Текст книги "Рука и сердце"

Прежде всего он хотел доказать наследственное право Люси, и с этой целью вызвался разыскать мистера Гисборна, чтобы, во-первых, получить документальные свидетельства ее происхождения от килдунских Фицджеральдов, а во-вторых, выяснить как можно больше про само проклятие и те способы, которые были – если были – испробованы, дабы избавиться от призрака. Он привел мне несколько примеров, когда под воздействием молитвы и поста бесовская сила с воем и стенаниями покидала тело одержимого; просветил меня относительно странных случаев, имевших место в Новой Англии, притом сравнительно недавно[18]18
  Речь идет о судебном процессе над ведьмами в г. Салем в 1692–1693 гг.


[Закрыть]; вспомнил книжицу мистера Дефо, в которой автор предлагает разные методы борьбы с призраками, вплоть до успешного выдворения их туда, откуда они пожаловали[19]19
  Памфлет «Правдивый рассказ о явлении призрака некоей миссис Вил…» (1705).


[Закрыть]; и наконец, понизив голос, заговорил о жестоких практиках, с помощью которых ведьм принуждают бросить свое ремесло. Но слушать о пытках и кострах мне было невыносимо. Я высказал мнение, что Бриджет не какая-нибудь зловредная ведьма, а простая неграмотная женщина, не умеющая обуздывать свои страсти; что помимо всего прочего они с Люси одной крови и подвергнуть ее испытанию – хоть водой, хоть огнем – значит обречь на муку, а может быть, и на смерть прародительницу той, кого мы хотим избавить от мук!

Поразмыслив, дядя признал справедливость моего последнего довода – по крайней мере, он обещал, что по своему почину не откроет процесс о колдовстве, пока не будут испробованы все прочие средства для снятия злых чар, – и одобрил мое намерение для начала съездить к Бриджет и все ей рассказать.

Так я вновь оказался на постоялом дворе близ Колдхолма. Добрался я туда уже затемно. Хозяин принес мне ужин, я спросил его, что он думает о Бриджет, и услышал следующее. Старуха много лет жила совсем одна, словно отшельница или дикарка. А если изредка и сталкивалась с кем-то на своем пути, бывала резка и неприступна, как будто все обязаны ей подчиняться. Местные жители давно смирились с ее командирскими замашками – боялись ее ослушаться. Все знали: коли угодишь ей, будет тебе удача; коли пропустишь ее слова мимо ушей или пойдешь супротив ее воли, жди неприятностей, больших или малых: не на себя, так на кого-нибудь из своих близких накликаешь беду. Нельзя сказать, что она внушала окружающим ненависть, скорее – неописуемый ужас.

Наутро я отправился к ней. Она стояла и смотрела, как я приближаюсь, и от ее фигуры веяло суровым величием низложенной королевы. По лицу ее я видел, что она узнала меня и не возражает против моего визита, но молча ждет, когда я объясню причину своего появления.

– Я выяснил, что сталось с вашей дочерью, – сказал я, решив для достижения своей цели с первых же слов апеллировать к ее неугасимой любви и чувств ее не щадить. – Она умерла!

Суровая старуха не дрогнула, но рука ее непроизвольно потянулась к дверному косяку, ища опоры.

– Я знала, что ее нет на свете, – промолвила она тихим грудным голосом и, помолчав, прибавила: – Надо бы оплакать ее, да горе выжгло слезы – за столько-то лет! Расскажите мне о ней, сударь.

– Не сейчас, – ответил я, ощутив странный прилив уверенности оттого, что мне хватило духу возразить этой женщине, внушавшей мне тайный трепет. – У вас когда-то была собачка…

Эти слова задели ее, казалось, сильнее, чем известие о смерти дочери. Не дав мне договорить, она разразилась бурной тирадой:

– Была! Любимый щенок моей Мэри… последнее, что осталось у меня от нее… и его застрелили – просто так, из озорства! Он умер у меня на руках. Но помяните мое слово – убийца по сей день клянет тот час! Ибо те, кого он любит больше всех на свете, навеки прокляты за безвинно пролитую им кровь.

Глаза ее выкатились из орбит, словно она впала в транс и воочию увидела устрашающие результаты своего проклятия.

– Несчастная! – воскликнул я. – Та, кого он любил больше всех, та, на кого пало твое проклятие, – единственное дитя твоей покойной дочери!

Вся жизнь, воля, страсть вновь вернулись в ее потухшие глаза: она насквозь пронзила меня взглядом, чтобы узнать, правду ли я говорю. Затем, не задав более ни одного вопроса, не проронив ни слова, она в каком-то диком исступлении кинулась наземь и стала судорожно хватать и мять в руках ни в чем не повинные маргаритки.

– Кость от костей моих и плоть от плоти моей![20]20
  Быт. 2: 23.


[Закрыть] Неужто я прокляла тебя?.. Неужто ты – проклята?

Так она стенала, простертая у моих ног, сраженная горем. Я пришел в ужас от того, что натворил. Она не желала слушать моих жалких утешений, она ничего не желала знать, кроме безмолвного подтверждения – достаточно было взглянуть на мой печальный вид! – того неопровержимого факта, что ее проклятие пало на дочь ее дочери. С каждой минутой во мне нарастал страх: а вдруг Бриджет не вынесет этой муки и отдаст богу душу – и Люси до конца своих дней не избавится от злых чар?

В тот же миг я увидел, как Люси в сопровождении миссис Кларк не спеша приближается к нам по лесной тропе. Вернее, я не столько увидел, сколько почувствовал, что это она, по тому блаженному покою, который разлился во мне, едва я сквозь заросли приметил ее фигуру. Она вышла из лесу, и чуть только наши взгляды встретились, ее ласковые, кроткие глаза озарились радостным удивлением. Потом ее взгляд упал на женщину, застывшую на земле с судорожно сжатыми кулаками, и чудные глаза до краев наполнились жалостью. Люси тотчас устремилась к несчастной. Опустившись на землю, она положила голову Бриджет себе на колени, осторожно поправив выбившиеся из-под чепца спутанные седые пряди.

– Спаси и помилуй ее, Господи! – пробормотала Люси. – Как она страдает!

Она послала нас с миссис Кларк за водой, но когда мы вернулись, Бриджет уже пришла в себя и стояла на коленях, молитвенно сложив руки и неотрывно глядя на милое, печальное девичье лицо, словно каждая секунда созерцания несла мир и покой ее истерзанной душе. Только по слабому румянцу на бледных щеках Люси я догадался, что девушка заметила наше возвращение; казалось, она сознает свое благотворное влияние на склонившуюся пред ней неистовую страдалицу и не хочет отвести любящих глаз от измученного морщинистого лица.

И тут откуда ни возьмись позади Люси возник ненавистный призрак, внешне чудовищно похожий на нее, но в позе Бриджет – коленопреклоненный, с руками, сжатыми в замок у груди, как бы в насмешку над прочувствованным, молитвенным порывом старой женщины. Миссис Кларк испуганно вскрикнула. Бриджет медленно поднялась, не сводя взгляда с призрака за спиной у девушки, и с шипением втянула в себя воздух; ее ужасные черные глаза окаменели, она резко выбросила вперед руку – и схватила, в точности как я давеча, лишь пустоту… Дьявольское отродье исчезло, будто его и не было, но Бриджет по-прежнему смотрела куда-то – со стороны могло показаться, что она провожает взглядом удаляющуюся фигуру. Люси сидела не шелохнувшись, опустив плечи, белая как мел: если бы я вовремя не пришел ей на помощь, она упала бы в обморок. Пока я приводил ее в чувство, Бриджет молча прошла мимо нас в свой коттедж и заперлась изнутри на засов.

Нам нужно было препроводить Люси домой, то есть туда, где они с миссис Кларк заночевали. По дороге миссис Кларк рассказала мне, что, не дождавшись вестей (мое письмо, должно быть, затерялось) и сгорая от нетерпения, уговорила Люси отправиться на поиски ее бабки; при этом она утаила от Люси ужасную репутацию старухи и ни словом не обмолвилась о наших подозрениях, а именно – что по вине Бриджет бедную девушку и постигла столь горькая участь. Миссис Кларк искренне надеялась на чудо: старуха обрадуется внучке и проклятие будет снято. Накануне вечером они прибыли в деревенскую гостиницу неподалеку от Колдхолма. Так мы оказались в Колдхолме в одно и то же время, хотя и добрались туда разными путями. И так состоялось первое свидание бабушки и внучки.

Спасаясь от летнего зноя, я долго бродил по заросшим опушкам старого леса и все думал, кто мог бы знать лекарство от столь тяжкого и таинственного недуга. Повстречав местного жителя, я спросил дорогу к ближайшему священнику. Но я напрасно ждал от него совета и помощи: человек он был грубый, ограниченный, не склонный входить в разные тонкости и привыкший рубить с плеча. Едва лишь я упомянул о Бриджет Фицджеральд, он вскипел:

– Колдхолмская ведьма! Папистка! Ирландское отродье! Я давно бросил бы ее в воду, если бы мне не ставил палки в колеса ее покровитель, тоже папист, сэр Филип Темпест, – вечно пугает честной народ страшными карами! Без него колдунью уже отдали бы под суд за ее проделки. Ведьмы должны гореть на костре! Таков закон страны. Да-да, и Божий закон тоже! Только паписту, коли он богат и знатен, никакой закон не писан. Я первый принесу вязанку хвороста, лишь бы очистить от нее нашу землю!

Вот вам и советчик! Я пожалел, что обратился к нему, и охотно взял бы все свои слова обратно. Чтобы поскорее свернуть пастора с опасной темы, я щедро угостил его пивом в деревенском трактире, куда мы – по его предложению – завернули для беседы. При первой возможности я распрощался с ним и снова отправился в Колдхолм. Путь мой лежал мимо пустующей усадьбы Старки. Я подошел к замку с задней стороны, где еще сохранялись остатки старого крепостного рва с водой, которая в лучах багряного закатного солнца была тиха и неподвижна. Над водой низко склонялись деревья, обрамлявшие ров с двух сторон; темно-зеленая листва чернела в гладком зеркале воды. Возле того угла, где помещался холл, виднелись разбитые солнечные часы. Цапля, стоя на одной ноге у кромки воды, лениво высматривала рыбу… Трудно представить себе более одинокий заброшенный дом. Унылая картина небрежения и упадка едва ли была бы более впечатляющей, если бы к ней прибавились выбитые стекла, поросший травой дверной порог и разбитый ставень, с жалобным скрипом хлопающий на ветру в вечерних сумерках. Мне не хотелось покидать это зачарованное место, но, заметив, что стало темнеть, я встряхнулся и быстро пошел по тропе, проложенной через лес к жилищу Бриджет по приказу последней леди Старки. Мною овладела решимость непременно увидеться с ней, несмотря на все засовы, – настоять, чтобы она приняла меня. Я постучался в запертую дверь: сперва учтиво, потом громко и наконец яростно. Потом принялся трясти ее с такой силой, что старые петли не выдержали и дверь с грохотом упала вовнутрь, а я внезапно оказался лицом к лицу с Бриджет. Я – красный, разгоряченный своими отчаянными усилиями; она – застывшая как изваяние, с выпученными от ужаса глазами и трясущимися серыми губами. В руках она сжимала распятие, словно надеялась, что священный символ остановит мое вторжение. Завидев меня, она сразу обмякла и безвольно рухнула в кресло. Страшное напряжение отпустило Бриджет, и только глаза ее испуганно вглядывались в темноту за порогом, которая казалась непроницаемой из-за лампы, горевшей внутри перед образом Богоматери.

– Она там? – сипло спросила Бриджет.

– Нет! О ком вы? Я один. Вы же помните меня?

– Да, – ответила она, все еще дрожа от страха. – Но эта… тварь… целый день заглядывала ко мне в окно. Я завесила его платком. Так она стала за дверью, и все время, пока не стемнело, я видела в щель ее ноги… и знала, что она все слышит, даже мое дыхание – мои молитвы! Из-за нее я не могла молиться, слова в горле застревали. Скажите мне, кто она?.. Кто эти двойняшки? Я видела утром обеих. Одна точь-в-точь моя Мэри, но другая… от нее у меня кровь стынет в жилах, хотя они похожи как две капли воды!

Она вцепилась мне в руку, словно желая удостовериться, что рядом есть живой человек. Ее била мелкая непроходящая дрожь. Я рассказал ей без утайки все то же, что и вам: как узнал от миссис Кларк, что по вине кошмарного двойника Люси прогнали из дому… Как я не верил, пока своими глазами не увидел за спиной у моей Люси ту, другую, точно такую же лицом и фигурой, но со взором дьявола. Я все рассказал ей, говорю вам, ибо полагал, что только она – чье проклятие исковеркало жизнь ее ни в чем не повинной внучки, – она одна могла исцелить, спасти ее! Когда я закончил, Бриджет надолго погрузилась в молчание.

– Так вы любите Мэрину дочку?

– Да, несмотря на страшное бремя проклятия, да, я люблю ее. И в то же время избегаю после той встречи на вересковой пустоши. Да и кто не отшатнется от нее, когда ее преследует такой двойник! Никакая любовь и никакая дружба не устоят перед тем, что противно природе человека. О Бриджет Фицджеральд! Снимите проклятие! Освободите ее!

– Где она?

Я подумал, что старухе требуется присутствие Люси и тогда она, прибегнув к какой-то особой молитве – экзорцизму, – избавит ее от злых чар.

– Я сей же час приведу ее к вам! – воскликнул я.

Бриджет удержала меня, еще крепче сжав мою руку.

– Не надо, – сказала она тихим, хриплым голосом. – Если я снова увижу то, что видела нынче утром, я умру на месте. А я должна жить, пока не исправлю содеянного. Оставьте меня! – приказала она вдруг и снова взяла распятие. – Я не убоюсь бесовской силы, которую сама вызвала из тьмы. Оставьте меня, я буду бороться с ней!

Бриджет выпрямилась, словно в порыве вдохновения забыла все свои страхи. Я замешкался, и ей пришлось повторить свое требование. Уже ступив на лесную тропу, я оглянулся и увидел, как она устанавливает распятие на пороге своего дома, в пустом дверном проеме.

На следующее утро мы с Люси пошли к ней, чтобы вместе с нею молиться об избавлении. Ее коттедж с распахнутой дверью был открыт всем взорам. Внутри никого не оказалось. Распятие стояло на своем вчерашнем месте, но Бриджет исчезла.

Глава третья

«Что же теперь делать?» – спрашивал я себя. Люси готова была смириться со своей судьбой. Ее кротость и благочестие казались мне чересчур пассивным ответом на уготованную ей пожизненную муку. Сама она никогда не роптала. Зато миссис Кларк роптала за двоих. А я с каждым днем все больше влюблялся в Люси – настоящую Люси! Но чем сильнее я любил ее, тем сильнее ненавидел отвратительную подделку – ее двойника. Внутреннее чувство подсказывало мне, что у миссис Кларк иногда возникает искушение покинуть Люси. Нервы ее были расстроены, а призрачный двойник изобретал все новые ухищрения, чтобы отвадить от Люси ее последнего (и вместе с тем самого давнего!) друга. Такое впечатление я вынес из непрерывных жалоб доброй женщины. Временами я уже с трудом их выносил, хотя раз-другой сам едва не поддался малодушному соблазну предать любовь ради благополучия. И конечно, в душе я обвинял Люси в излишнем долготерпении – в излишней покорности. Надо сказать, что мало-помалу она завоевала сердца всех колдхолмских детей. (Они с миссис Кларк решили поселиться в коттедже, рассудив, что для них, всеми гонимых, это место ничем не хуже других. К тому же наши шаткие надежды были связаны с Бриджет. Пусть она исчезла без следа – мы верили, что рано или поздно она вернется сюда или каким-нибудь образом даст о себе знать.) Да, Люси притягивала к себе детей – своим мягким голосом, ласковой улыбкой, неизменной добротой… Увы! Со временем дети один за другим бежали от нее как от огня. Догадаться о причине такой перемены было несложно. Для меня это стало последней каплей. Я просто не мог больше там оставаться. Уеду в Лондон к дяде, подумал я, и расспрошу столичных богословов: может быть, они научат меня, как снять проклятие.

Мой дядюшка не терял времени даром и добыл все необходимые свидетельства, подтверждающие родословную Люси, – у ирландских юристов и у самого мистера Гисборна. Этот последний прислал из-за границы (он вновь служил в австрийской армии) письмо, которое являло собой смесь беспощадного самоосуждения и стойкой неприязни. Очевидно, всякий раз, когда он думал о Мэри – о ее короткой жизни, о том, как дурно он обошелся с ней, о ее трагическом конце, – самые суровые слова казались ему слишком мягкими для оценки собственного поведения; и с этой точки зрения проклятие, наложенное Бриджет на него и его близких, он считал поистине пророческим, как если бы его внушили ей высшие силы, ибо в проклятии воплотилась кара за грех куда более тяжкий, нежели убийство несчастной собачки. Но когда он обращался мыслями к своей дочери, в его душе поднималось отвращение к безобразным выходкам дьявольского отродья, хотя он и пытался спрятать свои истинные чувства под маской полного безучастия к судьбе Люси. У меня складывалось ощущение, что он не моргнув глазом лишил бы жизни свою одержимую дочь – как без раздумий раздавил бы мерзкую гадину, заползшую к нему в спальню или в постель!

В итоге Люси стала законной наследницей огромного состояния Фицджеральдов. Вот и все – все и ничего.

Хмурым ноябрьским вечером мы с дядюшкой сидели в нашем лондонском доме на Ормонд-стрит. Я был нездоров, мне чудилось, будто меня обвили и душат змеиные кольца несокрушимой беды. (Я обменивался письмами с Люси, но что письма! Видеться друг с другом мы не смели из-за вмешательства ужасного Третьего, который всякий раз норовил занять ее место.) В тот день дядюшка заказал воскресный молебен в нескольких лондонских церквях и молельных домах о спасении некой души, истязаемой злым духом. Он верил в молитву, я – нет; я во всем разуверился. Мы коротали вечер вдвоем – он пытался развлечь меня старинными байками, а я слушал его вполуха и думал о своем, когда наш старый лакей Энтони открыл дверь и без доклада впустил любезного господина приятной наружности, чье необычное платье выдавало служителя Римско-католической церкви. Он посмотрел на моего дядю, потом на меня – и поклонился мне.

– Я не назвал лакею свое имя, сэр, – сказал он, – потому что оно едва ли знакомо вам. Разве только, бывая в северных графствах, вы что-то слышали об отце Бернарде, капеллане из Стоунихерста?

Некоторое время спустя я припомнил, что действительно слышал о нем, но тогда я напрочь забыл об этом и признался в своем неведении. Мой неизменно радушный дядюшка, хоть и ненавидел папистов, как может «ненавидеть» добрейшей души человек, немедленно предложил посетителю сесть и велел Энтони принести бокалы и кларет.

Отец Бернард принял приглашение с непринужденной галантностью человека, хорошо знающего свет. Поблагодарив хозяина дома, он повернулся ко мне и смерил меня проницательным взглядом. После необязательного легкого разговора, который наш гость охотно поддержал – очевидно, желая уяснить для себя, насколько доверительные отношения связывают меня с дядей, – он выдержал небольшую паузу и перешел к делу.

– Я прибыл к вам, сэр, по просьбе одной женщины, которая помнит вашу доброту. Она одна из моих духовных чад в Антверпене. Я говорю о Бриджет Фицджеральд.

– Бриджет Фицджеральд! – изумился я. – В Антверпене?.. Скорее расскажите мне, сэр, все, что вам известно о ней.

– Разговор будет долгий, – предупредил он. – Но прежде позвольте спросить, насколько этот джентльмен… ваш дядя… осведомлен об интересующем нас предмете.

– Он знает все, что знаю я, – быстро ответил я и, взяв дядюшку за локоть, не позволил ему встать и удалиться.

– В таком случае мне предстоит держать речь перед двумя джентльменами, которые, хотя и не разделяют моих религиозных убеждений, несомненно сознают, что зло не дремлет: демоны постоянно стремятся прознать о наших греховных мыслях и по наущению своего властелина, Князя Тьмы, обратить их в богопротивные деяния. Такова вкратце моя теория о природе того греха, который зовется колдовством и который я, вопреки уверениям скептиков, отказываюсь считать досужей выдумкой. Как мы с вами хорошо знаем, Бриджет Фицджеральд повинна в сем смертном грехе. С тех пор как вы с ней виделись в последний раз, не счесть, сколько молебнов и месс было отслужено в наших церквях, сколько епитимий было наложено и исполнено, дабы Господь Бог и святые угодники, если будет на то их благая воля, смилостивились над ней и простили ее. Но этой милости она не удостоилась.

– Объясните наконец, – сказал я, – кто вы и каким образом вы связаны с Бриджет. Как она очутилась в Антверпене? Умоляю вас, сэр, расскажите мне все! Простите мое нетерпение, я болен, от лихорадки у меня мутится разум.

Он внял моей просьбе и начал с самого начала – со своего знакомства с Бриджет. Не знаю почему, но его манера и даже тон его голоса действовали на меня умиротворяюще.

– С мистером и миссис Старки я познакомился еще во время их пребывания за границей, и когда приехал в Стоунихерст исполнять обязанности капеллана в замке Шерберн, наше знакомство возобновилось, более того – я стал духовником всего семейства Старки. Дело в том, что их усадьба удалена от приходов нашей церкви, и Шерберн – ближайшее место, где можно приобщиться истинной веры. Излишне напоминать вам, что тайна исповеди свята и нерушима и духовник должен быть нем как могила. Могу сказать одно – хорошо изучив Бриджет, я пришел к убеждению, что это женщина незаурядная, наделенная необычайной силой творить и добро, и зло. Полагаю, мне удавалось время от времени оказывать ей духовную поддержку и она видела во мне преданного служителя Святой Церкви, которая наделена чудодейственной властью трогать людские сердца и облегчать тяжкое бремя грехов. Случалось, Бриджет одна, страшной ночной порой, в непогоду, шла по холмам за много миль, только чтобы исповедаться и получить отпущение. Очистившись, с миром в душе, она возвращалась к своей госпоже и своим повседневным обязанностям, и никто не догадывался, где она была в те часы, когда другие безмятежно спали в своей постели. После отъезда ее дочери… после таинственного исчезновения Мэри… мне не раз приходилось назначать ей длительную епитимью во искупление греха непокорности, ибо, начав роптать, она очень скоро впадала в более тяжкий грех богохульства. Однажды она отправилась в долгий путь, о чем вы, наверное, слышали, – ударилась в бесплодные поиски Мэри, – а я за время ее отсутствия получил приказ вернуться к моим прежним обязанностям в Антверпене и на многие годы потерял Бриджет из виду.

Несколько месяцев назад я вечером возвращался домой по переулку, ведущему от Синт-Якобскерк[21]21
  Синт-Якобскерк – церковь Св. Иакова.


[Закрыть] к улице Меир[22]22
  Меир – главная торговая улица в Антверпене.


[Закрыть] и вдруг увидел, что на тротуаре под уличным алтарем Скорбящей Божией Матери сидит женщина, обхватив руками колени. Свет от лампады падал на нее сверху, и лицо ее было скрыто темной тенью от капюшона. Мое призвание не позволяет мне пройти мимо человека, если я вижу, что его постигло горе и он близок к отчаянию. Я остановился и заговорил с ней. Естественно, я обратился к ней по-фламандски, полагая, что она принадлежит к местной городской бедноте. Не поднимая глаз, женщина покачала головой. Тогда я перешел на французский, и она стала отвечать мне заученными фразами, из чего я заключил, что она скорее англичанка или ирландка. Соответственно, я заговорил с ней на своем родном языке. Тут уж она узнала мой голос, вцепилась обеими руками в мою сутану и чуть ли не силой заставила меня стать рядом с ней на колени перед алтарем; я подчинился – не столько физическому понуждению, сколько ее страстному желанию.

«О Пресвятая Богородица! Ты глуха к моим мольбам, так услышь его, ведь Ты давно его знаешь, он верно служит Тебе, всего себя отдает исцелению безутешных сердец! Услышь его! – Бриджет повернулась ко мне. – Она услышит вашу молитву. Меня Она не слышит – ни Она, ни святые угодники на небесах: нечистый дух уносит мои молитвы… с того самого первого дня. Прошу, отец Бернард, помолитесь за меня!»

Я вознес молитву об утешении в скорби, не ведая, какое горе томит душу женщины, но уповая на премудрость Божией Матери. Бриджет крепко держалась за меня и тяжкими вздохами вторила моим словам. Закончив, я поднялся, осенил ее крестным знамением и хотел благословить, как вдруг она вся сжалась, словно испуганный зверек, и сказала:

«Я великая грешница, и я не была на исповеди».

«Встань, дочь моя, – ответил я, – пойдем со мной».

И я отвел ее в одну из исповедален Синт-Якобскерк.

Она преклонила колени, я приготовился слушать. Но Бриджет не сказала ни слова. Злые силы лишили ее дара речи. После она призналась мне, что уже много раз пыталась исповедаться – с тем же плачевным результатом.

У нее не было денег заплатить за надлежащий ритуал экзорцизма, а священники, к которым она обращалась, либо не могли понять ее ломаный французский (или ее ирландский английский), либо принимали ее за помешанную – надо признать, ее странная, экзальтированная манера у кого угодно вызвала бы такое подозрение – и потому не прибегли к единственному верному средству развязать ей язык, дабы она могла исповедаться в своем великом грехе, принести покаяние и в конце концов получить прощение. В отличие от них я давно знал Бриджет и чувствовал, что Господь недаром привел ко мне кающуюся грешницу. Я совершил все обряды, предписанные нашей церковью для исцеления одержимых, почитая это своим святым долгом, особенно когда узнал, что Бриджет отправилась в Антверпен только для того, чтобы найти меня и исповедаться мне. Разглашать содержание ее страшной исповеди я не вправе. Многое вы и сами знаете – если не все.

Но ей еще только предстоит избавиться от смертельной вины – и избавить пострадавших от последствий оной. Ни молитвы, ни мессы тут не помогут, хотя они должны придать ей стойкость, без которой невозможен подвиг чистой, бескорыстной любви и самопожертвования. Ее неистовые заклинания, ее призывы к отмщению – все ее нечестивые мольбы не достигали и не могли достичь слуха небесных заступников! Иные силы перехватили их и сделали так, что проклятия, обращенные к небесам, пали на ее плоть и кровь и, поразив тех, кого она любила, изранили и сокрушили ее сердце. Ей нужно было забыть, похоронить себя прежнюю как можно скорее, чтобы о той, прежней Бриджет больше ни слуху ни духу не было на земле! Она вступила в орден Святой Клары в смиренной надежде через непрестанное покаяние и служение ближним удостоиться в последний час отпущения грехов и отойти с миром в душе. Но до той поры невинная жертва обречена страдать. Прошу вас – не покиньте ее! Прошу не от имени колдуньи Бриджет Фицджеральд, но от имени кающейся и готовой прийти на помощь всем, кто нуждается в ней, сестры Магдалены, монахини-клариссинки.

– Сэр, – ответил я отцу Бернарду, – я уважаю вашу просьбу, однако позвольте вам заметить, что меня не нужно уговаривать сделать все возможное для блага девушки, которую я люблю и без которой не мыслю своей жизни. Если я и разлучился с ней на время, то единственно для того, чтобы найти средство помочь ей. Я принадлежу к Англиканской церкви, мой дядя пуританин – мы оба денно и нощно молимся о ней; в воскресенье в лондонских церквях отслужат молебен об избавлении страдалицы (не называя ее имени) от козней темных сил. Но вы должны знать, сэр, что никаким темным силам не смутить ее чистую душу. Жизнь ее исполнена добродетели и любви, и хотя все отвернулись от нее, ни зло, ни скверна не пристают к ней. Желал бы я иметь такую веру, как у нее!

Дядюшка счел, что пора и ему сказать свое слово.

– Дорогой племянник, – начал он, – мне кажется, что этот джентльмен, исповедуя вредную, по моему разумению, доктрину, тем не менее поступил совершенно правильно, когда наставил Бриджет на путь деятельной любви и милосердия во искупление ее грехов – ненависти и жажды мести. Тем же путем в меру наших способностей следует идти и нам, чтобы молитвы наши были услышаны: подавать милостыню, посещать сирых и обездоленных. И дабы слова не расходились с делами, я сам отправлюсь на север и позабочусь о девушке. Мне по старости лет не страшны уже ни люди, ни демоны. Я привезу ее и введу в свой дом, и пусть проклятый двойник является сколько хочет! Коллегия богословов устроит ему достойную встречу – посмотрим, как он тогда запоет!

Великодушный, отважный старик!.. Но отец Бернард пребывал в задумчивости и не спешил обнадежить нас.

– Ненависть еще тлеет в сердце Бриджет, – промолвил он, – христианское всепрощение не полностью завладело ее душой, иначе бесовская сила уже утратила бы свою власть. Если я правильно вас понял, ее внучка по-прежнему страдает от злой напасти?

– Увы, это так! – печально подтвердил я, вспомнив о последнем письме миссис Кларк.

На сем он откланялся. Впоследствии до нас дошел слух, что в Лондон он приезжал с секретной политической миссией – как агент якобитов. Так или иначе, человек он, несомненно, благородный и мудрый.

Месяц шел за месяцем без каких-либо перемен. Люси упросила моего дядю оставить ее на прежнем месте, опасаясь, как я позже выяснил, что если она – вместе со своим страшным двойником – станет жить в одном доме со мной, то моя любовь не вынесет каждодневных потрясений. На такую мысль ее натолкнуло не сомнение в силе моей любви, но простое сочувствие и нежелание надрывать мне нервы, поскольку она не единожды могла удостовериться в том убийственном впечатлении, какое производил на всех кошмарный призрак.

Я был несчастлив, мной овладело мучительное беспокойство. Почти все свое время я отдавал добрым делам, но не из любви к ближним, а только чтобы заслужить награду, и потому награды не удостоился. В конце концов я испросил у дядюшки разрешения уехать и отправился путешествовать, а вернее, скитаться без всякой цели подобно многим другим, кого гонит в путь единственное желание – бежать от себя. По странной прихоти меня занесло в Антверпен, хотя в те времена Нидерланды беспрерывно сотрясались от войн и восстаний. Вполне возможно, все то же стремление увлечься чем-нибудь посторонним и погнало меня в гущу борьбы фламандцев с австрийцами. Фламандские города бурлили, тут и там вспыхивали бунты, которые подавлялись только благодаря многочисленным австрийским гарнизонам.

Итак, я прибыл в Антверпен, навел справки об отце Бернарде и узнал, что он ненадолго уехал из города. Тогда я спросил, как мне найти обитель клариссинок. Но все, что я увидел, – это глухие серые стены, зажатые узкими улочками в самой низкой части города. Если бы я страдал от увечья или какой-нибудь гнусной болезни, если бы по той или иной причине положение мое было отчаянным, объяснил мне мой хозяин, клариссинки приняли бы меня и окружили заботой. Но я был здоров и ни в чем не нуждался. Со слов хозяина я уяснил, что сестры соблюдают строгий затвор, одеваются в рубище, ходят босые, живут подаяниями горожан и даже этими жалкими крохами делятся с бедными и убогими, которых кругом полным-полно; они не имеют сношений с внешним миром и глухи ко всему, кроме голоса людских страданий. На мой вопрос, нельзя ли мне поговорить с одной из сестер, хозяин только улыбнулся: им запрещается размыкать уста даже для того, чтобы попросить корку хлеба; тем не менее они как-то живут, да еще и других подкармливают из того, что перепадает им в виде милостыни.