Текст книги "Рука и сердце"

Глава вторая

Настала первая осень после рождения их мальчика; лето выдалось чудесное – погожее, жаркое и солнечное, и вот уж год постепенно клонился к закату: днем, как и положено осенью, царило приятное, мягкое тепло, по утрам холмы заволакивало серебристыми туманами, а ясными ночами подмораживало. Цветы увяли вместе с летом, но явившиеся им на смену солнечно-желтые листья и лишайники, золотистые соцветия утесника своими еще более яркими оттенками радовали глаз; и если таким было угасание природы, то закат этот поражал горделивой пышностью.

Нест, в стремлении потрафить вкусам мужа, всячески украшала свое жилище, сделалась садовницей и засадила уголки невзрачного дворика перед домом множеством нежных горных цветов, которые перенесла сюда больше из-за их прелести, а не потому, что они были необычными. До сих пор можно увидеть куст шиповника, старый и поблекший, который они с Оуэном некогда тоненьким зеленым саженцем посадили под окном ее светелки. В ту пору Оуэн жил одним только настоящим и забывал обо всем на свете: о тех горестях и бедах, что выпали ему на долю в прошлом, и о тех страданиях и смерти, что, возможно, подстерегали его в будущем. Его сын был мальчик прелестный, истинное благословение для самого любящего родителя: младенец ворковал от радости и бил в ладошки на руках у матери, которая ясным осенним утром, стоя на пороге фермы, повторяла ему «гляди, гляди!» и указывала на отца, поднимающегося в гору по каменистой тропинке, ведущей в Тай-Глас. А когда они входили в дом, трудно сказать, кто из них чувствовал себя более счастливым. Оуэн держал на руках сына, легонько подбрасывал его и играл с ним, пока Нест, взяв какую-нибудь работу и усевшись под окном возле кухонного шкафа, занималась рукоделием, по временам поглядывая на супруга, и тешила его рассказами о всевозможных домашних безделицах: о милых шалостях младенца, о вчерашнем улове, – и рассказывала те пен-морфские новости, что теперь, когда она жила затворницей, лишь изредка достигали ее ушей. Она заметила, что стоило ей хотя бы вскользь упомянуть о самом незначительном происшествии, пусть даже отдаленно связанном с Бодоуэном, как ее супруга охватывали беспокойство и тревога, и потому в конце концов решила никогда более не заводить разговора ни о чем, что напоминало бы ему о доме. И вправду, последнее время он особенно страдал от раздражительности отца, которая хотя и проявлялась в мелочах, но от того не менее ранила и унижала.

Увлеченные беседой и ласками, которыми они попеременно одаривали друг друга и свое дитя, они поначалу не заметили, как комнату затопила черная тень; и не успели они понять, что за предмет отбрасывал ее, как она исчезла, и, подняв засов, на пороге вырос сквайр Гриффитс. Он замер, вперив взор сначала в сына, веселого, довольного и радостного, счастливого, гордого отца с пригожим младенцем на руках, столь непохожего на того подавленного, угрюмого молодого человека, каковым он чаще всего представал в поместье Бодоуэн; потом он перевел взгляд на Нест, бедную, трепещущую, охваченную ужасом: она уронила свою работу, но не смела двинуться с места и лишь умоляюще глядела на мужа, словно ища у него защиты.

Сквайр же хранил молчание, безмолвно переводя взор с одного на другого, побелев от сдерживаемой ярости. Когда он отверз уста, слова его прозвучали тем отчетливее, что он произносил их с принужденным хладнокровием. Он обратился к своему сыну:

– Кто эта женщина?

Оуэн помедлил какой-то миг, а затем ответил твердым, но тихим голосом:

– Батюшка, эта женщина – моя жена.

Он хотел было тотчас же попросить извинения за то, что столь долго скрывал свой брак, молить отца о прощении, но тут на губах сквайра выступила пена, и он обрушился на Нест с обвинениями:

– Так, значит, ты женился на ней! Все как мне и сказали! Женился на Нест Притчард yr buten![34]34
  Шлюха (иск. вал.).


[Закрыть] И ты стоишь и смотришь на меня, как будто не опозорил себя на веки вечные, взяв в жены блудницу! А эта смазливая шлюшка сидит себе, притворяясь скромницей, жеманясь и манерничая, как, по ее мнению, пристало будущей госпоже Бодоуэна! Но я горы сверну, только бы эта обманщица не ступила на порог дома моих предков и не сделалась его хозяйкой!

Все это сквайр произнес столь стремительно, что Оуэн не успел открыть рта и выговорить те слова, что так просились с губ.

– Батюшка, – наконец вырвалось у него, – батюшка, тот, кто сказал вам, будто Нест Притчард – блудница, изрек самую чудовищную ложь, какую только можно измыслить! Да, самую чудовищную ложь! – добавил он громовым голосом, приблизившись к сквайру на шаг-другой.

А потом произнес уже тише:

– Она столь же чиста, сколь и ваша собственная жена, да нет же, Господи помоги, сколь моя драгоценная матушка, что произвела меня на свет и покинула, не оставив мне прибежища в материнском сердце и обрекая страдать и бороться, влача существование в одиночестве. Говорю же вам, Нест так же чиста, как и моя дорогая покойная матушка!

– Дурак, жалкий дурак!

В этот миг ребенок, малютка Оуэн, который беспомощно переводил глаза с одного разгневанного лица на другое и с самым серьезным видом старался понять, почему исказилось яростью лицо, на котором он прежде не зрел ничего, кроме любви, привлек внимание сквайра и привел его в совершенное неистовство.

– Несчастный дурак, – возопил он, – слабодушное ничтожество! Ты обнимаешь чужого ребенка, словно собственное дитя!

Оуэн невольно погладил по головке испуганного младенца и едва заметно улыбнулся при этих словах отца. От сквайра не ускользнула его усмешка, и, возвысив голос до пронзительного вопля, он вскричал:

– Если ты называешь себя моим сыном, приказываю тебя немедля отвергнуть отпрыска этой бесстыдной, запятнанной позором блудницы; сию же минуту откажись от него, сию же минуту!

В неудержимой ярости, видя, что Оуэн не спешит исполнить его повеление, он выхватил младенца из объятий любящего отца, швырнул его матери и устремился прочь из дому, не в силах более произнести ни слова от гнева.

Нест, которая на протяжении всей этой ужасной сцены сидела бледная и неподвижная, словно мраморная статуя, безмолвно взирая на происходящее и, как зачарованная, внимая жестоким словам, что сокрушали ее сердце, простерла руки, надеясь в воздухе поймать своего драгоценного малютку. Однако ему не суждено было спастись и найти пристанище на ее белой груди. Сквайр бросил ребенка в безудержном гневе, почти не примериваясь, и потому младенец, ударившись об острый угол шкафа, упал на каменный пол.

Оуэн кинулся к сыну, но тот лежал столь тихо, столь неподвижно, что отец заподозрил самое ужасное и склонился ниже, желая удостовериться в своей ошибке. Но в это мгновение остекленевшие глаза ребенка конвульсивно закатились, по всему его тельцу прошла судорога, и губы, еще теплые и не забывшие родительские поцелуи, сомкнулись навсегда, возвестив, что он обрел вечный покой.

Одно лишь слово, которое прошептал потрясенный муж, сказало Нест все. Она соскользнула со своего сиденья, упала рядом с маленьким сыном и застыла в мертвенной неподвижности, бесчувственная к душераздирающим мольбам и страстным увещеваниям мужа. Несчастный, обезумевший от горя муж и отец! Каких-нибудь четверть часа тому назад он пребывал в истинном блаженстве, сознавая, что любим, провидя долгую, счастливую жизнь младенца-сына, созерцая на его маленьком личике пробуждение рассудка. А теперь перед ним лежало крохотное безжизненное тельце; никогда больше малыш не обрадуется, увидев отца, никогда больше не протянет ручки навстречу его объятиям; лишь его невнятный, но выразительный лепет будет преследовать отца в сновидениях, но никогда более не раздастся наяву! Рядом с мертвым младенцем, почти столь же бесчувственная, распростерлась в милосердном обмороке его бедная мать, оклеветанная, уязвленная до глубины души Нест. Оуэн с трудом стряхнул с себя охватившее его оцепенение и захлопотал, тщетно пытаясь вернуть ее к жизни.

Время клонилось к полудню, когда в дом вошел Эллис Притчард, не подозревающий, какое зрелище откроется ему, однако, хотя и потрясенный увиденным, он тотчас принялся приводить свою бедную дочь в чувство и преуспел больше, чем Оуэн.

Постепенно она начала подавать признаки жизни, и, когда ее в затемненный комнате уложили в ее маленькую кровать, она, так и не придя полностью в себя, погрузилась в глубокий сон. Тогда-то ее муж, изнемогающий под бременем горестных мыслей, осторожно высвободившись из крепко обхвативших его рук жены и запечатлев долгий нежный поцелуй на белом восковом челе, поспешно выскользнул из комнаты и из дому.

У подножия холма Моэль-и-Гест, то есть примерно в четверти мили от Тай-Гласа, росла маленькая уединенная рощица, заросшая шиповником и побегами белой брионии. Посреди рощицы располагался глубокий прозрачный пруд, в котором, как в зеркале, отражались голубые небеса, а по краям плавали широкие зеленые листья кувшинок. Когда же полуденное солнце достигало зенита, из прохладных глубин поднимались, приветствуя его, и цветы кувшинок. Рощицу оглашало множество разнообразных звуков: трели птиц, наслаждающихся ее тенью, неумолчное жужжание насекомых, кружащих над гладью пруда, монотонный шум далекого водопада, а по временам – блеяние овец, пасущихся на склонах гор. Все это сливалось в восхитительно гармоничную песнь природы.

Именно это место в прошлом выбрал Оуэн своим любимым пристанищем, когда был еще одиноким странником, паломником в поисках любви. И сюда, покинув Тай-Глас, точно по наитию, направился он сейчас, подавляя в душе растущую боль до тех пор, пока не окажется в этом всеми забытом леске.

В это время года погода меняется часто, и вот уже маленький пруд отражал не голубые ясные небеса, а темные, аспидного цвета тучи. По временам стряхивали с ветвей деревьев яркие осенние листья сильные порывы ветра, что заглушали все звуки, прилетев с вересковых пустошей, раскинувшихся в вышине, за горными ущельями. Вскоре стал накрапывать дождь, и затем он перешел в настоящий ливень.

Но Оуэн словно его не чувствовал. Он сидел на влажной земле, скрыв лицо в ладонях и всеми силами старался унять буйство крови в мозгу, неослабевающее, неудержимое, норовящее свести с ума.

Перед его внутренним взором предстал призрак его покойного дитяти и властно потребовал возмездия. А когда несчастный молодой человек попытался угадать, какой жертвы жаждет тот в своем желании мести, то содрогнулся, ибо это был его отец!

Снова и снова старался он прогнать эти мысли, но они всецело подчинили себе его воспаленный ум. Когда Оуэн наконец успокоился, он попытался составить какой-то план действий на ближайшее будущее.

В смятении того рокового мига он не заметил, что отец его бросился прочь из дому, еще не поняв, что ребенок погиб. Оуэн решил, что сквайр все видел, и потому сначала вознамерился отправиться к нему и поведать, какую боль он им причинил, устрашить и усовестить его скорбным достоинством их горя. Но затем передумал, ибо не доверял себе и боялся не сдержаться: старинное пророчество вспомнилось ему во всей ужасной полноте, и он затрепетал, боясь сделаться орудием рока.

В конце концов он принял решение навеки покинуть отца и перебраться вместе с Нест в какую-нибудь далекую страну, где она, возможно, забудет первенца, а он станет снискивать им пропитание трудами рук своих.

Однако когда он принялся обдумывать всевозможные меры, потребные для исполнения этого плана, то вспомнил, что все его деньги (а средствами сквайр Гриффитс снабжал его весьма щедро) хранятся в его запертом бюро в Бодоуэне. Стало понятно, что ему все-таки придется отправиться в поместье, и единственное, на что уповал он всеми силами души и что был полон решимости осуществить, – это избежать встречи с отцом.

Он поднялся и зашагал по уединенной тропинке в Бодоуэн. Под струями проливного дождя дом показался еще более мрачным и безлюдным, чем обычно, но Оуэн глядел на него с чувством, похожим на сожаление, ведь какими бы печальными ни были дни, которые он провел там, он вот-вот должен был покинуть его надолго, а то и навеки. Оуэн вошел в боковую дверь, выходившую в коридор, по которому двинулся в кабинет, где хранились все его книги, ружья, рыболовное снаряжение, писчая бумага, перья и прочее.

В комнате он начал торопливо собирать немногие вещи, которые намеревался взять с собою, поскольку не только опасался, что ему помешают, но и был одержим лихорадочным желанием уехать как можно дальше этой же ночью, если только Нест окажется в силах предпринять утомительное путешествие. Приготовляясь к отъезду, он пытался угадать, что почувствует отец, узнав, что некогда любимый сын навсегда ушел из его дома. Пробудится ли в душе его раскаяние, пожалеет ли он о своем поступке, изгнавшем сына из дому, вспомнит ли с горечью о любящем, преданном мальчике, который когда-то ходил за ним по пятам, не отставая ни на шаг? Или, увы, лишь порадуется тому, что исчезло препятствие к его супружескому счастью, не позволяющее в полной мере наслаждаться обществом жены? Не развеселятся ли они, обнаружив, что наследник Бодоуэна покинул их? Тут он вспомнил о Нест, юной матери, лишившейся ребенка и еще не до конца осознавшей глубину своей потери. Бедняжка Нест, так любящая, так привязанная к своему дитяти, – чем же ее утешить? Он вообразил ее на чужбине, тоскующую по родным горам, плачущую о дитяти своем и не желающую утешиться, ибо его нет[35]35
  Библейская аллюзия: «Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет» (Мф. 2: 18).


[Закрыть].

Однако даже опасения, что Нест станет тосковать по дому, не заставили его поколебаться и не уменьшили его решимости; этот замысел столь властно овладел им, что, только удалившись от отца на нескончаемые мили и лиги, смог бы он отвратить проклятие, которое бросило зловещую тень на самое дорогое в его жизни и не рассеется, пока он не разлучится с убийцей своего ребенка.

Он почти закончил мучительные приготовления к отъезду и предавался нежным воспоминаниям о жене, как вдруг дверь отворилась и в кабинет заглянул проказник Роберт, явно вознамерившийся невозбранно завладеть какой-нибудь безделицей своего названого брата. Увидев Оуэна, он замешкался было, но тотчас же смело двинулся к нему и, взяв его за плечо, промолвил: «Нест yr buten! Как дела у Нест yr buten?»

Он злорадно устремил взгляд на Оуэна, желая убедиться, что его слова произвели то воздействие, на которое он рассчитывал, но был потрясен и испуган выражением его лица. Он отпрянул и бросился к двери, а Оуэн тем временем изо всех сил старался сдержаться, повторяя: «Он всего лишь ребенок. Он не понимает, что говорит. Он всего лишь ребенок!» Тем временем Роберт, полагая себя в безопасности, снова стал выкрикивать оскорбления, а Оуэн схватился за ружье, впившись в его приклад, словно тщась умерить тем свой гнев.

Но когда Роберт принялся с вызывающим видом осыпать бранью погибшего ребенка, Оуэн не вытерпел, и не успел злонравный негодник сообразить, что происходит, как Оуэн одной рукой в ярости схватил его, а другой отвесил ему сильный удар.

В следующее мгновение он опомнился и разжал руку. И, к своему ужасу, увидел, как Роберт безвольно скользит на пол; на самом деле, оглушенный и испуганный, тот почел за лучшее сделать вид, будто лишился чувств.

Несчастный Оуэн, увидев распростертое на полу тело Роберта, преисполнился горького раскаяния и хотел было перенести его на высокую скамью с резной спинкой, чтобы привести в чувство, но в этот миг вошел сквайр.

Вероятно, когда обитатели Бодоуэна проснулись в это утро, лишь один из них не подозревал об отношениях, связывающих наследника поместья с Нест Притчард и ее ребенком, ведь, как ни пытался Оуэн хранить в тайне свои отлучки в Тай-Глас, они были слишком часты, чтобы не вызвать подозрения, а изменившееся поведение Нест, которая перестала ходить на танцы и деревенские празднества, только подтвердило в глазах жителей поместья их догадки. Однако миссис Гриффитс властвовала в Бодоуэне безраздельно, и, пока она не дала на то своего согласия, никто не осмеливался сказать об этом сквайру.

Однако теперь, по ее мнению, настало благоприятное время открыть супругу, с кем вступил в связь его сын, и потому, заливаясь слезами, притворяясь, будто роль эта ей невыносима, она сообщила ему ошеломляющую весть, заодно позаботившись представить Нест женщиной легкого поведения. Она не только в красках описала дурную репутацию, которой Нест якобы пользовалась до свадьбы, но и подчеркнула, что та по сию пору имеет славу одной из тех, «кто блуждает по рощам и чащам», как валлийцы издавна клеймят отъявленных распутниц.

Сквайр Гриффитс с легкостью проследил за Оуэном до самого Тай-Гласа и, не имея никакой иной цели, кроме утоления своего безумного гнева, прошел за ним в дом, чтобы осыпать упреками, как мы уже видели. Однако он покинул ферму в еще большей ярости на сына, чем прежде, и вернулся к себе в имение, где его поджидала супруга, которая принялась изливать на Оуэна потоки лживых обвинений. Когда сквайр проходил по коридору, до него донесся шум потасовки, он различил голос Роберта, а минуту спустя увидел, как, судя по всему, безжизненное тело его пасынка влачит куда-то преступный Оуэн, на искаженном лице которого еще читались гнев и негодование. Тихим голосом отец обратился к сыну с горестными и несправедливыми речами, а Оуэн внимал ему горделиво и безмолвно, не удостаивая объяснениями человека, который только что нанес ему куда более тяжкий удар, – и в этот момент в комнату вошла мать Роберта. При виде ее смятения и ужаса сквайр еще более распалился гневом и, ослепленный яростью, совершенно утвердился в своих безумных подозрениях и уверился, что Оуэн намеренно напал на Роберта. Он призвал слуг и домочадцев, наказав им охранять себя и свою супругу, ибо Оуэн якобы злоумышлял на самую жизнь их, а слуги стояли, в нерешительности переводя взгляды с миссис Гриффитс, то рыдающей, то бранящейся, которая тщилась привести в чувство своего мальчика, покрытого синяками и пребывающего в полуобмороке, на мечущего громы и молнии сквайра, а затем на скорбного и безмолвного Оуэна. А тот словно и не осознавал, что они взирают на него с изумлением и страхом, он будто не слышал слов отца, ибо перед его внутренним взором предстал бледный безжизненный младенец, а в безудержных горестных стенаниях мачехи он расслышал куда более скорбный плач другой матери, для которой не осталось уже никаких надежд. Роберт тем временем открыл глаза, и хотя он явно страдал от последствий тех побоев, что нанес ему Оуэн, уже вполне отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг.

Если бы Оуэна не подвергли унижениям, то его природа возобладала бы, он проникся бы состраданием и любовью к мальчику, которого ранил; но теперь он был преисполнен упрямства и ожесточения. Он не стал оправдываться и не стал сопротивляться, когда сквайр велел посадить его под замок до тех пор, пока не призовут хирурга и тот не объявит, опасно ли состояние Роберта. Лишь когда дверь в его «темнице» заперли на ключ и закрыли на засов, словно пленив дикого, разъяренного зверя, Оуэн вспомнил о бедняжке Нест, которая теперь отнята у него и которую он даже не может утешить. О, как же она будет томиться, тоскуя по нему, лишенная его сочувствия и поддержки, если она уже достаточно оправилась от потрясения! Что подумает она, заметив, что он исчез? Неужели она решит, что он поверил обвинениям отца и бросил ее в ее горе и отчаянии? Мысль об этом сводила его с ума, и он принялся лихорадочно искать пути к бегству.

Его заперли в маленькой необставленной комнатке на втором этаже, обитой резными панелями, с тяжелой дверью, способной выдержать напор десятка сильных мужчин. Окно, как принято в старых валлийских домах, располагалось над камином с разветвленными дымоходами, которые снаружи образовывали подобие выступов. Через него-то Оуэн с легкостью и выбрался наружу. Там хватаясь за трубу, здесь протискиваясь в узкое отверстие, он смог спуститься вниз, а дальше, никем не замеченный, направился в Тай-Глас, как и намеревался изначально.

Буря улеглась, залив золотили солнечные лучи. А тем временем Оуэн, выбравшись из окна и крадучись, стараясь держаться в предвечерней тени, проскользнул к маленькой полянке, покрытой зеленым дерном, что находилась в саду на вершине утеса, по склону которого он не раз спускался вниз по прочно закрепленной веревке в маленькую парусную лодку (подарок, полученный им от отца в прежние, безмятежные дни!), которая сейчас стояла на якоре на порядочной глубине. Он всегда оставлял там лодку, но чтобы добраться до нее и не пересечь при этом широкого, ярко освещенного солнцем участка, прекрасно различимого из окон дома, выходивших на эту сторону, Оуэну нужно было обогнуть подлесок, который сошел бы за живую изгородь, если бы кто-нибудь взял на себя труд подстричь его и придать ему форму. Шаг за шагом крался он, приближаясь к заветной цели, время от времени различая голоса и фигуры отца и мачехи в ближайшей аллее, подмечая, как сквайр утешает и ласкает супругу, которая, казалось, страстно и безудержно что-то от него требовала; потом снова и снова Оуэн поневоле припадал к земле, чтобы его не заметила кухарка, возвращаясь с незамысловатого огорода с пучком ароматных трав в руках. Так обреченный и проклятый наследник Бодоуэна навеки покидал дом своих предков, а вместе с ним, как ему мнилось, избавлялся и от тяготевшего над ним проклятия. Наконец он добрался до зеленой, покрытой дерном площадки и вздохнул с облегчением. Нагнулся за свернутой кольцом веревкой, которую прятал в сухой яме под большим плоским камнем. Оуэн стоял, опустив голову, и не видел, как к нему приближается отец; он не слышал его шагов, ибо кровь прилила к его голове, когда он наклонился поднять камень. Сквайр схватил его сзади, не дав ему выпрямиться и осознать, чьи руки удерживают его теперь, когда он, казалось бы, наконец вырвался из плена и обрел свободу. Оуэн принялся яростно сопротивляться, какое-то мгновение он боролся с отцом – и с силой оттолкнул его, отбросив на большой неустойчивый камень, едва державшийся на утесе.

Сквайр низвергся вниз, в глубокие воды, а вместе с ним упал и Оуэн, отчасти невольно, потеряв равновесие (когда тело его противника обрушилось в бездну), отчасти намеренно, испытывая страстное желание спасти отца. Однако по наитию он избрал более безопасное место в глубоком морском заливе, чем то, куда, оттолкнув, сбросил отца. Падая в воду, сквайр сильно ударился головой о борт лодки и, весьма вероятно, погиб еще до того, как тело его достигло дна. Однако Оуэн помнил лишь об исполнении ужасного пророчества, свершавшегося на его глазах. Он нырнул, опустившись глубоко под воду в поисках тела, утратившего всякую живую гибкость, которая помогла ему бы удержаться на плаву; Оуэн увидел отца в водной бездне, схватил и вытащил его, перекинув безжизненное тело через борт лодки; обессилев, он сам стал тонуть, но ему все же удалось выплыть на поверхность и забраться в качающуюся на волнах лодку. Там лежал его отец, с глубокой вмятиной на виске; там, где он размозжил голову при падении, лицо его почернело. Оуэн пощупал у него пульс, прильнул к груди: тот не подавал признаков жизни. Оуэн позвал его по имени.

«Отец, отец, – вскричал он, – вернись! Ты и не знаешь, как я любил тебя! Я и сейчас любил бы тебя, если бы… Боже мой!»

И тут он вспомнил о своем младенце. «Да, отец, – возопил он снова, – ты ведь не видел, как он упал, как он умер! О, если бы у меня достало терпения поведать тебе все! Если бы ты проявил ко мне снисхождение и выслушал меня! А теперь все кончено! О отец, отец!»

Услышала ли она его безумные стенания, или искала супруга, чтобы обсудить с ним какие-то домашние дела, или, скорее всего, обнаружила исчезновение Оуэна и пришла сообщить об этом мужу, но на утесе, прямо над его головой, как показалось Оуэну, появилась мачеха и стала звать сквайра.

Оуэн не откликнулся и тихо направил лодку под нависшую скалу, пока ее днище не заскрежетало по камням, а низко склоненные ветви деревьев не скрыли ее и все, что в ней находилось, от взоров, устремленных сверху. Промокший до нитки, он прижался к мертвому телу отца, чтобы затаиться надежнее, и почему-то это движение напомнило ему дни раннего детства, когда сквайр только-только овдовел и Оуэн спал с отцом в одной постели, а по утрам будил его, требуя рассказать какую-нибудь старинную валлийскую легенду. Как долго он пролежал так, постепенно коченея от холода, но неустанно возвращаясь в мыслях к чудовищной реальности, он и сам не ведал, но в конце концов заставил себя подумать о Нест.

Расправив большой парус, он накрыл им тело отца, лежавшее на дне лодки. Потом онемевшими руками взялся за весла, выплыл в открытое море и двинулся в сторону Криккита. Он шел вдоль берега, огибая мысы и бухты, пока не увидел среди темных скал узкое ущелье, куда не проникало солнце; туда-то он и направил лодку, там и поставил ее на якорь возле самого берега. Спотыкаясь, Оуэн побрел наверх, одновременно желая сорваться в мрачные воды и упокоиться на дне морском и вместе с тем помимо собственной воли находя на крутом склоне самые надежные места, чтобы не соскользнуть вниз; наконец он выбрался на вершину и распростерся в безопасности на зеленом дерне. Едва отдышавшись, он бросился в Пен-Морфу, словно его преследовали Эриннии; он бежал стремительно, не разбирая дороги, точно безумный. Внезапно он замер, повернулся и столь же стремительно кинулся назад; на вершине горы он лег ничком, мучительно вглядываясь в покрытое парусиной тело в лодке: вдруг оно шевельнется, вдруг складка ткани сдвинется? Внизу, под скалой, все было тихо, но внезапно в бликах света ему почудилось, будто по парусу прошел какой-то трепет. Оуэн сбежал вниз с утеса, сорвал с себя одежду, прыгнул в воду и подплыл к лодке. В ней царил покой, ужасный покой смерти! Несколько минут он не осмеливался приподнять парусину. Затем, сообразив, что страх оставить отца без помощи, пока в нем еще теплится искра жизни, может овладеть им снова, Оуэн отодвинул парусинный саван. На него устремил невидящий взор мертвец. Оуэн опустил его веки и подвязал челюсть. Снова поглядел на отца и поцеловал хладное чело.

«Я был обречен на это судьбой, отец! Лучше было бы мне и вовсе не родиться на свет!»

Дневной свет угасал, чудесный дневной свет! Оуэн выплыл на берег, оделся и снова направился в Пен-Морфу. Когда он распахнул дверь, Эллис Притчард с упреком взглянул на него со своего места у камина, в темном углу.

– Вот наконец и ты, – промолвил он. – Ни один из нас (то есть ни один из нашего сословия) не бросил бы жену оплакивать дитя в одиночестве и ни один из нас не позволил бы своему отцу убить свое собственное дитя. Будет лучше забрать ее у тебя навсегда.

– Я ничего ему не говорила! – жалобно вскричала Нест, глядя на мужа. – Он заставил меня рассказать немногое, а об остальном догадался сам!

Она покачивала на коленях ребенка, как будто он был еще жив. Оуэн остановился перед Эллисом Притчардом.

– Замолчите, – тихо сказал он. – Случиться может лишь то, что предопределено судьбою. Я исполнил то, что было назначено мне много сотен лет тому назад. Время только дожидалось меня, а вместе с ним – тот, кому суждено было погибнуть. Я совершил деяние, о котором давным-давно возвещало пророчество!

Эллис Притчард знал о пророчестве и слепо верил в его силу, но не предполагал, что оно исполнится при его жизни. Он мгновенно все понял, хотя характер Оуэна представлял себе превратно, полагая, что тот мог умышленно убить отца из мести за погибшее дитя, при этом убийство сквайра виделось ему вполне справедливым наказанием за ту отчаянную, неизбывную скорбь, которая в тот день овладела его единственной дочерью. Однако Эллис Притчард отдавал себе отчет в том, что суд будет придерживаться на сей счет иного мнения. Даже нестрогие валлийские законы того времени потребуют расследовать смерть человека, занимающего столь высокое положение, как сквайр Гриффитс. Поэтому проницательный Эллис задумался, как бы ему на время скрыть преступника.

– Полно, – молвил он, – приободрись! Это не вина твоя, а судьба, – добавил он, положив руку Оуэну на плечо. – Да ты весь вымок, – удивился он. – Где ты пропадал? Нест, твой муж мокрый до нитки. Вот почему вид у него такой озябший и изможденный.

Нест тихо положила младенца в колыбель; все чувства ее и самый ум притупились от горя, и потому она не поняла, на что намекает Оуэн, говоря об исполнении пророчества, а может быть, и вовсе не расслышала его слов.

От ее прикосновения несчастное сердце Оуэна чуть оттаяло.

– О Нест! – воскликнул он, заключая ее в объятия. – Ты еще любишь меня, ты еще в силах любить меня, моя душенька?

– Почему же нет? – возразила она, и глаза ее наполнились слезами. – Я люблю тебя еще сильнее, чем прежде, ведь ты был отцом моего бедного ребенка!

– Но, Нест… О, скажи ей, Эллис, ты же знаешь!

– Нет нужды, нет нужды, – откликнулся Эллис. – Ей и так пришлось много вытерпеть. Поживей, дочка, достань мое воскресное платье.

– Не понимаю, – промолвила Нест, поднося руку к голове. – Что вы хотите от меня утаить? И почему ты весь мокрый? Да поможет мне Господь, я, верно, совсем помешалась, не могу взять в толк, что значат эти ваши странные речи и дикие взгляды! Знаю только, что дитя мое погибло!

И она снова разрыдалась.

– Давай же, Нест, поторапливайся! Принеси ему что-нибудь сухое переодеться, да побыстрее!

А когда она покорно повиновалась, слишком слабая, чтобы перечить или разбираться в том, что от нее скрывают, Эллис быстрым шепотом произнес:

– Ты хочешь сказать, что сквайр мертв? Говори тише, а не то она услышит! Что ж, не будем обсуждать, как именно он умер. Внезапно, насколько я понимаю; что ж, всем нам предстоит умереть, а его надобно похоронить. Хорошо, что ночь близится. Я не удивлюсь, если ты захочешь немного постранствовать в чужих краях, Нест путешествие пошло бы на пользу; а потом… мало ли, сколько раз случалось так, что человек уходит из собственного дома и исчезает бесследно, – я полагаю, сквайр не покоится в собственном доме, – и вот начинается переполох, принимаются его искать, дивятся, куда он пропал, а потом раз! – и является наследник, без лишнего шума. Вот это ты и сделаешь и в конце концов перевезешь в Бодоуэн Нест. Нет, дитя мое, не эти чулки: найди синие, шерстяные, что я купил на ярмарке в Лланрусте. Только не отчаивайся. Сделанного не воротишь. Говорят, совершить это тебе было назначено еще во дни Тюдоров. И он это заслужил. Загляни-ка туда, в колыбель. Так что скажи мне, где он, и я, так и быть, отдам ему последний долг.

Но Оуэн сидел промокший и изможденный, уставившись на горевший в очаге торф, словно созерцая картины прошлого, и он не расслышал ни слова из того, что сказал Эллис. Оуэн не шевельнулся, даже когда вошла Нест со стопкой сухой одежды.