В темноте чего только не привидится. И с какой стати тебя на чердак ночью понесло, днем, что ли, времени мало? Скажи спасибо, что не свалилась в темноте и шею себе не свернула… А это, прости, что у тебя в руке?

Надежда опустила взгляд и прежде всего осознала, что она в одной ночной сорочке лежит в постели, хорошо хоть под одеялом, а над ней склонился Владимир. Да что же за наказание такое!

– Извини, но ты не мог бы выйти и подождать, пока я оденусь. А потом мы обо всем с тобой поговорим, – попросила девушка.

Он и сам уже понял, что поторопился проявить любопытство. Еще насторожит ее, чего доброго, она и скажет, что ему тоже что-то привиделось.

– Тогда встречаемся через полчасика в кухне. Идет? – спросил Владимир как можно небрежнее и вышел из комнаты.

На этот раз Надежда не бросилась задвигать за ним засов и приставлять стул к двери. Напротив, присутствие молодого человека было ей приятно, а то, что он всю ночь охранял ее сон, сидя в кресле, наполняло сердце необъяснимым волнением, частично вытеснившим из него обиду и горечь недавнего прошлого.

– Ну, так все же, было от чего меня спасать или мне действительно примерещился кошмар? – спросила себя Надежда, продолжая лежать в постели и задумчиво хмурить брови. – Ночь, чердак, сундук… Я сама могла не осознавать, как напряжены мои нервы, да и воображением меня Бог не обделил, все так говорят…

Однако было в случившемся нечто намного более важное. И это важное она сжимала сейчас в кулаке – медальон. Он был куда реальнее и осязаемее ночной фигуры в белом, существование которой сейчас, при свете утреннего солнца и в знакомой до мелочей комнате, казалось сомнительным.

Надежда медленно поднесла медальон к лицу. На темно-коричневом фоне красиво переплетались инициалы Н. И. и К. С. Скрытый в них смысл притягивал, манил прикоснуться к тайне, возможно, даже раскрыть ее. Ни о чем другом уже не хотелось думать…

Богдан сидел за столом перед зеркалом, прикладывая к побагровевшей и отекшей щеке медный пятак, стараясь при этом по возможности прикрывать большую часть кровоподтека.

– Ну, и какого черта надо было мне так портить физиономию, спрашивается? – обратился он к Владимиру, увидев его отражение в зеркале.

– Скажи спасибо, что еще легко отделался, – проскрежетал тот.

– За что спасибо? Это ты называешь «легко отделался»?! – недоуменно возопил Богдан, отнимая пятак от скулы и поворачиваясь к приятелю лицом.

– Тебе бы еще ноги переломать следовало, чтобы не шастал ночью по дому и не пугал людей до полусмерти, – доверительно сообщил ему Владимир.

– Спасибо, что не руки, – сказал Богдан и обиженно засопел. – Кто ж знал, что такая взрослая девочка в привидения верит!

– Если ты в этом сомневался, то зачем вырядился как шут гороховый?

– Не как шут гороховый, а как маленькое, но очень симпатичное привидение из Коврюжинска. – И Богдаша кокетливо накинул на голову кусок старой простыни с зеленовато-серыми акварельными разводами. – Классно получилось, правда?

Эта художественно размалеванная тряпица подействовала на Владимира как красный плащ матадора на быка, мгновенно приведя его в ярость.

– Эй-эй! Ты это чего? – покосился на его сжатые кулаки приятель и как можно дальше откинулся на спинку стула. – Я ведь и ответить могу.

– Если успеешь!

– Володька, ты в нее втюрился! – воскликнул Богдан, вскакивая со стула и в считаные доли секунды оказываясь на безопасном расстоянии от приятеля. – Как пить дать, втюрился!

– Что?

– Не что, а как! По уши! – злорадно сообщил ему будущий прославленный монументалист и тут же пожалел о своих словах.

Владимир устремился к нему, отбрасывая в сторону подвернувшуюся на пути мебель.

Неизвестно чем бы все кончилось, если бы из кухни не донесся знакомый голос:

– Эй, ребята, что это у вас там за грохот?

Владимир мгновенно замер, оглянувшись на дверь, а Богдаша в мгновение ока подхватил с пола ворох светлого в разводах тряпья, бросил на стул и уселся на него с равнодушно-скучающим видом.

– С добрым утром, Наденька, – медоточиво пропел он, когда девушка возникла в дверном проеме. – Это я стул случайно задел.

– Ясно. А вы уже завтракали?

– Нет, мы еще не завтракали. Мы только собираемся. Составишь нам компанию?

Надежда подчеркнуто тяжело вздохнула:

– По-моему, будет лучше, если вы составите мне компанию. Не находите?

– Вкуснее уж точно, – ответил Богдан и собрался было встать со стула.

Однако воинственно настроенный друг незаметно для Надежды показал ему кулак, и понятливый Богдаша, спохватившись, снова опустился на место.

– Уже идем, – лучезарно улыбаясь, ответил Владимир и направился в кухню, стараясь по возможности закрыть от Надежды обзор.

Богдану потребовалась всего пара минут, чтобы запихнуть костюм малютки привидения из Коврюжинска в нижний ящик комода, под толстый пестрый плед. Рукодельница тетя Нила распускала старые шерстяные кофты, шарфы и шапки, вязала из них квадраты, а потом, подобрав по цвету, сшивала вместе. Получались теплые и красивые пледы, которые весьма ценились как подарки среди ее родных и знакомых. Один из таких, в зеленую клетку трех разных оттенков, украшал Надеждину московскую квартиру, обосновавшись в углу дивана. Так уютно было сидеть по вечерам перед телевизором, завернувшись в него…

За завтраком Надежда была рассеянна и радушна одновременно. Точнее, очень старалась под напускной суетливостью скрыть волнующие ее мысли. Выяснив, что все будут пить кофе, она заварила чай. Спросила, куда делся Филипп, но не дослушала пространного ответа Богдана, вперив взгляд в потолок, словно там, на втором этаже, находилось нечто, что неотрывно занимало все ее существо.

Если Владимир догадывался, чем вызвано странное поведение их хозяйки, то Богдаша радовался, что ночной инцидент вроде бы остался без видимых последствий для психики девушки, и ничто другое его не волновало.

– Спасибо, – поблагодарил он, отставляя чашку. – Я пошел. Хочу разобраться с тем блюдом.

– С каким? – машинально спросила Надежда.

– С тем, голубым, у которого двойное дно. Там еще есть дырочка, через которую раньше внутрь наливали горячую воду, и тогда еда на нем долго не остывала. Все никак не могу понять, в каком…

– Ну надо же, как интересно! – воскликнула девушка, опять не дослушав. – А что это у тебя с лицом?

Богдан, старавшийся сесть так, чтобы оказаться спиной к свету, встал, и фингал под глазом в лучах утреннего солнца заиграл всеми оттенками багрового.

– Это… это… – Он обратил беспомощный и одновременно раздраженный взгляд на приятеля.

– Это наш Богдаша неудачно оступился на лестнице, – пояснил Владимир.

– А удачно оступиться разве можно? – удивилась Надежда.

– Конечно, можно. Это когда без последствий, – пояснил он.

– Так я пошел, – снова повторил Богдан и исчез.

Неожиданно наступило напряженное молчание. Она не знала, как рассказать о своей находке, да и стоит ли. Он боялся спугнуть ее расспросами, хотя и сгорал от любопытства.

– Сегодня ночью… – наконец начали оба и тут же замолчали, предоставляя право другому продолжить.

Надежда вздохнула и решилась:

– Сегодня ночью кое-что произошло, и я не знаю, как к этому отнестись. У меня такое чувство, что одной мне не разобраться. А кроме тебя, мне обратиться не к кому.

– Тогда расскажи, – осторожно попросил Владимир, затаив дыхание. В словах девушки он услышал много больше того, что она, возможно, хотела сказать.

Надежда медленно кивнула:

– Хорошо. Только ты не смейся и не перебивай.

Молодой человек ободряюще похлопал ее по руке и понимающе усмехнулся:

– За кого ты меня принимаешь… – и осекся: столько сомнения и растерянности было во взгляде Надежды. – Доверься мне, – уже совсем другим тоном произнес он. – Не бойся, я умею хранить чужие тайны.

Чуть помедлив, она поднялась со стула:

– Ладно. Тогда пойдем ко мне наверх. Это находится там…

Глава 11

Медальон лежал на одноногом столике. И он, и портрет молодой дамы в сером платье, и настольная керосиновая лампа смотрелись вещами из одного времени и одного мира. «Чудненький натюрморт может получиться, – машинально отметил Владимир. – Вполне в духе запросов современных богатых выскочек, которые ищут свои благородные корни и непременно предков-дворян».

– Видишь? – спросила Надежда.

Он кивнул и бережно взял медальон в руки. Долго рассматривал его с обеих сторон, потом перевел взгляд на портрет.

– Что скажешь? – теряя терпение, обратилась к нему девушка.

– В голове не укладывается, если честно. А откуда он у тебя взялся?

Надежда села в кресло и принялась рассказывать. Медленно, подбирая слова, чтобы не выглядеть дурочкой, верящей в пророческие сны и привидения. Владимир, конечно, обещал хранить чужие тайны, но то, что он о ней может подумать, не могло не волновать девушку.

– А потом мне вдруг показалось, что… – Она вздрогнула и замолчала.

– Это я уже знаю, – пришел ей на помощь Владимир. – Тебя что-то напугало. То, чего на самом деле не было, потому что просто не могло быть. Верно?

– Д-да. А как ты оказался рядом со мной, в моей комнате?

– Ты же ойкнула. А ночью все звуки кажутся громче, чем днем, и далеко разносятся. Я услышал и бросился наверх…

– Прости. Я тебя разбудила.

– Нет, что ты. Я еще даже не ложился, – солгал он.

– А Богдан?

– Как обычно, спал без задних ног. А когда наконец услышал, что что-то происходит, вскочил и спросонья приложился скулой о косяк. Не вписался, так сказать, в проем…

– Как о косяк? Ты же говорил, что он споткнулся на лестнице?

Владимир с досады прикусил губу и поморщился.

– Ну, это он сначала о косяк, а потом уже на лестнице добавил. – Он облегченно перевел дыхание. – Ты видела, какой у Богдана синячище? С одного раза такой не получится. – И это тоже была неправда.

Надежда, однако, поверила, потому что медленно кивнула:

– А-а. Выходит, ничего подозрительного ты этой ночью не видел?

– Нет! Чем хочешь клянусь! Только тебя, сползающую по лестнице в полуобморочном состоянии. Тут я тебя и подхватил на руки…

Девушка помедлила и, глядя на него с надеждой, тихо спросила:

– И не слышал? Ну, вроде «Ни фига себе!», а потом опять те же слова…

«Значит, она не была в полной отключке», – расстроился Владимир, в душе костеря на чем свет стоит своего друга-монументалиста.

– Прости, что так неинтеллигентно выразился, – покаянно произнес он, не уточняя, естественно, что не совсем литературный возглас принадлежит не только ему. – Но я так перепугался, увидев тебя белую как мел и еле стоящую на ногах, что было не до политеса. Вот и вырвалось случайно.

– Так это был ты…

Надежда явно надеялась на нечто подобное: хотела найти нереально страшному событию реально успокаивающее объяснение.

– А теперь скажи, что ты думаешь о медальоне? – спросила она так, что стало ясно: инцидент с привидением окончательно и бесповоротно переведен в разряд ночного кошмара, о котором не стоит больше вспоминать.

Владимир снова взял его в руки.

– Возможно, ему лет двести или около того. Если портрет принадлежит современнику Рокотова…

– Это почему же современнику, а не ему самому? Ты же говорил о нем, помнишь?

Теперь, когда Надежда знала, кто такой Рокотов, и уяснила себе значимость его вклада в историю русской живописи, ей очень захотелось стать обладательницей работы кисти знаменитого мастера.

– Это я погорячился. Найти подлинник Рокотова было бы сродни чуду, и пока не проведена специальная экспертиза, давай будем считать этот портрет произведением неизвестного автора. Что, впрочем, ничуть не уменьшает его высоких художественных достоинств, – поучительно заметил Владимир.

– Ну, давай, – неохотно согласилась Надежда.

– Так вот, само по себе украшение особой ценности не представляет. Золотой ободок тянет граммов на пять, от силы на семь-восемь. Но как предмет быта конца восемнадцатого – начала девятнадцатого века оно дорогого стоит. А для тебя, если, конечно, удастся доказать, что он принадлежал кому-то из твоих предков, этот медальон просто бесценная семейная реликвия. Так ведь?

– Наверное, – неуверенно пожав плечами, произнесла Надежда. – А почему ты только про золотой ободок сказал? Сами буквы, из чего они?

– Из волос.

Она недоверчиво посмотрела на него:

– Ты шутишь?

– Ничуть. В прошлые века, да будет тебе известно, волосы использовались даже как нитки. Их подбирали по цвету и вышивали ими очаровательные миниатюрные пейзажики и натюрморты.

– Кто?

– Думаю, все больше крепостные девушки. Вряд ли барышни стали бы себе глаза ломать столь тонкой и кропотливой работой. Наши же влюбленные голубки отстригли по пряди волос и сплели из них свои инициалы. В знак того, что их чувства едины и они хотели бы так же соединить свои судьбы. А может, и соединили… хотя вряд ли, – с сомнением закончил Владимир.

– Почему ты так думаешь? – спросила девушка.

– Посмотри на женщину на портрете. Я уж не говорю про ее грустный взгляд. Возможно, она вообще была меланхоликом по натуре…

«Ну что ты! Ничего подобного! – чуть было не воскликнула Надежда. – Да она радовалась всему на свете. Уж я-то знаю!»

– Но роза, полуувядшая, осыпающаяся роза. Неужели она тебя не удивляет?

Девушка кивнула.

– Раньше художники большое значение придавали всяким символам или наделяли самые обычные предметы особым смыслом. Например, часы без стрелок означали суету сует нашего бренного мира, так же как и череп, который вдруг «украшал» натюрморт из роскошных плодов, цветов и драгоценной посуды…

– Вот и этот цветок говорит о том, что судьба у женщины с портрета была печальной. Что-то не позволило сбыться ее самым радужным надеждам. Роскошная роза увяла в самом цвету. Ты это хочешь сказать?

Владимир кивнул:

– В общем, да.

Надежда медленно поднялась из кресла и встала перед портретом. Ее глаза и глаза молодой женщины встретились. Надежде показалось, что она растворяется в этом грустном с мечтательной поволокой взгляде, проникает в глубь души незнакомки. Женщина с медальоном существовала в каком-то своем мире, где были и беззаботная юность, и грезы о счастье, и сменившая их глубокая печаль, – Надежда это очень хорошо чувствовала. Казалось, она могла бы многое рассказать о даме в сером платье, словно долгие годы та была ее задушевной подругой.

Странное волнение охватило девушку, судорогой сведя горло, и она сглотнула. Этого оказалось достаточно, чтобы наваждение исчезло. Она снова жила только своими чувствами и ощущениями. Надежда столбом стояла посреди комнаты, на нее с любопытством взирал Владимир.

– И что это было?

Она ответила не сразу и с запинкой:

– Н-не знаю. Знаю только одно: я должна как можно больше узнать про эту Н. И.

– И про К. С. тоже. Ты не находишь, что они взаимосвязаны?

* * *

Спустя пару дней молодой человек горько пожалел, что поддержал Надежду в ее стремлении разгадать тайну инициалов.

Надежда была девушка современная, образованная, а главное – умела работать с материалом. То есть, просчитывая все возможные варианты, быстро и точно определяла, что искать и где именно. Помогало, конечно, и знакомство с аборигенами.

Марина Олеговна Наружкина встретила ее с распростертыми объятиями. За кофе из чашечек на ножках и с позолотой еще раз выразила племяннице соболезнование в связи с кончиной ее дорогой тети и дала указание подчиненным всячески содействовать столичному кандидату наук – какая разница каких – в ее изысканиях.

– Если паче чаяния и о моих предках что-нибудь найдете, то не сочтите за труд соблаговолить… – Мэрша запуталась в великосветской фразе, плюнула с досады и докончила: – В общем, если что интересненькое узнаете, Наденька, сообщите мне. Хорошо? А то все недосуг в родословной покопаться.

– Конечно, – закивала довольная Надежда.

Самые ценные архивные документы были выставлены в местном музее истории и быта. Располагался он в большом деревянном двухэтажном особняке, до революции принадлежавшем купцам Кологривовым. Дом давно требовал ремонта, но четыре работника музея – директор, научный сотрудник, бухгалтер и уборщица – боялись даже заикаться об этом. Не ровён час, обратит кто ушлый внимание на выигрышное расположение дома да на землю вокруг него, окруженную высоким забором, тогда наверняка особняку как объекту истории и культуры придет конец…

Надежда побродила по комнатам музея, вчитываясь в пожелтевшие листы, исписанные от руки, с печатями и без, всматриваясь в портреты и фотографии, но ничего стоящего для себя не обнаружила. Сотрудники музея ей тоже ничем помочь не смогли.

– Существует предание, что какой-то заезжий гусар из столичных повес соблазнил черт-те знает когда местную девушку из крестьян, а затем, как водится, бросил. Девушка же от огорчения, а может, и от стыда утопилась потом в Волге. Как раз с того самого обрыва кинулась в воду, что возле вашего дома, – рассказал ей научный работник музея и по совместительству учитель истории одной из местных школ Иван Андреевич Перышкин. – Неужели Неонила Порфирьевна вам об этом не рассказывала?

– Господи, конечно, рассказывала, – вспомнила Надежда. – Только в одно ухо влетело, в другое вылетело. Кто же всерьез воспринимает такие байки, их слушают как волшебные сказки.

– Не знаю, не знаю. Вам решать, – ответил Иван Андреевич.

Далее путь Надежды лежал в архив. На него она возлагала большие надежды. Все, что сохранилось от незапамятных времен до семнадцатого года прошлого столетия, хранилось в башне бывшего монастыря. На металлических полках без какой-либо особой системы и зачастую не по годам были сложены папки, коробки, свертки с документами, книги регистрации и прочие свидетельства истории на бумажных носителях.

Заведовал хранилищем седой высокий старик в круглых очках, черных сатиновых нарукавниках, непременных валенках и меховой безрукавке – в каменной толстостенной башне и летом было холодно. Жил старик в двух шагах от места работы, в приземистом каменном строении посреди зарослей лопухов, бывшем некогда монастырской кухней. Эта кухня, башня да кусок стены было все, что осталось от некогда богатого мужского монастыря.

– Не знаю, что уж вы тут найти надеетесь, барышня, только я с вами сидеть в этой сырости не намерен, – с ходу заявил он Надежде. – Марина Олеговна позвонила и сказала, что вам можно полностью доверять, так что вот ключи. – Старик положил на канцелярский стол у узкого окошка связку железяк внушительного вида. – Когда соберетесь уходить, крикнете в окно. Я услышу, поднимусь и проверю, все ли в порядке. Потом при вас запру дверь и бумажкой с печатью заклею.

– А зачем тогда вы мне ключи оставляете? – удивилась Надежда.

– Как же иначе? С вами сидеть – здоровье не позволяет. Запереть вас снаружи я не могу – вдруг пожар. Тьфу-тьфу-тьфу…

– Действительно, тьфу-тьфу-тьфу. Тогда оставьте дверь незапертой.

– Не могу. А если злоумышленники какие сюда ворваться захотят и документы похитить? Когда дверь на замке, ее никому не одолеть с ходу. И у вас будет время крикнуть мне: «Михалыч, на помощь!» Я и прибегу скоренько.

– Я лучше займу круговую оборону и буду отстреливаться, – пробормотала себе под нос девушка.

Но старик, видимо, услышал только одно, до боли знакомое последнее слово.

– Да где уж вам, молодым. Кишка тонка, – пренебрежительно махнул он рукой и зашаркал к выходу снимать валенки.

Старик всегда оставлял валенки внутри, возле двери архива. Они числились на балансе хранилища и были снабжены инвентарными номерами, написанными на голенищах черной несмываемой краской.

Когда громыхнули металлические, пожаростойкие створки, Надежда оглянулась по сторонам, прикидывая фронт работ. Сегодня она собиралась только определить, что на какой полке и в каком углу находится. Сердце ее забилось часто и гулко. Глаза загорелись охотничьим азартом.

Она с душевным трепетом подошла к первому стеллажу слева, сняла сверху самую древнюю на вид папку, сдула с нее пыль, отнесла к столу и раскрыла…

Три часа спустя, зябко поеживаясь и переступая с ноги на ногу, Надежда стояла на каменных ступенях у входа в башню и с нетерпением ждала, когда же Михалыч наконец запрет дверь. Но одинокий старик никуда не торопился и с удовольствием рассказывал о важности своей работы. Как поняла девушка, будь воля Михалыча, он бы вообще никого в башню не пускал, чтобы зря документы руками не хватали.

– А зачем же тогда их хранить, если никому не показывать? – не без язвительности спросила Надежда.

– До лучших времен. Документ, он вылежаться должен, чтобы ценность приобрести. К нему с умом подходить надо. Вот вы, например, – Михалыч окинул девушку с головы до ног пренебрежительным взглядом: желтая майка с зеленой, скачущей галопом лошадью и надписью латинскими буквами «мустанг» на груди, джинсовые бриджи в обтяжку, рыжие кожаные босоножки, оставляющие открытыми пальцы ног с розовым перламутровым педикюром, и сплюнул в лопухи, – разве вы поймете, почему я за последние пятьдесят лет ни одной газеты не выкинул. Всех их по номерам складываю, веревочкой перевязываю и сверху листок прикладываю с названием издания, количеством штук в связке и датами.

– Зачем?

– Как это зачем? Лет через сто это же будет бесценный исторический материал. Глядишь, над полками с этими подшивками мой портрет повесят и имя мое напишут: Виктор Михайлович У хоботов. Вот так-то!

– Что ж вы в архиве, Виктор Михайлович, такой порядок не наведете?

Старик с усмешкой посмотрел на нее:

– Да для этого всей жизни не хватит. Потом еще придет какой-нибудь молодой да ранний, когда архивариусам приличные деньги платить станут, и все по-своему переделывать начнет да мою работу хаить. А дома я сам себе хозяин, как хочу, так и делаю.

– И то верно, – согласилась Надежда, которой очень уж не терпелось выйти из густой холодной тени, которую отбрасывала башня, на теплое послеполуденное солнышко.

В архиве она промерзла до костей, даже влезла в безразмерные валенки Михалыча, как была, в босоножках. Но это не спасло от мурашек, которые бегали по плечам и спине. «Завтра обязательно оденусь потеплее, – решила она. – Поскорее бы только это завтра наступило».

Это-то и сгубило план Владимира. Он уже видел, как они будут сидеть с Надеждой рядышком, возможно даже обнявшись, и шаг за шагом раскрывать тайну медальона с загадочными инициалами. Сопоставлять факты, находить объяснения туманным записям, строить и обсуждать правдоподобные версии, а над ними станут незримо витать души влюбленной парочки, настраивая на романтический лад. Не тут-то было!

Надежда привыкла работать одна, без ассистентов и помощников, словом, рассчитывала только на себя. И пресловутое «одна голова хорошо, а две лучше» было ей не указ. Так что для Владимира наступили не то что очень уж тяжелые, но довольно тягостные денечки.

Удивительно, как угрызения совести могут повысить самооценку личности. Владимир в глубине души переживал оттого, что ввязался в авантюру с «охмурением» Надежды. Он, естественно, увлекался прекрасным полом вообще, а как художник не мог не восхищаться красивыми линиями и идеальными пропорциями тела некоторых его представительниц. Но действовать по расчету и преследуя исключительно материальную выгоду было ему внове и вызывало внутренний дискомфорт. Вот тут-то и подоспели угрызения, аккурат в тот самый момент, когда Владимир понял, что Надежда ему не просто симпатична.

Она ближе других подобралась к его сердцу и нет-нет да и дергала тонкими пальчиками за невидимые струны, вызывая странное волнение в крови молодого человека и сновидения особого свойства, которые, правда, поутру полностью выветривались из головы. А жаль…

Повосхищавшись тонкостью своей душевной организации, – ошибки, что ж, на то он и человек, а не Господь Бог, чтобы ошибаться, однако не каждому дано искренне сокрушаться о содеянном, – Владимир собрался уже настроить их с Надеждой отношения на более интимный лад. И наметил для этого вторую половину того самого дня, когда Надежда отправилась в местный музей, а затем в архив.

Богдаша с Коржиком как раз уехали на поиски ныне модного ширпотреба прошлых лет, и он, приведя помещения нижнего этажа в порядок, поставил на стол в своей комнате в чисто отмытой банке из-под кофе букетик полевых цветов. По форме и цвету подошло исключительно.

Возвращения девушки Владимир ждал с нетерпением. И вот наконец скрипнула входная дверь и в доме раздались легкие шаги.

– Привет. Как улов? – с улыбкой осведомился он, появляясь на пороге галерейки.

– Привет. Все в порядке, – отозвалась Надежда, но как-то отстраненно, даже в ее улыбке не было тепла, одна, можно сказать, формальная вежливость. – Чай я пока пить не буду. Поднимусь к себе, – ответила она на невысказанный вопрос молодого человека.

Да так и сделала, словно Владимир вдруг перестал для нее существовать. Как позже выяснилось, это касалось не только его одного. Вот ведь незадача какая.

Владимир, как было уже отмечено, увлекся не впервой. Увлеченность женским полом вообще была привычным его состоянием: бодрила, позволяла быть в тонусе, прибавляла окружающей действительности ярких красок. Но на этот раз в его приподнятое мироощущение неожиданно вкралась тревога, что Надежда вот так запросто, как появилась, может исчезнуть из его жизни. Эта тревога еле слышно зудела на задворках сознания, как комар, который бьется в стекло: и нет опасности, что укусит, а все равно не уснуть. Аж до самого нутра пробирает…