Текст книги "Рука и сердце"

Письмами в те дни обменивались редко. Оуэн обыкновенно получал всего одно послание из дому за семестр, да иногда отец навещал его лично. Однако в этом полугодии он не приехал к сыну, даже ни разу не написал ему вплоть до его возвращения из школы, и в канун этого события Оуэн был сражен вестью, что отец его вступил в новый брак.

Тут-то у Оуэна и случился один из приступов неудержимого гнева, тем более губительного по своим последствиям для его личности, что не мог найти выход ни в каких поступках. Новую женитьбу отца Оуэн воспринял не только как оскорбление памяти матери, что в целом свойственно детям, но более того, до сих пор он (справедливо) полагал себя главной привязанностью в жизни отца. Они так много значили друг для друга, а сейчас между ними навсегда встало что-то неуловимое, но вполне осязаемое. Ему казалось, что надлежало спросить и его мнения, заручиться и его разрешением. И уж само собою, его надлежало поставить в известность о предстоящем событии. В глубине души это чувствовал и сквайр и потому послал сыну составленное в принужденных выражениях письмо, лишь усугубившее обиду и горькое разочарование юноши.

Несмотря на весь свой гнев, едва только Оуэн увидел мачеху, как подумал, что никогда не встречал женщины столь прекрасной для ее лет, ведь она была уже не во цвете юности, и к тому времени, как сквайр взял ее в жены, успела овдоветь. В семействах немногих антиквариев, с которыми поддерживал отношения его отец, валлийскому юноше редко доводилось испытывать на себе силу женского очарования, поэтому ее манеры показались Оуэну столь пленительными, что он глядел на нее, не в силах оторвать взор, с восхищением, затаив дыхание. Ее грация, размеренность и неторопливость ее движений, самый звук ее голоса, столь сладостный, что едва ли не пресыщал слуха внимавшего, несколько примирили Оуэна с выбором отца. Однако он более чем когда-либо чувствовал, что между ним и отцом пролегла невидимая черта, что письмо, поспешно отосланное в ответ на отцовское, объявляющее о свадьбе, не забыто, хотя о нем и не упоминали. Он перестал быть наперсником и даже собеседником и товарищем отца, ведь новобрачная сделалась для сквайра всем, а сын утратил в глазах отца всякое значение, тогда как прежде он был его единственным сокровищем. Сама леди обращалась с пасынком неизменно заботливо и предупредительно, едва ли не навязчиво и подобострастно выполняя всякую его прихоть, однако он подозревал, что ее назойливое желание услужить лишено искренности. Раз или два, когда ей казалось, что на нее никто не глядит, Оуэн замечал на лице ее выражение затаенного коварства, и это открытие и множество иных мелких обстоятельств заставили его усомниться в том, что мачеха руководствуется чем-либо, кроме расчета. Выйдя за сквайра, миссис Гриффитс привезла с собою маленького ребенка от первого брака, мальчика примерно трех лет от роду. Это был один из тех проказливых, подмечающих чужие слабости насмешливых детей, что недоступны никаким увещеваниям воспитателей: проворный и озорной, он любил подшучивать над чувствами окружающих, поначалу словно бы не понимая, какую боль причиняет, но затем стал получать злорадное удовольствие от страданий тех, кого уязвлял; и потому суеверные слухи, что стали ходить в народе, будто он – колдовской младенец, подложенный в колыбель злыми фэйри, перестали казаться столь уж нелепыми и безумными.

Шли годы; и с возрастом Оуэн сделался более наблюдательным. Даже во время редких приездов домой (поскольку из школы он перешел в колледж) от Оуэна не укрылось, что в характере отца произошли разительные перемены, проявляющиеся и во внешнем поведении; постепенно Оуэн стал объяснять эти перемены влиянием мачехи, неуловимым, неощутимым для стороннего наблюдателя, но совершенно неодолимым. Сквайр Гриффитс перенимал взгляды и мнения своей жены, высказываемые ею с самым смиренным видом, и, сам того не осознавая, провозглашал их как собственные, не слушая противных доводов и не терпя возражений. Точно так же обстояло дело и с ее желаниями; чрезвычайно ловко и хитроумно, со множеством искусных ухищрений, она заставляла супруга поверить, будто желания эти – его собственные, и потому всегда добивалась их исполнения. Изображая покорную супругу и пожертвовав видимостью власти, она обрела истинную власть. Наконец, наблюдая, как несправедлив и жесток сквайр к своим слугам, домочадцам и арендаторам, какие непомерные и жестокие требования он к ним предъявляет, или замечая, как отец по какой-то необъяснимой причине отказывает ему самому в той или иной просьбе, Оуэн стал догадываться, что виной тому – наущения мачехи, ее тайное влияние, хотя в беседах с Оуэном наедине она порой сожалела о недостойных поступках сквайра. Его отец быстро пристрастился к питию, и частое опьянение не замедлило сказаться на его нраве, выражаясь во вспышках гнева. Однако и здесь его опутывали колдовские чары супруги. При ней он сдерживал свою ярость, однако она полностью отдавала себе отчет в его вспыльчивости и направляла его гнев, куда считала нужным, словно не подозревая, какую власть имеют над ним ее слова.

Между тем положение Оуэна в доме сделалось тем более унизительным, что он помнил о прежней жизни под родительским кровом, столь выгодно отличавшейся от нынешней. Ребенком он был возведен в ранг мужчины, еще не достигнув того возраста, который позволил бы ему умерить собственный эгоизм, неизбежно порождаемый подобным отношением; он помнил времена, когда его воля была законом для слуг и домочадцев, а его привязанность необходима отцу. Ныне он утратил в доме отца всякий вес и значение, а сквайр, который поначалу отдалился от сына, сознавая, какую боль причинял ему, не позаботившись заранее известить его о предстоящем браке, теперь скорее всячески избегал общества Оуэна, нежели искал его, и слишком часто проявлял совершенное безразличие к чувствам и желаниям сына, от природы надменного и независимого, тогда как, по мнению юноши, эти чувства отец должен был уважать.

Возможно, Оуэн не полностью отдавал себе отчет в силе всех этих обстоятельств, ибо участник семейной драмы редко бывает достаточно беспристрастным, чтобы неизменно сохранять наблюдательность. Однако он сделался угрюмым и ожесточенным, он предавался печальным раздумьям о том, что никто его не любит, и, как свойственно всякому смертному, жаждал сочувствия.

Подобное умонастроение всецело завладело им, когда он вернулся из колледжа домой и стал вести жизнь праздную и рассеянную. Ему предстояло унаследовать Бодоуэн, и потому никакой практической необходимости искать применения своим силам для него не существовало: отец его, воплощение настоящего валлийского сквайра, и не помышлял о том, что наследство может нуждаться в моральном оправдании, а сам Оуэн не находил в себе сил раз навсегда оставить место своего рождения и изменить образ жизни, которому сопутствовали ежедневные унижения. Впрочем, он все более и более склонялся к этой мысли, как вдруг случилось событие, задержавшее его в имении.

Теперь, когда он завершил обучение в колледже и приехал в Бодоуэн уже не в качестве гостя, а навсегда, подтвердив свое наследственное право на отцовский дом, нельзя было ожидать, чтобы согласие, хотя бы притворное, надолго воцарилось между несдержанным, ожесточенным молодым человеком и его подозрительной мачехой. Между ними произошла размолвка, и миссис Гриффитс сумела обуздать и скрыть свой гнев настолько, чтобы убедиться, что Оуэн далеко не тот глупец, каким она его полагала. С тех пор между ними не угасала вражда. Она проявлялась не в вульгарных перебранках, но в угрюмой сдержанности со стороны Оуэна и в неприкрытом презрении мачехи, которая не считала нужным считаться с ним, преследуя собственные цели. Бодоуэн перестал быть местом, где молодой человек, пусть нелюбимый и не знающий преданности и заботы близких, мог, по крайней мере, обрести душевный покой и сам позаботиться о себе; на каждом шагу ему перечили, а исполнению его желаний препятствовала воля отца, пока мачеха взирала на происходящее с мнимой безучастностью и торжествующей улыбкой на прекрасных губах.

Потому Оуэн с рассветом уходил из дому – иногда бродить по берегу моря, иногда по горам, охотиться на дичь или удить рыбу, в зависимости от времени года, но чаще «лежал, раскинувшись, в покое томном»[30]30
  Из поэмы Уильяма Вордсворта (1770–1850) «Прогулка» (1814).


[Закрыть] на низкой, мягкой траве, предаваясь мрачным меланхолическим фантазиям. Ему представлялось, будто его нынешнее жалкое существование – дурной сон, кошмар, от которого он рано или поздно пробудится и обнаружит, что снова сделался единственной привязанностью и радостью в жизни отца. Затем, встрепенувшись, он пытался стряхнуть с себя морок. Как и в его детские дни, закат изливался на небеса расплавленной лавой; великолепные пурпурные облачные дворцы воздвигались на западе, постепенно тускнея в прохладном тихом свете восходящей луны, и какое-нибудь воздушное облачко, подобно крылу серафима, иногда проплывало по закатному небосводу, поражая огненным сиянием. Земля оставалась такой же, что и в пору его детства, все так же звучали нежные вечерние песни птиц, все так же пленяли сумеречные шелесты и шорохи, – ветерок слегка колыхал вереск и колокольчики у самого лица Оуэна, дерн распространял вечернее благоухание. Но вся жизнь его, и душа, и надежды за прошедшие годы изменились безвозвратно!

Бывало, он устраивался в своей любимой ложбине на каменистом холме Моэль-и-Гест, скрытый от любопытных глаз невысокими кустами рябины, положив ноги, словно на яркую подушку, на густые заросли очитка и опираясь спиной на отвесную каменную стену, уходившую ввысь над его головой. Так Оуэн сидел часами, праздно созерцая раскинувшийся внизу залив, обрамляющие его лиловые холмы, маленькие рыбачьи лодки с отливающими белизной в лучах солнца парусами, плавно скользящие в совершенной гармонии со стеклянной гладью тихого моря. Иногда он доставал старинную, еще школьную, хрестоматию, своего верного спутника на протяжении многих лет, и принимался читать древнегреческие драмы, посвященные страданиям семейств, которые прогневили мстительную Судьбу. В этих трагедиях Оуэн видел полное и зловещее соответствие страшной легенде, запечатленной в темных закоулках его сознания и дожидавшейся своего часа, чтобы отринуть облик смутной мрачной тени и обрести отчетливые очертания. Ветхие страницы сами собою открывались на трагедии «Эдип-тиран», и Оуэн с болезненным наслаждением перечитывал книгу пророчества, столь напоминавшего тот рок, что тяготел над ним самим. Остро ощущая пренебрежение близких, он тешил себя мыслью о том, сколь важное место занимает в легенде. И едва ли не дивился, как смеют они, оскорбляя и унижая его, бросать вызов Мстительнице.

Дни шли за днями. Часто преследовал он на охоте какого-нибудь лесного зверя, пока не утрачивал от полного изнеможения способности мыслить и чувствовать. Иногда проводил вечера в маленьком трактире, стоящем у малолюдной дороги, где пусть и небескорыстный, но сердечный прием так отличался от мрачной обстановки в его родном, безучастном к нему доме.

Однажды Оуэн, которому было тогда лет двадцать пять, утомленный дневной охотой на вересковых пустошах Кленнени, проходил мимо распахнутой двери трактира «Коза», что в Пен-Морфе. Падающий из дверного проема свет и доносящиеся оттуда веселые возгласы соблазнили бедного, изнуренного страдальца, как и многих куда более обездоленных и несчастных, зайти и поужинать в трактире, где его присутствие было хоть сколько-то желанно. На маленьком придорожном постоялом дворе день выдался хлопотливый. Из Пен-Морфы пригнали отару овец числом несколько сотен голов, и овцы эти на пути в Англию заполонили все пространство у входа. Внутри суетилась сметливая, добродушная трактирщица, находившая приветливое слово для каждого усталого гуртовщика, которому предстояло провести ночь под ее кровом, пока овец устраивали на близлежащем поле. По временам она отвлекалась, чтобы услужить другой группе гостей, праздновавших в ее трактире деревенскую свадьбу. Марта Томас сбивалась с ног, но не уставала улыбаться; а когда Оуэн Гриффитс отужинал, она подошла к нему и спросила, пришлась ли ему по вкусу еда и доволен ли он, и поведала, что гости, собравшиеся на свадьбу, будут танцевать в кухне и пригласили даже знаменитого арфиста Эдварда из Корвена.

Отчасти уступая по доброте своей невысказанному желанию трактирщицы, отчасти из любопытства, Оуэн, скрестив руки и подпирая стену, остановился в коридоре, ведущем в кухню; это была не обычная кухня, где варят и пекут (та располагалась в задних комнатах дома), а просторный зал, где хозяйка обыкновенно отдыхала, закончив работу, а сельские жители устраивали празднества вроде нынешнего, сняв зал внаем. Дверной проем создавал своего рода раму для живой картины, каковую Оуэн наблюдал, прислонясь к стене в темном коридоре. Алый свет огня, когда упавший кусок торфа поднимал сноп искр в камине, вспыхивал ярче и хорошо освещал четверых молодых людей, танцевавших что-то вроде шотландского рила, двигаясь быстро, на загляденье в такт, под чудесную мелодию, наигрываемую арфистом. Когда Оуэн только появился, они плясали в шляпах, но, постепенно одушевляясь, сорвали их, а потом сбросили и башмаки, запустив их по углам и нимало не заботясь о них. Зрители встречали одобрительными возгласами всякое замечательное проявление ловкости, в которой тот или иной танцор стремился превзойти своих товарищей. Наконец, утомленные и обессиленные, они расселись по скамьям, а арфист постепенно перешел к одной из тех заунывных, но волнующих мелодий, которыми столь славился. Многолюдная публика внимала ему серьезно и торжественно, затаив дыхание: слышно было, как муха пролетит, лишь время от времени какая-нибудь девица поспешно проходила с озабоченным видом, пронося зажженную свечу в настоящую кухню позади «зала собраний». Завершив свои чудесные вариации на тему «Марша защитников Харлеха»[31]31
  «Марш защитников Харлеха» – валлийская военная песня, увековечившая осаду замка Харлех, последней крепости, которая сдалась армии йоркистов в 1468 г.


[Закрыть], он заиграл другую мелодию, «Tri chant o’bunnan» («Триста фунтов»), и тотчас же крестьянин самого что ни на есть немузыкального облика затянул пенниллион, подобие речитативных куплетов, потом этот распев подхватил другой, и это развлечение длилось столь долго, что изрядно наскучило Оуэну, и он уже подумывал бросить свой пост у двери, как вдруг в противоположном конце зала произошло какое-то движение и на пороге появились человек средних лет и молодая девица, судя по всему его дочь. Вошедший двинулся к скамье, на которой расположились самые старшие и уважаемые гости, те встретили его милым валлийским приветствием: «Pa sut mae dy gallon?» («Как твое сердце?») – и, выпив за его здоровье, передали ему чашу отличного cwrw[32]32
  Пиво (вал.).


[Закрыть]. Девицу, очевидно деревенскую красавицу, столь же тепло поприветствовали молодые люди, между тем как их подруги искоса бросали на нее взгляды, в которых читались скрытая зависть и ревность, что Оуэн объяснял ее пригожестью. Как и большинство валлиек, роста она была среднего, но соразмерно сложена, при этом члены ее отличала изящная округлость. Маленький чепчик подчеркивал пленительность лица, которое всякий счел бы чрезвычайно миловидным, хотя никто не назвал бы красивым. Оно было тоже округлое, почти овальной формы, румяное, хотя и несколько смуглое, с ямочками на подбородке и щеках, с самыми алыми губами, какие Оуэну только случалось видеть, и губы ее были столь невелики, что едва смыкались над мелкими жемчужными зубками. Носу ее явно недоставало правильности, но глаза были чудесные. Удлиненной формы, блестящие, они порой излучали мягкий свет из-под густой бахромы ресниц! Темно-каштановые, отливающие орехом волосы были тщательно заплетены в косы, уложенные под каймой изящного кружева: сельская красавица явно знала, как показать свою прелесть в самом выгодном свете, и яркие цвета ее шейного платка великолепно сочетались с ее румянцем.

Оуэна и пленило, и позабавило нескрываемое кокетство, которое обнаружила девица, собравшая вокруг себя целую толпу молодых людей и находившая для каждого веселое слово, манящий взгляд или игривый жест. Не прошло и нескольких минут, как молодой Гриффитс из Бодоуэна уже подсел к ней, движимый то ли скукой, то ли любопытством, и, поскольку валлийский наследник безраздельно завладел ее вниманием, поклонники один за другим ее оставили, предпочтя общество менее пригожих, но более приветливых девиц. Чем дольше беседовал Оуэн с хорошенькой крестьянкой, тем сильнее подпадал под ее чары; он нашел в ней больше ума и оригинальности, чем полагал возможным, да к тому же бескорыстное внимание и заботливость, которые показались ему особенно привлекательными. А кроме того, голос ее звучал столь звонко и сладостно, движения были столь грациозны, что Оуэн, сам того не замечая, пленился ею и все глядел и глядел в ее милое, зарумянившееся лицо, пока она не опустила стыдливо свои сияющие глаза под его испытующим взглядом.

Они оба молчали: она от смущения, внезапно осознав всю страстность его восторга, он – от блаженства, позабыв обо всем на свете, кроме ее живого, выразительного лица, на котором радость быстро сменялась задумчивостью, а кокетство серьезностью, – когда к ним подошел человек, которого Оуэн счел ее отцом. Тот что-то сказал дочери, а затем обратился с каким-то малозначащим, но почтительным замечанием к нему самому. В конце концов крестьянин заговорил о деревенских новостях, вовлек его в непринужденный разговор, принялся распространяться об одном местечке на Пентринском полуострове, где в изобилии водятся чирки, и в заключение попросил у Оуэна разрешения показать ему тот самый заповедный клочок земли, обещая, что если только молодой сквайр пожелает и окажет ему честь зайти к нему в дом, как он тотчас же переправит его туда на своей лодке. Оуэн слушал собеседника, тем не менее от его внимания не ускользнуло, что пригожая крестьянка, сидевшая рядом с ним, отказывала то одному, то другому кавалеру, пытавшемуся пригласить ее на танец и увести от барчука. Весьма польщенный, поскольку, как ему казалось, угадал причину ее отказов, он снова сосредоточил все свое внимание на девушке, пока ее не позвал отец, собравшийся покинуть празднество. Уходя, крестьянин напомнил Оуэну о его обещании и добавил:

– Может быть, сэр, вы меня не знаете. Мое имя Эллис Притчард, и я живу в Тай-Гласе, на склоне Моэль-и-Геста; всякий вам укажет.

Когда отец с дочерью ушли, Оуэн стал нехотя седлать коня, медля с отъездом домой; однако, заметив трактирщицу, не устоял и задал ей несколько вопросов об Эллисе Притчарде и его хорошенькой дочке. Та отвечала немногословно, но почтительно, а под конец, замявшись, добавила:

– Мастер Гриффитс, у нас так говорят: «Tri pheht tebyg y naill i’r Ilall, ysgnbwr heb yd, mail deg heb ddiawd, a merch deg heb ei geirda»[33]33
  «Три вещи схожи меж собою: хороший амбар без зерна, хороший кубок без вина и хорошая женщина без доброго имени» (иск. вал.).


[Закрыть].

Она поспешно оставила Оуэна, и тот отправился восвояси, пустив коня шагом и отнюдь не торопясь вернуться к своим домашним невзгодам.

Эллис Притчард, фермер и по совместительству рыбак, был сметлив, себе на уме и всегда помнил о своей выгоде; при всем том он отличался добродушием и известной щедростью и потому среди людей своего сословия пользовался любовью. Его поразили знаки внимания, которые молодой сквайр расточал его пригожей дочке, и он тотчас смекнул, что может извлечь из этого немалую для себя пользу. Нест стала бы не первой крестьянской девицей, перенесенной в валлийское поместье и сделавшейся его госпожой, и потому ее отец весьма проницательно и ловко дал восхищенному поклоннику повод видеть ее и в будущем.

Сама же Нест в какой-то степени обладала той же расчетливостью, что и ее отец, вполне отдавала себе отчет в том, какое высокое положение занимает ее новый воздыхатель, и была готова отвергнуть ради него всех своих прежних поклонников. Однако к ее расчетливости примешивалось и другое: она тотчас подметила всю искренность и одновременно утонченность тех знаков внимания, которыми осыпал ее Оуэн; от нее не ускользнула и выразительность его лица, по временам казавшегося даже красивым, и, кроме того, ей невольно польстила та решительность, с которою он выделил ее среди товарок. Вопреки намеку Марты Томас можно лишь сказать, что Нест была весьма ветрена и сумасбродна и что она рано лишилась матери. Она, с ее резвостью и веселостью, обожала быть объектом внимания и восторга, иными словами, любила нравиться; ей доставляло удовольствие радовать своей улыбкой и мелодичным голосом всякого, будь то мужчина, женщина или дитя. Нест кокетничала и флиртовала, позволяя себе вещи, почти недопустимые для девушки по валлийским понятиям; односельчане лишь качали головами, предостерегая своих дочерей, чтобы те не водили с нею знакомства. Если она и не запятнала себя никаким грехом, то была в шаге от оного.

Даже на празднике намек Марты Томас не произвел на Оуэна особого впечатления, так как все его чувства были поглощены иным, а уж спустя несколько дней он и думать забыл о предостережении трактирщицы и однажды теплым, погожим летним днем отправился на ферму Эллиса Притчарда с отчаянно бьющимся сердцем, ибо, кроме робкого флирта, на который он раз или два отваживался в бытность свою в Оксфорде, иного опыта в делах сердечных он не имел; и помыслы его, и его мечтания направлялись прежде в иную область.

Тай-Глас был возведен на одном из отрогов Моэль-и-Геста, склон которого и образовал заднюю стену низкого длинного крестьянского дома. Ферму некогда сложили из обрушившихся с вершины холма валунов, кое-как оштукатуренных; стены прорезали глубокие, узкие, наподобие бойниц, продолговатые окна. В целом внешний облик фермерского жилища оказался куда грубее, чем ожидал Оуэн, но внутри оно было обставлено весьма уютно и не без изящества. Дом был поделен на два помещения: одно большое, просторное и темное, в него-то сразу и вошел Оуэн, и, прежде чем зарумянившаяся Нест успела появиться из задней комнаты (куда при появлении сквайра она поспешно удалилась, дабы принарядиться), он окинул досужим взором все убранство в мельчайших деталях. Под окном, откуда открывался великолепный вид, стоял дубовый кухонный шкаф со множеством выдвижных ящиков и полок насыщенного темного цвета, отполированный до блеска. В дальнем конце комнаты Оуэн поначалу сумел разглядеть не много, поскольку зашел с улицы, где светило яркое солнце, но затем различил две дубовые кровати, закрытые, как принято в Уэльсе: это были постели Эллиса Притчарда и его батрака, помогавшего ему в поле и в море, на рыбной ловле. Большая колесная прялка стояла тут же посреди комнаты, словно ее бросили всего несколько минут тому назад, а вокруг широкого дымохода висели куски бекона, сушеная козлятина и рыба, коптившиеся на зиму.

Еще до того как Нест робко и смущенно вошла в комнату, ее отец, чинивший сети под окном и заметивший, как Оуэн повернул к их дому, явился и поприветствовал его сердечно, но не без почтительности, а затем к ним, потупив очи долу и краснея, памятуя о советах и наставлениях отца, решилась присоединиться Нест. Сдержанность ее и застенчивость лишь прибавили ей очарования в глазах Оуэна.

День выдался слишком солнечным, слишком жарким, слишком насыщенным, чтобы охотиться на чирков, и Оуэн с радостью принял нерешительное приглашение отобедать с хозяевами. Скудную трапезу составляли овечий сыр, очень твердый и сухой, ячменные лепешки, кусочки вяленой козлятины, предварительно вымоченные в воде, а потом поджаренные на открытом огне, восхитительное масло и свежая пахта, а запивали крестьянские яства «diod griafol» вином из ягод рябины, залитых водой и перебродивших. Однако при всей скромности трапезы убранство стола и все помещение так сияли чистотой, так радовали глаз, хозяева так пленяли истинным радушием, что Оуэн не мог припомнить другого обеда, которым наслаждался бы так, как этим. Конечно, в ту пору образ жизни валлийских сквайров отличался от фермерского более изобилием, нежели изысканностью, и стол у них был более разнообразный, но особой утонченности, как и у их соседей-фермеров, не водилось.

Это ныне на полуострове Ллин валлийские мелкопоместные дворяне-джентри нисколько не уступают своим англосаксонским собратьям в богатстве и элегантности, а в описываемое время, когда на весь Нортумберленд едва можно было сыскать один оловянный сервиз, ничто в образе жизни Эллиса Притчарда не могло смутить молодого сквайра.

За обедом влюбленные говорили мало, предоставив это отцу, который словно и не замечал, что гость бросает на Нест страстные взоры, а его слушает с рассеянным видом. Чем сильнее разгоралось чувство Оуэна, тем сдержаннее он его выражал, и вечером, когда Оуэн и хозяин дома вернулись с охоты на чирков, он поприветствовал Нест так же робко и застенчиво, как и она его.

Это был первый день из длинной череды тех, что провел он в обществе Нест, хотя поначалу он и не помышлял открывать своих истинных намерений. Прошлое и будущее были забыты в эту пору счастливой любви.

Эллис Притчард и его дочь пустили в ход все житейские уловки и женские хитрости, чтобы визиты в их дом были для барчука как можно приятнее и соблазнительнее. Конечно, уже того, что его ждут, что ему рады, было довольно, чтобы заманить на ферму молодого человека, которому подобное было внове и тем более сладостно. Он уходил из дому, где уверенность в том, что исполнению всякого его желания будут препятствовать, не позволяла ему даже высказать это желание вслух, и если ему доводилось слышать тут ласковые слова, то только обращенные к другим, из дому, где его присутствие или отсутствие всем было совершенно безразлично. Когда же он приходил в Тай-Глас, все, вплоть до маленькой дворовой собачки, которая с оглушительным лаем требовала, чтобы он ее погладил, казалось, непритворно радовались. Эллис с готовностью внимал его рассказам о том, как прошел день, а когда он оставался наедине с Нест, сидевшей за прялкой или маслобойкой, ее застенчивый румянец, ее торжествующий взор и робость, с которой она постепенно уступала его любовным ласкам, имели для него неизъяснимое очарование. Эллис Притчард арендовал ферму у владельца поместья Бодоуэн, и потому у него было множество причин хранить визиты молодого сквайра в тайне, а Оуэн, не желая нарушить мир и покой этих безмятежных дней бурей негодования дома, с готовностью соглашался на все уловки, предложенные Эллисом, лишь бы не разглашать истинную цель своих визитов в Тай-Глас. К тому же он вполне осознавал, чем может завершиться эта череда блаженных дней и, более того, чего ждут от него отец и дочь. Он отдавал себе отчет в том, что отец ничего не жаждал так страстно, как видеть свою дочь за наследником Бодоуэна, и, когда Нест скрыла лицо у него на груди, обвила его шею руками и прошептала ему на ухо, что любит, он ощутил лишь радость оттого, что наконец нашел кого-то, кто будет любить его вечно. И хотя Оуэн не отличался чрезмерной принципиальностью, он никогда не попытался бы заполучить Нест на иных условиях, кроме уз брака; к тому же он и вправду мечтал о верной, прочной любви и тешил себя надеждой, что навеки привяжет к себе ее сердце, как только они произнесут священные брачные обеты.

Устроить тайное венчание в те времена не представляло большой сложности. И однажды ветреным осенним днем Эллис, обогнув полуостров Пентрин, перевез их на островок Лландитрин, где малютка Нест стала будущей госпожой Бодоуэна.

Всем нам нередко случалось видеть, как сумасбродные, кокетливые, неугомонные девицы остепеняются, выйдя замуж. Они достигли главной жизненной цели, к которой неутомимо стремились в мыслях, предаваясь всевозможным причудам, и стали живым подтверждением прекрасной сказки об Ундине. Отныне их душа излучает кротость и покой. Несказанная мягкость и нежность сменяют то утомительное тщеславие, с которым они прежде стремились вызывать всеобщий восторг. Примерно так обстояло дело и с Нест Притчард. Если поначалу она во что бы то ни стало стремилась околдовать молодого сквайра Бодоуэна, то еще задолго до заключения брака это чувство сменилось искренней любовью, которую ей не доводилось испытывать до сих пор; и теперь, когда он всецело принадлежал ей, сделался ее мужем, она всей душой жаждала, насколько это было в ее власти, заставить его забыть о тех страданиях, которые, как она с истинно женским тактом угадывала, ему приходилось выносить дома. Она не жалела для него слов любви, осыпала его нежными именами, неизменно и неутомимо во всем потакала его вкусам, будь то ее наряды, распорядок дня, даже самые ее мысли.

Неудивительно, что он вспоминал о дне свадьбы с благодарностью, какой редко увенчиваются неравные браки. Неудивительно, что сердце его билось учащенно, как и прежде, стоило ему только свернуть на узкую тропинку, ведущую в Тай-Глас, и увидеть, как, несмотря на пронизывающий зимний ветер, Нест стоит на пороге в полутьме, ожидая его прихода, а тем временем свеча в маленьком оконце ярко горит, словно маяк, чтобы он не сбился с пути.

Злоречивые упреки, оскорбления и унижения, которые случалось ему претерпеть дома, изглаживались из его памяти; он думал о своей возлюбленной, в искренности чувств которой не сомневался, о новом залоге их любви, который обещало скорое будущее, и едва заметно улыбался, вспоминая тщетные попытки домашних разрушить мир в его душе.

Прошло еще несколько месяцев, и как-то ранним утром вызванный тайно доставленным в Бодоуэн письмом и поспешно пришедший на ферму Тай-Глас молодой отец был встречен слабым младенческим криком, и бледная улыбающаяся мать, с трудом протянувшая ему ребенка для поцелуя, показалась ему еще более прекрасной, нежели веселая, живая, сияющая Нест, которая когда-то покорила его сердце в маленьком пен-морфском трактире.

Но проклятию суждено было сбыться. Час исполнения пророчества неумолимо приближался.