Текст книги "Рука и сердце"

Мне казалось, что Люси знает о моем чувстве, но по неведомой причине склоняется к тому, чтобы отвергнуть меня; потом вдруг я замечал – или только воображал, – что сердце ее говорит в мою пользу, что в душе ее идет борьба, и в такие (отрадные для меня) мгновения я мысленно умолял ее довериться мне и облегчить душу, даже если бы за ее душевный покой мне пришлось принести в жертву счастье всей моей жизни! Мне невыносимо было видеть, как ее бледное лицо делается еще бледнее, печаль – безысходнее, хрупкость – беззащитнее. Должен признаться, что в те достопамятные дни я написал дядюшке и, ничего не объясняя, испросил его разрешения продлить мой отдых в Харрогейте. Судите же, какую нежную заботу питал он ко мне, если уже через несколько дней я получил от него письмо с самым великодушным согласием и всего только с одним условием – соблюдать осторожность и в жаркую погоду не слишком себя утомлять.

Однажды теплым, душным вечером я, по своему обыкновению, явился на ферму. Оба окна их маленькой гостиной на первом этаже были открыты, и когда я огибал угол дома, из первого до меня донеслись голоса, и я отчетливо увидел Люси. Но когда я вошел (наружную дверь в течение дня держали открытой настежь) и постучался к ним, то застал одну миссис Кларк – она суетливо и, по видимости, бесцельно перебирала какое-то рукоделие, разложенное на столе. Я инстинктивно почувствовал, что мне предстоит важный разговор, что настала пора прояснить истинную цель моих визитов. Не скрою, меня обрадовала возможность высказаться начистоту. Мой дядя не раз намекал, что мечтает дожить до того дня, когда я приведу молодую жену, которая оживила бы и украсила собой наш дом на Ормонд-стрит. Дядюшка был богат, и я знал, что со временем унаследую его состояние, но уже и теперь я пользовался в адвокатских кругах неплохой репутацией для человека моих лет. Иными словами, со своей стороны я не видел препятствий. Другое дело, что моя избранница была окутана тайной; ее настоящая фамилия (я не сомневался, что «Кларк» не более чем фикция), ее происхождение, ее прошлая жизнь – все скрывалось под покровом неизвестности. Но ее добродетельность и чистота не нуждались в доказательствах, ибо я твердо верил в ее невинность, хотя и отдавал себе ясный отчет в том, что мне придется узнать какую-то горькую правду о причине ее скорбного уныния; и все же я без колебаний готов был разделить с нею ее невзгоды.

Миссис Кларк начала разговор с таким видом, словно отважилась наконец снять камень с души.

– Мы полагаем, сэр, по крайней мере я полагаю, что вы почти ничего о нас не знаете, как, впрочем, и мы о вас, а это никуда не годится при том близком знакомстве, которое завязалось между нами. Прошу покорно простить меня, сэр, – взволнованно прибавила она, – я женщина простая, вы уж не обижайтесь, но я должна сказать вам без обиняков, что мне… нам… кажется – вам не следует бывать у нас так часто! Бедняжка так беззащитна…

– Но отчего мне нельзя бывать у вас, мадам? – спросил я, радуясь возможности объясниться. – Мои визиты, смею вас заверить, вызваны искренней любовью к госпоже Люси и желанием внушить ей со временем ответную любовь.

Миссис Кларк покачала головой и тяжко вздохнула:

– Не нужно, сэр, – ни любить ее, ни тем паче, ради всего святого, внушать ей ответную любовь! Если теперь уже слишком поздно и вы действительно успели полюбить, забудьте ее – забудьте эти несколько недель! Ох, зачем только я позволила вам бывать у нас!.. Но что же мне делать? Мы всеми покинуты, и нам не на кого надеяться, кроме как на Всевышнего, и даже Он не хочет защитить нас от непонятной злой силы, отравляющей нашу жизнь. Что мне делать? Чем все это закончится? – Она в отчаянии заломила руки; потом резко повернулась ко мне и воскликнула: – Уезжайте, сэр! Бегите отсюда, покуда вы не привязались к ней еще сильнее. Прошу вас ради вашего же блага… умоляю вас! Вы хороший человек, вы были добры к нам, и мы всегда будем с благодарностью вспоминать о вас, но теперь уезжайте и никогда более не возвращайтесь, не ступайте на роковую стезю, с которой нам уже не свернуть!

– Нет, мадам, – сказал я, – ваш совет мне решительно не подходит. Вы заклинаете меня ради моего же блага. Если вы думали напугать меня, то напрасно. Страха нет во мне, и мое единственное желание – узнать как можно больше, узнать все! За две недели частых свиданий с госпожой Люси я не мог не увериться в ее добродетельности, как не мог не заметить – прошу простить мою дерзость, мадам, – что по тем или иным причинам вы обе очень одиноки и жизнь ваша омрачена таинственной печалью и тревогой. Знайте же: пусть сам я не облечен властью, у меня есть друзья, чья мудрость и доброта не имеют границ, и потому их можно по праву назвать всесильными. Расскажите мне, расскажите хоть что-нибудь! Отчего вы в печали? В чем ваша тайна? Зачем вы здесь? Я торжественно заявляю: о чем бы вы мне ни поведали, я не изменю своего намерения жениться на Люси и не отступлю перед трудностями, с коими я, как ее жених, могу столкнуться. Вы сетуете, что никому нет дела до вас, зачем же прогонять верного друга? Я назову вам имена тех, с кем вы при желании можете списаться и выяснить все обо мне и моих видах на будущее. Мне скрывать нечего.

Она опять покачала головой:

– Лучше вам уехать, сэр. Вы ничего о нас не знаете.

– Кроме имен, – уточнил я. – К тому же я слышал, как вы упоминали те края, откуда прибыли в Харрогейт. Мне известно, что места там дикие и пустынные, а жители столь малочисленны, что несложно было бы все о вас разузнать; однако я предпочел бы получить сведения из первых рук.

Как видите, я нарочно подстрекал ее сделать невольное признание.

– Настоящих наших имен вы не знаете, сэр, – поспешно возразила она.

– Что ж, я так и думал. Тогда сами откройте мне правду, заклинаю вас. Объясните наконец, отчего вы не верите моему обещанию хранить преданность госпоже Люси?

– Ох, как мне быть? – снова воскликнула она. – Не прогонять же верного друга, в самом деле?.. Останьтесь! – внезапно решилась она. – Я кое-что скажу вам… Я не могу сказать всего… да вы и не поверите. Но быть может, и этого будет довольно, чтобы вы оставили всякую надежду. Я не мать Люси.

– Так я и думал. Продолжайте.

– Я даже не знаю, законная ли она дочь своего отца. Как бы то ни было, он возненавидел ее, а ее матери давно нет на свете, и, кроме меня, бедняжке не на кого опереться. Это ей-то!.. Давно ли она была всеобщей любимицей в доме отца и сам он – каких-нибудь два года назад – не мог на нее надышаться!.. Видите ли, сэр, с ней связана страшная тайна, и когда эта тайна явит себя, а такое может случиться в любую минуту, вы без оглядки убежите прочь, как все другие до вас; и после, услышав ее имя, содрогнетесь от ужаса и отвращения. Так случилось со всеми, кто любил ее дольше вас. Бедное мое дитя! Никто не сжалится над ней, ни люди, ни Господь Бог, уж лучше бы Он дал ей умереть!

Добрая женщина расплакалась. Откровенно говоря, ее последние слова поразили меня, но я быстро взял себя в руки. Как бы то ни было, рассудил я, покуда я не выясню, в чем состоит постыдная тайна, омрачившая жизнь такой бесхитростной и чистой девушки – если мои глаза не обманывают меня, – я не оставлю ее, о чем я прямо и заявил, немедленно услышав в ответ:

– Коли в душе у вас есть хотя бы тень сомнения, сэр, после того как вы коротко узнали мое дитя, то скверна не в ней, но в вас!.. Ах, я так глупа и раздавлена горем, что цепляюсь за надежду обрести в вас друга. Хотя из-за моего признания ваша любовь к ней может охладеть, я хочу верить, что вы не откажете нам в сострадании и, как человек ученый, сумеете дать совет, у кого нам искать помощи.

– Умоляю, откройте мне ее тайну! – вскричал я, чувствуя, что схожу с ума от этих недомолвок.

– Я не вправе, – торжественно объявила она. – Я поклялась свято хранить молчание. Только она может открыться вам, если пожелает.

Миссис Кларк удалилась, оставив меня одного. Я размышлял о нашем странном разговоре, машинально перебирая какие-то книги на полке и невидящим взглядом скользя по бесчисленным следам каждодневного пребывания в этой сиротливой комнате моей милой Люси.

(Позже, в гостинице, я без конца вспоминал все эти мелочи – как много они говорили мне о чистом, нежном сердце, о безвинной жизни!)

Миссис Кларк вернулась ко мне в слезах.

– Ну вот, – обреченно молвила она, – этого я и боялась: она так любит вас, что готова пойти на отчаянный риск и все вам рассказать… Шанса удержать вас у нее почти нет, она сама понимает. Но ваше участие, если вы до него снизойдете, будет ей отрада. Приходите завтра утром, в десять, и представьте себя на месте страждущего, который в час смертельной муки уповает на милосердие: постарайтесь не выказать ни страха, ни отвращения к несчастной.

Я слабо улыбнулся:

– Не беспокойтесь.

Чтобы я испытал неприязнь к Люси? Какая нелепость!

– Ее отец любил ее, – строго заметила она, – однако отослал с глаз долой, как будто она исчадье ада!

В эту самую минуту из сада донесся заливистый смех. Я узнал голос Люси. Он звучал так, словно она стояла снаружи у раскрытого окна и внезапно увидела или услышала нечто вызвавшее у нее приступ веселья – веселья почти истерического. Не берусь сказать почему, но этот смех ужасно покоробил меня. Она ведь знала, о чем мы говорим, и должна была понимать, в каком волнении пребывает ее наперсница. Да возможно ли, чтобы Люси, всегда такая тихая и благовоспитанная… Я хотел встать и подойти к окну – полюбопытствовать, чем вызван этот несвоевременный взрыв веселья, но миссис Кларк меня опередила: положив ладонь мне на плечо, она всей своей тяжестью и властью хозяйки вернула меня на место.

– Ради бога! – сказала она, побелев и содрогнувшись. – Сидите спокойно, замрите! Пожалуйста, наберитесь терпения. Завтра утром вы все узнаете. Оставьте нас – мы прокаженные! Не пытайтесь сами узнать о нас больше.

Опять этот смех! Как мелодично он звучал – и как надрывал мне сердце! Миссис Кларк крепко держала меня – чтобы встать, мне пришлось бы вступить с ней в борьбу. Я сидел спиной к окну, однако почувствовал, как между мной и теплыми лучами солнца скользнула тень, и у меня мороз пробежал по коже. Через минуту я был свободен.

– Теперь уходите, – распорядилась миссис Кларк. – И помните: я вас предупреждала. Вы ищете правды, с которой вам не справиться. Будь моя воля, запретила бы Люси идти у вас на поводу и обещать признаться вам во всем! Поди знай, как оно обернется…

– Я не откажусь от своего намерения узнать все. Завтра в десять утра я вернусь сюда, и, надеюсь, мисс Люси благоволит встретиться со мной.

И я вышел, в душе, не скрою, уже сомневаясь в здравомыслии миссис Кларк.

У меня самого ум за разум зашел, пока я пытался разгадать смысл ее намеков и найти объяснение странному смеху в саду. Той ночью я почти не спал. Встав ни свет ни заря, я задолго до назначенного часа уже шагал по тропе через общинный луг к старой ферме. Вероятно, Люси в ту ночь не спалось, как и мне. Она шла по лугу медленной ровной поступью, задумчиво опустив глаза долу. Сколько святой чистоты было в ее одинокой фигуре!.. Я тихо приблизился к ней, и она вздрогнула от неожиданности. Я напомнил ей о том, что она сама назначила мне свидание, и начал с негодованием отметать мнимые преграды на пути к нашему счастью, ибо, увидев ее, тотчас позабыл и о давешних ужасных намеках, и о жутком припадке веселья. В моем сердце сами собой рождались пылкие слова. Она слушала мою пламенную речь, то бледнея, то краснея, но, когда я закончил, подняла на меня свои кроткие глаза и промолвила:

– Вы еще не знаете того, что я должна вам открыть. Но хочу вас предуведомить: я не изменю своего мнения о вас – своего доброго мнения, – если вы, подобно многим, отвернетесь от меня, когда все узнаете. Не надо! – сказала она, упреждая новый поток безумных заверений. – Выслушайте меня. Отец мой очень богат. Матери я не знала, должно быть, была слишком мала, когда она умерла. Сколько я себя помню, я жила в огромном доме, вдали от всех и вся, с моей дорогой, навеки преданной мне миссис Кларк. Отец жил отдельно от нас: как офицер – и в прошлом, и в настоящем, – он по долгу службы почти всегда находился за границей. Иногда он наезжал к нам и, казалось, раз от разу привязывался ко мне все сильнее. Он привозил мне подарки, дорогие и редкие вещи из дальних стран, и в этом я вижу доказательство того, что во время наших частых разлук он думал обо мне. Ныне только таким ненадежным мерилом и можно измерить глубину его былой любви. А в ту пору я не задавалась вопросом, любит он меня или нет, – родительская любовь воспринимается как нечто естественное, как воздух, которым ты дышишь. Иногда, даже в те безмятежные дни, отец страшно гневался – правда, не на меня. Надо вам заметить, человек он до крайности безрассудный. Однажды я слышала, как слуги шептались, будто бы над ним висит проклятие и он о том знает, потому и прячет свою тревогу за разными сумасбродствами или – еще того лучше, сэр! – топит ее в вине. Итак, детство мое прошло во дворце, посреди сельской глуши. К моим услугам было все, чего я могла желать, и, смею думать, все любили меня, по крайней мере я всех любила! Так продолжалось, пока примерно два года назад отец не приехал в Англию проведать нас. Я как сейчас это помню… Тогда он гордился мной, с одобрением взирал на меня, что бы я ни сделала! Однажды под воздействием винных паров он пустился в откровения и рассказал много всего, о чем я прежде не знала: как беззаветно он любил мою матушку – и как по собственной вине, из-за своего необузданного характера, навлек на нее смерть; под конец он признался, что теперь я единственная его отрада и для него в целом мире нет никого дороже меня; что он ждет не дождется того дня, когда сможет увезти меня за границу, ибо ему невмочь терпеть разлуку с единственной, горячо любимой дочерью. Внезапно он осекся и странно изменившимся, злым тоном взял свои слова обратно, – дескать, я не должна верить всему, что он наговорил, что на свете полно вещей, которые он любит больше, чем меня: его лошадь… собака… да мало ли что!

И уже на следующее утро, когда я по старой привычке зашла к нему за благословением, он встретил меня гневным упреком: что я себе позволяю, откуда эта странная блажь у юной девицы – устраивать пляски на клумбах и топтать каблуками нежные ростки знаменитых голландских тюльпанов, луковицы которых он самолично доставил в Англию? «Но нынче утром я не выходила из дому, сэр, – ответила я в полном недоумении. – Я не могу представить, о чем вы говорите». Он вспылил, назвал меня лгуньей и заявил, что я недостойна носить его имя – он будто бы наблюдал мои проказы собственными глазами. Что я могла сказать на это? Он не желал меня слушать, а мои слезы только пуще раздражали его. С того дня начались мои беды. Вскоре он обвинил меня в неподобающей фамильярности с его грумами – юные леди так себя не ведут! Как я посмела явиться на конный двор, вести там вольные беседы и громко смеяться?.. Да будет вам известно, сэр, что я от природы робка и очень боюсь лошадей; к тому же отцовы слуги – все те, кого он привозил с собой из-за границы, – были грубы и невоспитанны; я всегда обходила их стороной и почти не говорила с ними, за исключением тех редких случаев, когда молодой леди нет-нет да и приходится из вежливости сказать что-нибудь приближенным отца. Тем не менее мой отец стал обзывать меня бранными словами, и хотя я могла лишь догадываться об их значении, я почувствовала, что они вогнали бы в краску любую добропорядочную женщину. Словом, он бесповоротно ополчился на меня. А всего через несколько недель – вообразите, сэр! – вошел ко мне с хлыстом и, сердито отчитав меня за «гнусные проделки», о которых я знаю не больше, чем вы, сэр, хотел отхлестать меня, и я, терзаясь непониманием и умываясь слезами, готова была принять эту кару как великую милость, только бы не слышать больше его жестоких слов. И вдруг он застыл, словно громом пораженный, хотя рука была уже занесена для удара, судорожно вздохнул, пошатнулся и закричал: «Проклятие! Проклятие!» Я в ужасе подняла глаза. В большом зеркале напротив я увидала себя, а позади – другую себя, исчадье злобы и порока, внешне столь похожее на меня, что душа моя в смятении затрепетала, не ведая, какой из двух телесных оболочек она принадлежит! Отец одновременно со мной увидел моего двойника, уж не знаю, во всей ли его жуткой реальности (какова бы ни была природа этой «реальности») или, как и я, в виде зеркального отражения… Я не могу сказать, что было дальше, – в тот же миг я лишилась чувств и очнулась уже в своей постели; подле меня сидела моя верная Кларк. Я не вставала несколько дней, но покуда сама я лежала без сил, все видели, как мой двойник появлялся то в доме, то в саду и всегда с одной целью – учинить какое-нибудь непотребство. Стоит ли удивляться тому, что окружающие в ужасе отшатнулись от меня – и что мой отец, страдая от позора, в конце концов потерял терпение и изгнал меня из дому. Кларк последовала за мной, и вот мы здесь. Нам остается уповать лишь на то, что праведная жизнь и молитва когда-нибудь избавят меня от проклятия.

Все время, пока она говорила, я мысленно взвешивал различные «за» и «против». Прежде я всегда с пренебрежением относился к знаменитым ведовским процессам, полагая их следствием невежества и суеверий; по этому поводу мы частенько спорили с дядей, который любил ссылаться на авторитетное мнение своего давнего приятеля, сэра Мэтью Хейла[16]16
  Мэтью Хейл (1609–1676) – английский адвокат и юрист, на момент описываемых событий давно умерший.


[Закрыть]. Однако на сей раз история звучала так, словно тут и впрямь не обошлось без черной магии. Хотя, возможно, из-за вынужденного одиночества у чувствительной девушки просто разыгрались нервы? Мой скептицизм склонял меня в пользу последнего предположения, и, дождавшись паузы в ее рассказе, я заметил:

– Мне представляется, что опытный доктор сумел бы излечить вашего отца от навязчивых видений…

В эту самую минуту (прошу заметить: мы с Люси стояли лицом к лицу и все вокруг было залито ярким утренним светом) я увидел у нее за спиной женщину, до жути похожую на нее, можно сказать, ее точную копию: фигура, внешность, платье – все было как у нее, кроме взгляда серых глаз, в которых злая насмешка то и дело сменялась сладострастием и в которых явственно проглядывала черная дьявольская душа. От ужаса у меня захолонуло сердце, волосы встали дыбом, по телу побежали мурашки. Я уже не видел перед собой чистой юной девушки – мой взор был прикован к двойнику за ее спиной. Не знаю, что на меня нашло, но я быстро поднял руку и попытался схватить бесовское отродье, однако схватил лишь пустоту. Кровь у меня заледенела, в глазах помрачилось. Когда зрение вернулось ко мне, я вновь увидел перед собой Люси – одну, смертельно бледную, жалкую: мне даже показалось, что она стала меньше ростом.

– Мой двойник? – спросила она так, словно знала ответ.

Голос ее звучал глухо и надтреснуто, как старый клавесин с изношенными струнами. Я не мог говорить, но, боюсь, на моем лице она прочла подтверждение своей догадки. Ужас отчаяния в ее глазах уступил место кроткому смирению. Наконец она заставила себя оглянуться, потом посмотрела по сторонам: ее взору предстали лиловые верещатники, далекие голубые холмы в зыбком мареве – и больше ничего.

– Вы отведете меня домой? – несмело попросила она.

Я взял ее за руку и молча повел по тропе среди зарослей набиравшего цвет вереска – ни один из нас не решался заговорить. Да и о чем мы могли говорить, зная, что это мерзкое создание слышит нас, незримо присутствуя при нашем разговоре; что ОНО может вновь явиться и встать между нами? Никогда еще я не любил Люси так горячо, как в тот час, когда – на мою беду – самые светлые мысли о ней смешались с ужасом и содроганием. Казалось, она понимает мои чувства. Когда мы достигли садовой калитки, она забрала у меня руку и пошла вперед, навстречу своей компаньонке, которая с тревогой ждала у окна. Я был не в силах переступить порог их дома: я хотел тишины, общества, отдыха, перемены – чего угодно, лишь бы стряхнуть с себя невыносимое ощущение, что ОНО ежесекундно рядом. И все же я медлил, бесцельно бродя по саду, сам не знаю зачем. Возможно, я боялся вновь повстречаться с ее двойником на безлюдном общинном лугу, но помимо страха мною владело невыразимое сострадание к Люси. Через несколько минут миссис Кларк вышла из дому и присоединилась ко мне. После недолгого молчания она со значением произнесла:

– Теперь вы все знаете.

– Я видел! – сказал я еле слышно.

– И уже сторонитесь нас, – обреченно молвила она, всколыхнув во мне все то лучшее, что зовется отвагой и благородством.

– Ничуть, – возразил я. – Но плоть человеческая слаба – страшится встречи с силами тьмы… По какой-то непостижимой причине их жертвой стала чистая, непорочная, святая Люси!

– Грехи отцов падут на головы детей[17]17
  Ср. в Библии: «…Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого [рода]…» (Исх. 20: 4).


[Закрыть], – напомнила мне миссис Кларк.

– А кто ее отец? – не преминул спросить я. – Раз уж я посвящен в вашу тайну, мне хотелось бы знать больше – знать все! Прошу вас, мадам, не скрывайте от меня ничего, что могло бы пролить свет на дьявольские козни против невинной души!

– Хорошо, я все открою вам, но сейчас мне нужно вернуться к Люси. Приходите вечером, и мы поговорим с глазу на глаз. Ох, сэр, на вас теперь вся надежда! Дай-то бог, чтобы вы сумели помочь нашему горю!

Приступ леденящего страха не прошел для меня даром – я едва держался на ногах и в гостиницу вошел шатаясь, словно пьяный. От двери я прямиком проследовал в свою комнату. Только спустя некоторое время я заметил, что в мое отсутствие мне доставили почту за минувшую неделю. Я обнаружил письмо из Лондона от дядюшки, еще одно – из родительского дома в Девоншире и, наконец, письмо, перенаправленное с лондонского адреса мне в Харрогейт, – с пышным гербом на печати. Это последнее было от сэра Филипа Темпеста. Мой запрос относительно судьбы Мэри Фицджеральд застал его в Льеже, где, по счастливому совпадению, в это же самое время квартировал полк графа де ла Тур д’Овернь. Граф хорошо помнил красивую камеристку жены; она шумно повздорила с графиней из-за своей романтической связи с одним английским офицером благородных кровей (тот, как и граф, состоял на службе иностранного государя). Графиня отказывалась верить в его честные намерения и пророчила девице несчастья; Мэри же, будучи строптивой и гордой, стояла на своем: не сегодня завтра офицер женится на ней, и все инсинуации графини для нее оскорбительны. Вследствие этой размолвки Мэри оставила службу у мадам де ла Тур д’Овернь и, как полагал граф, переехала к своему англичанину; женился он на ней или нет – графу о том неизвестно. «Однако, – написал в заключение сэр Филип Темпест, – любые интересующие вас подробности о дальнейшей жизни Мэри Фицджеральд вы можете услышать из уст самого вышеупомянутого англичанина, ибо я подозреваю, что это не кто иной, как мой сосед и в прошлом приятель мистер Гисборн из Скипфорд-Холла, что в Западном райдинге графства Йоркшир. На такой вывод меня наводит совпадение многих мелких фактов, и хотя каждый в отдельности нельзя считать прямым доказательством, их совокупность представляет собой внушительную массу косвенных доводов в пользу моего предположения. Если я правильно расшифровал иностранный прононс графа, пресловутого англичанина звали Гисборн; и поскольку мне известно, что Гисборн из Скипфорда в то время служил в иностранной армии, он вполне годится на роль героя нашего романа. Мало того, в моей памяти всплыли некоторые выражения, употребленные Гисборном по адресу старой Бриджет Фицджеральд, проживающей в Колдхолме, после того как он однажды столкнулся с ней, когда гостил у меня в Старки. Помнится, та случайная встреча сильно взволновала его, как будто он неожиданно открыл для себя некую связь между этой старой женщиной и своим прошлым. Всенепременно дайте мне знать, если я могу быть вам еще чем-нибудь полезен. В свое время ваш дядя оказал мне большую услугу, и я был бы счастлив оказать ответную услугу его племяннику».

Таким образом, я вплотную приблизился к той цели, которой стремился достичь на протяжении многих месяцев. Но вместо радости я ощутил пустоту, все во мне перегорело. Я положил письма на стол и тотчас забыл о них, погрузившись в раздумья об утреннем происшествии. Все утратило свою реальность, кроме той нереальной злой силы, что давеча поразила мой взор и с той минуты неумолимо испепеляла мой разум. Мне принесли обед – и нетронутым унесли прочь. Едва дождавшись вечера, я отправился на ферму. Миссис Кларк я застал в одиночестве, к моему великому облегчению. Судя по ее виду, она исполнилась решимости рассказать мне все, о чем я пожелаю услышать.

– Вы хотели знать настоящую фамилию госпожи Люси, – без околичностей начала она. – Извольте – Гисборн.

– Неужели ее отец Гисборн из Скипфорда? – воскликнул я, ошеломленный внезапной догадкой.

– Он самый, – подтвердила она, не обратив внимания на мою реакцию. – Отец ее знатен, но он католик и не может занимать в своей стране подобающего ему положения, поэтому больше живет за границей. Он там на военной службе, как мне сказывали.

– А мать Люси? – спросил я.

– Ее я не знала, – покачав головой, сказала миссис Кларк. – Люси было три года, когда меня взяли няней к ней. Мать ее тогда уже умерла.

– Но как ее звали, вы знаете? Не Мэри Фицджеральд?

Она в изумлении посмотрела на меня:

– Да, верно. Но откуда вам известно ее имя, сэр? В Скипфорд-Корте оно было тайной для всех. Что же до нее самой… Она была молода и красива, жила у своих покровителей, пока мистер Гисборн не обольстил ее. Он тогда служил за границей. Потом, как я слыхала, он нанес ей смертельную обиду, изменил ей, и когда она узнала, ее взяло такое отчаяние, что она вырвалась из его рук и бросилась с кручи в быструю реку. После он горько раскаивался… Но мне казалось, что память о страшной смерти матери еще сильнее привязала его к их единственному ребенку.

Я вкратце поведал ей о своих поисках законного наследника килдунских Фицджеральдов, под конец прибавив (неистребимый дух законника на миг воспрянул во мне), что мы, без сомнения, сумеем доказать права Люси на ирландское наследство.

Миссис Кларк осталась безучастной к моим словам – ни кровинки в лице, ни проблеска в глазах.

– К чему несчастной девочке все богатства мира? – печально вздохнула она. – Они не избавят ее от злых чар. Деньги… Что деньги! Она выше денег.

– И выше любых происков Сатаны! – пылко возгласил я. – Ее святая чистота неподвластна дьявольским ухищрениям, и пусть все черные силы мира объединятся против нее – им не совратить ее, не запятнать!

– Все так, но подумайте, какой жестокий жребий – знать, что раньше или позже все до единого отшатнутся от тебя как от одержимой… проклятой!

– С чего все началось? – спросил я.

– Ох, не знаю. В Скипфорде, давным-давно, ходили какие-то слухи…

– Расскажите! – потребовал я.

– Среди слуг всегда найдутся охотники порассуждать, отчего вышло так, а не этак. Если верить им, много лет назад мистер Гисборн убил собаку, принадлежавшую старой ведьме в Колдхолме, и будто бы старуха прокляла – ужасным, мудреным проклятием, – да не его самого, а то существо, кем бы оно ни было, которое ему дороже всех на свете; и якобы слова эти так глубоко запали ему в душу, что он долго противился искушению полюбить кого бы то ни было. Но как можно не полюбить Люси?

– Не упоминал ли кто имени этой ведьмы? – спросил я, обмирая.

– Упоминали… Бриджет ее имя. Говорили, из страха перед ней наш господин в те края больше ни ногой. А ведь он не робкого десятка!

– Послушайте, – я взял ее за руку, чтобы полностью завладеть ее вниманием, – если мои подозрения верны, ваш господин погубил единственное дитя старухи Бриджет – ту самую Мэри Фицджеральд, несчастную мать Люси. В таком случае Бриджет прокляла его, не ведая о худшем зле, которое он причинил ей. Она до сей поры тоскует по своей пропавшей дочери и молит святых угодников сказать ей, жива ее Мэри или нет. Выходит, корни проклятия лежат намного глубже, чем она думает: сама того не ведая, она наказала его за грех куда более тяжкий, чем убийство бессловесной твари. Как вы сказали? Грехи отцов падут на головы детей? Воистину!

– Но она же не допустит, чтобы проклятие пало на ее родную внучку? Ах, сэр, если все это правда, для Люси есть еще надежда! Едем – едем сейчас, расскажем этой страшной женщине о ваших подозрениях, будем вместе умолять ее снять злые чары с ее ни в чем не повинной внучки!

Я и сам считал, что примерно так нам и следует поступить. Но сперва необходимо было все проверить – в таких делах нельзя полагаться на одни только слухи и домыслы. Я сразу подумал о дядюшке – вот кто даст мне мудрый совет. Да и пора уже все ему рассказать. Я решил безотлагательно встретиться с ним, однако мне показалось преждевременным посвящать миссис Кларк в свои далекоидущие, но пока еще слишком туманные планы. Я объявил, что в интересах Люси – а ее интересы для меня превыше всего – мне надобно срочно ехать в Лондон и что мое пребывание там целиком будет посвящено заботам о ее благе, в чем миссис Кларк ни минуты не должна сомневаться. Мысли мои теснились и путались, и мне не сразу удавалось находить нужные слова. Я видел, что миссис Кларк не поверила моим сбивчивым речам. Она разочарованно вздохнула и, покачав головой, сказала: «Что ж, воля ваша!» В ее тоне слышался упрек, но мои намерения были честны, и это придавало мне решимости.

Я отбыл в Лондон. Долгие летние дни плавно перетекали в чудесные летние ночи, а я все ехал и ехал, без сна и отдыха. Но вот и Лондон. Я рассказал дяде все как на духу, хотя в шумном, многолюдном городе мой ужас сразу потускнел, и мне трудно было представить, чтобы дядюшка поверил в историю о жутком двойнике Люси, возникшем передо мной посреди вересковой пустоши. Однако дядя мой пожил на свете и чего только не видал и не слыхал! В темных закоулках нашей семейной истории, которые ему кто-то когда-то по секрету приоткрыл, хранились предания о невинных жертвах колдовства, ставших добычей таких кошмарных духов, что по сравнению с ними двойник бедной Люси выглядел не так уж страшно. Судя по тому, что я сообщил, заметил дядя, этот демон не имеет над ней власти – порождение зла и порока преследует ее, но ему не дано осквернить ее чистую, добродетельную душу. Скорее всего, вслух рассуждал дядя, ОНО пыталось внушить ей неблаговидные мысли и толкнуть на неблаговидные поступки, да только Люси, в своей святой девичей невинности, ни помыслом, ни делом не запятнала себя. Итак, ОНО не властно над ее душой, но вместе с тем, увы, ставит ее в положение отверженной, лишая надежды на любовь и дружбу. И мой добрый дядя с энергией двадцатишести-, а не шестидесятилетнего человека принялся разматывать этот запутанный клубок.