Текст книги "Такой я была"

– Я тебе не верю. Я же был там. И видел, что ты тоже что-то чувствовала.

– Слушай, ты тут ни при чем, просто.

– Просто что? – обрывает меня он. Он весь нервный, как на иголках, и запускает пальцы в волосы, как будто хочет выдрать клок.

– Что просто что?

– Это! Эта игра. – Парень тычет в меня пальцем, сжимает челюсти и раздувает ноздри. Его дыхание учащается. – Что это за спектакль? Чего ты добиваешься?

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Может, с другими парнями это и работает, но со мной нет! Поэтому просто прекрати, ясно? – Он делает шаг мне навстречу. Я делаю шаг назад.

– Почему? Чем ты отличаешься? Не обманывай себя. Ты такой же, как все. Вы все одинаковые. Боже, это так предсказуемо, что меня просто тошнит! – Мои слова разносятся по пустому коридору, окружают нас и, окольцевав, не дают пошевелиться.

Его лицо бледнеет, искажается от боли, а я чувствую, как губы сами собой расплываются в улыбке.

– Знаешь, странная – это еще ладно, – тихо произносит он. На лице напрягается и подергивается какая-то жилка. – Запутавшаяся – это еще ладно. – Его глаза полны слез. О боже, его голос дрожит. – Но ты… ты просто шлюха.

Если бы слова могли ранить, наносить физические увечья, эффект от его слов можно было бы сравнить с ударом тяжеленного пушечного ядра в солнечное сплетение. Такая артиллерия потопила бы и крейсер. Не говоря уж о глупенькой подлой девчонке.

Потрясенная, ошарашенная, я произношу лишь одно слово:

– Что?

Стив не может так со мной разговаривать.

Он делает шаг мне навстречу. Я жду, что он закричит, и когда вместо этого он начинает тихонько скулить, мне становится только хуже.

– Ты грязная шлюха. И сука. И я поверить не могу, что когда-то был о тебе другого мнения, – цедит он сквозь зубы, не в силах остановить слезы, как будто ему больно произносить эти слова. Как будто ему больнее, чем мне.

– Я… – я касаюсь его руки. Что делать? Я не знаю. Он отшатывается от меня. – Стив, не… – Не злись, не обижайся, не уходи разбитым и уничтоженным. Ты разве не знаешь, что я того не стою? Мне хочется схватить его за рукав, держать и повторять, что мне жаль. Мне хочется этого даже больше, чем бежать. Ведь Камерон был прав: он этого не заслуживает. – Стив, Стив, пожалуйста, не на…

– Иди к черту, – задыхается парень и вытирает глаза рукавами. Потом поворачивается, идет по коридору, проходит мимо двери кабинета; в тусклом свете его фигура становится все меньше, он заворачивает за угол и исчезает.

Я поворачиваюсь и ухожу в противоположную сторону. В конце коридора выхожу на лестничную площадку. В грязном подвальном туалете, куда никогда никто не ходит, где нет окон, можно курить: ни один уважающий себя учитель сюда не зайдет. Я запираюсь в кабинке. Пахнет канализацией. Идеальное местечко для мыши, для маленькой крысы вроде меня. В кабинке сажусь на пол, прислоняюсь спиной к холодной плитке и закуриваю. Слышу эхо своего дыхания. Сбрасываю пепел в грязный унитаз в каком-то полуметре от лица. Закрываю глаза и жду. И жду.

Я снова вспоминаю Джоша. Ничего конкретного, просто отдельные детали: его улыбку, звук его голоса, как я иногда смешила его, как рядом с ним чувствовала себя такой счастливой и свободной. Собой. Мне казалось, что у нас с ним все запутанно. Но на самом деле все было так просто. Гораздо проще по сравнению с тем, что сейчас. По сравнению с остальной моей жизнью.

Я представляю, как он придет сюда, как найдет меня в подвальном туалете-темнице, словно рыцарь, Железный Дровосек в заржавевших доспехах с букетом одуванчиков, готовый убить моих самых темных, самых сумасшедших драконов. Он ворвется в дверь и скажет что-то идеально подходящее к случаю, например: «Что случилось, милая? Не плачь. Пойдем отсюда скорей. Только я и ты. Я заберу тебя с собой, куда захочешь. Мы можем убежать. Можем начать все сначала, можем стать кем угодно…»

Но что-то мешает моим фантазиям, и я вдруг снова начинаю чувствовать свое тело. Гравитация тянет меня вниз, приковывает к холодному бетонному полу. Кто-то щиплет меня за ногу, возвращая в реальность – щиплет все сильнее и сильнее. Нет, не щиплет – жжет! Открыв глаза, я вижу, что сигарета догорела до фильтра; горячий пепел упал и прожег дыру в моих штанах, как кислота, а теперь обжигает кожу.

– Черт! – тихо вскрикиваю я и шлепаю себя по ноге, пытаясь ликвидировать последствия своей глупости.

Потом звонит звонок: его визжащее эхо отскакивает от стен и потолка, сотрясает все здание и всю меня. Я жду, пока утихнет далекий шум, крики, топот ног и лязг захлопывающихся шкафчиков.

В кабинете Аманда поднимает с пола мой рюкзак. Она делает это так бережно, что мне становится не по себе. Все ушли, остались лишь они с Крыской. Я останавливаюсь в дверях и прислушиваюсь.

– Вы что теперь, подружки? Фигня какая-то, – огрызается Крыска.

– Не подружки, нет. Просто я… даже не знаю. Пытаюсь перестать ее ненавидеть. – То, как Аманда произносит это «ее», не оставляет сомнений, что речь обо мне. Мое сердце сразу колотится с утроенной силой. Я замираю, решаю, драться мне или бежать. – Я хочу быть добрее, ясно? Разве не об этом ты все время твердишь?

– Даже после того, что она сделала? – вполголоса спрашивает Крыска. – Есть предел добру и милосердию, знаешь ли.

Аманда пожимает плечами.

– Не хочу об этом говорить.

– А что я такого сделала?

Я делаю шаг вперед. Решение принято: я буду драться.

Аманда потрясенно оборачивается.

– О! Ничего, – поспешно бросает она.

– Нет, правда. Что я такого тебе сделала? Мне правда интересно. Ужас как интересно. – У меня вырывается смешок – я на грани и, кажется, могу сказать что угодно, сделать что угодно. И плевать, что будет.

– Забудь, – отвечает Аманда и качает головой.

Но тут на помощь приходит Крыска.

– Ты и Кевин, – говорит она.

– Ч-что? – Слова липнут к языку. Мне и Кевину не место в одном предложении, мы несовместимы даже мысленно, мы из разных галактик.

– Заткнись! – шипит на нее Аманда. – Я хотела забрать твои вещи, – обращается она ко мне.

– Что ты несешь? – набрасываюсь я на Крыску.

– А то, что ты и ее брат…

– Заткнись, черт тебя дери! – кричит Аманда. – Я же сказала – мне все равно! – занимались сама знаешь чем, – заканчивает Крыска и окидывает меня таким взглядом, будто я и впрямь мерзкая грязная шлюха.

Мысли путаются, и у меня с трудом получается оформить их в слова.

– Я… я… что? Да я никогда… с чего ты взяла?

– Брось, – фыркает Крыска. – Все же в курсе.

Я поворачиваюсь к Аманде и пытаюсь говорить, хотя меня сейчас, кажется, вырвет.

– Это ты разносишь эти бредни? Зачем ты это выдумала?

– Ничего я не выдумала! Он сам мне сказал. – В ее глазах опять появляется этот презрительный взгляд. – Так что не надо делать вид…

– Я никогда. Никогда. Никогда бы не сделала ничего такого, ты, чертова лгунья! Я его ненавижу. Да ни в жизни! Я никого в мире так не ненавижу. Он мне отвратителен! И ты… и ты тоже! Ты отвратительна, потому что напоминаешь мне о нем! – Я тычу в нее пальцем, размахиваю руками, как ненормальная, надвигаюсь на них с Крыской, заставляя их пятиться.

– Он сказал, что вы с ним… – начинает Аманда, но я не позволю ей больше сказать ни слова.

– Лучше бы он сдох, поняла? Как бы мне хотелось, чтобы он сдох поскорее! Ничто в мире не принесет мне большего счастья, если с ним случится что-то ужасное. Поняла?! – Я уже в паре сантиметров от нее. И не могу заставить себя остановиться. – Поняла или нет!?

Меня пронзает дикая злоба, электрический заряд; мне кажется, я могу ее задушить, словно мои руки контролируют участки мозга, не знающие логики – те же, что заставляют меня говорить эти ужасные слова.

Слова, которые выдают меня с головой. Кажется, я могла бы… о боже, мои руки. Они тянутся к ней. Они способны на что угодно. Они могут причинить вред.

Она падает на пол.

Ее подруга кричит:

– Ты совсем психованная, что ли?! Ты что творишь?!

А я ору:

– Я убью тебя, убью, если еще раз это скажешь! – Аманда смотрит на меня, по щекам ее катятся слезы, и она становится похожа на себя семилетнюю, на мою Мэнди. Но меня уже не остановить. – Никогда больше не говори этого, ясно? Ни мне, ни кому-то еще. Или, богом клянусь, я тебя убью.

Всю дорогу домой я плачу. Иду по улице и всхлипываю. Мне все равно, кто меня видит, как я выгляжу и что подумают люди. Дома я запираюсь в комнате.

Просто лежу, уставившись в потолок.

Я довела до слез Мару. Стива. И Аманду.

Все, кому я была небезразлична, меня возненавидели. Я несколько часов кручу в голове эту мысль и в конце концов заболеваю. Мой организм просто не выдерживает.

На следующий день я не иду в школу. Смотреть им в лицо выше моих сил. Сообщаю Ванессе, что заболела. Та трогает мой лоб и говорит, что у меня жар. Я сплю, сплю, сплю весь день. Никто меня не беспокоит. Весь день и всю ночь я одна в своем спальнике дрейфую между явью и сном.

– Успокойся, детка, все будет хорошо, обещаю, – голос Ванессы доносится сквозь сон. Во сне я плачу, а она хочет обо мне позаботиться, и я пытаюсь не противиться ей. Открываю глаза. Сквозь занавески пробивается тусклый свет. На будильнике 5:10.

– Все наладится, сынок, вот увидишь, – слышу я голос Коннера, такой ласковый, что мне начинает казаться, будто я еще сплю.

– Нет, пап… тебя там не было. Не думаю, что все наладится.

Кейлин. Это он плачет, а не я. И я уже не сомневаюсь, что проснулась.

– Коннер, может, позвонить Армстронгам? – спрашивает Ванесса. Нас разделяет дверь моей комнаты, ее голос звучит приглушенно, но я не сомневаюсь, что речь шла об Армстронгах – то есть о Кевине. Я резко сажусь и прислушиваюсь.

– Нет! Не звоните им. Только не сейчас… пока не выяснится, что… – Кейлин замолкает и снова всхлипывает. Но почему он здесь? Зимние каникулы только через неделю. Что-то не так.

Я отпираю дверь и выхожу в гостиную, ступая маленькими шажками. Никто не слышит, как я вхожу. Посередине на диване сидит брат, обхватив голову руками; рядом с ним – Ванесса в халате и тапочках, она обнимает его за плечи; Коннер стоит, переминается с ноги на ногу и неуверенно поглаживает Кейлина по плечу. Никто не произносит ни слова. Кейлин плачет – его тело сотрясается от рыданий.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Они все поворачиваются ко мне. Но никто ничего не говорит. Кейлин роняет голову на руки. Подбородок Ванессы дрожит.

– У Кевина неприятности, детка, – наконец произносит Коннер.

– Ч-что? Что он сделал?

– Сделал? – набрасывается на меня Кейлин. – Он ничего не делал!

– Тс-с-с, – успокаивает его Ванесса.

– Ладно, что стряслось? – я пробую спросить по– другому.

– Все выяснится, так что успокойтесь! – кричит Коннер. – Иди, Кевин… у него небольшие проблемы, но скоро во всем разберутся, и все будет в порядке.

– Какие проблемы? – У меня начинает чесаться рука – тревога словно скапливается под кожей.

– Одна девчонка из общежития заявила, что он ее изнасиловал! – выкрикивает Кейлин и, не заметив моей реакции, добавляет: – Но, естественно, он этого не делал. И я не знаю, что будет дальше. У нас была полиция, и.

Дальше я ничего не слышу: кто-то в моей голове берет молоток и начинает стучать по мозгам. Кто-то кричит: о боже, нет, нет, нет, нет! Кажется, я сейчас упаду, перестану дышать. Знакомая старая пуля впивается все глубже. На этот раз она точно доберется до сердца. Нет, до желудка. Я бегу в ванную и успеваю как раз вовремя, чтобы поднять крышку. Меня выворачивает.

Я сажусь на холодный кафельный пол. Голова гремит, как будто там в буквальном смысле война – с бомбами, снарядами, пушками и ранеными. Он снова это сделал. Ну конечно же! Я даже не сомневаюсь. Но есть ли в этом и моя вина? Я послушалась его, держала рот на замке, а он взял и сделал это снова – с кем-то другим. Только вот эта девушка, кем бы она ни была, оказалась умной и храброй. В отличие от меня. Я все та же сопливая трусиха, какой была раньше. Минни-мышка. Я жалкий мышонок.

Из-за двери раздаются всхлипы и тонкое бессловесное поскуливание. Бурлит кофеварка. Я выхожу из ванной, надеясь, что у меня не очень побитый вид.

– Ты как, Мышка? – спрашивает Коннер и с преувеличенной заботой сжимает мое плечо.

Мышка. Давненько меня так не называли. И как чудовищно уместно.

– Не очень, – честно отвечаю я.

– Не волнуйся, в школу можешь не ходить, – он улыбается. – Нам всем нужен выходной для восстановления духа. Что скажешь?

Я киваю и пытаюсь улыбнуться в ответ.

Мы торчим в доме весь день. Вид у всех как на похоронах. Кейлин в полном раздрае. Коннер пытается делать вид, что все в порядке. Ванесса то лихорадочно носится, то сидит и не шевелится. Мне хочется биться головой об стену.

О еде и думать тошно, но все равно помогаю Ванессе с обедом. Она говорит, что обед поднимет всем настроение. У меня серьезные сомнения на этот счет. Мы садимся за кухонный стол, ковыряем запеченный хлеб с сыром, размешиваем ложками комковатый томатный суп и слушаем обрывки истории, бессвязно и предвзято рассказанные Кейлином.

– Девушка – его подружка. Я даже… у меня в голове не укладывается, зачем насиловать ту, с кем он и так уже спал?

Зато у меня в голове все отлично укладывается. Ему просто нужно было заставить ее почувствовать себя никчемной, контролировать ее, унизить ее, бросить ее беспомощной.

– Она порвала с Кевином – даже не знаю, из-за чего, – но он не особенно переживал. И как-то вечером Кевин пригласил ее зайти, потому что она была расстроена из-за разрыва. Просто поговорить. Она утверждает, что тогда он ее и «изнасиловал». – Брат ставит пальцами кавычки. Меня так и подмывает потянуться через стол и сломать ему пальцы. – Кевин признал, что они занимались сексом. По «взаимному согласию». – Он снова ставит кавычки.

Мне даже недосуг объяснять ему, что, если он хочет выставить девушку лгуньей, кавычки при словах «по взаимному согласию» не нужны.

– Пару дней она даже не заявляла в полицию, – добавляет он, как будто это важно и о чем-то говорит. – Если все было, как утверждает она, почему сразу не сообщила?

По сравнению с тем, сколько жду я, два дня – это почти мгновенно. Два дня – ничто.

– И к тому же, – продолжает Кейлин, – я же там был. Я был в соседней комнате, в двух шагах! Если бы что-то случилось, я бы понял! Случись с ней что-то, она бы закричала или позвала меня. Мы же с ней тоже дружили. А я ничего не слышал!

О боже. Мое сердце перестает биться. Если бы он знал, как много можно не услышать, находясь в соседней комнате.

– Ничего я не слышал! – повторяет он. – И сказал об этом полиции колледжа, когда меня допрашивали на прошлой неделе. Но вчера вечером вдруг заявились – только на этот раз уже настоящие полицейские – и забрали его. Вот я и приехал. Не знал, как еще поступить. Я просто не могу поверить, что есть право это делать! Нельзя же просто так арестовать человека, без всякой причины? И не могу понять, зачем ей врать. Я всегда считал ее… нормальной.

– Может, это не ложь, – вырывается у меня. Я просто не могу больше держать это в себе.

– Да как ты можешь даже предполагать такое? Разумеется, она врет! – У Кейлина такой вид, будто он готов кинуться на меня через стол.

– Но ведь людей не арестовывают просто так, без причины, и ты сам только что сказал, что она не похожа на лгунью, – замечаю я.

– Нет, я сказал, что не понимаю, зачем ей врать, а не что она не похожа на лгунью! Мало ли что ей в голову взбрело, Иден? Вдруг она решила выдумать эту мерзкую историю, потому что ей стало стыдно? Потому что она порвала с парнем, а потом сама же с ним и переспала. Так делают только законченные шлюхи.

– Кейлин, мы за столом так не выражаемся, – с ласковым укором напоминает Ванесса.

Но брат делает вид, что не слышит ее. Он смотрит на меня и цедит сквозь зубы:

– Кому как не тебе знать, как это бывает.

Я широко открываю рот. То ли от шока, то ли потому, что мне хочется ответить ему немедленно. Я забываю все слова, не могу ни дышать, ни чувствовать, но мой голос начинает жить своей жизнью, и слова сами срываются с языка. Самые подходящие к этому случаю слова.

– Пошел ты.

– Сама пошла! – моментально реагирует Кейлин.

Коннер ударяет кулаком об стол. Ложки в тарелках гремят. Мое сердце гремит.

– Хватит уже, довольно! Какая муха вас укусила? Немедленно заткнитесь, оба! – Он по очереди тычет в нас пальцем.

Кейлин отталкивает стул и выбегает из кухни.

Я следую его примеру, бегу в свою комнату и громко захлопываю дверь.

А потом сажусь на пол, прислонившись к кровати. Откидываю голову на матрас и закрываю глаза. Я больше не могу делать вид, что со мной этого не случилось. Я больше не могу держать это в себе. В моей голове что-то лопается – как будто прорывает плотину.

Как все было: я проснулась оттого, что он взбирался на меня и прижимал коленями мои руки. Сначала я решила, что это шутка – несмешная, но все-таки шутка. Открыла рот и попыталась заговорить, но успела произнести лишь «ч-ч-чт…» – желая сказать «что?» Что, что, что происходит? Что ты делаешь?

Но он тут же зажал мне рот рукой, чтобы мать с отцом ничего не услышали. Они и не услышат: часы на прикроватном столике показывают 2:48. Мы оба знаем, что они крепко спят в противоположном конце дома.

Это оказалась не шутка.

Он впился мне в губы, а его пальцы сомкнулись на моем горле.

– Ни звука, ни звука, – шептал он. И я не издала ни звука. Я молчала. Дура, дура, дура.

2:49. Он снял с меня трусы-«недельку» и бросил их на пол. Почему-то даже тогда я еще не поняла, что происходит. Потом он задрал мне ночнушку – мою любимую, с дурацкими спящими собачками, – и я услышала, как порвался шов там, где распустилась нитка. Он задрал мне рубашку до самой шеи так, что я осталась голой – голой и нескладной. И край рубашки затолкал в рот, прямо в горло. Я начала давиться, но он все заталкивал рубашку в рот, все дальше и дальше, пока дальше уже было некуда. Я не понимала, зачем он это делает, пока не попробовала закричать. Я кричала, в этом не было сомнения, но не издавала ни звука. Звук был как из глубины.

У меня получилось высвободить руки, но я не знала, что с ними делать. Я бессмысленно размахивала ими, ударяя куда попало. Дурацкие руки. Его тело было твердым, как стена, шлеп-шлеп ладонями – и я снова прижата к кровати. Где тот прилив адреналина, который якобы наделяет людей сверхчеловеческой силой? Тот, что позволяет старушкам поднимать автомобили и доставать из-под них детей? Мне его не хватило, даже чтобы вырваться. Бессмысленная, глупая попытка.

– Прекрати, – предупредил меня он и прижал мои руки к кровати, впился коленями в бедра, всем весом нажал на коленные чашечки, пока не расплющил меня и мне не показалось, что у меня крошатся кости. Тогда я думала, что это больно. Но я еще ничего не знала о боли.

Он дрожал всем телом. У него дрожали руки оттого, что он пытался меня держать, дрожали ноги, потому что он пытался втиснуться между моих ног, расположиться и сделать то, что даже в тот момент я все еще считала невозможным.

– Черт, – прорычал он мне в ухо – в ее ухо, в ее ухо. – Лежи тихо, а то я… давай уже, а то я… богом клянусь, – выдохнул он.

Мне было все равно, как он закончит свою угрозу, потому что это не могло быть на самом деле, этого не происходило, не происходило, не происходило. Это не могло быть по-настоящему. Это кто-то другой; не я. Это кто-то другой. Я пыталась сжать ее ноги. Я правда пыталась – ноги дрожали от напряжения. Но в 2:51 он их раздвинул.

Каркас кровати скрипит, как ржавые качели, покачивающиеся вперед-назад. Стонет, как дом с привидениями. И что-то разбивается, как стекло. Разбивается внутри тебя, и маленькие осколки этого страшного разлетаются и попадают в вены, а по венам – прямо в сердце. Следующая остановка – мозг. Я пыталась думать о чем угодно, о чем угодно, только не о том, как это больно.

Но вскоре боль отошла на второй план, потому что я испугалась, что могу умереть. Мне стало трудно дышать. Я не могла произнести ни звука и не могла вдохнуть. А он так сильно придавил меня своим весом, что казалось, одно из ребер вот-вот переломится надвое и пронзит легкое.

Одной рукой – только одной – он схватил меня за запястья и завел их за голову. Другой вцепился в горло и сжимал его каждый раз, когда я издавала малейший звук. Эти звуки были непроизвольными: я давилась и задыхалась. Такие звуки издает тело умирающего.

Знал ли он, что убивает меня? Мне хотелось как-то сообщить ему о том, что я умираю.

В какой-то момент я, кажется, перестала сопротивляться. Все уже происходило, уже произошло. Теперь неважно. Просто притворись мертвой. Он зарылся лицом в подушку и каждый раз, когда совершал очередной толчок, такой резкий, его глухие сдавленные стоны и кряхтение проникали в наполнитель из хлопка и полиэстера и окольными путями достигали моих ушей, смешиваясь со звуками моего ломающегося тела и воплями в моей голове.

В 2:53 все было кончено. Он отпустил мои руки. Все закончилось, сказала я себе. Когда он вырвал рубашку у меня изо рта, я закашлялась и стала ловить воздух ртом. Он чуть не задушил меня, но не позволил мне даже откашляться. У меня не было права даже на простые реакции. Он зажал мне рот. Запыхавшись, влажно дыша мне в рот, он выпалил:

– Тихо. Заткнись. Заткнись. Слушай. Слушай. – Он схватил меня за лицо и держал его так, что мне пришлось смотреть ему в глаза. Плаза были те же, что и всегда, но теперь они жгли меня и прожигали насквозь. – Тс-с-с, – шепнул он, убирая прилипшие к моим щекам пряди волос. Они намокли от слез, и он убирал их за уши, гладил меня за ушами нежно, как будто это было совершенно естественно и так должно быть.

– Посмотри на меня, – прошептал он. – Никто никогда тебе не поверит. Ты знаешь. Никто. Никогда.

Сказав это, он слез с меня и сел. Поток ледяного воздуха ворвался между нами. Сейчас он уйдет, и все наконец будет кончено. Меня не волновало, что сейчас произошло и что будет дальше – я думала только о том, когда же это кончится. Когда же он уйдет. Если нужно, я буду лежать тихо, буду молчать. Я закрыла глаза и стала ждать. Я ждала. Но он не уходил. Он встал на колени между моих ног и смотрел на меня, на мое тело.

Я и раньше чувствовала себя уродиной. Бывало. Но еще никогда не ощущала себя настолько уродливой, как в тот момент. Никогда я не была такой ничтожной, такой отвратительной и презираемой, как в тот момент, когда он смотрел на меня. Я попыталась прикрыться руками, но он отбросил их и прижал, а потом положил на меня свои руки. Это был еще не конец. Это было продолжение. Я вцепилась в простыню, чтобы лежать неподвижно, как он хотел.

Он даже не держал меня. По крайней мере, физически. Но он держал меня иначе – тем, что сильнее, чем мышцы рук и ног. Я даже перестала ощущать свое тело и боль, но чувствовала на себе его глаза. Он указывал мне на мое уродство, без слов говорил, что больше всего во мне ненавидит, почему я ничтожество.

– Ты никому не скажешь ни слова, – прошептал он, склонившись к моим губам. Я не поняла, вопрос это или приказ. В любом случае, правильный ответ мог быть лишь один. – Я. Задал. Тебе. Вопрос. – С каждым выплюнутым словом на меня капала его слюна.

Мои глаза расширились… мне можно говорить? Разве он не велел мне молчать?

Он хватает меня за подбородок, за волосы и отдергивает мою голову назад, а потом наклоняет вперед.

– Да? – шипит он и медленно кивает. Я отчаянно киваю головой. – Скажи.

Но голос мне не повинуется: я издаю лишь дрожащее «д-д-д».

– Скажи, – требует он.

– Д-д-да, – скулю я.

– Никому, поняла? Никому не слова, – его губы по– прежнему у самого моего лица. – Или, клянусь, я тебя убью.

И тут я слышу свой голос, не громче дыхания:

– Пожалуйста… Пожалуйста… Пожалуйста. – Я даже не знаю, о чем молю – чтобы он покончил с этим и убил меня прямо сейчас или, наоборот, пощадил.

Он в последний раз впивается мне в губы, смотрит на меня как на свою собственность и улыбается такой знакомой улыбкой. Потом встает. Надевает трусы. И шепчет:

– Ложись спать.

А потом закрывает за собой дверь моей комнаты.

Я зажимаю руками рот, как можно крепче зажмуриваю глаза и пытаюсь заставить мозг разувериться во всех мыслях, во всех чувствах, во всем, что знаю наверняка.

Я открываю глаза. Кажется, я задыхаюсь. Потом вовсе перестаю дышать. Сердце мечется. Потом останавливается. Я в своей комнате. Не тогда, сейчас. Со мной все в порядке. Со мной все в порядке, в порядке, твержу я про себя.

Я поднимаюсь.

Беру телефон.

Начинаю ходить по комнате.

Мне нужно с кем-то поговорить. Просто необходимо. Прямо сейчас. Но позвонить некому. У меня никого не осталось. Во всем мире нет ни одного человека, которого волновало бы, что со мной сейчас творится.

Но тут мне приходит мысль. Совершенно дурацкая, мазохистская мысль, но она там, в моей голове, и это одна из тех мыслей, которые уж если появятся, их уже не прогонишь. Пальцы сами набирают номер, хотя мозг кричит «нет». Совсем как два года назад, как будто и не было этих лет. Последовательность цифр навек отпечаталась в телесной памяти; ее помнят мои кости и мышцы.

Тренируюсь произносить его имя. «Джош, Джош», – шепчу я.

Ненавижу себя. В трубке гудки.

– Алло?

Я открываю рот. Но какие слова могут исправить то, что случилось? Какими словами правдиво описать произошедшее?

Я вешаю трубку.

Да что со мной такое?

Набираю его номер снова.

– Ммм, алло?

Вешаю трубку.

Все, в последний раз.

– Ал-ло!

Я опять вешаю трубку. Черт.

Глубокий вдох.

Как наркоманка, потерявшая всякий контроль над собой, я не могу остановиться. И снова набираю номер.

– Кто это? – спрашивает он.

Боже. Его голос. Один лишь звук его голоса заставляет сердце биться сильнее.

– Алло? – Он вдыхает воздух. – Алло? – Выдыхает.

Я открываю рот. И тут Ванесса зовет:

– Иди? Иди, подойди сюда, пожалуйста.

Я молниеносно нажимаю «отбой».

В гостиной меня встречают двое людей весьма грозного вида. Полицейский в форме и женщина в строгом костюме. Она называет их имена.

– Добрый день. Это офицер Митчелл, а я – детектив Доджсон. Мы пришли задать пару вопросов по поводу Кевина Армстронга. Мы правильно понимаем, мистер и миссис Маккрори, что ваша семья, мистер Армстронг и его родные очень близки?

Коннер возится с пультом – пытается выключить телевизор. А Ванесса делает то, что никогда раньше не делала, по крайней мере, при мне – берет его за руку.

Вдруг Кейлин вскакивает; вид у него агрессивный, даже чересчур, учитывая, что оба полицейских вооружены.

– Я уже рассказал полиции все, что знаю, то есть ничего! Потому что ничего не было! – Кейлин почти кричит.

– Мы в курсе вашего заявления полиции колледжа, но сегодня пришли по другому делу. Оно связано с тем, что случилось на прошлой неделе, но все же это новое дело, – отвечает женщина, детектив Доджсон.

И я машинально хватаюсь за грудь. Потому что понимаю – сразу понимаю – что есть кто-то еще, еще одна девушка. Кто-то еще, кроме его бывшей. Я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание; приклеиваю ступни к полу и готовлюсь услышать страшное.

– Что это значит? – дрожащим голосом спрашивает Коннер и обнимает Ванессу за плечи.

– Послушайте, он ничего плохого ей не сделал, я точно знаю! – не унимается Кейлин.

Офицер Митчелл, который возвышается даже над баскетболистом Кейлином, делает шаг вперед; он выглядит угрожающе, хотя еще не произнес ни слова. Детектив Доджсон продолжает:

– Мы хотели бы расспросить каждого из вас по отдельности о Кевине и Аманде Армстронг.

В моем животе разверзается пропасть, и сердце падает туда.

Аманда.

Ну конечно же. С кем еще это могло случиться? С кем, если не с ней? Я пытаюсь стать незаметной. Стоять неподвижно и просто слиться со стеной. Вот бы хватило сил просто рассыпаться на кусочки, раствориться в воздухе у них на глазах.

– Что? – шепчет Кейлин, хотя по нему видно, что он собирался это прокричать.

– Мэнди? – спрашивает Ванесса, обращаясь даже не к детективу, а к самой себе.

– Но зачем вам спрашивать нас про нее? – говорит Коннер, и все мы разом начинаем бояться ответа.

– Почему? Почему… что… – Ванесса не в силах сформулировать мысль.

– Мэм, поступило сообщение о нападении. Мы его расследуем, – отвечает офицер Митчелл.

Детектив Доджсон поворачивается ко мне, и под ее взглядом я чувствую себя голой. Но не может же она знать? Никто не знает.

– Что… что это значит – нападение? – запинаясь, бормочет Ванесса, не в силах понять то, что ей говорят.

Кейлин садится на диван и смотрит на воображаемое пятно на ковре. Он не говорит и даже не моргает.

– Мы хотели бы поговорить с каждым из вас, – продолжает офицер Митчелл. – Мистер Маккрори, не могли бы мы пройти в другую комнату? – Он поворачивается и идет в столовую. Коннер следует за ним с совершенно растерянным видом, вцепившись в пульт управления, как в спасательный круг.

Женщина-детектив бесстрастно смотрит на меня.

– Иден, верно?

– Да, – отвечаю я, еле дыша и собрав все свои силы.

– Мы можем поговорить без свидетелей? Кейлин, миссис Маккрори, офицер Митчелл вскоре допросит вас.

Я иду в свою комнату. За спиной слышны ее шаги.

– Можно сесть? – она указывает на кровать.

Я киваю. Сердце мечется. Руки трясутся. У меня чешется кожа. Она садится, и кровать под ней скрипит, точно хочет выболтать все секреты.

– Если ты не против, я задам тебе несколько вопросов.

– Хорошо, но я ничего не знаю.

Ты слишком дергаешься, Иди. Успокойся.

– Правда? – спрашивает она. – А мне показалось, ты совсем не удивилась, когда офицер Митчелл рассказал о предъявленных мистеру Армстронгу обвинениях. – Это не вопрос.

Не знаю, что на это ответить, поэтому просто продолжаю смотреть на нее.

– Любопытно узнать почему.

– Что почему? – Притворись дурой, вот и все.

– Иден, если ты знаешь что-либо про Армстронгов, владеешь какой-либо информацией, сейчас самое время признаться.

– Да не знаю я ничего. Честно. Я даже не догадывалась, что он сделал это с ней.

– Сделал что, Иден? – она притворяется удивленной.

– Не знаю. Не знаю, что он сделал, понятия не имею.

Боже, она видит меня насквозь!

– Ясно. Тогда давай вернемся к моему первому вопросу.

– Почему я не удивилась?

– Так значит, ты не удивилась?

– Нет, я… нет, удивилась. Удивилась, и… и сейчас удивляюсь, – запинаюсь я.

– Нет, – медленно возражает она. – Твоя мать, отец и брат были удивлены. Даже шокированы. Но не ты. Можешь рассказать, о чем ты подумала в тот момент?

– Ни о чем. Не знаю. Ни о чем я не думала.

– Но какие-то мысли должны были у тебя возникнуть?

И она смотрит на меня таким взглядом, словно хочет сказать: только не вздумай выкручиваться, не вздумай городить всякую чушь, вранья я не потерплю. Этот взгляд проникает в меня так глубоко, будто она видит все. Все, что я из себя представляю, и все, чем не являюсь. Она заглядывает мне в душу, а я считаю секунды: один. Два. Три. Четыре. Пя…