Текст книги "Театр Богов. Цветы для Персефоны"

Глава XIII

В поисках ответов

И вновь нежный ветерок дунул ей в лицо. Зашелестела высокая трава, пахнуло разгоряченной землей и цветочной пыльцой. Персефона села в подушках, огляделась порывисто. Золотая колесница стояла неподалеку в тени раскидистой оливы. У вздувшихся корней прогуливались белые голуби, голубки прилежно охорашивались, сидя на нижних ветках. Их розоватое оперение дивными цветами смотрелось среди листвы.

Теплые ладони коснулись плеч, погладили нежно.

– С тобой всё в порядке, девочка? Ты так вскрикнула. Плохой сон?

– Великая богиня, ты пришла, я знала, знала, что ты придешь! Как же ты вовремя!!

Великая богиня насупила брови и вздохнула сокрушенно.

– Это плохо.

Персефона приоткрыла рот в удивлении. Афродита прищурилась.

– Видишь ли, дитя мое, любовь – это всегда врасплох и всегда не вовремя. Так принято считать. Мне придется поработать над своими появлениями.

Она засмеялась, ласково потрепала девушку по щеке и продолжила:

– А зачем ты хотела, чтобы я пришла? Ты ведь хотела этого, не так ли?

Персефона сложила руки в умоляющем жесте.

– Я хотела поговорить с тем, кто мудр и могуществен, но кто не сдаст меня моей маме.

– И вот я здесь и слушаю тебя. Это как-то связано с твоим сном?

– Нет, вначале не было, но теперь – да. Связано. Я видела сон, и я надеялась на ответы.

– А получила в ответ вопросы…

– Как ты догадалась, богиня?

– Если бы у тебя были ответы, тебе не нужны были бы советы. Во всяком случае, столь поспешно. А ты счастливица, девочка!

– Почему?

– Потому что ответы неинтересны. Они убивают тайны.

– А ты любишь тайны, великая богиня?

– Разумеется, ведь я богиня любви. И красоты. И то, и другое – тайна.

– Даже для тебя, Урания?

– Даже для меня. А теперь расскажи мне о своих вопросах. Возможно, нам стоит поискать ответы вместе.

И Персефона честно рассказала свой сон. Всё, что было, всё, как было – за одним только исключением. Она ни словом, ни намеком не обмолвилась о новом знакомом. Они ведь стали друзьями, а друзей не выдают. И вообще, это личное, и даже больше, чем своё собственное. При желании, о себе – можно кому угодно и что угодно, а вот о другом, доверившемся, – ни в коем случае. А здесь речь шла больше, чем о доверии, здесь было что-то ещё более важное, невыразимо тайное и огромное. И она боялась нарушить, разрушить это «что-то» – хрупкое, и, будто чудом, нашедшее для себя равновесие. Голос виделся ей детенышем – одиноким, лишенным ласки. Она едва знала его, но уже готова была его защищать – от всего мира, если понадобится. Не нужно говорить о нём Анадиомене, ведь старшие боги всеведущи – и в этом мире, и в прочих мало что находится вне их поля зрения. Её новый друг вполне может оказаться очень большой тайной. Если он и богиня любви знакомы – может выйти неловко, если нет – рассказ Персефоны способен ему навредить. Нельзя исключить, что он опасен. Да, она знала, чувствовала – ей нечего бояться, но другие могли думать иначе. Её мать, например, или отец. Нет-нет, ей было хорошо и так, и потом, она ведь обещала. Обещала ему, что никому не расскажет – ни о встрече, ни о том, что они подружились. Слово следовало сдержать, а возможные нестыковки списать на причуды памяти.

Афродита слушала, не отрываясь и не перебивая. Сад, о котором она мечтала для Гекаты, для их общих целей, сад, который нужно было возвести невесть где и как, тайный сад, который должен был существовать в мире Живущих, но быть скрытым от них – в одно и то же время, который должен был открываться одним и быть вечно недоступным для других – этот невозможный и совершенно необходимый им Сад, вновь стучался в двери, требовал своего проявления. Им с Гекатой позарез была нужна помощь. И она пришла.

«Мне сейчас кажется, или впрямь – время настало? Готовились-готовились, думали-придумывали, а теперь больше всего хочется растянуться на траве и ничего не делать. И девочке то же самое посоветовать».

Подвох заключался в том, что протянутая им рука была слабой и неумелой. Во всяком случае, на первый взгляд. Что она могла, эта девочка, которая сама себя не знала? Но здесь таилась и разгадка: здесь крылась сила, и эта сила просилась наружу. Она сама шла в руки. Ей лишь нужно было помочь. Научить, направить. Богиня любви не вправе была ответить отказом. Но это было так не вовремя. Они не были готовы. У них не было плана – только размышления, что не отменяло необходимости действовать. И так было всегда.

– Что-то в этом есть, – Афродита прикрыла глаза, голос был тихим и медлительным. – Я ведь приходила в тот раз к твоей матери именно за помощью, и с похожей идеей. Но не срослось.

– Почему?

– Я произнесла имя Гекаты. Твоя мать ответила резкостью – и я отступила.

– Но…

– Видишь ли, девочка, хозяйкой сада должна была стать именно Геката. Я не хотела обманывать Деметру, это могло бы плохо закончиться. Она же понимала, что я не буду сама им заниматься. Идея – да, но её практическое воплощение…. – богиня пожала плечами. – Не рискну утверждать, что это дело всей жизни для Гекаты, но я не совместима с подобным ещё больше. Совсем, если точнее.

Резкое движение рук подчеркнуло ею сказанное. Персефона любопытно наклонила голову.

– А что это была за идея?

Настала очередь Афродиты рассказывать о потайных гротах и клумбах. Она была кратка, но убедительна, и через некоторое время у Персефоны восторженно горели глаза и щеки. Она блаженно улыбалась, словно уже шла по тайным дорожкам сада Любви.

– Я хочу помочь тебе, богиня! Не знаю пока как, но хочу! Я помогу тебе, вам, а потом может быть, найдется тот, кто поможет мне. Ведь наши сады очень схожи, они даже как будто один и тот же, как будто мы придумали его вместе. Значит, однажды он должен, должен появиться на свет!

Она вдруг пригорюнилась.

– Но почему не вышло у меня? Что я не так сделала?

– Мечтатели пренебрегают деталями.

– Я не понимаю тебя.

Афродита ласково сжала руки девушки.

– Вспомни, что ты рассказывала мне о своих планах. Ты просто перечисляла всё, что знала. Все растения, все возможные способы их группировки в пространстве. Все цветы и цвета, которые когда-либо встречались тебе, все запахи и всё, что на тот момент приходило в голову. В этом не было никакого порядка. Ничего конкретного, ничего такого, что можно было бы отдать садовнику в качестве плана, даже первоначального.

– Тогда зачем мне было всё это? Это же не просто так.

– Нет, дитя. В твоем сне была подсказка.

– О том, что передо мной другой путь? А тот, о котором мечтала я – только пролог, ступенька?

– Подумай ещё немного. Отчего ты не смогла придумать свой сад? Не какой-то там, а свой собственный – твой и только твой? Скажи, в чем особенность творения, любого, каким бы оно ни было?

Персефона заглянула богине в глаза. Они были глубоки и серьезны. Складочки легли у губ и бровей, черты лица стали строже. Тело, укутанное в белоснежные вуали, напряглось, готовясь то ли принять удар, то ли нанести его. Весь облик Урании требовал ответа, и ответа безошибочного. Персефона вдохнула полной грудью, выдохнула, медленно и плавно, потом заговорила. Ответы рождались сами; казалось кто-то другой, мудрый и могучий, говорит её устами.

– Творение есть отражение Творца. Его дело. Долг.

– Что значит творить?

– Делать то, что должен, на что способен.

– Что для этого нужно?

– Нужно знать границы и возможности своей силы.

– Ты знаешь это?

– Нет.

– Почему?

Персефона молчала. Вопрос прозвучал вновь, настойчиво, с нажимом:

– Почему ты не знаешь этого? Подумай, я не тороплю.

Тишина. Афродита придвинулась ближе.

– Представь, что перед тобой лужайка с цветами. Ты хочешь сплести венок для своей подруги. Ты хочешь обрадовать её. Какие цветы ты возьмешь? Те, что милы тебе, или просто самые яркие и ароматные?

– Я возьму те, которые любит она. Я ведь делаю венок для неё.

– Что для этого нужно?

– Чтобы они были в числе тех, что растут на лужайке, – вдруг выпалила Персефона, и рассмеялась. Рассмеялась и Афродита.

– А теперь ответь серьезно.

– Я должна знать, какие цветы она любит.

– Тогда ты знаешь и ответ на мой вопрос.

Персефона сжала ладони в замок, подняла их на уровень груди. Закрыла глаза и медленно склонила голову. Речь вновь замедлилась.

– Чтобы создать что-то, я должна знать, что я делаю. И как. И зачем. Чтобы сплести венок подруге, я должна знать подругу. Чтобы сплести венок себе – я должна знать себя. Моя сила – в основе того, что я делаю. Ибо моя сила – мое отражение. Я должна знать её, я должна узнать себя. Но как мне это сделать?

– Любое действие – применение твоей силы. Ты отдаешь её – действию.

Повисло молчание. Ветер стих. Голуби с голубками притихли. Тени замерли. Серебристая головка поднялась, медленно раскрылись васильковые глаза, крутой изгиб губ дрогнул в улыбке.

– И узнаю, на что способна?

– Я знала, что ты умница!

Персефона засмеялась.

– Значит, чтобы познать границы своей силы, нужно отдать её всю целиком?

– Да. Только теряя всё, мы обретаем себя.

– Но как это сделать?

– Когда-то, безмерно давно, Хаос дал начало тому, что несло в себе его черты, но им самим не являлось. Дал начало новому, отличному от себя самого. Так пришли Сущности и Стихии. Как и полагается детям Хаоса, они несли в себе противоречия, порой вовсе непримиримые. Их преодоление дало толчок к сотворению миров, а после дети Хаоса и сами примерили разные формы и облики. Вначале это была просто игра, способ скоротать вечность, но постепенно их разделение углублялось, и вот, наконец, два главных начала, две главных силы Хаоса разошлись всерьез. Одна была ближе к чистому сознанию, бесформенному, но неизмеримо могущественному, и стала началом мужским, зачинающим, своего рода ипостасью Первотолчка, другая впитала в себя щедрость Хаоса Изначального, его многоликость, его способность порождать новое, нежданное, и стала тогда женским началом. Так появились Боги и Богини, а после – их потомки. Появились многочисленные родственники, семейные кланы, а с ними семейные дрязги, ссоры и споры, и соответственно, понадобилось как-то противостоять этому бесконечному… ммм… разнообразию.

– Как ты….

Персефона пощелкала пальцами, в надежде подобрать сравнение. Пенорожденная успела первой.

– …поэтична, это ты хотела сказать? – Персефона засмеялась. Афродита сделала вид, что смущена – Ну, ты же понимаешь, познание, политика, поэзия… всё как-то… одно к одному.

Она помолчала. Потом заговорила, голос вновь посерьезнел.

– Так вот, для того, чтобы можно было мириться и объединяться, потребовалось найти путь единения сил. Он нашелся через слияние сущностей, слияние мужского и женского начал, в котором именно последнее, будучи началом рождающим, должно было, впустив в себя зачинающую силу, энергию чистой мысли, чистого духа, обрести себя во всей полноте. Раскрывая себя познающей силе, отдавая ей все свои глубины и тайные уголки, она, эта женская сила, была словно погребенная во тьме пещера, изрезанная потайными ходами, в которую наконец-то проник свет, в которую кто-то принес факелы и осветил её – все её входы, выходы и закоулки. И таким образом творящая сила могла полностью осознать себя и все свои возможности и границы. После этого она могла пользоваться всей обретенной силой.

– И кому я должна отдать себя?

– Это решать тебе.

– Мы все проходим этот путь?

– Нет. Некоторые предпочитают познавать свою мощь постепенно, шаг за шагом.

– В чем отличие?

– Видишь ли, есть два способа научиться плавать. Одни входят в воду осторожно, они не торопятся и следуют советам наставников и друзей, другие кидаются в волны очертя голову, и сражаются с ними и с собой, чтобы выплыть. Первые рискуют меньше, и реже гибнут во время обучения, но по-настоящему сильные пловцы вырастают как раз из вторых, ибо они побеждают своего главного врага в самом начале.

– Этот враг – страх?

– Да. И поэтому сила тех богинь, что приняли решение остаться девственницами, всегда несет в себе изъян. Но это знание пока не для тебя. Пока лучше уделить внимание сходствам.

– Например?

Богиня любви улыбнулась, повела ладонью над метелками трав – стайка разноцветных бабочек порхнула в разные стороны. Перламутровые крылышки взбили солнечную пыль.

– У вас с Гекатой много общего.

– Любовь к цветам и садам?

– Это мелочи. Нет, я о другом. Вас роднят сочувствие и долг. Что до цветов, ты их любишь, а она – знает. Знает, но не любит. Пока не любит. Но знает их тайны, что неведомы тебе.

– Но как? Откуда?…

– За бессчетные века ей под ноги легло несметное число дорог. Каждая дорога – это путь знания. Подательница помощи людям и богам не может не знать о свойствах всего живого, но трудно любить, когда ты всем вечно что-то должен.

– И тебе всё время некогда….

Афродита шутливо отстранилась, высоко вздернула брови. Персефона пожала плечами.

– Ну, если ты всё время всем всё должен, ты тогда всё время чем-то занят. А любовь требует, ну не знаю, внимания, покоя, что ли. На первых порах хотя бы. Свободного времени…

– Безделья, неги и мечты?

– Точно!

И обе рассмеялись.

Персефона вскочила на ноги.

– Пойду к маме. Попробую поговорить с ней.

– Попробуй. Если сложится, ты всегда будешь в нем желанной гостьей. И даже более того. Ведь ты приложишь руку к его созданию! Это будет и твой Сад.

– Значит, мой сон был в руку?

– У богов все сны в руку. И когда будешь говорить с матерью – не повторяй моей ошибки.

– Не произносить имени Гекаты?

– Постарайся представить, что её вообще не существует.

– Я все выполню, как ты говоришь, великая богиня.

– Надеюсь на это. Удачи тебе, девочка.

Персефона нашла Деметру в храме. Грузные колонны поддерживали портик, там стояли кованые треножники, а на них во множестве – чаши с маслом, с зерном, фруктами, и орехами. На жаровнях дымились и рдели угли, окропленные благовониями. Ароматы смешивались в воздухе, ветер подхватывал их и разносил окрест. Темнело понемногу, первые звезды вспыхивали в вышине. Колесница Гелиоса умчалась на другую сторону мира, закатные краски бледнели и выцветали, поддаваясь дремотному шепоту сумерек. Присутствие богини разогнало служителей, ночь отправила по домам молящихся, храм был гулок и пуст.

Её мать, закутанная в темно-синие одежды, стояла у жертвенника. Голову Деметра держала прямо, невидящий взгляд устремлен был куда-то вовне – за пределы храма, за горизонт, в надвигающуюся неумолимо ночь. При появлении дочери она взглянула вопросительно.

– Я была с Уранией.

Деметра вскинула бровь. Дочь поспешно пояснила:

– Она удостоила меня разговора. Она была так добра ко мне. И она так восхищается тобой!…

Персефона стала говорить что-то ещё, дальше, но Деметра уже не слушала. Сказать, что она насторожилась, значило не сказать ничего. Нет, она, конечно же, помнила, что сама предложила это знакомство, сама пожелала представить дочь Пенорожденной, но она именно себя видела устроительницей этой встречи. Это не было вопросом нелюбви или недоверия: Деметра очень ценила добрые отношения с Уранией. К тому же, она была мудрее большинства сородичей и справедливо полагала, что способности и знания Афродиты намного превосходят общеизвестное о них представление. Но тут крылись и опасности: знание не всегда источник радости – так же, как и сила.

Для дочери своей она желала одного – жизни беспечной и безбедной, под непременными её, Деметры, опекой и покровительством. В сущности, она желала ей жизни мотылька, или птички в клетке. Но в этом она, разумеется, никогда себе не признавалась.

Она желала знать обо всём, что говорила и делала её дочь, обо всех её мыслях и мечтах. Она желала, чтобы Персефона так и оставалась милой, маленькой девочкой, а та, словно в насмешку, взрослела не по дням, а по часам. Деметра сопротивлялась, как могла, но постепенно проигрывала битву.

Её тревожило будущее дочери, тревожили тайные знаки и сны. Она хотела оградить и её и себя от их шепота. Подойти слишком близко к силе значило открыться ей. Не знающий, как защитить себя, будет уничтожен. Любопытство сродни вторжению, оно всегда посягает на чужую территорию. Деметра не могла даже предположить, о чём эти двое могли беседовать, но это было весьма нежелательно. Они и так были слишком похожи – даже внешне. Это пугало её, причиняло беспокойство и боль. Это сходство заставляло её ревновать. Нет случайностей в мире.

А сейчас к этим чувствам примешивались досада и злость на саму себя. Идея представить Персефону Урании шла вовсе не от чистого сердца. Ей нужно было закончить неприятный для неё разговор, перевести диалог в другое русло. Это была уловка, тактический маневр. Тогда Афродита отказалась от предложения, сослалась на занятость и на нежелание нарушать их семейный досуг, тем более (все знали!): подобные встречи – большая редкость. Правила приличия были соблюдены ею неукоснительно. Но вот незадача – сожаление Деметры об этом отказе также было ничем иным, как данью все тем же правилам. И вот теперь Урания воспользовалась её любезностью, промахом – если точнее, и в итоге, сама нашла Персефону, сама пришла и познакомилась с нею.

А это было категорически не в правилах приличия. Это было не принято. И уж кто-то, но богиня любви должна была это знать, и знала, вне сомнений. Следовательно, сделано это было неспроста, одним женским любопытством это не объяснишь. Было что-то ещё за этим внешне непринужденным любопытством, проявленным как бы из пустой вежливости, между делом, просто так.

Выходит, был у Афродиты какой-то замысел, для чего и нужна была симпатия, и возможно, даже помощь Персефоны….

Стоп, стоп. Сад? Какой ещё сад?!

Мысли Деметры отвлекли её от того, что рассказывала взахлеб дочь. Обуреваемая тревогой, она пропустила мимо ушей начало, но слово «сад» вернуло её к реальности.

Это слово для неё было связано намертво с Гекатой. И ещё с передачей власти. Это было в тех снах, что тревожили её покой. Именно поэтому в свое время она приняла решение поделиться властью с Персефоной – в надежде предотвратить грядущее. И все же она понимала: можно сколько угодно обманывать себя, но поделиться и отдать – не одно и то же. Власть дочери оставалась по-прежнему её, Деметры, властью.

Она отдала Персефоне опеку над всходами не потому, что это перекликалось с юностью девушки, но потому, что, во-первых, так было легче хранить всё в тайне, а во-вторых – из инстинктивного нежелания сталкиваться с подземной чернотой. Там, внизу, в подземельях таилось то, что порождало в ней ранящие до сих пор воспоминания и образы. Там были те, кто всё ещё не был уничтожен – они были покорены, унижены, закованы, они терпели немыслимые мучения – это да, но они все еще были… Деметра помнила, что она тоже была Хтонией, она отказалась от этой своей части; она, как и Зевс, имела право на вход в Аид, и так же как он предпочитала там не появляться. Мир Мертвых, ей казалось, был настолько далек от юности и красоты её дочери, что Деметра не провидела тут никаких опасностей. О том, что решения, подобные принятому ею, требовали, как минимум, одобрения Совета олимпийцев, она предпочитала не вспоминать.

И Деметра, как и Зевс, знала о Дарах. Знала потому, что внешнее воплощение их силы было настолько тесно связано с тем, что доверили когда-то её попечению, что не знать – было почти невозможно. Знание это, впрочем, было скорее догадками, ибо подробных разговоров с ней на эту тему никто никогда не вел, и точно также обстояло дело с её осведомленностью о дружбе Афродиты с Гекатой и об истинной её подоплеке. Разумеется, она молчала и об этом, но ей это не нравилось. Слишком многое сходилось и сплеталось, и слишком назойливо указывали на это ее видения и сны.

Признаться, Деметра порой упрекала себя за то, что так упрямо отвергает Гекату – ничего плохого в её адрес она припомнить не могла. Она поступала не по чести, она знала это, её это смущало, но в ней жила уверенность, что там, впереди, во всё ещё густом и непрозрачном тумане неслучившегося кроется опасность для Персефоны, и эта опасность связана именно с Гекатой. И зыбкость грядущего не отменяла ожесточенности, наоборот, лишь усиливала – и страх, и сопротивление.

И теперь, несмотря на все старания Персефоны, Деметра хоть и слушала внимательно, но морщилась недовольно, чуть ли не на каждом слове, ибо мгновенно нащупала то слабое звено, которое пытались от неё укрыть.

«Вот он – подвох. Я так и знала. Я должна сейчас отказать».

Итак, если Персефона верно поняла слова Прекраснейшей – а у Деметры не было причин в этом сомневаться – в задуманном богиней любви саду не будет всех растений, в нём будут только избранные – самые прекрасные и благоуханные, а значит, среди них найдутся те, кто будет обитать в условиях им несвойственных. Поддержать неженок придется кому-то из богов или богинь, иначе план Анадиомены обречен на провал, ведь условия окажутся неравными: кто-то получит помощь, а кто-то будет вынужден справляться, как обычно, сам. И вряд ли Афродита будет заниматься всем этим лично, она найдет, кому передоверить заботу о питомцах. Кто это будет – неизвестно, но точно не она, Тесмофора. И не Персефона – участь садовницы не для неё, малейший жест в этом направлении обернулся бы грандиозной ссорой. Пенорожденная никогда бы на такое не пошла.

Все это было совершенно очевидно, как было очевидно и то, кому в итоге будет поручено ухаживать за садом. Этой выскочке, Гекате! Она, Деметра, не может, не должна, не имеет права, допустить Персефону к близкому знакомству с Черной Жрицей.

– Я не знаю и не хочу знать, чьи руки будут ухаживать за ним, но позволив ему существовать, я приложу к нему и свою руку. А, следовательно, нарушу главное правило, установленное для мира жизни. Это недопустимо. Я вынуждена сказать тебе «нет», дочь.

– Но мы же боги, мама, разве мы не можем….

– Мы все можем, дочь. Но мы не должны. Прихоти всегда обходятся недешево, а божественные – в особенности. Твой отец многое мог бы тебе об этом рассказать.

– Ты замкнулась и стала такой холодной из-за его прихотей, мама?

– Мир жизни не нуждается в моей страсти. Ему нужны моя забота и моя сила. И я не вижу, в чем я холодна с тобой, дочь.

– О, нет, со мной ты добра, хоть и строга. Но ведь это тоже прихоть!

– Не понимаю твоих слов, Персефона.

Персефона сжала кулачки.

– Твоя истовая любовь ко мне – прихоть, твоя строгость ко мне – следствие любви, и тоже прихоть. Они должны уравновешивать друг друга, но они уничтожают друг друга и иссушают нас обеих. Неужели ты не видишь этого, мама?

– Ты смеешь упрекать меня в любви к тебе?

– Да, если она причина твоей непреклонности. В такой любви нет радости, мама. В ней только отчаяние и страх. Чего ты боишься, мама? Ведь я здесь и буду здесь всегда.

– Ты поэтому не хочешь замуж, дочь?

Персефона опустила взгляд.

– И поэтому тоже, мама.

– Значит, есть еще причины, дочь?

– Да, мама.

– Но ты не скажешь о них?

– Нет, мама.

– Теперь ты хочешь проявить непреклонность, дочь?

– Да, мама.

Теперь отвела взгляд Деметра.

– Что ж, пусть будет так.