Текст книги "Рука и сердце"

Я понял, что последние фразы более всего засели в уме герра Мюллера. По всей вероятности, Франц Вебер тоже намеревался вернуться домой, и моего хозяина мучило подозрение, что твердое намерение Теклы объясняется ее неостывшим чувством к этому опорочившему себя другу детства и прежнему возлюбленному.

В следующие дни я сделался наперсником для всех в доме, кроме Теклы. Она, бедняжка, имела глубоко несчастный вид, но лицо ее сохраняло дерзкое, непокорное выражение. Лоттхен открыто заявила, что не станет держаться за место, если Текла уйдет, потому что кто тогда защитит их всех от гнева фройляйн. А уж детки-то, бедные сиротки! Хозяин, видно, вовсе ничего не соображает, коль позволил сестре выгнать Теклу, – а что она такого сделала? Подумаешь, завела дружка, так это каждой девушке положено. Да что уж говорить, малыш Макс спит в их с Теклой комнате, и по ночам она по первому зову встает к нему, словно к родному сыну, а когда вам было совсем худо и Текла за вами ночи напролет ухаживала, мне пришлось присматривать за малышом, и, скажу я вам, после целого рабочего дня совсем несладко вставать по ночам к ребенку, когда у него зубки режутся, и мне порой не хватало терпения, зато Текла, как бы ни уставала, всегда к нему относилась по-доброму. И Лоттхен направилась к выходу, повторяя, что, если Текла уйдет, она тоже уйдет, потому что незачем оставаться.

Даже фройляйн выразила сожаление вперемешку с самооправданием. Она считала, что имела полное право выговорить Текле за ее поступок – откуда ей было знать, что та с детства знакома с этим Францем? Вид у него совершенно никчемный, да и распутный к тому же. И где это видано, чтобы служанка оскорбилась из-за выговора и решила уйти, как раз когда усвоила свои обязанности и сделалась незаменимой, а теперь фройляйн придется терпеть какую-то необученную дуреху; нет уж, лучше вернуться в Вормс, чем рассказывать новой служанке, где что лежит и как что делать. В конце концов, что за радость вести хозяйство брата – никакой благодарности, на этих мужчин не угодишь, а Хеппенхайм против Вормса вообще глухая деревня.

Вероятно, она сообщила брату о своем намерении оставить его и вернуться в свой прежний дом, потому что в последнее время между братом и сестрой наступило явное охлаждение. Однажды вечером герр Мюллер, зайдя ко мне, привычно присел у печи выкурить трубку; вид у него был мрачный и глубоко раздосадованный.

– Я наконец выжил его отсюда. Не мог терпеть, что он тут болтается, заговаривает с Теклой, когда она идет к винограднику или к фонтану, и пятнает ее доброе имя. Уверен, что он ей вовсе не по душе.

– И я уверен, – отозвался я.

Он повернулся ко мне:

– Тогда чего ради говорить с ним? Чем ей не хорош честный человек, которому она по нраву? И почему она так рвется вернуться домой?

– Она говорит с ним потому, что они вместе росли и она привыкла жалеть того, кого знала чистым и невинным душой и кто теперь настолько пал во мнении порядочных людей. Что же до честного человека, который ей не по нраву (хотя, признаться, у меня иное мнение), сердцу не прикажешь, как говорят у нас в Англии; к тому же вам известно, что в Альтенаре ее дом и дом ее отца.

– Интересно, отправится ли он туда, – промолвил герр Мюллер после нескольких затяжек. – Он крепко гульнул в «Орле» и не смог заплатить по счету, вот и застрял там, уверяя, что через пару дней друг пришлет ему деньги; еще и Теклу везде подкарауливал, а ее здесь все знают и уважают, так что звание ее старого друга придавало ему весу. Утром я пошел туда и оплатил его счет с условием, что он исчезнет сегодня же, и он ушел из деревни веселый и довольный, и до Теклы ему было столько же дела, сколько до кайзера, который построил нашу церковь, – шел себе, насвистывая, по дороге и даже ни разу не оглянулся на «Полумесяц».

– Скатертью дорожка.

– Да уж. Но сестра говорит, что вернется в Вормс. И Лоттхен заявила, что уходит; говорит, без Теклы тут нечего делать. Жаль, что и я не могу уйти.

– Поговорите с Теклой еще раз!

– Ну уж нет, – ответил он, заливаясь краской. – Теперь она подумает, будто нужна мне только как экономка. Да она и избегает меня, даже не взглянула ни разу. Точно обиду затаила из-за этого бездельника.

После некоторого молчания он снова заговорил:

– У пастора любезная и миленькая дочка. Мать ее знатная хозяйка. Они частенько приглашали меня зайти выкурить трубочку. Вот уберем виноград, стану посвободнее и схожу присмотреться.

– А когда уборка? Надеюсь, скоро, потому что мне хотелось бы на нее посмотреть, но я так быстро выздоравливаю, что, боюсь, придется вскоре покинуть вас.

– Не тревожьтесь, вам еще нельзя отправляться в путь, а начало уборки власти назначили на четырнадцатое.

– Какие заботливые власти! Откуда им известно, когда созреет виноград? И почему хозяева не могут сами решать, когда им собирать свой виноград?

– Так уж повелось у нас в Германии. Власти назначают специальных людей, те осматривают виноградники и сообщают, что виноград созрел. У вас в Англии участки огорожены, а у наших садов и виноградников никаких изгородей нет, так что их защищает только страх перед законом; людям разрешено заходить в виноградники в строго определенные дни, и никому не удается поживиться за счет соседа, притворяясь, будто собирает свой собственный урожай, – лесники великого герцога тут же его заметят.

– Что же, – произнес я, – везде свои нравы.

Кажется, в тот же вечер ко мне зашла Текла. Она остановилась у стола, чтобы поправить скатерть и вазу с цветами, словно хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Наконец я понял, что ее измученное сердце нуждается в сочувствии, потому что она оказалась одна против всех и думала, что все против нее. Взглянув на меня, она неожиданно резко произнесла:

– Известно ли господину, что пятнадцатого я ухожу?

– Так скоро? – удивился я. – Я думал, вы останетесь до Дня Всех Святых.

– Я бы и осталась – должна была бы остаться, – если бы фройляйн любезно не отпустила меня на новую службу – очень хорошую – экономкой у овдовевшей дамы во Франкфурте. Я всегда такую хотела. Надеюсь, мне не придется жалеть об этом.

«По-моему, леди слишком много обещает», – вспомнилось мне[47]47
  У. Шекспир. Гамлет, принц датский (акт III, сцена 2; перевод Б. Пастернака).


[Закрыть]. Я видел, что она готова к моим возражениям относительно ее грядущего счастья и исполнена решимости их оспорить.

– Разумеется, – ответил я, – вы не хотели бы покинуть Хеппенхайм, если бы вам было здесь хорошо, а каждое новое место поначалу кажется лучшим, чем прежнее, что бы там ни оказалось в действительности. Но куда бы вы ни уехали, помните, что я вам друг.

– Да, думаю, вам я могу довериться. Хотя, по моему опыту, мало о ком из мужчин можно так сказать.

– Вам не повезло, но многие мужчины могли бы то же сказать о женщинах.

Помолчав немного, она ответила более дружелюбно:

– В последние дни фройляйн была намного добрее ко мне, чем ее брат, и очень помогла, а ведь я верно служила ему и заботилась о маленьком Максе, будто о своем братике. Но сегодня утром хозяин впервые за много дней заговорил со мной; встретил меня в коридоре, вдруг остановился и сказал, как рад тому, что мне удалось найти такое хорошее место, и позволил мне уйти, когда захочу, а потом быстро пошел прочь, не дожидаясь ответа.

– И что же в этом плохого? Думаю, он пытался рассеять ваши сомнения, чтобы вы приняли лучшее решение, не думая о его интересах.

– Может, и так, – ответила она, обратив ко мне открытый печальный взгляд, – только ведь обидно, когда все готовы от тебя избавиться.

– Текла! Я многим вам обязан, так позвольте же мне говорить откровенно! Мне известно, что хозяин сделал вам предложение, а вы ему отказали. Не обманывайте себя! Вы ведь сожалеете об отказе?

Она покраснела до корней волос, но не сводила с меня серьезных глаз и спустя некоторое время проговорила:

– Нет, не сожалею. Кем же вы меня считаете? С детства любила одного человека, а теперь готова полюбить другого? Наверное, вы сказали, не подумав, сударь, а если не так, я сочту ваши слова оскорбительными.

– Вы придумали того человека и держались за свои воспоминания об этом идеале. Но он приехал – и действительность разрушила иллюзии.

– В философии я не много понимаю, только знаю, что герр Мюллер перестал меня уважать из-за того, что ему рассказала его сестра, и что я уезжаю и надеюсь, во Франкфурте мне будет лучше, чем было здесь в последнее время.

После этих слов она вышла из комнаты.

Утром четырнадцатого меня разбудил веселый звон церковных колоколов и непрерывные звуки выстрелов и хлопушек. Однако к тому времени, когда я оделся и сел завтракать в своем уголке напротив окна, все стихло. Стоял прекрасный октябрьский день; непросохшая роса сверкала на траве и на тонких нитях осенней паутины, протянувшихся между цветами в саду, на который падала утренняя тень от дома. А за садом, по залитому солнечными лучами склону холма и виноградникам неровным строем взбирались мужчины, женщины, дети, деловито карабкаясь вверх, словно муравьи, то собираясь в группы, то расходясь, – до меня доносились звонкие веселые голоса, – и куда бы я ни бросил взгляд, везде была все та же картина. На Лоттхен, которая подала мне завтрак, было ее воскресное платье; она специально встала пораньше, чтобы сделать всю работу по дому и отправиться собирать виноград. Казалось, все вокруг насыщено яркими красками: сквозь увядающую листву мелькали малиновые, багряные, оранжевые тона; в такой день не хотелось томиться в доме, и я уже готов был самостоятельно отправиться на прогулку, когда явился герр Мюллер и предложил мне свою крепкую руку, чтобы помочь добраться до виноградника. Мы медленно пересекли сад, наполненный ароматами поздних цветов и налитых солнцем фруктов, прошли сквозь калитку, на которую я так часто глядел из своего кресла, и оказались в винограднике, где кипела работа и стояли большие плетеные корзины, доверху наполненные лиловыми и желтыми гроздьями. Я не очень любил вино, которое делали из них, потому что на лучшее рейнское вино идет более мелкий виноград с более плотными и твердыми гроздьями, но крупные и менее дорогие сорта значительно красивее и к тому же вкуснее. Везде, куда бы ни ступила нога, земля была покрыта пахучими смятыми виноградными листьями, а руки и лица всех, кто встречался на нашем пути, перемазаны виноградным соком. Через некоторое время я присел на залитую солнцем траву, а мой хозяин оставил меня и направился в дальние виноградники. Я наблюдал за ним. Отойдя от меня, он снял куртку и жилет и остался в белоснежной рубашке и ярко вышитых подтяжках; вскоре он работал наравне с остальными. Я взглянул вниз на деревню, серые, малиновые и оранжевые крыши которой сияли в лучах полдневного солнца. Улицы, хорошо видные сверху, были безлюдны – даже старики поднялись из деревни, чтобы в совместной работе разделить всеобщую радость. Лоттхен принесла холодный обед, и все подходили к ней и угощались. И Текла была там; она вела за руку малышку Каролину и помогала идти Максу; меня она сторонилась, поскольку я слишком много знал, или о многом догадывался, или слишком глубоко ее задел. Вид у нее, в отличие от остальных, был печальный и серьезный, и говорила она мало, даже с друзьями, и было понятно, что она уже пытается отдалиться от деревни. Однако я заметил, что лицо ее утратило резкое, вызывающее выражение. Немногие произнесенные ею слова звучали мягко и дружелюбно. Ближе к полудню появилась фройляйн, одетая, вероятно, по последней моде Вормса, – ничего подобного я прежде не видел. Приблизившись ко мне, она несколько минут весьма любезно со мной поговорила.

– А вот и владелец земли с супругой и детишками. Глядите, рабочие привязали для них к шесту самые красивые гроздья, и теперь ни детям, ни госпоже не поднять эту тяжесть. Смотрите! Смотрите! Как он кланяется! Сразу видно, что служил attache[48]48
  Советник (атташе) посольства (фр.).


[Закрыть] в Вене. Настоящий придворный поклон – со шляпой в опущенной руке, и спину сгибает как положено. Какое изящество! А вот и доктор! Я знала, что он найдет минутку и придет. Ну, доктор, теперь вы с легкой душой отправитесь к следующему пациенту. Что за глупости, виноград вовсе не добавляет вам больных. А вот и пастор с женой и фройляйн Анной. А где же мой брат? Не сомневаюсь, ушел наверх, в дальний виноградник. Герр пастор, вид сверху намного лучше, чем отсюда, и лучший виноград там; позвольте проводить вас с госпожой и дорогой фройляйн. Прошу прощения, сударь, – обратилась она ко мне.

Я остался один. Вскоре я решил пройти чуть дальше или хотя бы пересесть на другое место. Я повернул по извилистой тропинке и обнаружил Теклу, сидевшую рядом со спящим Максом. Он лежал на ее платке, а над его головой она устроила круглый навес из сломанных виноградных веток, и большие листья отбрасывали на его лицо прохладные мерцающие тени. Он был весь перемазан виноградным соком и даже во сне не выпускал из пухлых пальчиков недоеденную виноградную гроздь. Чтобы чем-то занять Лину, Текла учила ее плести венок из полевых цветов и тронутых осенней желтизной листьев. Девушка сидела на земле, повернувшись спиной к долине, а девчушка стояла возле нее на коленях, с интересом и вниманием следя за быстрыми движениями ее пальцев. Когда я подошел, обе они подняли голову, и мы обменялись несколькими словами.

– Где хозяин? – спросил я. – Я обещал дождаться его, он хотел помочь мне спуститься вниз, но я его не вижу.

– Он на самом верху, – негромко ответила Текла, не оборачиваясь в ту сторону. – Наверное, еще немного там пробудет. Ушел с пастором и его женой; ему нужно поговорить с рабочими и друзьями. Руки у меня сильные, и я могу ненадолго оставить Макса под присмотром Лины. Если вы утомились и хотите вернуться, позвольте помочь вам сойти по ступенькам – они крутые и скользкие.

Я обернулся и взглянул вверх. В трех или четырех сотнях ярдов, в верхнем винограднике, прохаживались достойный пастор и его разодетая простушка-жена. За ними, изящно держа зонтик над пышными каштановыми волосами, следовала фройляйн Анна, одетая в воскресное платье с короткими рукавами. За нею шел герр Мюллер, время от времени останавливаясь то поговорить с рабочими, то привязать виноградную гроздь к шесту фройляйн Анны; а у моих ног сидела гордая служанка в своем деревенском платье, ожидая моего ответа с серьезным взглядом и печальным, сдержанным выражением лица.

– Благодарю вас, Текла, не нужно; я непременно оперся бы на вашу руку, если бы действительно чувствовал слабость. Я всего лишь хотел сказать хозяину, что иду домой.

– Лина передаст ему, когда он спустится.

Я медленно направился в сторону сада. Дневные работы почти завершились, молодые жители вернулись в деревню и начали подготовку к вечерним фейерверкам и стрельбе из пистолетов. У ворот, ведущих к виноградникам, уже стояли несколько суженных спереди немецких тележек, и терпеливые волы покорно ждали, пока корзины одну за другой опорожняли в выложенный виноградными листьями приемник.

Сидя в кресле перед открытой дверью, сквозь которую я вошел в комнату, я увидел, как на холме мужчины и женщины, обнажив головы, на несколько минут собрались вокруг пастора. Я понял, что тот произносит слова благодарственной молитвы, и пожалел, что не остался послушать и выразить особую признательность за то, что мне удалось дожить до этого дня. Потом до меня донеслись голоса, низкие мужские и более высокие женские и детские, хором певшие немецкий гимн, который всегда поют в день сбора урожая; потом они смолкли, и я решил, что пастор, воздевший руки к небесам, благословляет всех; после этого все опять разошлись: одни отправились в деревню, другие вернулись к виноградникам, чтобы закончить работу. Я увидел, что через сад идет Текла с Максом на руках, а рядом с нею Лина, ухватившаяся за ее шерстяную юбку. Текла направилась к открытой двери, чтобы не идти в обход.

– Сударь, вы позволите мне пройти здесь? – негромко спросила она. – Боюсь, Макс приболел; не понимаю, что с ним, но после сна он сам не свой.

Она остановилась, и я увидел лицо мальчика, пылающее от жара; он тяжело дышал, его полузакрытые глаза затуманились.

– Он явно нездоров, – заметил я. – Я мало что понимаю в детях, но малыш на себя не похож.

Она наклонила голову и поцеловала детскую щечку; поцелуй был так нежен, что не причинил бы вреда и лепестку розы. «Сердечко мое», – прошептала она. Однако от ее прикосновения ребенок вздрогнул всем телом, странно зашевелил пальчиками, и у него начались судороги. Увидев тревожное выражение наших лиц, Лина заплакала.

– Надо бы позвать фройляйн взглянуть на него, – сказал я. – Его необходимо показать доктору. Кажется, у него вот-вот начнется припадок.

– Фройляйн и хозяин пошли к пастору выпить кофе, а Лоттхен понесла еду и пиво работникам на виноградник. Не могли бы вы разыскать судомойку или старого Карла? Думаю, он в конюшне. У меня на это времени нет.

Едва дождавшись моего ответа, она прошла сквозь комнату, и я услышал ее осторожные твердые шаги на лестнице; Лина топотала рядом с ней и что-то жалобно бормотала, а Текла негромко утешала ее.

Я был сильно утомлен, но эта добрая семья отнеслась ко мне как к родному, и теперь я должен был сделать все, что в моих силах. Я вышел на улицу, впервые с тех пор, как пришел в этот дом в тот памятный вечер шесть недель назад. Заплатил первому попавшемуся мне навстречу человеку, чтобы тот проводил меня к доктору, которого я попросил как можно скорее идти в «Полумесяц», и, не дожидаясь, пока он завершит адресованное мне внушение, пошел к пастору рассказать своему хозяину и фройляйн о том, что происходит дома.

Я не без огорчения сообщил дурные новости, испортившие им праздник. Хозяева и гости расположились в парадной комнате, одетые в лучшее платье, отдыхая после дневной жары и усталости; на столе стояли творог, картофельный салат, всевозможные пирожные – все те изысканные угощения, вкус которых столь любезен немцам. Пастор разговаривал с герром Мюллером, стоявшим рядом с хорошенькой юной фройляйн Анной; та, в свежей белоснежной блузке, открывавшей ее полные белые руки, с кокетливым видом собиралась разливать кофе; наша фройляйн увлеченно беседовала о чем-то с матерью семейства, а младшие мальчики и девочки занимали почти все остальное пространство. Мое появление поразило собравшееся общество, будто ему явился призрак, которого, учитывая принесенную мною новость, они, наверное, встретили бы с большей радостью. Не дослушав, не извинившись перед хозяевами и не простившись с ними, герр Мюллер схватил шляпу и выскочил на улицу. Наша фройляйн, чтобы исправить допущенную им неловкость, подробно расспросила меня обо всем; но я видел, что и ей, несмотря на хорошее воспитание, не терпится уйти, и вскоре добросердечная супруга пастора позволила ей исполнить свое намерение. Что до меня, то я был совершенно без сил и с радостью воспользовался настойчивой просьбой гостеприимных хозяев остаться и разделить с ними трапезу. Вскоре появились другие достойные жители деревни и избавили меня от тяжкой обязанности поддерживать по-немецки пустую беседу с незнакомыми людьми. После внезапного ухода герра Мюллера хорошенькое личико фройляйн Анны слегка омрачилось, но вскоре она сделалась весьма оживленной, с легкими упреками отгоняя младших братьев, когда те совершали налеты на порученные ее попечению лакомства. Как следует отдохнув и подкрепив силы, я откланялся, поскольку и меня, пусть в меньшей степени, чем Мюллеров, тревожило положение дел в их семействе.

В гостинице я увидел только Лоттхен; все остальные были заняты Максом, припадки которого следовали один за другим. Я велел ей попросить доктора перед уходом зайти ко мне; невзирая на усталость, дождался его прихода, хотя и весьма нескорого, и по выражению его лица увидел, насколько он встревожен. Он отказался сообщить мне, каковы шансы на выздоровление, из чего я сделал вывод, что большой надежды он не питает. Но стоило мне выразить свои опасения, как он резко прервал меня:

– Дело в том, что вам ничего не известно, да и мне тоже. Ничье сердце, тем более сердце отца, не в состоянии выдержать его непрекращающиеся стоны, – правда, он, бедняжка, без сознания и не чувствует боли; но он так жалобно всхлипывает, стоит ей на мгновение прекратить носить его взад и вперед по комнате, – поневоле возблагодаришь Бога, удержавшего тебя от гибельности брака. Сил нет смотреть на отца, который глаз не спускает с нее, пока она ходит туда-сюда с прижавшимся к ней ребенком на руках; малыш опустил головку ей на плечо, а Мюллер все просит его открыть глазки и поиграть с папой, а бедный крошка уже и плакать не может, только пищит, как птенчик. Я завтра приду рано, хотя к тому времени и без моей помощи жизнь или смерть возьмет верх.

Ночью я спал беспокойно, мне снился виноградник: тележки, на которых вместо корзин с виноградом стояли маленькие гробы и дочь пастора отбирала у Теклы умирающего ребенка; ужасная, изматывающая ночь! Проснулся поздно, когда дневной свет уже заливал мою комнату; никто так и не пришел разбудить меня! Что причиной тому: жизнь или смерть? Я встал с кровати и как можно скорее оделся, хотя после вчерашнего дня все тело ломило от усталости. Вышел в гостиную; стол был накрыт к завтраку, но в комнате ни души. Я прошел вглубь дома и поднялся по лестнице, бессознательно пытаясь найти ту единственную комнату, где получу ответ на свой вопрос. У одной из дверей я обнаружил плачущую Лоттхен; увидев меня в столь непривычном месте, она вздрогнула и рассыпалась в извинениях, прерываемых слезами и улыбками, пока она сообщала мне, что, как сказал доктор, опасность миновала и Макс крепко и спокойно спит на руках у Теклы, которая была с ним всю прошлую ночь напролет.

– Взгляните на него, сударь, только входите потихоньку; одна радость смотреть на него сегодня; ступайте осторожно, сударь!

Она отворила дверь комнаты. Я увидел, что Текла сидит, опираясь на подушки и положив ноги на табуретки, держа на руках свою нелегкую ношу и склоняясь над ней с выражением самой нежной любви. Неподалеку стояла растрепанная и заплаканная фройляйн, помешивая или приправляя горячий суп, а рядом с ней нетерпеливо переминался с ноги на ногу хозяин. Как только суп достаточно остыл или был приправлен по вкусу, он взял миску, подошел к Текле и что-то едва слышно сказал ей; она подняла голову, и я разглядел ее лицо: бледное, измученное бессонной ночью, но с тем мягким, спокойным выражением, которого я не видел несколько недель. Фриц Мюллер принялся кормить ее с ложки, потому что ее руки были заняты ребенком; мне невольно вспомнился рассказ миссис Инчбальд с прелестным описанием того, с каким волнением Доррифорт кормит мисс Милнер; если я не ошибаюсь, она сравнивает его с мягкосердечным мальчиком, заботящимся о своей любимой птичке, утрата которой омрачила бы радость его каникул[49]49
  Отсылка к повести английской писательницы Э. Инчбальд (1753–1821) «Простая история» (1791).


[Закрыть]. Мы бесшумно притворили дверь, чтобы не разбудить спящего ребенка. Лоттхен принесла мне хлеб и кофе; по малейшему поводу она то смеялась, то плакала. И право, не знаю, по наивности или от лукавства задала вопрос:

– Как думаете, сударь, Текла сегодня уйдет?

Днем я услышал шаги Теклы за своими временными ширмами. Я сразу узнал их. Она остановилась на минутку, прежде чем предстать перед моим взором.

Она пыталась сохранять свой обычный собранный вид, но, возможно, из-за того, что ночное бдение немного ослабило ее крепкие нервы, в уголках ее рта играла легкая улыбка, а опущенные веки скрывали глаза от любопытных взглядов.

– Я подумала, вам хочется узнать: доктор сказал, что Максу теперь ничего не грозит. Нужен только уход.

– Благодарю вас, Текла; доктор уже был у меня сегодня и сообщил мне эту новость, и я искренне ей рад.

Она подошла к окну и мгновение смотрела на виноградники. Сегодня там вновь было много людей, хотя мы, поглощенные своей домашней заботой, совсем забыли о винограде. Вдруг она повернулась ко мне, и я увидел, что лицо ее зарделось от смущения. В следующую минуту с улицы вошел герр Мюллер.

– Она уже сказала вам, сударь? – спросил он и, взяв ее за руку и весь светясь от счастья, обратился к ней: – Ты уже сказала нашему доброму другу?

– Нет. Я собиралась, но не знала, с чего начать.

– Тогда я тебе подскажу. Повторяй за мной: я вела себя как своенравная глупая женщина…

Сдерживая смех, она высвободила свою руку:

– Я глупая женщина, потому что согласилась выйти за него замуж. Но он еще глупее, потому что хочет жениться на мне. Вот и все, что я скажу.

– А я уже послал Бабетт с пастором во Франкфурт. Он все объяснит фрау Шмидт, а Бабетт пока послужит у нее. Когда Макс совсем выздоровеет и ему можно будет переменить обстановку, как советует доктор, ты отвезешь его в Альтенар, и я тоже туда приеду познакомиться с твоей родней и с твоим отцом. И еще до Рождества этот господин, наш друг, станцует на нашей свадьбе.

– Друзья мои, мне пора возвращаться домой, в Англию. Может быть, мы вместе доедем до Ремагена. А в будущем году я непременно вернусь в Хеппенхайм повидаться с вами.

Так оно и случилось. Мы все вместе выехали из Хеппенхайма в чудесный день первого ноября – День Всех Святых. А накануне я видел, как Фриц и Текла вели малышку Лину на кладбище, место упокоения, положить венок бессмертников на могилу ее матери. Да пребудет мир с усопшими и с живыми!