Текст книги "Театр Богов. Цветы для Персефоны"

Глава XV

Новая реальность

Тот разговор врезался Гекате в память, как будто его выжгли у неё на теле. Она нервничала ужасно и пыталась убедить богиню любви передумать, хотя понимала, что та права, нужно уходить вниз и уходить свободной – то есть на своих условиях, иначе потом будет только хуже. Все доводы Пенорожденной были правильными, её идея была практически идеальной – и по задумке и по возможности воплощения. И эта идеальность как раз и пугала – она означала, что данный путь единственно возможен, а все прочие ведут к ошибкам и утратам. Геката очень не хотела делать то, что предлагала Афродита, но казалось, ей просто не оставили ни выхода, ни выбора. Добровольное изгнание, было, разумеется, лучше принудительного, но хотя Афродита ни разу не сказала, что оно будет безвозвратным, это напрашивалось само собой. И все же самый главный кошмар состоял в том, что решать нужно было сегодня, сейчас, а так хотелось отложить, подождать, оттянуть неизбежное. Или нет, не так – главный кошмар состоял в том, что всю эту кашу заварила она сама; это ведь именно она, Геката, пришла к богине любви и начала разговор о необходимости спрятать Дары. Она, именно она толкнула чашу весов, и теперь ей следовало принять на себя все последствия этого порыва. Ей казалось, что она всё так хорошо придумала, а оказалось, что нет! И утешало теперь её лишь свойственное всем бессмертным чувство предопределения. Вне зависимости от того, как его рассматривать – как осознание предназначенности или как сознание обреченности, оно всегда придавало мужества. По крайней мере, оно давало возможность усмехнуться про себя и сказать – «Ой, да я тут ни при чем!» и это успокаивало, как ни странно. Ибо муки выбора отметались, страх неверного решения – тоже. Оставался Долг – это возвышало. Более того – это льстило. Придавало непререкаемости словам и жестам. Власть долга над тобой становилась властью тебе принадлежащей, следовало лишь помнить о смирении несущего Бремя. Горечь изгнания обращалась сладостью отречения, ибо служение Вечности было самой завидной участью для любого бессмертного существа. Оно гарантировало им их личную Вечность.

Мысль о том, что она ставит повозку впереди лошади, безостановочно крутилась в голове Пропилеи. А что, если именно поэтому она могла так спокойно ходить мимо гряды, за которой скрывались Палаты Забвения? Что, если именно поэтому их голос и не имел над ней власти? Что, если эта участь, этот уход были и впрямь определены с самого начала, и то, что она считала своим истинным предназначением, было всего лишь подготовкой к подлинному служению? Что ж, тогда её судьба была огромна – в ней могли быть скрыты Тьма и Сила, без границ. Свет и радость, которым она посвятила себя в мире Живых, подлежали теперь трансформации в нечто другое – темное, незнаемое, но абсолютно необходимое. Это льстило, это пугало. Она пыталась противиться: это было бессмысленно, но необходимо, теперь уже для нее самой. Глупо, но правильно, абсурд, но истина. Впрочем, так было всегда.

Геката уже не помнила, когда видела Уранию такой. От присущих ей мягкости и лукавства не осталось и следа. Она была похожа на молот, отковывающий сталь.

– Пойми, племянница, стремление Геры упечь тебя вниз нам сейчас только на руку. Она, я думаю, не заподозрит ничего, не станет задавать вопросов, вздохнет с облегчением. Твоя роль посредницы в любовных делах её супруга будет сведена на нет, или почти на нет. Но я готова предложить тебе больше.

– Что именно, тетушка?

– Я предлагаю тебе изменить судьбу. Ты – Пропилея, это гордое имя, это великое могущество, но твоя суть делает из тебя не хозяйку, но рабыню Трех Миров. На данный момент, милая, прости меня, но ты – на посылках, у всех и каждого, кому вздумается к тебе обратиться. Думаешь, почему Зевс тебе благоволит? Да, именно поэтому! Кто бы ни попросил тебя о помощи – ты должна исполнить всё безотказно. Нет, конечно, в принципе, отказать можно, но если попросят с соблюдением всех правил и ритуалов – то нельзя. И потом, все, как правило, хотят разного и получается хаос. Пока ты исполняла только просьбы богов, да пока их было немного, ещё можно было всё запомнить и учесть – кто что хотел и кто каким образом кому противоречил…

– Я понимаю, что ты пытаешься мне сказать, тетушка. С увеличением количества просителей и включением в их число людей, степень хаотичности и противодействий растет, растет и беспорядок в мире.

– О да! И, следовательно – только, чур, не обижаться! – появляется необходимость переделывать и доделывать за Пропилеей всё, что однажды пошло не так. Постепенно ты станешь помехой, девочка. И недалек тот день,…

– Когда моё звание подательницы помощи придет вразрез с тем, что я делаю и с тем, что должна делать.

– Да. И тогда ты станешь злом. Той самой Черной Жрицей, именем которой тебя сейчас дразнят. Но у тебя не будет возможности определять правила игры. Их будут определять другие.

Лицо Гекаты было совершенно белым.

– Что мне делать, Пенорожденная?! В чем твоя идея?

– Если ты сможешь предупредить это, у тебя появится шанс овладеть судьбой и обрести убежище и жилище. Впустить в свой мир нечто постоянное и неизменное. То, чего у тебя не было до сих пор. И возможно – возможно, говорю я, – ты, в свою очередь, получишь кого-то к себе в распоряжение.

У Гекаты дрогнул уголок рта, печально и насмешливо:

– Для посылок, тетушка?

Афродита кивнула энергично.

– Да, племянница. Это важная роль, между прочим. Это обучение – чтоб ты знала. Без него никак.

– Значит, для меня это время закончилось?

– Вот именно. И ты можешь обрести новую силу в обмен на отказ от прошлого.

Геката была и в растерянности, и в уверенности одновременно. Она знала, что должна сказать «да», и не хотела его произносить. Знала, что нужно соглашаться – и не хотела это делать.

– Я чувствую себя сестрой Атропос. Ты предлагаешь мне перерезать веревку…

Афродита сделала резкий, досадливый жест.

– На которой ты висишь сама – неужели не видишь?! Пойми, наконец – Гера не отступит! Да, её козни не принесли сейчас плодов, но это не значит, что так будет всегда. Открытое противостояние не для неё, она будет изобретать всё новые хитрости.

– И, в конце концов, Зевс согласится.

– Угу. В обмен на что-нибудь. Ты же его знаешь: он требует верности от всех, но сам он – образец обратного. Нужно уходить пока не поздно, племянница. Там, внизу, будет твоё пристанище, девочка моя бесприютная, там будет твой дом, там будет твой сад. Там будут Дары. Под твоей опекой.

Геката во все глаза смотрела на Пенорожденную. А та, облизнув губы, продолжала.

– Ты боялась, что их найдут. Их не найдут. Ручаюсь тебе! И Гадес к тебе расположен, сама знаешь. Если ты будешь там с ними, как хранитель – он никому не выдаст их тайну, ведь это будет твоя тайна. Он не предаст тебя, ты знаешь, мы обе это знаем. Ты – друг. Настоящий. Среди нас, богов – это такая редкость, это почти невозможно.

– Да, тетушка, я понимаю, но друг – это не совсем то, что нужно сердцу в подземном холоде. Сердце Гадеса жаждет любви и ласки. Это страшит меня! Он предаст мою тайну той, кого и впрямь полюбит…. или решит, что любит.

Афродита удовлетворенно повела плечами.

– Я подумала об этом, племянница. И пришла к выводу, что Гадесу нужна жена. Хватит ему скучать в одиночестве. Все эти его случайные связи – пустое, и его недостойно. Ему нужно вступить в брак. Всерьез, и с помпой.

– Тетушка, ты уверена? Подземный мир не лучшее место для счастливой семейной жизни. Любовь – да, соглашусь, но брак….

– Любовь – да, потому что она может быть несчастной, и вполне в духе юдоли тьмы и скорби? Так я должна понимать тебя? Как-то мрачно ты смотришь на жизнь, племянница!

– А мне кажется, что ты излишне оптимистична, тетушка!

– Дерзишь, милая?! – Афродита грозно свела брови. Геката укрыла голову плащом в шутливом ужасе. Афродита потрясла её за плечи. – Ладно, вылезай.

– Я пошутила, повелительница сердец. Не сердись, пожалуйста! Прости меня!

– Прощаю. Ибо я права. Подземному Царству нужна женская рука, племянница. У Гадеса должна быть пара. Для представительства, для равновесия, для утешения, наконец. Не хочешь же ты оставить за собой эту роль?

– Я клялась, что буду одна. Как Гестия. Слишком много обманутых девиц молит меня о помощи и мщении, чтоб мне всерьез воспринимать хоть одно существо мужского пола, не важно – бога или смертного.

– Добавь к этому мысль о том, что у тебя и так слишком много забот. И когда ты уйдешь вниз – их не станет меньше.

– Что ж, значит, мы должны найти жену Гадесу? Отлично. У тебя есть кандидатуры?

– Конечно.

– Много?

– Только одна.

Геката нахмурилась.

– А если..

– Никаких «если». Моя кандидатура – единственно возможная, и она верна. Я же не деревенская сваха – на пальцах перебирать всех девиц в округе! В нашем случае гадать и бессмысленно, и опасно.

– Ты её… просчитала? – Геката широко открыла глаза.

– Я смотрю, и тебе свойственно порой впадать в общие заблуждения. Я – Урания, помнишь? И ты, кстати, тоже.

– Как это связано, тетушка?

– А так, что тебе неприлично сомневаться в моих умственных способностях, племянница.

Темная головка, убранная венком белых лилий, склонилась почтительно.

– Прости, богиня, я забылась. Ты скажешь мне имя?

– Да. Это Персефона.

Геката ахнула и зажала рот рукой.

– Дочь Деметры?! Тетушка, это безумие! Она не отдаст её Гадесу. Она никому её не отдаст. Она же Персефону от себя на шаг не отпускает, разве что в сопровождении целой армии подружек, да и то на ближайший луг, на пару часов. Как тебе пришло такое в голову?!

Афродита топнула ногой. Грохнула молния вдалеке, дунул ветер с моря, пронизывающий, сырой. Геката попятилась, запахнулась в покрывало.

– Прости, богиня! Но я уверена…

– В неудаче? Глупости! Персефона – идеальная кандидатура. Она любопытна, как юная козочка, и даже более того. Она очень красива, очень сообразительна, и ей ведома жалость. У неё добрый нрав и нежное сердце. А ещё она отважна, и хотя пока это идет больше от юной ветрености, чем от мужества осознанного, не стоит списывать это качество со счетов. Но главное – в ней спит Истинная Сила. Однажды она проснется, и Персефона станет великой царицей. Но это будет нескоро, а пока ей, как необъезженной кобылице, нужны чуткие руки и железная узда. И много тайн – на сладкое.

Геката засмеялась. Афродита покачала головой.

– Это ты зря! Тайна – единственное, что способно скрасить ужас вечной жизни.

– Наша с тобой родня предпочитает интриги и хлопоты!

– Это от недомыслия.

Геката склонилась дурашливо:

– Благодарю покорно.

Богиня любви дернула точеным плечиком:

– Ну, тебя это не касается. Ты одна из немногих, кто действительно занят делом. И потом тебя тоже окружают сплошные загадки.

Геката вздернула брови, а Афродита подмигнула лукаво и сложила ладошки домиком.

– Скажи, что первое приходит тебе в голову, когда очередной проситель взывает к тебе?

Геката мгновение молчала, а потом – расхохоталась в голос:

– «Ну, что ещё?!»

Теперь они смеялись обе. Пенорожденная похлопала племянницу по руке.

– Доверься мне. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Ну, разве я мог пропустить эту встречу? Нюанс, о котором обмолвилась Афродита, касался договоренностей Гекаты и Гадеса о Дарах, и заслуживал пристального внимания. Вряд ли владыка Подземного Царства стал бы возражать, но для верности, его следовало привлечь в союзники, а для этого нужна была заманка. С учетом его одиночества и страстного характера, этой заманкой могла стать женщина, а точнее, жена, но такая, чтобы он во всю отведенную ему вечность был ей рабом, даже когда изменял бы, ибо кто из нас без греха?! Но главное, Гадес обязательно спросил бы, согласен ли с этими планами Зевс. Это и был нюанс. Согласие Зевса. И если, в случае с Персефоной, владыке Аида было суждено самому отправиться к брату за ответом, и у того, по сути, не было видимых причин ему отказать, то судьба Даров, в действительности, уже была предрешена. Впрочем, это не отменяло для Гекаты необходимости быть очень убедительной – для обоих братьев. И для этого Афродите следовало сначала убедить самое Гекату, причем не только и не столько в правильности, сколько в единственности принимаемого решения – её ухода вниз, я имею в виду.

Я был уверен, что Пенорожденной удастся этот хитрый план. Не потому, что был он так хорош, но именно потому, что предопределен. Вопрос, согласится ли Зевс чтобы Геката стала жительницей Подземного Мира, читался, в самом деле, так – будет ли препятствовать он уходу Гекаты вниз? И не возникнет ли сложностей касательно Даров, ведь Геката должна будет уведомить его, что они отправятся в Аид вместе с ней. Зевс знал о её миссии, о том, что она помогает Афродите. Знал, и, не доверяя и на волос Пенорожденной, беззаботно полагался на верность Пропилеи. Он был уверен, что Геката не допустит никаких посягательств в его сторону, и потому не ограничивал её ни в чем и защищал перед Герой.

Однако, настал момент, когда вся эта благотворительность пошла прахом. Это случилось, когда Громовержец сам, собственной персоной, сделал уход Даров неизбежностью. Именно об этом должна была сказать ему Геката, если бы он вдруг решил возражать. Владыку Олимпа привели к этому его собственные властолюбие, сластолюбие, и вечные уступки Гере. Спросите, почему? Да потому, что Гера получила от него обещание, что Геката не будет показываться на Олимпе, в обмен на то, что нога Геры не ступит на землю, пока там Геката. Мол, не волнуйся, милый, мы даже не пересечемся. Внешне все было чудесно, но в действительности, Гера получила то, о чем просила: изгнание Гекаты в Подземный Мир стало отныне не более чем вопросом времени.

Да, можно приходить к Живым, не ступая при том на землю, но бесконечно так продолжать нельзя. Гера, богиня брака, супруга Зевса, как и он сам, как и все бессмертные, подвластна Долгу Бога. У неё есть обязанности в мире людей, обещание же, данное ею Зевсу, им противоречит. Освободиться от Долга Бога, увы, невозможно. Обязательства, раз взятые на себя, могут быть переданы, утрачены – всё, что угодно, но только не отменены по собственной воле, ибо их отмена означает смерть бога.

Зевс, кстати, сообразил это мгновенно – поэтому и не позволил Гере поклясться именем Стикс, ибо клятва её именем нерушима, а если она не принесена, значит, все не окончательно, и есть возможность передумать – на определенных условиях. Так Зевс, свято верящий в преданность Гекаты, предал её. А Гера получила, что хотела. Да, вслух, во всеуслышание, явно и открыто – Зевс не отнял у Гекаты свободу, но в реальности сам подписал ей приговор.

Это было как нарыв. Его следовало вскрыть, иначе он прорвался бы сам, но тогда с осложнениями, как всегда и бывает. Именно это я имел в виду, когда говорил о том, что единственный способ спастись от лавины – это оседлать её.

Зевс должен был согласиться. У него просто не было выбора.

И когда Геката пришла к нему, она не услышала «нет». Более того, он не задал ни единого вопроса. Молча выслушал Пропилею. Мрачен был как самая грозная из небесных туч, но лишь наклонил голову, соглашаясь со всеми её предложениями и доводами. Обида терзала Гекату, она знала, почему он так щедр. Он не хотел её видеть, ему на руку было это решение, он не желал сталкиваться с ней бесконечно. Она стала для него живым укором, она это знала. Но самым отвратительным было осознание, что готовность пойти ей навстречу связана не с симпатией, или справедливостью. Это было желание обеспечить себе – и теперь, и в грядущем, её преданность и благодарность, ведь со стороны его поведение выглядело так, будто он позволил ей поступить, как вздумается, не задав ни одного вопроса.

Глава XVI

Долгая дорога вниз

Богиня любви задумчиво перебирала золоченые маленькие сосуды и каменные, изящно вырезанные вазочки и чаши с крышечками, в которых таились упоительно пахнущие мази и масла. Запасы были внушительны, но она понимала, это ненадолго. И может так случиться, что потребуется какое-то новое, ещё не бывшее сочетание – что делать тогда? Спускаться вниз? Как некстати и как не хочется!

И всё же Дары необходимо было спрятать. Это было главным, остальное – не важно. Надо будет появиться в царстве Мертвых – ну что ж, появлюсь. Право на вход есть, остальное приложится. Она видела все сложности и препятствия, но знала, что поступает правильно. Более того, она просто физически ощущала, что откладывать нельзя. Времени нет.

Ибо все складывалось, сползалось, цеплялось друг за друга и появлялось в нужный момент. Вопросы обретали свои пары в ответах, новые пути, открываясь, развеивали сомнения в пыль, а то, что мыслилось невозможным обретало форму. Нужно было лишь не сопротивляться переменам.

На этом пути приходилось жертвовать многим. Теми, кто был рядом. Теми, кто встретился на пути. Событиями, привязанностями, привычками. И еще – не бояться жертвовать собой. Участь, которую она готовила Персефоне, вмещала в себя всё перечисленное: она была огромна – и пугала.

Афродита соткала перед собой из золотых пылинок образ юной красавицы. Такая необычная; хрупкая – и непреклонная, восторженная – и рассудительная, наивная внешне – и опасная в действительности. И это её имя; кажется, она нашла ему разгадку. Персефона – означало «жертва». Полная и окончательная.

Губительница – но себя самой, губительница добровольная.

Укротительница Хаоса Персефона, губительница для погибели. Недаром, так сильна её любовь к цветам, существам самым слабым, но и самым прекрасным. Силы неизмеримые в этом противостоянии заложены, вложены в неё Судьбой.

Пенорожденная поднялась со скамьи, шагнула к узкому окну-арке, которое вело на полукруглый балкон, основанием ему служил каменный выступ Олимпа. Балкон повисал над пропастью, кучки облаков шаловливо терлись боками о его мраморные перила. От внутренних покоев он был огражден низким парапетом, составленным из толстобрюхих ваз с узкими горлышками, поверх которых лежала песчаниковая плита. Афродита любила здесь сидеть, мечтательно глядя в прозрачную синеву небес.

Она вышла на балкон, приблизилась к перилам. День катился к закату. Алые блики окрасили склоны, глубокие тени лежали в расселинах, Огромная гора хмурилась неприветливо.

Мысли бежали своим чередом.

«Хаос – зверь непокорный», – шептала она мысленно, – «но любовь способна смирить его, нет для неё дверей закрытых, нет преград, она найдет путь в любом вихре, или в пустоте, проложит тропки меж чужими пространствами и временами. Хаос несет в себе зверя, зверь укрощается любовью. Зверь – действие злое, это похоть и прихоть, это ненасытная жажда добра в стремлении сделать себя полным, достигнуть баланса и переродиться. Доброе деяние рождено любовью, но и порождает её, и потому спаситель зачастую любит спасенного больше, чем тот его. Если Персефона поймет, что её жертва спасет многих, она с готовностью отдаст себя в дар. Вначале из доброты и жалости, что полнят её сердце – как в те часы, когда она тянет скрытые в семенах крошечные ростки сквозь чернозем, сквозь скальный камень к солнцу и влаге дождей, а позже – от восхищения и любви к их красоте, всепокоряющей и столь недолговечной. Отречение Персефоны спасет и нежного, сурового Гадеса, и служительницу Долга, великую Гекату, а главное, саму суть Трех миров – великие Дары, вечное будущее мира. Маленьким призом станет ей спасение матери от гнева Геры, не говоря уже о том, что она очень выручит Зевса, если избавит от необходимости выбирать сторону в ссоре двух богинь. А ссора неизбежна, если хрупкая эта блондинка останется, здесь, наверху. Преклонение перед отцом непременно отдаст её ему во власть. Скрыть их связь будет невозможно, и мир обнимет черная буря и страшно представить себе все её последствия».

Афродита вздрогнула и сжалась в комочек, словно первые молнии уже полыхнули на горизонте. Стычка Геры и Деметры грозит гибелью всему живому, так что жертва Персефоны спасет и мир Живых и Олимп.

Закатный ветер дунул ей в лицо.

Какая, кажется, мелочь! Просто уйти вниз. Всего-то. Забыть о свете солнца, забыть запах листвы, щебет птиц, вспышки молний над морем и шорох гальки у ног – забыть всё! Точнее, помнить, но – отстраненно. Как невозможное. Там, внизу, тела становятся тенями. Призраками самих себя. Для живых умершие – только тени. Тени тел. Для тех, кто внизу, даже для богов – мир Живых тоже тень, как и все, что в нем. Тени вещей, тени людей, волн и зверей, гор и ветров, трав и цветов.

Для этой девочки так и будет. Не сразу, конечно. На какое-то время у неё останется связь с поверхностью, ведь полный отказ может быть только добровольным. Но если она выдержит испытание и останется там навсегда – мир Мертвых и мир Живых поменяются для неё местами. И она забудет. И свои любимые цветы – тоже. Хотя – сад Гекаты будет к её услугам. Там она всегда будет желанной гостьей. Там будет у неё отдушина, заветный уголок. Сад, который заменит ей жизнь. Мир Мертвых сможет предложить ей только суррогат, символ.

«Разве только он?» – прозвучало вдруг у неё в голове.

Афродита порывисто обернулась. У входа на балкон стояла женщина, высокая, золотоволосая, в бледно-лиловых одеждах. Статная, белокожая, огромные, в пол-лица, глаза – серые и внимательные, плотно сжатый рот.

– Повелительница Памяти! Мой поклон тебе!

Пенорожденная склонила голову и коснулась ладонями лба. Мнемозина улыбнулась и отвела руки Афродиты от лица.

– Рада видеть тебя, Анадиомена. Ты прекрасна, как заря мира. Наслаждение смотреть на тебя.

Голос Мнемозины мог быть звучен как колокол и суров как зимний холод, но сейчас он был ласков и мягок неожиданно. Афродита растрогалась – и растерялась.

– Моё сердце тоже исполнено счастья, сестра. Но твой вопрос смутил меня.

– Ты в одном шаге от великого подвига, Урания. Настанет день, и люди станут равны богам.

– И обретут бессмертие, которого они так жаждут?

– В известном смысле – да. Настанет день, и они узнают о Садах Памяти, где все их мысли и чувства, мечты и желания записаны языком ароматов и красок. В то время как их тени обречены вечно скитаться в Палатах Мертвых, души их могут обрести жизнь вечную.

– И что случится тогда, сестра?

– Они откроют для себя этот язык и перестанут бояться смерти, ибо поймут, что дух их здесь, в Мире Сил, а там, внизу, в Книгах Памяти, в Царстве Мертвых – там учтены все их дела, учтены со всем беспристрастием и вниманием. И однажды узнав об этом, они узнают и то, что не только способны черпать знания из этих источников, но и обмениваться ими, где бы они ни были, в каком бы мире ни находились. И не только с подобными себе, но и с Высшими Силами и Стихиями.

– Но ведь эта участь не для всех, Повелительница!

– Разумеется! Только для тех, кому действительно есть, что сказать миру. Но ведь среди наших с тобой сородичей тоже не все удостоились памяти и побед.

– Мнемозина, ты говоришь о бессмертии духа, а люди мечтают о бессмертных телах.

– Ни один мир не может предложить ничего, не взяв за это цену. Всё вокруг есть символ чего-то иного. Прекрасное тело – символ любви, но оно непрочно. Оно может остаться вечным, но тогда оно станет неизменным – и наскучит. И любовь пропадет, ибо требует для своего существования вечного обновления.

– Людям не нужны символы, сестра, они жаждут вечной юности.

– Юность полна планов, надежд и обещаний. И юное тело – также только символ, а их жажда – всего лишь только страх. Страх исчезнуть и быть забытым. Но он знаком и нам. И мы боимся этого даже больше, чем они, недолговечные.

– В чем должен состоять мой подвиг, сестра?

– Не могу сказать тебе этого. Твой путь верен, но на нём тебе придется поделиться и властью, и тайной, и силой. И есть то, от чего тебе придется отказаться.

– Во имя чего, сестра?

– Во имя Любви, богиня, во имя себя самой.

– Опять загадки! Ты, случайно, не в дружбе с Голосом?

– Нам случалось беседовать.

– Я не очень понимаю, для чего мы встретились, сестра.

– Я, признаться, тоже.

Афродита расхохоталась.

– Вот здорово! Ну что ж, ты предупредила – я вняла. Когда сяду в очередную лужу – вспомню, как ты меня остерегала.

– Договорились. – Мнемозина усмехнулась ласково. – И когда окажешься перед очередной горой, которую надо срыть до основания, вспомни меня тоже.

– О том, что надо делиться?..

– Да, дорогая.

– И отказаться?..

– Несправедливо готовить другим участь, к которой не готов ты сам.

– Да, сестра. Я поняла. Ты уходишь?

Бледно-лиловые одежды мягко мерцали, растворяясь в закатных лучах. Фигура Мнемозины бледнела на глазах, словно стираясь слой за слоем. Только огромные серые глаза пылали отчетливо – два костра, дымно-серебристого пламени. Но вот, наконец, пропали и они. Сумерки подкрались к Олимпу, залив всё густо-синими тенями, и только нежный голос Повелительницы Памяти еще звучал в ушах богини Любви.

«Несправедливо готовить другим участь, к которой не готов ты сам».

Она вернулась в покои, медленно спустила с плеч белоснежную ткань, и обнаженная, опустилась на ложе, усыпанное лепестками лилий и роз. Охватила себя за плечи. Руки медленно скользили по коже, лаская, согревая, убаюкивая.

Её глаза закрылись, дыхание стало ровным и неслышимым. Голуби притихли, а стебли роз брызнули вверх по стенам и окнам, оплетая всё, перекрещиваясь, словно клинки. Листья разрослись, потемнели, и подтянулись поближе друг к другу, укрывая богиню от ночной прохлады. Всё погрузилось в сон в покоях Афродиты.

«Я готова, сестра, я знаю, о чём ты. Мне придется отдать и тайну, и власть. Геката справится. Должна. Другого способа просто нет. Она согласится. Но не сразу. Ей будет страшно.

Мне тоже страшно, сестра. Впереди меня ждет подвиг и, кажется, я догадываюсь, в чём он может состоять. Но я не стану думать об этом сейчас. Пусть всё идет своим чередом. И пусть всё будет к лучшему – как и должно быть».

Над Олимпом катилась ночь, а в покоях Пенорожденной, на низеньком столике, среди вазочек, брошенных пуховок, платков и чаш, тихо мерцала паутинка из золотых пылинок, сжавшаяся в маленький, пушистый комочек.

Геката оперлась спиной на толстый, шершавый ствол придорожной оливы, глубоко вздохнула и закрыла глаза. Она снова бродила по дорогам смертных в облике хромоногой старушки в черном. Сморщенные руки цепко держали посох, в побуревшей от старости корзинке, завернутые в тряпицу, лежали кусок хлеба, пара ломтей сыра, да головка лука. Темная вуаль из тонкой шерсти выглядела так, словно её носили, не снимая, последние лет пятнадцать, так что Геката совершенно не переживала – ничьего внимания привлечь она не могла. Наоборот, большинство, завидев её, торопливо сворачивали с дороги, а если не удавалось, то проходя или проезжая мимо, упорно смотрели в сторону. «Я тебя не вижу», – утверждали их тела, – «У нас для тебя ничего нет. Ни денег, ни зерна, ни воды. Нет. Ничего нет. И тебя нет. И нас здесь тоже нет». Геката внутренне посмеивалась этому упорству и жалела их – твердолобых, трусливых, равнодушных.

Но среди них были и те, кто тянулся к ней, и провожал её взглядом. Дети. Их внимательные глаза, их улыбки – робкие, недоверчивые, смущенные, но всё равно открытые и радостные, – дарили ей мгновения покоя и счастья. Они были как хлеб и ветер, как запах роз и тепло солнечных лучей. Они были приветом грядущего и лучшим, что оставили миру ушедшие, в них была память о прошлом и вера в завтрашний день. Она тихо улыбалась им в ответ, стараясь, чтобы не заметили взрослые, и самые смелые, дрожа от собственной отваги и оглядываясь торопливо по сторонам, вскидывали ладошки и махали ей, прощаясь или приветствуя. И она поднимала в ответ руку и шептала одной лишь мыслью: «Долгих тебе лет, дитя. Пусть сбудется всё, как и должно быть».

Переход был длинным и она устала. Встреча с Гадесом прошла успешно. Пенорожденная боялась расспросов, но обошлось. Узнав, что нужны его совет и дозволение, чтобы она, Геката, могла обустроить себе жилище в Подземном мире по своему вкусу и выбору, он мысленно вздохнул с облегчением, но виду не подал, только уточнил, не нужно ли ещё чего. Причем сделал это не напрямую, а так, вскользь. Гадес ненавидел расспрашивать и любопытствовать. Он задавал вопросы только, когда речь шла о делах на Олимпе, да и то его нужно было всерьез к этому подтолкнуть. И порой, чем насущнее была необходимость знать, тем меньше поводов находил он для себя, чтобы спросить. Это была гордость отверженного, тот вкус горечи, что бывает слаще любого меда.

Конечно, она посвятила его в подробности. Скупо, скорее обозначив, нежели объяснив. Тема сада не обеспокоила его, а вот упоминание о Дарах заставило насторожиться. Как один из верховных богов, он, конечно же, слышал о них. Семь Даров – Семь Судеб Мира, они и среди олимпийцев были легендой. Но упоминание о них чаще подавляло, и связывало языки, вместо того, чтобы разогревать любопытство. Гадес был очень умен и знал, что только глупцы свободно спрашивают о том, чего не понимают. Среди скитавшихся по асфоделевым лугам Нижнего Царства, была уйма тех, кто не следовал этому правилу. Ибо вопросы не менее опасны, чем ответы, порой даже опаснее, особенно если заданы не тому, кому следует, и не вовремя. Разумеется, просьба Гекаты потрясла царя Аида, но он тщательно скрыл и удивление, и тревогу. Это было честью – предоставить убежище столь древнему чуду, и он так это и принял и не стал расспрашивать. Только поинтересовался – знает ли Зевс, и, получив утвердительный ответ, успокоился. Всё, что нужно знать, ему и так расскажут – не сейчас, так потом. Главное, что не он будет за это в ответе, ибо опекать Дары, судя по словам Гекаты, будет она сама, а отвечать за всё – его брат. Его же делом теперь были долг и гостеприимство – впрочем, как и всегда. Так что в этом смысле ничего не изменилось.

«Тартар велик, богиня, за пределами Дворца и тех частей, что отведены теням Ушедших, ты можешь выбрать себе любой уголок. Я буду рад помочь, чем смогу и буду счастлив принять два дива Верхнего Мира – Семь Даров и Сад, созданный тобой. Ты знаешь о моём к тебе расположении. Тебе достаточно просто указать на то, что придется по вкусу».

«Я буду рада приветствовать тебя в своем саду, Владыка. Что касается Даров, никто, кроме нас с тобой, не должен знать, что они здесь. Им требуется укрытие, потайное место. И мне придется часто навещать их, так что мои пути тоже должны быть скрытными – насколько возможно».

Гадес нахмурился. Выходило чуть сложнее, чем он предполагал. Впрочем, был в его владениях один зал, который мог бы подойти Гекате. Он не бывал там, он его терпеть не мог. Зал наводил на него оторопь, вызывал глухое раздражение. Он был чужим, и это чувство наваливалось на Гадеса сразу, на пороге, и походило на огромную ладонь, что сжималась вокруг него и над ним, отрезая ему пути, перекрывая дыхание, погружая во тьму. Зал бросал ему вызов, напоминая, что он, владыка Аида, в сущности, не хозяин здесь, что кругом него – мир, живущий по своим собственным, известным только ему правилам, а он, Гадес, в этом мире не более, чем гость, которого терпят до поры, но которого могут выставить за дверь в любую минуту, если он перешагнет какие-то границы, о которых, признаться честно, он даже понятия не имеет. Это угнетало несказанно, и поделиться этой бедой было не с кем. Он питал привязанность к Гекате, потому что она много знала о дорогах и судьбах, и могла бы понять, если б он решился рассказать ей. Но он не решался. Он был готов принять её сочувствие, но не жалость. Во всяком случае, вот так, в открытую.