Текст книги "Нет худа без добра"

20

Положив трубку, Корделия целую минуту сидела, уставившись на телефон, словно это была ядовитая змея, укусившая ее. Неужели она действительно согласилась встретиться с этой женщиной?

Корделия попыталась вспомнить угрюмую маленькую девочку, которую она мельком видела играющей около своей матери. Но на это воспоминание накладывался образ высокой эффектной женщины, которую она видела вчера на экране телевизора. Женщины, которая, глядя прямо в объектив камеры, произнесла: "Да, сенатор Траскотт – мой отец".

Корделии хотелось стереть из памяти этот образ и эти слова, она старалась заглушить негромкий голос разума, спрашивающий ее: "Зачем Ноле лгать?"

Уин. Где Уин? Он бы знал, что делать. Разве не он позапрошлым вечером умело обошелся с теми репортерами, которые, не сумев связаться с ней в Блессинге, звонили сюда в надежде поговорить с ее адвокатом? Уин сумел сделать так, чтобы они не заявились сюда, отвечая на их ужасные вопросы о Джине так гладко, будто говорил по бумажке.

Однако он сейчас был в своем офисе… а Нола не репортер. Придется решать эту проблему самой. Так же, как она решала любую проблему, какой бы неприятной она ни была.

Расположившись на диване-кровати в кабинете Уина, Корделия впервые с момента приезда сюда заметила, что для кабинета мужчины он выглядел несколько легкомысленным. Расписанные под мрамор зеленые книжные полки с приземистыми глиняными фигурками, намеренно расставленными тут и там между бестселлерами в ярких обложках, толстое, в кожаном переплете издание "Общественного регистра". Страшные африканские маски на стене над диваном, по замыслу декоратора, несомненно, должны были воплощать мужское начало. Она не видела ни одной детали, которая бы соответствовала характеру Уина. Может, потому, что знала его не так хорошо, как ей думалось?

Стук в дверь напугал Корделию, и сердце ее подпрыгнуло.

– Войдите.

Это был Крис. В широких джинсах и мешковатом хлопчатобумажном спортивном свитере он выглядел, как беспризорник из немого кино. Корделии страшно хотелось прижать его к себе и поцеловать. Но Крис был уже взрослым мальчиком, этим она его только смутит. Сейчас он позволял такие нежности только своей собаке, следовавшей за ним по пятам. Это был подросший золотистый ресивер с огромными лапами, заплетавшимися одна за другую, когда он прыгал и скакал вокруг Криса.

– У тебя все в порядке, Нана? – спросил Крис, вглядевшись в нее. – Ты выглядишь как-то… не так.

Неужели это так заметно? – подумала Корделия. Надо взять себя в руки и не показывать Крису, что что-то не в порядке.

– Ничего подобного, – ответила она с оживлением, которое, однако, далось с трудом даже с ее многолетним опытом в этой области. – Знаешь, дорогой, я очень люблю Нью-Йорк, но, вероятно, переусердствовала. Все эти музеи, галереи и универмаги – просто не могу выдерживать темп так, как в те времена, когда я была помоложе.

Она не упомянула о своих бесчисленных визитах к старым друзьям и коллегам ее и Юджина, которые наносила с целью обеспечить финансовую поддержку библиотеке.

– Что ты, Нана! – Крис округлил глаза. – Могу поспорить, что ты пробежишь марафон и опередишь всех.

– Это вполне возможно, – ответила Корделия, сохраняя невозмутимый вид.

Ее порадовала улыбка, притаившаяся в уголках рта Криса. Однако его все еще что-то беспокоило. Она почувствовала это давно, но надеялась, что это было всего лишь следствием буйства гормонов в переходном возрасте.

– Нана… Можно тебя спросить кое о чем? – Крис опустился на колени перед диваном, чтобы погладить собаку. Волосы закрыли его лицо. – Ты любишь мою маму?

– Что за вопрос? Бог мой, ведь она – моя дочь!

– Тогда почему же ты живешь здесь?

– Ну… это довольно сложно, мой дорогой. Твоя мама и я… у нас есть разногласия. Но это совсем не означает, что мы не любим друг друга.

– Значит, можно любить кого-нибудь и все-таки не хотеть жить вместе?

Корделия поняла, что Крис сейчас имел в виду.

– Да, думаю, что это так, – сказала она мягко, стараясь продвигаться вперед осторожно, как будто шла по только что засеянной лужайке. – Это зависит от обстоятельств.

Крис взглянул на нее снизу, и она заметила, что в глазах у него блестят слезы.

– Папа хочет, чтобы я жил с ним… А я не знаю. Я скучаю по маме. Мне очень не хочется говорить ей, что я хотел бы жить здесь.

– О, Господи! – воскликнула Корделия. Чувствуя, что ей трудно сидеть, она заставила себя выпрямиться. – Крис, ты говорил отцу о том, что чувствуешь?

– Вроде да… Да, говорил. – Он обвил рукой собачью шею и прижался щекой к пушистому золотому загривку. – Папа, он… да ладно.

– Что же сказал твой папа?

– Он так не думал… Он на самом деле не сделает этого…

– Крис, что бы он ни сказал, что бы это ни было, тебя это беспокоит. Так почему же не открыться мне?

Она говорила мягко, стараясь не отпугнуть мальчика.

– Он сказал, что понял бы меня, но… – Так как Крис прижимался лицом к шее собаки, его голос звучал слабо и приглушенно. Наконец он поднял голову и быстро договорил: – Но если я вернусь к маме, ему будет трудно одному содержать Коди.

Корделия была потрясена. Неужели Уин сказал это? Какой ужас! Бедняжка Крис! Неудивительно, что он так расстроен.

Она вдруг увидела Уина в ином свете – не как заботливого зятя, который не забывал посылать ей ко дню рождения и Дню матери поздравительные открытки и который так хорошо смотрелся на семейных торжествах, а как человека, который нечаянно, а возможно, и в силу собственной бесчувственности спровоцировал всю эту историю.

– А как же твоя мама? Ведь она будет ужасно скучать по тебе.

Корделия была поражена, обнаружив в себе столько сочувствия к дочери, на которую так злилась.

– Я надеялся… – Крис прикусил губу.

– Крис, в чем дело?

– Папа сказал… – Он остановился. – Не знаю, говорить ли об этом?

– Господи, я выслушала за последние несколько месяцев столько исповедей, что мне хватит до конца жизни. – Корделия натянуто улыбнулась. – Думаю, еще одна мне вреда не причинит.

– Помнишь тот вечер, когда папа остался на ночь в офисе? Так вот, он там не был. Он сказал мне, что ночевал у мамы.

Корделия была слегка шокирована – не столько тем, что Крис рассказал ей, а тем, что Уин оказался настолько болтливым. Год назад, нет, даже месяц назад ее бы обнадежило, даже привело бы в восторг это свидетельство того, что Грейс и Уин могут помириться. Теперь же оно не вызвало у нее ни волнения, ни неодобрения. Просто оставило равнодушной. Не была ли причиной этому ее скорая встреча с Нолой Эмори, мысль о которой давила на нее, не оставляя в сердце места для других эмоций?

– Ты надеешься, они помирятся? – спросила Корделия мягко. – Это решило бы для тебя все проблемы, не так ли?

– Я надеялся, что так случится, – согласился Крис, – но ведь есть Джек и все остальное… Не знаю, Нана, что мне делать?

Она едва не сказала, что поговорит с Уином, возможно, и с Грейс, но вовремя остановилась. Может, хватит совать нос в чужие дела? Не пора ли перестать вмешиваться в жизнь своих детей и предоставить им возможность совершать собственные ошибки?

– Ты должен поговорить с родителями. Рассказать им обоим о том, что чувствуешь.

– Я хочу быть с отцом. – Крис был очень взволнован. – Но я хочу быть и с мамой.

– Так им и скажи. И пусть они решают, как будет лучше. Это слишком тяжелая ноша для твоих юных плеч – решать проблемы еще и твоих родителей.

Крис кивнул, но лицо его сохраняло мрачное выражение. Когда он, неуклюже волоча ноги, вышел из комнаты, сопровождаемый собакой, Корделия поняла, что ей стоит и самой прислушаться к собственному совету. Будь честным, сказала она Крису. Скажи правду.

А она была честна сама с собой? Она не хотела видеть эти письма потому, что была убеждена, что все в них было ложью?.. Или оттого, что в глубине души боялась, как бы они не оказались правдой? Но, может, она сумеет в конце концов это пережить?

Корделия встала и дрожащей рукой дотянулась до пачки писем, так и лежавшей на серванте с тех пор, как она приехала тогда от Грейс. Имея в запасе несколько минут до встречи с Нолой, она должна посмотреть, с чем ей придется столкнуться, посмотреть, так сказать, врагу в лицо. Разве не это сделал бы Джин на ее месте? И Гейб тоже – он не из тех, кто увиливает от боя.

Корделия нашла очки для чтения, надела их и уселась в глубокое кресло. Когда она перебирала страницы, строчки прыгали и расплывались у нее перед глазами. Но один абзац сразу привлек ее внимание.

"Дорогая Маргарет.

Я долго и серьезно думал над тем, что ты сказала в тот день, когда провожала меня в аэропорту. Я по-прежнему больше всего хочу, чтобы мы были вместе, не таясь ни от кого. Но в то же время я должен согласиться, что ты, видимо, права. Могу только вообразить, чего тебе стоило произнести те слова. Корделия мне тоже дорога. Но я всегда считал ее сильной женщиной, не нуждающейся во мне или в ком-нибудь другом. Только ты заставила меня понять, как глубоко она будет оскорблена и скольким людям будет больно, если правда о тебе и обо мне выйдет наружу…"

Корделия отшвырнула листок, словно он обжег ее. Хлынули слезы. Она затрясла головой и зажала рот рукой. Ей показалось, что, отбросив листок, она заставит эти строки исчезнуть.

Этого не могло быть! Джин. Маргарет. Он никогда… Он не мог бы… Столько лет… Все это время он не любил ее. Она бы знала об этом.

Эти письма – наверняка фальшивка. Да, именно так. Уин такое предполагал. Теперь Корделия была уверена.

Джин не мог написать такие письма.

Он любил ее, не Маргарет.

Разве не так?

Но тут она вспомнила тот страшный день, когда Джин позвонил из дома Маргарет. Тогда голос его звучал совершенно непохоже – в нем чувствовалось потрясение, отчаяние, почти истерика:

"Корделия, я убил человека. Я пытался… У него было оружие. Я должен был остановить… Боже, помоги мне… Это был несчастный случай".

У нее самой от страха сердце сжалось, но она успокаивала его:

"Конечно, это был несчастный случай. А теперь расскажи мне в точности, что случилось".

После того, как Корделия услышала от него всю историю, она рухнула на ближайший стул, чтобы не упасть, – настолько ослабевшей от ужаса она себя почувствовала. Потом, взяв себя в руки, заговорила с удивительным хладнокровием:

"Слушай меня внимательно. Ты приехал к Маргарет всего несколько минут назад. Очень важно, Джин, чтобы ты сказал именно так, когда туда приедет полиция. Маргарет позвонила тебе и сообщила, что нашла своего мужа мертвым – это было самоубийство – и ты сразу же приехал к ней. А теперь позвони своему другу из ФБР – Пату Малхени. Он поможет тебе. Полиция об этом знать не должна".

"Я… Корделия, я больше не могу… Ты должна узнать…"

Но она тогда прервала его, не дала произнести слова, рвавшиеся у него с языка, будто прижгла кровоточащую рану:

"Я знаю все, что мне нужно знать, – сказала она тогда. – Ты сделал только то, что сделал бы любой храбрый человек. Зачем позволять людям искажать это, вкладывать в это другой смысл? Джин, пусть Малхени займется этой историей, и все будет так, как будто ничего не произошло".

Как будто ничего не произошло.

Не стало ли для нее прошлое книгой, которую она переписала так, как это ее устраивало? Даже собственные воспоминания – не выдумала ли она их заново? Когда она думала о Джине, не вспоминала ли ту любовь, которую покрывала лаком столько раз, что ее истинные очертания стали еле различимыми?

Корделия огляделась вокруг. Окурки, смятые бумажные салфетки, пробки от бутылок валялись под скамьей, на которой она сидела, ожидая Нолу. Разве был парк таким грязным много лет назад? Тогда она считала Манхэттен сказочной страной, волнующей, сверкающей, великолепной. Возвратиться домой в Блессинг после смерти Джина было все равно, что втиснуть ноги в старые туфли, давно уже ставшие тесными.

Но были и радостные минуты. Ее старая подруга Айрис… И Стентон Хьюгс, с которым Корделия смотрела на уроках биологии в один микроскоп, – это он предложил ей место в престижном Совете университета Лэтем. Вскоре после смерти матери, когда она узнала от Айрис о черных "бабушках"-акушерках, которым Американской медицинской Ассоциацией было запрещено практиковать, – как она взялась за дело! Работала каждый день, даже по выходным, посылала письма, звонила, искала преподавателей, врачей, сестер – всех, кто хотел добровольно участвовать в программе аттестации, одобрения которой Корделия добилась у местных органов здравоохранения.

А потом ведь у нее был сад.

Там, дома, подумалось ей, первые нарциссы скоро уже проклюнутся сквозь жирную черную почву – зеленые стрелочки, которые кажутся довольно сильными, но скоро согнутся под весом цветков. Гейб готовит грядки для посадки семян в теплице и опрыскивает деревья, чтобы отпугнуть тлю.

У Корделии заныло сердце. Ей так захотелось сейчас быть в Блессинге, с Гейбом, далеко от всего этого – от Грейс, от Нолы Эмори и даже от Уина, который в последние дни подталкивал ее к тому, чтобы она подала заявление в суд и добилась постановления о прекращении публикации книги.

Она озябла в сером кашемировом пальто, а молодая женщина в хлопчатобумажных брюках и курточке бодро прошагала мимо, не чувствуя холода. Внезапно Корделия ощутила себя старше своих пятидесяти девяти лет. Старушка в парке, у которой не осталось ничего, кроме ее драгоценных воспоминаний…

И даже им угрожает опасность.

Библиотека – вот о чем она должна сейчас думать. Разве не это заставляло ее продолжать жить у Уина и после того, как она почувствовала, что злоупотребляет его гостеприимством? Да, прошло уже почти две недели. Все это время она моталась по городу, надевала лучшие платья и наносила визиты старым поклонникам Джина, согласившимся с ней встретиться. Конечно, некоторые из них не считали нужным поздороваться, но, например, Хэммонд Вентворт, который явно не забыл все, что Джин сделал для него, когда он возглавлял парковое управление, вложил сто тысяч.

Но унижение от отказов, полученных ею, не могло сравниться с болью, которую она испытала, читая это письмо. Подделка или нет – все равно его строчки звучали в ее голове. Как грохот отбойного молотка на улице неподалеку от того места, где она сидела.

– Миссис Траскотт?

Корделия вздрогнула и подняла голову, встретив взгляд зеленых глаз, которые изучали ее внимательно и бесстрастно – так доктор присматривается к пациенту, пытаясь распознать признаки болезни.

Но уже в следующий миг она поняла, что стоящая перед ней женщина, одетая в простое черное пальто с ярко-красным шарфом вокруг шеи, просто старается не выдать своих чувств. Рука, которую она протянула Корделии, слегка дрожала. Она похожа на него.

Как она не заметила сходства, когда увидела Нолу по телевизору?! Оно не ограничивалось чертами лица, было что-то в самообладании Нолы, в том, как она держалась, несмотря на волнение, которое должна была испытывать сейчас. Как это похоже на Джина…

– Можно мне сесть?

Слова Нолы Эмори донеслись до ее слуха издалека. Корделия немного подвинулась, давая Ноле возможность сесть.

– Даю вам десять минут, – сказала она, как ей показалось, деловым тоном.

Сердце тяжело билось у нее в груди.

– Это не займет много времени. Я просто хочу поговорить с вами.

– О чем?

Она заметила, что кровь отхлынула от лица Нолы.

– О библиотеке. Я пришла, чтобы поговорить о библиотеке.

Сердце у Корделии упало. Эта женщина, дочь Маргарет, – что она может знать о библиотеке Юджина? И зачем она нужна ей?

Корделия подумала о проекте, который она выбрала – практически не колеблясь – из всех, предложенных на конкурс. Она знала, что члены комитета поддержат ее, и они в конце концов с ней согласились. Она видела перед собой полдюжины рисунков на толстом картоне. Стремящиеся вверх линии, широкие плоскости с рядом окон, величественная форма всего здания. Как будто архитекторы с помощью телепатии проникли в ее смутные фантазии и сделали их реальностью.

– Библиотека вас не касается, – сухо сказала она.

– Боюсь, вы ошибаетесь. – Нола проводила взглядом ехавшего мимо велосипедиста, и Корделия заметила, как на ее изящной шее пульсирует жилка. – Видите ли, она моя – ее проектировала я.

Она смотрела на Корделию прямо и бесстрашно, и шок от ее слов был так силен, что Корделии показалось, будто ее сбило поездом.

– Вы? Вы хотите сказать, что..?

– Я работаю в фирме "Мэгвайр, Чанг и Фостер". Когда я узнала о конкурсе… – Нола пожала плечами, но даже в этом движении чувствовалось напряжение, владевшее ей. – Видите ли, для меня было важно – и сейчас важно, – чтобы библиотека была прекрасной. Такой, которая бы подходила ему, а не только тем, кто будет приходить туда. Она не должна быть чем-то вроде претенциозного мавзолея. Он… – она поправилась, – мой отец возненавидел бы такой проект.

Эти слова – "мой отец" – пронзили Корделию.

– Не смейте! – вскричала она. Слезы туманили взгляд, голые ветки деревьев и извилистые дорожки слились в одну серую массу. – Вы не имеете права!

– Посмотрите на меня! – потребовала Нола. – Ради Бога, миссис Траскотт, посмотрите на меня.

Звучность и властность голоса Нолы заставили Корделию наконец-то прямо взглянуть на нее. То, что она увидела, вызвало у нее желание сжаться, съежиться, словно от яркого света. Она увидела… Джина, поднимающегося в Сенате, чтобы произнести речь, огонь в его глазах, страстную убежденность, пронизывающую его высокую гибкую фигуру.

– Я его дочь, – произнесла Нола. – Вы боитесь правды! Вы прячетесь от нее – так же, как я это делала слишком долго. Но нужно ли это вам в конце концов?

Щеки Нолы снова порозовели, глаза засверкали.

Корделии захотелось убежать… Далеко-далеко, туда, где слова Нолы не найдут ее. Но какая-то сила удерживала ее на скамье.

– Что заставляет вас полагать, будто вы знаете, что мне нужно? – резко бросила Корделия. – Вы не имеете ни малейшего представления о том, кто я и что я.

– Я знаю, что он любил вас.

Нола говорила тихо, словно прикладывала к ноющей ране успокоительный бальзам.

– Если вы действительно его… а я не говорю, что верю в это, – тогда как же он мог любить меня?

Корделия ужаснулась собственных слов. Как могла она открывать этой женщине, которую не знала, то, в чем едва призналась бы себе самой!

– Все не так просто, – отозвалась Нола.

– Я не… – Корделия собиралась возразить, что Джин не мог бы предать ее, но вместо этого поняла, что не в состоянии продолжать.

Снова она переживала боль, вызванную письмом, представляя себе, что бы она почувствовала, если бы услышала, как Джин говорит ей те ужасные слова. "Это правда, – произнес голос где-то глубоко внутри нее, – она его дочь". "Он любил меня, – ответила она ему тихо. – Я знаю это. Даже если… если он и поддался соблазну. Думаю, в этом была часть и моей вины. Это я не хотела, чтобы мы переехали в Вашингтон. Я все время твердила, что через два года его могут переизбрать. А потом, когда он стал сенатором… – Она воззрилась на чернокожую женщину, катившую перед собой детскую коляску, в которой сидел белокожий светловолосый младенец, и губы ее тронула холодная улыбка. – … к тому времени мы уже привыкли к такому порядку вещей. В определенной степени он даже устраивал нас… О, думаю, были моменты, когда казалось, будто… что-то не так. Были случаи, когда я звонила ему поздно вечером, а его на месте не было. Но тогда я быстро забывала об этом…"

Корделия закрыла лицо руками, чувствуя, что весь страх, волнение, боль, которые она удерживала внутри, сейчас выплеснутся наружу. Но она не заплачет, не позволит себе заплакать на глазах у Нолы Эмори. Они силилась преодолеть дрожь, охватившую ее. Если бы Гейб был сейчас рядом, он бы обнял ее и успокоил. Она ощутила, как чья-то рука сжала ее плечо, и уловила запах духов Нолы, склонившейся над ней.

– Мне очень жаль, я знаю, что это нелегко для вас. Корделия затрясла головой.

– Для меня это тоже непросто, – продолжала Нола. – Долго я не отвечала на звонки Грейс. Не хотела иметь к этому никакого отношения. Но потом я поняла, что не смогу всю жизнь лгать…

Корделия подняла глаза. Во взгляде Нолы она увидела сочувствие, и это ошеломило ее.

– Что вы от меня хотите? – хрипло проговорила она.

– То же, что и вы – чтобы его библиотека была построена так, как нужно. Так, как хотелось бы ему.

– Если вы с Грейс будете поступать по-своему, она вообще может быть не построена, – отрезала Корделия. – Помните, как мыс Кеннеди снова был переименован в мыс Канаверал после того, как та женщина во Флориде распустила язык? Люди тогда очень возмущались.

Нола помолчала и сказала:

– А что, если никто не узнает… что это мой проект?

– Если вы работаете в этой фирме, это нельзя будет сохранить в тайне.

– А если я не буду в ней работать?

– Что вы хотите сказать?

Сначала Нола не знала, что ответить. Потом заговорила снова:

– Я могла бы взять неоплачиваемый отпуск. На несколько месяцев, пока вы не получите недостающие деньги.

Она подумала о Дэни и Таше и о деньгах, которые сэкономила, чтобы заплатить за учебу в частной школе. И почувствовала почти физическую боль – придется залезть в отложенные деньги. Но в конечном итоге все это делается и для них. Эта библиотека будет их наследством, и она научит детей им гордиться.

– Я не могу позволить вам сделать это. Не хочу нести ответственность за то, что вы не будете работать.

– Нести ответственность вас никто не просит. Это ведь моя идея. Мне нужно от вас обещание, что когда у вас будут деньги, вы начнете работать именно с моим проектом.

Она ждала ответа затаив дыхание, и слова Корделии заставили ее выдохнуть воздух из легких.

– Вам нужны мои обещания? Нет, я не могу дать их вам. – Глаза Корделии сверкнули. – Это… Это похоже на какой-то жуткий кошмар. Я не знаю вас… и не хочу знать!

– Вам и не нужно знать меня, – настаивала Нола. – Просто знайте, что если ни в чем другом, то хоть в вопросе о библиотеке мы с вами заодно. Мы обе хотим, чтобы она была построена.

– Вы не можете представить… – начала было Корделия.

– Нет, могу! А вот вы не можете представить, что это для меня значит. Всю жизнь я выдавала себя за кого-то другого… Но эта библиотека скажет, чьей дочерью я являюсь на самом деле.

После долгого молчания Корделия сказала:

– Хорошо… Я подумаю об этом…

– Вы дадите мне знать о своем решении, прежде чем уедете в Блессинг?

Нола вынула из сумочки и вложила в руку Корделии свою визитную карточку, на которой был также и номер ее домашнего телефона.

– Я уезжаю на следующей неделе… К тому времени я сообщу вам о своем решении. – Корделия опустила карточку в карман пальто и сложила руки на груди. Упавшим, почти тоскливым голосом она добавила: – Знаете, он на самом деле любил меня.

В душе у Нолы таилось много горечи, но в этот момент ее заслонила искренняя симпатия к женщине, сидевшей рядом с ней.

– Я знаю, – ответила она.

Когда позвонила Сисси – она звонила каждый вечер со времени приезда Корделии, – та была не расположена говорить с ней или с кем-нибудь другим. Несмотря на то, что она долго принимала душ, прикладывала холодную повязку ко лбу и проглотила три таблетки тайленола, голова просто раскалывалась от боли.

Едва она успела произнести: «Привет», как Сисси заговорила, задыхаясь и бессвязно бормоча:

– Мама, он ушел! Бич… Он говорит, что хочет ра… развестись со мной! – Всхлипывая и шмыгая носом, Сисси все же сумела выговорить главное. – Он переехал к этой… этой шлюхе. К-клянусь, она переспала со всеми му… мужчинами в Б-Блессинге. О, м-мама, это так унизительно!

Корделия едва сдержалась, чтобы не повесить трубку. Сисси была словно пятилетний ребенок, которому никак не придет в голову, что у других людей тоже бывают неприятности. Прежде чем выплеснуть на мать все свои несчастья, не стоит ли поинтересоваться, как та себя чувствует?

– Но не так унизительно, как провести остаток жизни в браке с этим болваном!

Корделия потуже завязала пояс на купальном халате и опустилась на диван в кабинете Уина.

Она представила себе Бича и его подружку-блондинку в бельевой комнате… Потом перед глазами возникли Джин и Маргарет, занимающиеся любовью или тихо беседующие по вечерам; Маргарет в купальном халате, наливающая ему рюмку виски, которую он любил выпить перед сном. Корделия крепко зажмурила глаза, чтобы отогнать эти видения.

Сисси умолкла на миг, и на международной линии остались слышны лишь писк и щелчки. Потом раздался вопль Сисси, от которого у Корделии чуть не лопнула барабанная перепонка.

– Ма-а-а-ма! Как ты можешь так говорить! Он ведь отец твоих внуков!

– Тем хуже! Ты прекрасно знаешь, что я всегда была о нем невысокого мнения. Когда ты привела его к нам домой, я сразу поняла, что это пустой человек. А его хвастовство!

– Ты считаешь Бича лжецом?

– Ну, если он не лгал тебе, когда лечил триппер, тогда я не знаю, кто, по-твоему, может считаться лжецом.

– Я просто не могу поверить в то, что слышу. Я убита горем, а ты ведешь себя так, будто уход моего мужа – самое лучшее, что могло со мной произойти! Неужели тебя это не волнует?!

Голос Сисси зазвучал трагически-обиженно, и в каком-то озарении, снизошедшем на нее помимо ее воли, Корделия увидела все глазами Бича – хныканье Сисси могло измучить его, как мухи могут довести корову до бешенства.

Корделия глубоко вздохнула.

– Ну что ты, Сисси, конечно, это меня волнует.

– Нет, не волнует! Ты сама сказала, что никогда не любила Бича! Поспорим, ты пойдешь сейчас к Грейс и вы будете хохотать до колик надо мной!

Дочь сорвалась, и в таком состоянии ничто не могло остановить ее.

– Сисси, ты не понимаешь, что говоришь. Корделия чувствовала, что вот-вот ее голова расколется пополам.

– Если я не могу рассчитывать даже на малейшее сочувствие со стороны своей ма…

– Прекрати! – вскричала Корделия. – Прекрати немедленно!

В наступившей тишине телефонная линия гудела, как огромный рой насекомых. Африканская маска с веревочными тесемками, свисающими, как грязные волосы, взирала гневно со стены, словно обвиняя в чем-то. И все же Корделия не ощущала себя виноватой. Она чувствовала себя… хорошо. Она должна была сказать Сисси то, что думала еще много лет назад.

Сисси опять разразилась рыданиями, и это напомнило Корделии, как сильно дочь нуждалась в ней.

– Я только хотела, чтобы ты мне помогла! – завывала Сисси. – Ох, мама, я не з-знаю, что де-е-е-лать.

Корделия поняла, что впервые с того момента, когда она родила – в один из самых жарких дней в истории Манхэттена – девочку весом четыре в половиной килограмма, которую назвала Кэролайн в честь ее бабушки по материнской линии, ей больше не хотелось опекать младшую дочь.

– Тебе придется подумать самой, – сказала она мягко.

– Ты хочешь сказать?..

– Да. Пора самой решать, что делать.

– Но как же я?..

– О, ты выживешь, Сисси. Это точно.

– Что ж, спасибо и на том! Корделия услышала щелчок в трубке.

Она почувствовала себя виноватой. Она была излишне сурова. Это встреча с Нолой Эмори сделала ее раздражительной! Может быть, следует если не взять свои слова обратно, то хотя бы смягчить удар? Конечно, Сисси нужно стать самостоятельной. Но Корделия должна успокоить ее: мать всегда будет с ней и будет любить, несмотря ни на что.

Она подняла трубку, но не успела набрать первую цифру, как послышался мужской голос, заставивший ее вздрогнуть. Затем заговорил Крис, но более мягко и нерешительно.

– Джек, моя мама у тебя? – Крис говорил по параллельному телефону из спальни. – Я звонил домой, но она не отвечает. Я подумал, может, она у тебя?

– Честно говоря, Крис, я не видел ее уже несколько дней. – Голос Джека звучал напряженно и печально. – Я могу тебе чем-нибудь помочь? У тебя все в порядке?

– Да, конечно. – По голосу Криса можно было понять, что все было совсем наоборот. – Ты, наверное, слышал… я собираюсь теперь жить у папы.

Наступила короткая неловкая пауза, потом Джек сказал:

– Нет, я об этом не знал. Но уверен, что твоя мама будет по тебе скучать, ты ведь знаешь, что дороже тебя у нее никого нет.

Внезапно перед глазами Корделии появился Джек, энергично расправляющийся с едой в ресторане, как паровоз, которому необходимо пожирать уголь, чтобы мчаться по рельсам дальше. Не красавец в общепринятом смысле слова. Но, за исключением Уина, она никогда не доверяла мужчинам, наделенным чем-то большим, чем обычная привлекательная внешность – мужчинам, которые притворяются, что разглядывают витрины магазинов, а сами тайком восхищаются своим отражением. Если бы Джек Гоулд прошел мимо магазина, он бы подумал прежде всего, сколько стоит его арендовать, кому он сдан и нельзя ли использовать его в своих интересах.

И все же во время того напряженного ужина она ощутила его доброту и великодушие. Заметила его нежную заботу о Грейс, разглядела, как он улыбался ее подруге Лиле, разговаривая с ней так, будто она была одним из его приятелей в издательстве. А теперь он старался изо всех сил уладить ситуацию с Крисом.

– Я знаю, что мама любит меня, – услышала Корделия слова внука. – Нечего мне напоминать об этом.

– Эй, не бросайся на меня – я просто думаю, что для тебя лучше.

– Наверное, самое лучшее для меня – жить с обоими родителями.

– Крис, это вряд ли произойдет, – ровным голосом произнес Джек.

– А почему ты так в этом уверен? – Голос Криса сорвался, в нем прозвучали высокие, почти женские нотки. – Спорим, ты не знал, что отец провел ночь с мамой? Что скажешь об этом?

О, Крис! Корделия прикусила губу, чтобы не вмешаться в разговор.

После долгого молчания Джек заговорил снова:

– Если это правда, твоя мама и я обсудим эту проблему.

Чувствовалось, что Джек потрясен до глубины души, однако он вел себя с Крисом достойно. Восхищение Корделии поднялось еще на одну отметку выше.

– А ты что, мне не веришь?

– Этого я не говорил.

– Тогда пойди и спроси ее! Пойди, спроси! Я хочу попросить всех вас, так называемых взрослых, об одном – не трогайте меня! Меня тошнит от людей, которые притворяются, будто я им очень нужен, а на самом деле им на меня плевать. Все, чего я хочу, это чтобы меня оставили в покое…

Корделия осторожно положила трубку и застыла, пораженная услышанным. Она знала – нужно что-то делать. Какие ужасные вещи Крис наговорил Джеку! Господи, надо же предупредить Грейс!

Корделия почувствовала, как холодная неприязнь к старшей дочери начинает таять.

Она быстро оделась. Застегивая пояс на светло-желтом вязаном платье, она заметила, что цвет его к платью совершенно не подходит. Все равно!

Когда Корделия шла по коридору к спальне внука, держась рукой за стену, чтобы не упасть, она внезапно поняла: что-то изменилось. Было очень тихо.

Корделия постучала в дверь. Нет ответа. Она постучала еще, на этот раз погромче. Каждый стук болезненно отзывался в ее голове.