Текст книги "Рука и сердце"

История сквайра

В 1769 году маленький городок Барфорд пришел в невиданное смятение, когда стало известно, что старый дом мистера Клейверинга подумывает арендовать некий джентльмен («джентльмен в полном смысле этого слова», как сказал хозяин трактира «Король Георг»). Дом располагался не в городке и не в сельской местности. Он стоял на окраине Барфорда, у дороги, ведущей в Дерби. Его последним обитателем был мистер Клейверинг, нортумберлендский джентльмен из хорошей семьи, который поселился в Барфорде еще на правах младшего сына; но когда старшие представители его семейства умерли, он вернулся в свое родовое поместье в качестве полновластного владельца. Дом, о котором я говорю, именовался Белым домом, поскольку был покрыт сероватой штукатуркой. Сзади к нему примыкал недурной сад, а кроме того, мистер Клейверинг пристроил к нему отменную конюшню по последнему слову тогдашней моды. Возведя такую конюшню, хозяин дома явно надеялся выгодно сдать его внаем, поскольку графство славилось своими охотничьими угодьями; в остальном же дом был вполне зауряден. В доме было много спален, в том числе проходных, расположенных анфиладой; несколько малых гостиных, довольно убогих и тесных, сплошь обшитых деревянными панелями, покрашенными синевато-серой, густого оттенка аспидной краской; одна недурная столовая, а за ней большая гостиная с эркерными окнами, выходившими в сад.

Вот и все удобства, которые мог предложить Белый дом. В глазах приезжих он едва ли выглядел очень соблазнительно, хотя почтенные обыватели Барфорда гордились им как самым большим домом в городке, где «горожане» и «помещики» частенько встречались в приятной обстановке за обедами у мистера Клейверинга. Чтобы оценить это обстоятельство, до сих пор пробуждающее у жителей Барфорда блаженные воспоминания, надобно прожить несколько лет в маленьком провинциальном городке, окруженном помещичьими усадьбами. Тогда бы вы поняли, что поклон помещика или реверанс его супруги или дочери возвышает обитателя маленького городка в собственных глазах не менее, чем голубые подвязки с серебряной каймой воспитанника сиротского дома. Целый день после этого он пребывает на седьмом небе от счастья. Но теперь, когда мистер Клейверинг уехал, где же будут водить компанию горожане и помещики?

Я упоминаю обо всем этом, чтобы читатель мог представить себе, как страстно барфордцы желали сдать Белый дом внаем и как прочно эта идея завладела их воображением, а если добавить к этому волнение, таинственность и ту важность, какую всякое незначительное событие поневоле обретает в маленьком городке, возбуждая самые ленивые умы, то вся эта смесь явит себя во всей красе. Потому читатель, пожалуй, не удивится, узнав, что до дверей Белого дома означенного джентльмена сопровождали два десятка сорванцов и что, хотя он осматривал сие строение более часа при содействии адвокатского клерка мистера Джонса, еще тридцать уличных мальчишек присоединились к толпе зевак, поджидавшей потенциального владельца на выходе, и с жадностью ловили каждое слово, пока угрозами или кнутом их не прогнали прочь, не дав узнать драгоценные вести. И вот наконец джентльмен вышел, а с ним и адвокатский клерк. Последний что-то рассказывал клиенту, переступая вслед за ним порог. Джентльмен был высок ростом, со вкусом одет и хорош собой, но взгляд его светло-голубых глаз по временам делался столь холодным и злобным, что мог произвести на проницательного наблюдателя тяжелое впечатление. Впрочем, среди уличных мальчишек и невоспитанных девиц, глазеющих на незнакомца, проницательных наблюдателей не нашлось. Однако они слишком тесно обступили крыльцо, и потому джентльмен, воздев правую руку, в которой держал короткий хлыст для верховой езды, обрушил на ближайших к нему зевак несколько ударов, причем на лице его, едва они отпрянули с криками боли, появилось выражение злорадного довольства. Но спустя миг он вновь обрел вполне безмятежный вид.

«Вот, возьмите! – возгласил он, извлекая из кармана горсть серебра и медяков и бросая монеты в толпу. – Держите, хватайте! Приходите сегодня к трем в трактир „Король Георг“ и получите еще». Поэтому, когда он уходил в сопровождении клерка, мальчишки проводили его криками «ура!». Он слегка усмехнулся, словно припомнив что-то приятное. «Вот уж я потешусь с этими наглецами, – пригрозил он. – Научу их шпионить и подглядывать за мной. И знаете, что я с ними сделаю? Накалю монеты в совке для угля, чтобы они обожгли пальцы. Вот увидите их физиономии, когда они завопят. Буду очень рад отобедать с вами в два часа и к тому времени, вероятно, приму решение, брать ли дом внаем».

Адвокатский клерк мистер Джонс согласился прийти к двум в трактир «Король Георг», однако испытывал отвращение к своему щедрому и гостеприимному клиенту. Мистер Джонс не хотел бы признаться самому себе в том, что человек с тугим кошельком, державший полные конюшни, небрежно упоминающий как своих добрых знакомых титулованных аристократов и, самое главное, подумывающий арендовать Белый дом, на самом деле далеко не джентльмен; тревожные сомнения не покидали клерка и спустя немалое время после того, как мистер Хиггинс, слуги мистера Хиггинса и лошади мистера Хиггинса водворились в Белом доме.

Любезный и довольный владелец заново отремонтировал дом и оштукатурил стены, на сей раз выбрав бледно-желтый цвет, а новый арендатор не пожалел денег на пышное внутреннее убранство, ненадолго сделавшееся маленькой сенсацией для мирных обывателей Барфорда. Панели, прежде аспидного цвета, покрасили розовым и отделали золотом; старомодные перила заменили новыми, золочеными; но прежде всего полностью переоборудовали конюшни. Со времен римских императоров никто так не заботился о комфорте и благополучии своих лошадей. Однако все сошлись на том, что в этом нет ничего удивительного, когда этих великолепных коней провели по городу, укутанных попонами, выгибающих грациозные гибкие шеи и выступающих мелкими шажками, высоко поднимая стройные ноги, словно с трудом сдерживали нетерпение и норовили броситься вскачь. С ними прибыл всего один конюх, хотя для ухода за ними потребны были трое. Однако мистер Хиггинс предпочел нанять остальных в Барфорде, и горожане всячески одобряли его решение. Барфордцы полагали, что дать работу праздношатающимся юнцам – деяние доброе и благочестивое и, более того, навыки, приобретенные ими в конюшнях мистера Хиггинса, возможно, помогут им впоследствии найти место не где-нибудь, а в самом Донкастере или Ньюмаркете. Округ графства Дербишир, в котором находился Барфорд, граничил с графством Лестершир, и потому было бы странно, если бы там не водилось псовой охоты. Должность почетного обер-егермейстера занимал некий сэр Гарри Мэнли, «aut охотник aut nullus»[7]7
  «Либо охотник, либо ничто». – Гаскелл обыгрывает крылатое латинское выражение, ставшее девизом Чезаре Борджиа (1476–1507): «Или Цезарь, или ничто».


[Закрыть]. Он оценивал всякого «по высоте в холке», при этом форма головы или выражение лица значения не имели. Однако, как сэр Гарри имел обыкновение замечать, «холка» может быть и слишком высокой, и потому он не выражал своего одобрения до тех пор, пока не увидит охотника верхом: если тот держался в седле уверенно и непринужденно, не слишком натягивал поводья и обнаруживал известную отвагу, то сэр Гарри готов был провозгласить его братом.

Мистер Хиггинс принял участие в первой охоте сезона, но не стал вступать в клуб. Барфордские охотники гордились своей удалой ездой, а местность знали как свои пять пальцев; и вот этот чужак умудрился нисколько не запыхаться к концу охоты, как и его лошадь, словно ей не пришлось одолеть изрядное расстояние, и обратился весьма надменно к старому охотнику, в тот момент отрубавшему лисий хвост[8]8
  По традиции охотнику, первым затравившему лису, принадлежит право взять себе ее «прави`ло» (хвост) в качестве охотничьего трофея.


[Закрыть]. А этот старый охотник, который готов был вспылить, заслышав малейшее замечание сэра Гарри, и набрасывался с бранью на любого, кто осмелится подвергнуть хотя бы тени сомнения его шестидесятилетний опыт младшего конюха, старшего конюха и так далее, – он, старый Исаак Вормли, смиренно внимал высокомерным речам этого незнакомца, лишь время от времени бросая на него снизу вверх быстрый, проницательный взгляд, в чем-то схожий с хитрым, сметливым взором покойного Ренара; между тем вокруг Вормли завывали гончие, забыв о коротком хлысте в кармане его поношенного сюртука. Когда в рощицу, заполоненную мокрым валежником и спутанной травой, явился сэр Гарри, а за ним и остальные участники охоты и неспешным галопом по очереди проскакали мимо, мистер Хиггинс снял головной убор и отвесил поклон, одновременно почтительный и дерзкий, насмешливо косясь на удрученные мины нескольких запоздавших.

– Отменная скачка, – похвалил сэр Гарри. – Вы впервые у нас охотитесь, но, надеюсь, мы будем видеться часто.

– Полагаю, я смогу стать постоянным участником ваших охот, сэр, – заметил мистер Хиггинс.

– Буду рад и, более того, горд принять в наш тесный круг такого смелого наездника. Лихо вы перемахнули через ворота, а вот некоторые наши друзья… – И вместо того чтобы завершить свою мысль, он хмуро воззрился на тех, кто выказал робость. – Позвольте представиться: обер-егермейстер. – Он поискал в жилетном кармане визитную карточку, где его имя значилось со всеми титулами, званиями и регалиями. – Некоторые из наших друзей любезно согласились сегодня со мной отобедать. Вы не окажете мне честь?

– Мое имя Хиггинс, – сказал незнакомец, низко поклонившись. – Я только недавно поселился в Белом доме в Барфорде и пока еще не разослал визитных карточек.

– К дьяволу визитные карточки! – воскликнул сэр Гарри. – Человек с такой посадкой и такой ловкостью будет желанным гостем в любом доме нашего графства (я лестерширец!). Мистер Хиггинс, буду рад поближе познакомиться с вами за обеденным столом!

Мистер Хиггинс прекрасно отдавал себе отчет в том, как важно закрепить первое благоприятное впечатление. Он пел куплеты, рассказывал занимательные истории и не чуждался веселых розыгрышей, а его почти инстинктивная проницательность и умение разбираться в людях безошибочно подсказывали ему, кого выбрать объектом своих шуток, не ожидая взрыва негодования и обеспечив себе одобрение более шумных, буйных и преуспевающих джентльменов. Не прошло и года, как мистер Хиггинс сделался самым популярным членом барфордского охотничьего клуба, или «обошел всех на пару корпусов», как выразился его первый покровитель сэр Гарри однажды вечером у заядлого старого охотника, сквайра, жившего по соседству, с которым они только что отобедали.

– Знаете ли, – сказал сквайр Хёрн, поймав сэра Гарри за пуговицу, – знаете ли, этот молодой повеса недвусмысленно посматривает на Кэтрин; она хорошая девочка, и ей по завещанию покойной матери достанется десять тысяч фунтов в тот день, когда она выйдет замуж. Простите меня, сэр Гарри, но я не хочу, чтобы моя дочь вышла за первого встречного проходимца.

Хотя сэру Гарри предстоял долгий путь домой, верхом, при недолгом и слабом свете месяца, в душе он был так тронут тревогой трепещущего, взволнованного сквайра Хёрна, что остановился, вернулся в столовую и со множеством торжественных клятв, которые мне не хотелось бы здесь приводить, заявил:

– Мой добрый сквайр, полагаю, я теперь уже неплохо знаю этого молодого человека и могу сказать, что лучше его вам не найти. Да будь у меня самого хоть двадцать дочерей, пусть бы выбирал любую!

Сквайр Хёрн не осмелился спросить, на чем зиждется столь высокое мнение его старого друга о мистере Хиггинсе; тот высказал его с такой серьезностью, что у старика не возникло никаких сомнений в том, что оно вполне обоснованно. Мистер Хёрн не был склонен ни к скептицизму, ни к размышлениям, да и подозрительность была не в его натуре; только любовь к Кэтрин, единственной дочери, на сей раз заставила его встревожиться, и, выслушав уверения сэра Гарри, старик, совершенно успокоившись, хотя и нетвердо держась на ногах, проковылял в гостиную, где его пригожая зардевшаяся дочь и мистер Хиггинс стояли на ковре у камина, едва ли не соприкасаясь щеками; он что-то нашептывал ей, а она внимала, потупившись. Она казалась такой счастливой и так походила на свою покойную мать, какой та была в дни юности сквайра, что тот невольно умилился и решил ни в чем ей не отказывать. Его сын и наследник как раз собирался вступить в брак и привести молодую супругу под отцовский кров; Барфорд и Белый дом находились всего-то в каком-нибудь часе езды друг от друга, и, припомнив все это, сквайр пригласил мистера Хиггинса переночевать у него, ведь месяц только зашел, на дороге темным-темно, и Кэтрин подняла на него глаза, в которых читалась забота, но ни капли сомнений в том, какой ответ получит ее отец.

Поскольку старый сквайр всячески поощрял это ухаживание, все были весьма удивлены, когда однажды утром оказалось, что мисс Кэтрин Хёрн исчезла; а когда, как принято в подобных случаях, была обнаружена записка, гласящая, что беглянка отправилась в Гретна-Грин с «избранником своего сердца», никто не мог взять в толк, почему она не согласилась на тихую свадьбу дома и не обвенчалась в приходской церкви. Она всегда была романтичной, сентиментальной девицей, очень хорошенькой, очень нежной, очень избалованной, хотя ей не помешала бы и крупица здравомыслия. Ее снисходительный отец был глубоко уязвлен недоверием, которое она обнаружила, несмотря на его неослабевающую привязанность, но, когда его сын, кипя негодованием, явился от баронета (то есть из дома своего будущего тестя, где его собственную свадьбу готовились отпраздновать с соблюдением всех полагающихся формальностей и церемоний), сквайр Хёрн с горячностью принялся защищать молодую пару, уверяя, что всему причиной – пылкость и своенравие его дочери, коими он восхищается и гордится. Однако в завершение спора мистер Натаниэль Хёрн объявил, что ни он, ни его будущая супруга никогда не переступят порог сестры и зятя. «Подожди, пока его не увидишь, Нэт! – улещивал сына старый сквайр, заранее трепеща в предчувствии семейного раздора. – Такого, как он, полюбит каждая барышня. Спроси хотя бы сэра Гарри, какого он мнения о Хиггинсе!»

– К черту сэра Гарри! Если у наездника хорошая посадка, сэру Гарри плевать на все остальное! Кто этот повеса, этот хлыщ? Откуда он родом? На какие средства живет? Из какой семьи происходит?

– Родом он с юга, из Суррея или из Сомерсетшира, точно не припомню, и тратит деньги щедро, без счету. Всякий торговец в Барфорде скажет, что он никогда не скупится, бросает деньги, как принц, Нэт. Не знаю, из какой семьи он происходит, но на его печати красуется герб, а это уж что-нибудь да значит, и он регулярно ездит на юг за арендной платой с недвижимости, которую сдает внаем. О Нэт, если бы вы с ним только подружились, я был бы доволен выбором Китти, счастливее меня не было бы в графстве отца!

Мистер Натаниэль Хёрн помрачнел и пробормотал сквозь зубы проклятие. Бедный старик-отец пожинал плоды баловства и потворства прихотям собственных детей. Мистер и миссис Натаниэль Хёрн отказались встречаться с Кэтрин и ее мужем, а сквайр Хёрн не решался даже пригласить их в Левисон-Холл, то есть в собственный дом. Более того, в Белый дом он наведывался украдкой, словно преступник, а если ему случалось провести ночь под крышей дочери и зятя, то на следующий день он неизменно тщился скрыть, где побывал, и хмурый, надменный Натаниэль истолковывал его уклончивые ответы с немалым удовлетворением. Однако младший мистер Хёрн и его супруга оказались единственными, кто не переступал порог Белого дома. Мистер и миссис Хиггинс сделались решительно более популярными, чем брат и невестка. Кэтрин совершенно вошла в роль любезной, гостеприимной хозяйки, а вследствие полученного воспитания без всякого смущения и неловкости мирилась с неотесанностью и грубостью многих товарищей мужа, не имевших понятия об утонченности манер. Она мило улыбалась и горожанам, и помещикам и, сама того не сознавая, успешно содействовала мужниному плану добиться всеобщего расположения.

Впрочем, всегда найдется тот, кто будет отпускать недоброжелательные замечания и делать нелицеприятные выводы, не имея на то почти никаких оснований; в Барфорде такую роль взяла на себя некая мисс Пратт. Она не выезжала на охоту, и потому восхитительная манера верховой езды мистера Хиггинса никак не могла привести ее в восторг. Она не пила, и потому изысканные вина, столь щедро подаваемые гостям, не могли ее смягчить. Она не терпела комических песен и буффонных историй, и потому ими тоже нельзя было заслужить ее одобрения. А именно таков был секрет популярности мистера Хиггинса, на этих трех китах зиждилась его слава. Мисс Пратт просто сидела и наблюдала. Когда бы мистер Хиггинс ни завершал свой лучший рассказ, ее лицо не меняло своего мрачного выражения, но она всякий раз устремляла на него проницательный взгляд немигающих маленьких глазок, острый, точно игла, и мистера Хиггинса всякий раз при этом, даже в жаркий день, охватывала дрожь. Мисс Пратт принадлежала к числу диссентеров, и, дабы умиротворить этого Мардохея в женском обличье, мистер Хиггинс пригласил на обед диссентерского священника, службы которого она посещала; за обедом вел себя чинно и достойно и следил, чтобы его сотрапезники не нарушали правил, а под конец пожертвовал изрядную сумму денег на бедных, призреваемых в этом диссентерском храме. Однако все было тщетно: выражение лица мисс Пратт нисколько не смягчилось, взгляд ее не подобрел, и мистер Хиггинс осознал, что, несмотря на все его попытки расположить к себе диссентерского священника, мисс Пратт оказывает на мистера Дэвиса тайное влияние, сея сомнения и подозрения и толкуя невыгодным для него образом все его речи и поступки. Мисс Пратт, маленькая, невзрачная старая дева, которая жила на восемьдесят фунтов в год, сделалась для мистера Хиггинса бельмом на глазу, хотя никогда не сказала ему ни единого резкого слова; напротив, она неизменно обращалась с ним подчеркнуто вежливо.

А у миссис Хиггинс был собственный источник огорчений. Их брак остался бездетным! Ах, с какой жадностью она глядела на резвящихся, беззаботно играющих деток! И когда замечала, что на нее смотрят прохожие, удрученно вздохнув, отправлялась дальше. Но она смирилась со своей участью.

От обитателей Барфорда не укрылось, что мистер Хиггинс чрезвычайно серьезно заботится о собственном здоровье. Он соблюдал некую тайную методу в еде, питии, физических упражнениях и отдыхе; иногда он и в самом деле предавался излишествам, но лишь изредка, например возвратившись с юга, из своих поместий, где взимал арендную плату. Необычайное напряжение всех сил и утомленность – поскольку ближайшие почтовые кареты останавливались за сорок миль от Барфорда, а если бы они и существовали в Барфорде, мистер Хаггинс, как и большинство джентльменов того времени, предпочел бы ездить верхом, – по-видимому, требовали невоздержанности, чтобы как-то восполнить затраченные усилия, и по городку поползли слухи, будто мистер Хиггинс запирается в своем кабинете и беспробудно пьет в течение нескольких дней по возвращении с юга. Однако он никого не приглашал разделить эти вакханалии.

Однажды – впоследствии этот день все вспоминали – охота с гончими состоялась на самой окраине города, а лису вспугнули на дикой вересковой пустоши, общинной земле, которую только начали огораживать несколько богатых горожан, решивших возвести там дома, более напоминающие помещичьи усадьбы, чем те, где они жили до сих пор. Среди них самое высокое положение занимал мистер Даджен, барфордский стряпчий, поверенный в делах всех окрестных помещиков. Адвокатская контора Даджена на протяжении поколений составляла договоры аренды, брачные контракты и завещания местных помещиков. На отца нынешнего мистера Даджена была возложена обязанность собирать арендную плату для землевладельцев, точно так же как мистер Даджен делал это в описываемое мною время, а впоследствии – его сын и внук. Их профессия стала для них чем-то вроде наследственного имущества, а ощущение принадлежности к старому феодальному порядку сочеталось у них в душе со сдержанной гордостью своим положением, ибо они знали множество семейных тайн местных сквайров, а секреты их состояний и усадеб конторе господина Даджена были известны зачастую даже лучше, чем владельцам всех этих благ.

Мистер Джон Даджен выстроил себе дом на пустоши Уайлдбери-Хиз, всего-то скромный коттедж, как он имел обыкновение говорить; и хотя дом был только в два этажа, со всеми своими пристройками он занимал достаточно места; в Дерби даже специально нанимали рабочих для завершения его внутреннего убранства. Рядом с домом были разбиты хотя и не очень обширные, но восхитительно спланированные сады, а цветы на клумбах были только необычные и редкостные. Должно быть, владелец этого прелестного места был несколько огорчен, когда в тот день, о котором я говорю, лиса после долгой погони, описав круг во много миль, укрылась у него в саду. Однако мистер Даджен и виду не подал, когда джентльмен-охотник с небрежной дерзостью, столь свойственной сквайрам в ту пору, проскакал по его бархатной лужайке и, постучав в окно столовой рукоятью хлыста, попросил разрешения – нет, не так! – поставил мистера Даджена в известность о намерениях охотников вторгнуться в его сад, чтобы найти лису. Мистер Даджен заставил себя улыбнуться в знак согласия, словно подражая долготерпеливой Гризельде[9]9
  В «Рассказе студента» из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера (1343–1400), «долготерпеливую Гризельду» супруг, маркграф Вальтер, подвергает множеству жестоких испытаний, чтобы проверить, послушна ли она ему и любит ли его.


[Закрыть], а потом поспешно приказал приготовить завтрак, подав на стол все, что ни есть в доме, так как резонно рассудил, что шестичасовая скачка сделает даже самую скудную и непритязательную трапезу весьма и весьма желанной. Не моргнув глазом, он перенес вторжение грязных сапог в свои безупречно чистые комнаты и ощутил лишь благодарность за ту осторожность, с которой мистер Хиггинс расхаживал по дому на цыпочках, изо всех сил стараясь двигаться бесшумно, когда с любопытством осматривал комнаты.

– Я и сам намереваюсь построить дом, Даджен, и, клянусь честью, возьму ваш за образец, ведь лучшего и быть не может!

– О, мое скромное жилище, маленькое и убогое, едва ли сможет послужить образцом для вашего будущего дома, вне сомнений просторного и роскошного, мистер Хиггинс, – отвечал мистер Даджен, тем не менее радуясь комплименту и довольно потирая руки.

– Еще как сможет, еще как! Дайте взглянуть. У вас есть столовая, гостиная… – Он запнулся, и мистер Даджен, как и ожидалось, продолжил:

– Четыре малые гостиные и спальни. Но позвольте показать вам весь дом. Признаюсь, я потратил немало сил на его убранство, и, хотя он куда меньше того, что может вам потребоваться, кое-что можно будет повторить и у вас.

И тут они оставили других джентльменов, продолживших свою обильную трапезу и наводнивших столовую столь сильным запахом лисы, что он заглушал аромат поспешно поджаренных ломтиков бекона, и стали тщательно осматривать комнаты на первом этаже. А потом мистер Даджен промолвил:

– Если вы не устали, мистер Хиггинс, – убранство дома для меня что-то вроде хобби, я могу говорить о нем бесконечно, поэтому, если утомитесь, остановите меня, – я покажу вам свой рабочий кабинет, свое убежище.

Рабочий кабинет мистера Даджена находился в центре дома, над крыльцом, оформленным в виде балкона и заполненным множеством заботливо подобранных изысканных цветов в вазах. В самом кабинете были предприняты все усилия, чтобы с изяществом скрыть многочисленные ларцы, ларчики и шкатулки с замками и замочками, наличия которых требовала профессия мистера Даджена, ведь, хотя его контора располагалась в Барфорде, самое ценное, как он сообщил мистеру Хиггинсу, он хранит здесь, поскольку это куда более безопасное место, нежели контора, которую его клерки всякий раз запирают на ночь перед уходом, оставляя без присмотра. Однако, как напомнил ему мистер Хиггинс при следующей встрече, с лукавым видом ткнув пальцем в бок, дом мистера Даджена оказался не столь уж надежным. Спустя неделю после того, как мистер Даджен принял у себя барфордских охотников, его сейф, помещавшийся наверху в кабинете, с особым, придуманным самим мистером Дадженом засовом на окне, секрет которого был известен только изобретателю и нескольким его близким друзьям, которым он его с гордостью продемонстрировал, – сейф этот, заключавший в себе рождественскую арендную плату полудюжины лендлордов (поскольку ближайший банк располагался в Дерби), был взломан и опустошен. И потому богатый, но хранивший свое состояние в тайне мистер Даджен велел своему доверенному лицу отказаться от покупки фламандской живописи, ведь деньги требовались для возмещения недостающей арендной платы.

Тогдашние Кизилы и Булавы[10]10
  Кизила и Булава – имена полицейского пристава и его помощника из комедии Уильяма Шекспира «Много шума из ничего» (в переводе Т. Щепкиной-Куперник).


[Закрыть] решительно не сумели найти никаких улик, способных навести на личность грабителя или грабителей, и хотя несколько бродяг задержали и доставили пред очи мистера Дановера и мистера Хиггинса, мировых судей, обыкновенно председательствующих в судебном зале Барфорда, против них не сыскали никаких свидетельств и, продержав день-два в каталажке, отпустили на все четыре стороны. Однако отныне стоило мистеру Хиггинсу увидеть мистера Даджена, как он адресовал ему дежурную шутку, мол, не порекомендует ли тот ему надежное место для хранения ценностей и не изобрел ли он в последнее время еще каких-нибудь устройств для защиты дома от грабителей.

Спустя примерно два года после этих событий и семь лет после того, как мистер Хиггинс вступил в брак, однажды вечером во вторник мистер Дэвис сидел в кофейне трактира «Король Георг», почитывая новости. Он входил в клуб джентльменов, которые встречались тут время от времени, чтобы сыграть в вист, почитать немногие газеты и журналы, печатавшиеся в те дни, и обсудить рынок в Дерби и цены во всем графстве. Вечер выдался морозный, и посетителей в кофейне было не много. Мистер Дэвис торопился дочитать статью в «Джентльменс мэгэзин» и даже делал выписки из нее, намереваясь опубликовать на нее отзыв, однако, имея скудный доход, не мог позволить себе приобрести номер журнала. Поэтому-то он и задержался; шел уже десятый час, а в десять кофейня закрывалась. Однако, пока он выписывал нужные фрагменты, в комнате появился мистер Хиггинс. Он был бледен, весь продрог и вид имел изможденный. Мистер Дэвис, до сего часа единолично располагавший огнем в камине, вежливо подвинулся и протянул вновь прибывшему единственную лондонскую газету, которую могла предоставить кофейня. Мистер Хиггинс принял ее и заметил, что сегодня необычайно холодно, но мистер Дэвис был так увлечен статьей и своими выписками, что помедлил и не тотчас откликнулся на слова мистера Хиггинса. Тот подтащил стул поближе к огню и, поежившись, поставил ноги на каминную решетку. Потом он положил газету на край стола, что был ближе, и уставился на красные горящие угли, склонившись над ними очень низко, словно промерз до костей. Наконец он промолвил:

– Нет ли в газете сообщения об убийстве в Бате?

Мистер Дэвис, который как раз покончил со своими выписками и собрался было уйти, остановился и спросил:

– А разве в Бате произошло убийство? Нет, я ничего об этом не знаю. А кого убили?

– О, ужасное, чудовищное убийство! – проговорил мистер Хиггинс, не поднимая от огня глаз с расширенными зрачками. – Ужасное, ужасное убийство! Интересно, найдут ли убийцу? Не могу оторваться от пламенеющего центра этих угольев, – поглядите, он кажется бесконечно далеким и на расстоянии превращается в огонь страшный и неугасимый.

– Мой дорогой сэр, да у вас лихорадка! Вас бьет дрожь! – воскликнул мистер Дэвис, решив про себя, что его товарищ обнаруживает признаки горячки и что у него начинается бред.

– О нет! – возразил мистер Хиггинс. – Лихорадки у меня нет. Просто сегодня ночью очень холодно.

И он сосредоточился на статье в «Джентльменс мэгэзин», ибо и сам был изрядным книгочеем и занятия мистера Дэвиса могли заинтересовать его более, нежели остальных обитателей Барфорда. Наконец стрелки часов приблизились к десяти, и мистер Дэвис поднялся, намереваясь отправиться восвояси.

– Нет, подождите, Дэвис! Побудьте со мною! Мы разопьем бутылку портвейна, и это умиротворит Сондерса. Я расскажу вам об убийстве, – продолжал он, понизив голос и переходя на хриплый полушепот. – Жертвой была старухой, и он убил ее, когда она читала Библию у своего камина!

Он устремил на мистера Дэвиса странный, испытующий взор, словно рассчитывая, что эта ужасная история произведет на собеседника такое же глубокое впечатление, как и на него.

– О чем вы, дорогой сэр? О каком убийстве вы непрестанно твердите? Здесь никого не убивали.

– Да нет же, глупец! Говорю вам, это случилось в Бате! – внезапно вспылив, воскликнул мистер Хиггинс, а затем, успокоившись, в своей самой вкрадчивой манере, положив руку на колено мистера Дэвиса и мягко удерживая его возле камина, начал излагать историю убийства, которое занимало все его мысли; однако голос его был странно тих, лицо точно окаменело, а жесты сделались непривычно размеренными, словно механическими; он ни разу не взглянул мистеру Дэвису в глаза, но по временам, как вспоминал мистер Дэвис впоследствии, сжимал его колено, точно тисками.

– Она жила вместе со служанкой на тихой, старинной улице, в маленьком домике. Ее считали доброй старушкой, но, несмотря на это, она копила и копила деньги и никогда не жертвовала на бедных. Мистер Дэвис, разве не жертвовать на бедных – это не грех? Тяжкий, тяжкий грех? Я всегда жертвую на бедных, ведь так выражается любовь к ближнему, а однажды я прочел в Библии, что «любовь покрывает множество грехов»[11]11
  «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов» (1 Петр. 4: 8).


[Закрыть]. Старая грешница никогда не давала денег на благотворительность, она их лишь копила, сберегала и сберегала. Кто-то прослышал об этом; думаю, она сама соблазнила этого человека своим богатством, и Господь наказал ее за это. А этот человек – кто знает, мужчина то был или женщина? – узнал также, что в церковь она ходит по утрам, а ее служанка – днем, и потому, пока служанка была в церкви, а на улице и в доме ни души, тем временем сгущались зимние сумерки, надвигалась тьма, и она дремала над Библией, а это же грех, заметьте, мистер Дэвис, и Господь покарал бы ее за это рано или поздно; и потом раздались негромкие шаги, человек, о котором я вам рассказываю, вошел в комнату. Поначалу он – но нет!.. Поначалу, вероятно, – обо всем этом мы можем только гадать – он вежливо попросил ее отдать деньги или указать место, где она их прячет, но старая скряга и не подумала повиноваться, не взмолилась о пощаде, не вручила ему ключи, когда он стал угрожать ей, а лишь с презрением глядела ему в лицо. О боже мой, мистер Дэвис, однажды, когда я был маленьким, невинным ребенком, мне приснилось, будто я совершил такое преступление, и я проснулся в слезах, и моя мать утешала меня, – вот потому-то сейчас меня и охватила такая дрожь, а еще из-за холода, ведь там, снаружи, такая ужасная, невыносимая стужа!