Текст книги "Клин клином"

– Ты лучше скажи: в церковной тематике что-нибудь смыслишь? – с хмурым смешком спросил Владимир. – А то местные прихожане увидят, что ты наживописал в храме, и будет с ними со всеми полный отпад, а твоего нового другана отца Федора еще и сана лишат.

– Обижаешь, – заметил Богдаша с набитым ртом. – Я же не кретин какой-нибудь, все-таки историю искусства проходил. Да и книжки соответственные имеются. Если что подзабыл, всегда можно освежить в памяти. И с отцом Федором я эскизы согласую.

Филипп задумчиво кивнул:

– Значит, ты не с нами.

– Почему не с вами? – удивился Богдан. – С вами… Только через некоторое время.

– Ясно. И много ты на этом заработать собираешься?

Богдан недоуменно заморгал.

– А об этом разговор пока не шел, – наконец сказал он. – И потом, какое это имеет значение? Это же так захватывающе…

– Понятно, – прервал его Коржик и неожиданно произнес: – Тебе можно только позавидовать.

– Правда? – радостно воскликнул Богдаша, у которого словно гора упала с плеч. Он был готов принять предложение отца Федора, но не знал, как сообщить о нем друзьям. Ему казалось, он поступает не по-товарищески. – Так я, пожалуй, пойду собирать вещички, хорошо? А то время не ждет, надо воспользоваться теплой погодой.

На него махнули рукой, отпуская. Спустя пятнадцать минут он проскочил мимо приятелей, с рюкзаком на одном плече, бросив на ходу:

– Пока, братцы. Я вас навещать буду!

– Смотри, как рванул. Будто за ним черти гонятся, – усмехнулся Владимир.

Филипп на это ничего не ответил.

Без толку прослонявшись полдня по дому, они снова сошлись за столом в кухне.

– Просто места себе не нахожу, – признался Владимир. – Все из рук валится, все опостылело. А ты как?

Филипп неопределенно пожал плечами:

– Сам не пойму. Знаю только, что никогда еще так погано себя не чувствовал. Словно наваждение какое-то.

– Наваждение, – кивнул Владимир. – И что нам теперь делать?

– По правде говоря, еще не думал об этом. Но мне вдруг стало здесь неуютно.

– Только вдруг?

– Если честно, не вдруг, а с того момента, как в доме появилась Надежда. Все время в мозгу зудела мысль, что мы не то делаем, на чужое посягаем, вообще ведем себя неподобающим интеллигентному человеку образом.

– Вот-вот, – со вздохом подхватил Владимир, – посягаем на чужое. И не только на Надеждино.

– С этого места, как говорится, поподробнее, – оживившись, произнес Филипп.

Его друг какое-то время задумчиво молчал, словно прикидывал, стоит ли откровенничать. Потом, видимо, решил, что другого выхода все равно нет.

– Помнишь портрет в комнате наверху?

– Тот, что твоя Надежда поначалу считала изображением тетки Нилы в молодости? Конечно, помню. А что с ним такое?

– С ним, думаю, ничего. Как висел себе на стене, так и висит. Но вот женщина, что на нем, ведет себя довольно странно…

– Чего-чего?

– Ну, действует мне на подсознание…

Филипп не смог сдержать ироничной усмешки:

– Брось. Это тебе Надежда голову задурила своими россказнями. Родство душ, зов крови через десятилетия и прочая хренотень потусторонняя.

Владимир хотел было возразить, но приятель его остановил:

– Любой портрет – это изображение человека. Так? Так. И чем талантливее живописец, тем многограннее он передает образ портретируемого. А любой зритель в силу своей образованности, восприимчивости или простого желания видит кто одежду и драгоценности, кто черты лица, кто характер, а кто и всю жизнь этого человека готов рассказать, вплоть до мельчайших подробностей. Твоей же Надежде страсть как хотелось «породниться» с этой дамочкой в старинном платье. А кому не захотелось бы? Молодая, красивая, тонкая, ранимая, грустная. Одни глаза чего стоят – так в самое сердце и глядят… Но это все результат мастерства художника, и не мне тебе об этом говорить…

– Вот и не говори, – заявил ему Владимир. – Сначала посмотри, что я тебе покажу, а потом уже разглагольствуй о мастерстве художника.

Он встал и направился к двери, подразумевая, что Филипп последует за ним. Друг за дружкой поднялись они сначала на второй этаж, а потом и на чердак. Зеленый расписной сундук, с которого смели пыль, сразу бросался в глаза, и Филипп решил, что он и есть цель их путешествия. Но нет, друг подошел к листам шифера и отодвинул один, затем вытащил из-за него что-то завернутое в клетчатую рубашку.

Поставив портрет на сундук, Владимир размотал его и повернул так, чтобы из слухового окошка на изображение упал последний луч заходящего солнца.

– Где ты его откопал? – сдавленно спросил потрясенный Филипп. – Неужели здесь, среди этого хлама, нашел? Он же парный к тому, что наверху… черт, теперь уже внизу. И совсем не пострадал от времени, как будто вчера написанный. С ума сойти можно…

– Я его не откопал. А как будто вчера написанный он потому, что я его действительно написал несколько дней назад и всего за одну ночь. Вот от чего и впрямь с ума сойти можно, – сказал Владимир, выжидательно глядя на друга, и спросил: – Теперь ты понимаешь, о чем я тебе толкую?

Но Филипп медленно покачал головой:

– Теперь я вообще ничего не понимаю.

– Вот и я о том же, – уныло ответил ему Владимир, пристраивая портрет себе под мышку.

Они спустились с чердака на второй этаж. Чувствуя себя неловко, вошли в комнату Надежды и остановились перед портретом дамы в сером платье. Маленькая мутная фотография на стене рядом с ним смотрелась сиротливо.

– А теперь сравни того парня, что я написал, и того, что на снимке, – предложил Владимир. – Только заметь, что моего я создал прежде, чем увидел фотографию. Чем хочешь клянусь.

Филипп чуть ли не носом уткнулся в стену, чтобы лучше видеть фотографию, но взять ее в руки отчего-то не рискнул.

– Ё-моё, – прошептал он, оборачиваясь. – И что это может означать?

– А ты говоришь – талант живописца, – сказал ему в ответ Владимир. – Ну-ка, подержи и отойди в сторонку.

Он вручил портрет приятелю, который принял его не без опаски, словно боялся обжечься. Затем снял снимок со стены и огляделся по сторонам.

– Я сейчас, – сказал Владимир и быстрым шагом направился к двери.

– Эй, ты куда? – встревоженно окликнул его Коржик. – Не оставляй меня здесь одного. Мне не по себе. И что я с ним буду делать? – Он слегка тряхнул портретом, который держал на вытянутых руках.

– Ага, испугался, – злорадно произнес Владимир. – Ничего, потерпишь. Я мигом, только гвоздь принесу и молоток.

Он действительно отсутствовал недолго, минут пятьдесят Но все это время Коржику казалось, что волосы у него на голове непроизвольно шевелятся, а по спине бегают мурашки. На всякий случай он старался не смотреть на тот портрет, что висел на стене, и не думать о том портрете, что держал в руках.

Вернувшись, Владимир с деловым видом приставил гвоздь к стене и спросил не оборачиваясь:

– Тут вбивать или ниже? Я хочу, чтобы они висели на одном уровне.

Кто «они», пояснять было не надо. Прищурив глаз, Филипп кивнул:

– Тут, тут.

Несколько точных ударов молотком по гвоздю – и Коржик с невольным вздохом облегчения передал Владимиру портрет.

Теперь живописные изображения висели рядом, но что-то портило общее впечатление.

– Я передвину столик, а ты пока подержи лампу. Только осторожнее, не разбей, – скомандовал Владимир.

В ответ раздалось глухое недовольное бормотание Коржика:

– Можно подумать, я безрукий.

Наконец оба приятеля отступили на середину комнаты и замерли, чувствуя странное умиротворение, словно совершили невесть какое благое дело.

– Здорово, – прошептал Филипп.

Но Владимир медленно покачал головой, зажег керосиновую лампу и чуть передвинул медальон, чтобы тот находился точно под портретом дамы в сером платье.

– Вот теперь действительно здорово, – констатировал он.

Дрожащее сияние залило изображенных на портретах молодых людей золотистым светом, оставляя большую часть комнаты в легком полумраке. Оно очертило границы их мира, и им там было хорошо. Вдвоем…

– Пошли отсюда, – тихим шепотом произнес Филипп. – Не будем им мешать. – И добавил: – А ты, Володька, все-таки чертовски талантливый парень. Только не говори мне про наитие, про то, что кто-то незримый водил твоей кистью, и про прочую несусветную чушь. Дворнику дяде Васе с его метлой, как он ни старайся, никакое наитие не поможет нарисовать даже такой знакомый и родной предмет, как граненый стакан. Наитие, оно, брат, знает, на кого нисходить…

Глава 17

Надежда разжала руку, и сумка упала на пол. Не обращая на нее внимания, она огляделась по сторонам. Ее любимая квартирка, но воспоминания о пребывании здесь Ладоши, нахлынув вдруг, испортили улучшившееся было настроение. А она так рассчитывала отдохнуть душой в привычной обстановке. «Выброшу все, к чему этот гад ползучий прикасался. Выброшу к чертовой матери, – мгновенно решила девушка, но уже в следующую секунду передумала: – Или нет, лучше отдам кому-нибудь».

Но тогда получалось, что в квартире остались бы чуть ли не голые стены, потому что пришлось бы расстаться со множеством вещей, которые к тому же и ей самой приносили радость, которые она любила.

– Да что же это делается на белом свете! – в сердцах воскликнула Надежда, по-бабьи всплеснув руками. – Два поганца выжили меня из обоих моих домов. И хорошо хоть в фигуральном смысле.

Она опустилась на диван и вперила взгляд в пространство перед собой.

– Ну нет, так дело не пойдет! – заявила девушка после недолгого раздумья.

Вместо беспросветной обиды на судьбу-злодейку, ощущения своей ненужности и брошенности, от которых опускаются руки и нет сил делать что-либо, Надежда неожиданно почувствовала прилив бодрости и здоровой агрессивности.

– Пусть лучше Ладоша катится к чертям собачьим, а вещи ни в чем не виноваты, – сказала она и внезапно почувствовала облегчение.

Словно по мановению волшебной палочки, вместе с этими словами девушка избавилась от всего, что связывало ее с неверным возлюбленным, на которого было потрачено так много душевных и физических сил, не говоря уже о времени. Ниточка порвалась, и ее уже было не связать. А вместе с этим ушли не свойственные Надежде уныние и апатия.

– Так, с одним разобрались. Теперь остался второй…

Вот именно – остался. К своему удивлению, Надежда поняла, что, в отличие от Ладоши Мгеладзе, не собирается посылать Владимира Волкова к чертям собачьим. Хотя вроде бы следовало: тоже оказался тот еще гусь лапчатый: решил поживиться за ее счет, обманывал без зазрения совести.

Однако что-то внутри ее активно противилось мысли, что она больше никогда не увидит Владимира. Надежда вспомнила их сидение за книгами по искусству, их прогулки по окрестностям, невольные или вольные прикосновения, от которых дрожь волнами пробегала по телу, отдельные фразы, содержащие полунамеки на нечто большее в отношениях. Все было просто замечательно… если бы не подслушанный разговор, не привидение…

Девушка помимо воли хихикнула, вспомнив Богдашу, присевшего в реверансе посреди комнаты, и тут же содрогнулась, когда в душе ожил весь тот ужас, который она испытала ночью на чердаке, увидев в двух шагах от себя нечто белое и колышущееся. Вроде бы бестелесное, но явно всамделишное.

«Но ведь это же не Владимир изображал существо из потустороннего мира», – напомнила себе Надежда. «Не Владимир, – согласился с ней незримый оппонент из подсознания. – Однако он вполне мог быть инициатором всего этого маскарада. Недаром же он оказался в нужный момент рядом и подхватил тебя, теряющую сознание, на руки».

– Недаром, недаром… – пробормотала она, охваченная сомнениями, и вдруг воскликнула: – А выражение его лица, когда я вошла и решила припереть их к стенке! Он же явно был расстроен, он сожалел, что оказался втянутым в эту авантюру. Он готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не выглядеть плохо в моих глазах. Следовательно, я ему не безразлична. Совершенно верно: не безразлична! Это и ежу понятно. И потом, можно подумать, я в людях не разбираюсь!

Учитывая ее безумную жертвенную влюбленность в Ладошу, последний аргумент выглядел весьма и весьма спорным. Но именно он пришелся Надежде по нутру.

Казалось бы, в отношениях с новым мужчиной она опять норовила наступить на те же самые грабли. Только в этом случае не было слепого подчинения избраннику, принятия его со всеми достоинствами и недостатками, возводимыми в ранг индивидуальных особенностей, свойственных любой неординарной личности.

Она не взирала на Владимира сквозь розовые очки, допускала, что он мог иметь на нее виды вполне определенного свойства, включая и «охмурение» в корыстных целях. Но под влиянием обстоятельств люди, как известно, меняются. Вот и Владимир наверняка раскаивается в своих черных замыслах, если таковые имели место. Могло сыграть свою роль и влияние друзей: ведь они привыкли быть заодно и поначалу думали лишь о собственной выгоде. А потом они с Владимиром познакомились поближе, и… Словом, он представал в ее глазах живым человеком, а не безупречным небожителем, но от этого казался еще привлекательнее.

Интуитивно она ощущала, что отстаивание своего мнения, горячий спор, а то и ссора не изменили бы глубинной основы их отношений. Оставалось всего ничего: выяснить, насколько серьезно его чувство к ней. Наедине с собой Надежда пока не рисковала произнести слово «влюбилась» – обжегшиеся на молоке, как известно, дуют на воду, – но нет-нет да и видела картинки их совместного будущего. И чем дальше, тем чаще, даже несмотря на спектакль с привидением.

То, что она Владимиру понравилась, не вызывало сомнения – да и какая женщина этого не поймет? Но жизнь опять-таки – не только сегодня, но и завтра. Есть ли у них это «завтра»?

«А если нет? Если ты себе опять все нафантазировала?» – не унимался невидимый спорщик.

– Что ж, – подумав, решительно ответила ему девушка, – тогда никто не узнает о моем втором поражении, ведь свидетелей – раз-два и обчелся. К тому же мои с ними пути вряд ли когда пересекутся. Впредь же я буду еще более осмотрительной. А сейчас пошел вон из моих мыслей.

И, словно чтобы поставить точку в этом умозрительном диалоге, зазвонил сотовый.

– Алло?

– Надька, привет! Как дела? – привычной скороговоркой произнесла Ксюша.

– Все нормально, – ответила Надежда, не решившая с ходу, стоит ли откровенничать с приятельницей. – А у вас есть что-нибудь новенькое?

– По большому счету нет. Ждем-с, а чего – неизвестно. Есть только одна новость, и для тебя не очень приятная…

– Чего замолчала? Не тяни! – потребовала Надежда и подумала: «Давай уж до кучи».

– Твоего вроде бы утвердили…

– Володьку?!

В трубке воцарилось недоуменное молчание, потом Ксюша осторожно спросила, явно боясь проявить обуревающее ее любопытство:

– Какого Володьку? Я Ладошу имела в виду. Или ты теперь его Володькой называешь?

Но Ладоша остался в прошлой жизни. Она прожила с ним два года, окружала домашним уютом, поспособствовала его карьере, но прошло всего несколько недель – и знакомый образ упитанного, глянцевитого баловня судьбы уже расплывается перед глазами, как мираж в знойном мареве. «Да за одно это Владимиру надо памятник при жизни поставить, – подумала Надежда. – Известно же, что клин клином вышибают».

– Знаешь, я сейчас к вам приеду, – быстро сказала она в трубку. – Тогда и поговорим.

– Как приедешь? А где ты сейчас? – удивленно спросила Ксюша.

– Дома, в Москве, часа полтора как с автобуса. Только приведу себя с дороги в порядок по-быстрому – и к вам. Часам к пяти, думаю, успею. Да, Танька на месте?

– На месте, на месте. Где же ей еще быть? Ну, мы тебя тогда ждем.

* * *

Хорошо известно, что женщине нужно как минимум полтора-два часа, чтобы привести себя в тот вид, который она найдет более или менее сносным. Однако в исключительных случаях того же самого ошеломительного результата можно добиться и за пятнадцать – двадцать минут.

Так вот, подходя к массивным деревянным, с огромными бронзовыми ручками дверям института, Надежда чувствовала себя безупречной во всех отношениях молодой женщиной. И макияж, и прическа, и голубая трикотажная кофточка, и белая в голубых разводах юбочка, и босоножки на шпильках в тон – все было одно к одному. Естественно, это не могло не отразиться на ее настроении. Она даже слегка улыбалась, проходя мимо ряда машин на стоянке. И вдруг что-то словно щелкнуло в ее мозгу.

Надежда чуть замедлила шаг и пригляделась. Вот оно что! А еще говорят, что машины теперь делают исключительно на конвейере. Как же тогда она с ходу узнала надменное выражение «лица» стоящего в нескольких метрах от входа серебристого «мерседеса»?

«Этот гад уже тогда, когда мы вместе гостили в Сочи, знал, что машина предназначается ему, если только… Если только он выполнит одно гнусное мамочкино условие, – догадалась Надежда. – И послушный сынуля выполнил. Чтоб ему пусто было, этому пай-мальчику!» Но последние слова она мысленно произнесла без какой-либо злости или обиды, даже скорее лениво. Просто того требовало отношение к Ладоше и ему подобным.

Проигнорировав лифт, Надежда легко взбежала на свой третий этаж и распахнула дверь в отдел.

– Привет! – воскликнула она, разом обращаясь ко всем присутствующим.

– Ой! – ответила ей Ксюша, остальные почему-то смущенно промолчали. – Мы не думали, что ты так скоро.

– А это что-то меняет? – удивленно спросила Надежда и прошла к своему столу, чтобы освободить проход.

В коридоре за ее спиной раздались шаги и голоса. И те и другие явно приближались к дверям отдела.

– А вот здесь сидят сотрудники нашего института, которыми будет, так сказать, руководить ваш уважаемый супруг, – благодушно пробасил Александр Маркович Пржежецкий, появляясь на пороге, и, как Ксюша минуту назад, ойкнул, увидев Надежду.

Жеже замер на месте, но на него по инерции налетели идущие следом Сонечка, с сияющими от восторга глазами, и импозантный Ладоша, в дорогом костюме цвета маренго, в белоснежной рубашке в тонкую серую полоску и при модном темно-красном галстуке.

– Здравствуйте, Надежда Павловна. Как-то не ожидал вас здесь увидеть, – вмиг стушевавшись, произнес Александр Маркович. – Ведь вы вроде как в отпуске. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, Александр Маркович. В отпуске я, в отпуске. Просто зашла родной отдельчик проведать.

– Да-да, конечно. – Несмотря на внушительную комплекцию, руководство живо повернулось вокруг своей оси и поспешно произнесло: – Ну, вы, Владимир Автандилович, осваивайтесь на новом месте, покажите вашей очаровательной супруге, что здесь к чему, а меня ждут дела, так что простите. – И он исчез, как растворился в воздухе, даже шагов его на этот раз в коридоре слышно не было.

Сонечка мгновенно оказалась за широкой спиной мужа и оттуда со страхом и любопытством наблюдала, что сейчас последует. Даже губку нервно прикусила.

Ладоша неуверенно шагнул по направлению к Надежде и, скривившись в неискренней улыбке, произнес:

– Здравствуй, Надя.

– Привет, – небрежно обронила она, скользнув по нему равнодушным взглядом, и сказала, будто продолжила прерванный разговор: – Ну, девчонки, пошли за шкаф, что ли? А то у меня в сумочке мороженое потечь может, еще испортит ее. А сумочка так подходит к моим новым босоножкам, правда ведь? – И Надежда взбрыкнула стройной ножкой, демонстрируя изящную туфельку на тонком каблучке.

– Правда, – ответила Ксюша, поспешно выбираясь из-за стола. – Чтоб мне провалиться на этом месте, правда. Ну, кто еще с нами за шкаф?

Оказалось, что все. Лишь Ладоша с молодой супругой остались стоять посреди комнаты. Новоиспеченный начальник был так потрясен произошедшим, что даже не осознавал, насколько нелепо выглядит.

Владимир Автандилович Мгеладзе долго и тщательно готовился к неизбежной встрече со своей предыдущей возлюбленной. И не просто возлюбленной, а с девушкой, которую не прочь был бы назвать своей законной женой. Он предвидел слезы, упреки, мольбы, взывания к совести, даже оскорбительные эпитеты и продумывал достойные ответы. Он с честью выйдет из этого испытания. Однако же не вышел. И это на глазах у Сонечки, для которой он не только царь и бог, но и шишка в научных кругах самой Москвы.

Совершенно искреннее равнодушие Надежды, ее небрежный взгляд сразили Ладошу наповал. Для мужчины нет и не может быть ничего хуже, чем когда его в упор не видят. Ненависть, презрение, злость, возмущение – это проявление сильных эмоций, которые человек способен вызвать в душе другого человека. Следовательно, он не пустое место, раз на него реагируют пусть громко, грубо, пусть нелицеприятно, но реагируют. А что взять с еле различимой невооруженным глазом мушки дрозофилы?

Вот такой мушкой дрозофилой и почувствовал себя застывший столбом Владимир Автандилович Мгеладзе, кандидат экономических наук, начальник отдела столичного института. А из-за шкафа тем временем доносились сдержанное хихиканье и приглушенные фразы, произносимые, однако, весьма и весьма оживленными голосами.

– …будет, так сказать, руководить ваш уважаемый супруг, – достигло ушей Ладоши, и он словно вышел из оцепенения.

– Пошли отсюда, – прошипел он, хватая мало что понявшую Сонечку за руку, и поволок ее за собой.

Когда дверь за четой Мгеладзе захлопнулась, Ксюша высунула голову из-за шкафа и констатировала:

– Унесла нечистая.

– Слава тебе господи, – ответил ей кто-то.

– А ты, Надька, молодец, – восхищенно произнесла Татьяна. – Я бы так ни за что не смогла. Еще расплакалась бы у всех на глазах, а то и заявление об увольнении тут же на стол Жеже шмякнула.

– Ну, о заявлении говорить пока преждевременно, – ответила Надежда и сама подивилась тому, насколько легко ей далась встреча с Ладошей. Словно мушку с рукава стряхнула или тополиную пушинку с челки сдула.

Нет и не было такого человека в ее жизни. Зато есть другой. А это была проблема уже совершенно иного свойства. Тут не отмахнуться от человека хотелось, а совсем наоборот – запустить в него коготочки и не отпускать от себя как можно дольше, возможно – всю жизнь. Просто поразительно, к насколько противоположным выводам может прийти женщина в сходных ситуациях. Однако пока еще это было только на уровне подсознания…

Дома Надежда, разбирая сумку, наткнулась на книжечку, которую машинально прихватила с собой. Маленькая, тоненькая, с забавными картинками – то, что требуется в долгой дороге. Однако Надежда так ее и не раскрыла – не до того было: сначала пыталась справиться с ворохом эмоций, потом с девятым валом мыслей. Но розоватое, с зелеными уголками «Похвальное слово Глупости» дождалось своего часа.

– Сейчас почитаем, – сказала девушка, забираясь вечером в постель. – Самое время дать голове отдохнуть.

Она настроилась на легкое развлекательное чтение. К чему же еще, раз сам автор книги по имени Эразм Роттердамский предлагал к прочтению «шутки… ученые и не лишенные соли», как сам же и написал в обращении к своему приятелю Томасу Мору. Ну, этого англичанина Надежда смутно помнила по урокам истории в школе. Что-то там связанное с реформацией католической церкви. И жили тогда еще некие Лютер и Кальвин.

Одно имя цеплялось за другое, вытаскивало на свет божий название страны или событие, которое хотелось освежить в памяти. И так могло продолжаться до бесконечности – это Надежда сразу уразумела и желание отыскать и полистать «Энциклопедический словарь» пресекла в корне.

– Нет, не быть мне коммунистом, возникни у меня вдруг такое желание, – со вздохом констатировала она, вспомнив найденный во время школьного субботника за шкафом в учительской выцветший плакат с изречением: «Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». – Их вообще, согласно этому постулату дедушки Ленина, быть не может. Не по силам справиться с подобным объемом знаний ни одному нормальному человеку.

Так что на сегодня Надежда собиралась ограничиться текстом Эразма Роттердамского из Нидерландов и картинками Ганса Гольбейна Младшего из Германии. Про последнего она еще раньше навела справки у Владимира.

Однако уже с первых слов Надежда поняла, как далеко многим современным интеллектуалам или людям, опрометчиво причисляющим себя к таковым, до автора книги. «Нет ничего забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью» – одна эта фраза многого стоила и из уст Надеждиного современника прозвучала бы страсть как остро и актуально. Дальше – больше. Вот уж поистине и широта охвата тогдашней действительности, и едкий ум, и жесткая сатира не только на быт и нравы тогдашних людей, но и на, казалось бы, святая святых того времени – высшее духовенство, коронованных правителей, святых апостолов и даже самого Иисуса Христа.

«Да этот Эразм даст фору любому из нынешних диссидентов, – не без удивления отметила Надежда. – Причем многие его высказывания ничуть не устарели. Интересно, что ему за это было, помимо прижизненной славы?»

Но были и другие фразы, которые сильнее задевали не ум, а сердце девушки. И тут уж она сознательно старалась не замечать ироничных комментариев автора. «…Кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимом предмете, и чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этому предмету, тем более ликует».

«Я прилепилась к Ладоше, я растворилась в нем, забыв о себе, – и была жестоко наказана. Но я опять во что бы то ни стало хочу испытать это чувство любовного томления и неистовства страсти, только «предмет», который упоминает нидерландец, отныне нужно выбирать с умом, – размышляла она. – Сердце иной раз бывает так непростительно доверчиво, поэтому прежде стоит включить мозги, а потом уже преподносить себя на блюдечке с голубой каемочкой».

В этих рассуждениях все было прекрасно, за исключением одного – «предмета». А что, если он включит мозги и этим ограничится? Ну на что ему девица, которая лихо рассуждает о развитии экономики в слаборазвитых, развитых и прочих странах, но только совсем недавно узнала о существовании такого талантливого русского художника, как Рокотов. Как этот «предмет» «удалится от себя и прилепится душой» к столь ограниченной особе, с которой и поговорить-то не о чем?..