Текст книги "Такой я была"

Правду. Правду! Правду? Да ни черта он не знает! Я открываю рот и чуть не говорю ему об этом.

– Неважно, – тихо отвечаю я.

– А что теперь? Я просто пытаюсь… – Джош тянется ко мне, но я отодвигаюсь. – Брось, Иден. Я просто хочу сказать, что я с тобой никогда так не поступлю. Ведь только полный придурок мог это сделать.

Это точно. Он прав. Но я молчу. Нужно сейчас же сменить тему. Кажется, до него это тоже доходит, и он замолкает. Он молчит очень долго.

Я смотрю на потолок его комнаты. В доме, как всегда, гробовая тишина – родители спят или где-то пропадают. Я поворачиваюсь к нему. Он лежит на кровати и все еще смотрит на меня.

– Открой мне тайну, – шепчет он. Мне всегда казалось, что он догадывается о том, что у меня есть секрет. Глубоко запрятанный, страшный секрет. – Расскажи о том, что я о тебе не знаю.

– Ладно, – с улыбкой отвечаю я, пытаясь выкинуть из головы наш неприятный разговор. – Поскольку ты совсем-совсем ничего обо мне не знаешь. – я подтруниваю над ним, но лишь отчасти.

– Ага, именно поэтому ты и должна мне что-нибудь рассказать. – Он притягивает меня ближе и целует. А я думаю: как бы он отреагировал, если бы я ему призналась? Что бы сделал, если бы я открыла ему свой главный, самый страшный секрет – тот, что способен затянуть в черную дыру и разом поглотить всю вселенную?

– Мое второе имя – Мэри. – Это ложь. На самом деле мое второе имя – Энн. – Теперь твоя очередь.

– Это не секрет. Нужна настоящая тайна. – Он снова целует меня. – Мэтью.

– Что?

– Мэтью, – повторяет он. – Джошуа Мэтью Миллер.

– О. – И снова поцелуй. – Очень мило. Расскажи что-нибудь еще.

– Нет, теперь твоя очередь, Иден Мэри Маккрори. – Он улыбается и кладет голову мне на грудь, ожидая, что я буду откровенной и поделюсь с ним кусочком своей правды, какой-нибудь подробностью своей жизни – какой угодно. Надо было тогда признаться ему, что на самом деле мое второе имя – не Мэри. Но ему так нравилось произносить это имя, как будто благодаря этой маленькой детали он сразу узнал меня чуть ближе и я стала ему чуть более симпатична.

– Раньше я играла в оркестре на кларнете. – Чистая правда, хоть и не секрет.

Он поднимает голову и улыбается.

– Не может быть.

– Может, клянусь. – Я кладу ладонь на сердце. – Можешь проверить по ежегоднику. Хотя нет, не надо. А то в прошлом году я выглядела, как полная ботанка.

Джош смеется. Кажется, он по-прежнему мне не верит.

– Шутишь?

– Я даже занималась в книжном клубе, – добавляю я для большего эффекта.

– По-моему, ты не очень похожа на ботанку из книжного клуба, – парень подозрительно разглядывает меня.

– Не похожа? – я притворяюсь удивленной. – Да я сама организовала этот клуб с мисс Салливан. – Я смеюсь.

Джош вдруг начинает верить мне и расплывается в улыбке.

– Мило, – улыбка становится все шире, – очень мило.

– Нет, не мило, – бормочу я.

– Ты права. Это не мило, это очень даже круто. – Тут он целует меня серьезно, долго – поцелуем, за которым неизбежно что-то следует. Но останавливается и смотрит на меня с нежностью в глазах. – Ты очень красивая, Иден, – шепотом произносит он.

Вообще-то я не люблю, когда мне говорят такие вещи – приятные вещи, – но сейчас то ли из-за его тона, то ли из-за выражения на его лице я улыбаюсь. Не нарочно, просто мои губы не могут не улыбаться.

– Знаешь, я ведь уже переспала с тобой, – я пытаюсь отшутиться, – так что тебе необязательно говорить мне комплименты.

– Прекрати. Я серьезно. – Тут парень наклоняется и ласково целует меня в губы. Иногда его словам, как топорикам, удается пробиться сквозь мою ледяную броню и добраться туда, где я уже немного оттаяла. Хотя порой они натыкаются лишь на твердую ледяную глыбу. Но сейчас он знает, что делает. – И тебе нужно чаще улыбаться.

Я смущенно отворачиваюсь. Он вряд ли способен понять, что иногда мне просто физически тяжело улыбаться. Что порой улыбка кажется самой большой ложью.

– Мне нравится твоя улыбка, – говорит он и касается пальцами моих губ. От этого я еще шире улыбаюсь.

И на этот раз мне не тяжело.

– Иден Мэри Маккрори… – Джош произносит эти слова, как начало большой лекции обо мне. – Всегда такая серьезная и погруженная в себя. – А вот это уже похоже на мой некролог. – Но у нее прекрасная улыбка, которую почти никто никогда не видит. Эй, неужели ты покраснела? – дразнит меня он. – Невероятно. Я заставил краснеть Иден Мэри Маккрори.

– Неправда! – смеюсь я и закрываю ладонями щеки.

Джош берет мои руки в свои и аккуратно убирает их с лица.

– Знаешь, что я думаю? – спрашивает он.

– Что ты думаешь? – эхом отзываюсь я.

– Мне кажется… – Он замолкает. – Мне кажется, на самом деле ты не такая уж ледяная. Не такая уж непробиваемая. – Он говорит серьезно, без улыбки. – Это так?

Мое сердце замирает – ему удалось увидеть меня насквозь. И он прав. Те, у кого ледяное сердце, не краснеют. Не превращаются в желе, когда классный парень делает им комплимент. А еще я в ужасе от того, что, пробившись сквозь мой твердый ледяной слой, он увидит внутри не милую приятную девчушку, а жуткую катастрофу.

Он смахивает волосы с моего лица и проводит пальцем по пятисантиметровому шраму над моей левой бровью.

– Откуда у тебя этот шрам? – спрашивает он. – Я давно хочу спросить, но каждый раз, когда обращаю на него внимание, мы… заняты чем-то другим. – Он усмехается. – А потом я об этом забываю.

Я касаюсь лба и улыбаюсь, вспоминая тот нелепый случай.

– В чем дело? – спрашивает он. – Стыдно рассказывать?

– Мне тогда было двенадцать. Упала с велосипеда. Мне пятнадцать швов наложили.

– Пятнадцать? Ничего себе. И ты просто упала с велосипеда?

– Ммм… не совсем. Мы с Марой ехали на великах с высокой горки – ну, знаешь, той, что в конце моей улицы?

– Угу, – кивает Джош, глядя на меня с таким видом, будто ничего интереснее в жизни не слышал. Не пропускает ни одного слова.

– А внизу там железная дорога.

– О нет.

– Так вот, я перелетела через руль и прокатилась кубарем до самых рельсов… так Мара говорит. Я-то ничего не помню, меня начисто вырубило. Я шмякнулась лбом о рельсы и там и остановилась.

– Какой кошмар! – говорит он, но сам покатывается со смеху.

– Да нет, это просто глупо. Правильно делаешь, что смеешься. Из-за меня городские власти огородили все улицы в нашем районе забором.

Он смеется еще сильнее. Я тоже.

Но тут я вспоминаю все, что случилось потом.

В тот самый день я и влюбилась в Кевина. Точнее, я думала, что это любовь, и влюбилась в человека, которого на самом деле не существовало. И я прекрасно отдавала себе в этом отчет. А он воспользовался этим, чтобы добраться до меня. Если бы у меня был шанс вернуться в прошлое и изменить один день в своей жизни, это был бы тот самый день – изменив его, я бы все предотвратила.

Было жарко, воздух казался таким густым, что невозможно было дышать. Мы с Марой, две двенадцатилетние пигалицы в дурацких детских бикини, которые ничего не открывали, потому что смотреть-то было не на что, рисовали мелом на асфальте у моего дома и ели мороженое, которое таяло и капало на руки и ноги.

Мы рисовали солнышки с улыбающимися личиками, радугу, деревья и уродливые, безобразные цветы. Сыграли в крестики-нолики, но это было скучно, потому что все время выпадала ничья. Расчертили сетку для классиков, но асфальт плавился под ногами и прыгать было невозможно. Я написала на дорожке большими пузатыми розовыми буквами:

МАРА ЛЮБИТ КЕЙЛИНА

Я сделала это в шутку. И тогда Мара, закинув за спину свои длинные косы, села на корточки и взяла толстый кусок пастельно-голубого мела. Громадными печатными буквами она вывела:

ИДИ ЛЮБИТ КЕВИНА

Я завизжала и швырнула в нее белым мелом. Разумеется, я промахнулась, и мел разбился на миллион крошечных кусочков, которыми уже ничего не нарисуешь – впрочем, неважно, ведь белым мелом рисовать неинтересно. А потом я сказала:

– Мара, вот бы ты вышла замуж за Кейлина! Тогда мы стали бы сестрами, и это было бы круто!

– Да, наверное. – Она нахмурилась. – Но Кевин симпатичнее.

– Неправда. К тому же Кевин мне не брат, если ты выйдешь за него, мы не породнимся.

– Ты говоришь так, чтобы самой за него выйти.

– Но не могу же я выйти за собственного брата! Это отвратительно.

– Точно, – ответила она, как будто других вариантов и не было. Наш мир был мал – слишком мал даже по сравнению с другими двенадцатилетними детьми.

– Так что ты выходи за моего брата, а я за Кевина. Мы станем сестрами, а Кев и Кейлин – братьями. Вполне логично, ведь все и так считают их братьями.

Мара задумалась на минутку и ответила:

– Хорошо. Давай.

И вот, когда наши жизни были распланированы далеко вперед, я спросила:

– Хочешь покататься на великах?

– Ага.

Мы побежали в дом, стараясь не касаться расплавленного тротуара, надели шорты и шлепанцы. Тем летом папа Мары наконец ушел насовсем. У нее дома постоянно стояла ругань. И она все время торчала у меня, хотя именно у нее был бассейн. Она соглашалась на все, лишь бы быть подальше от своего дома и родителей. Поэтому, когда я сосватала ее за брата, она согласилась. И когда я предложила покататься на великах, тоже согласилась. А потом я сказала: давай разгонимся, съедем с высокой горки в конце улицы и посмотрим, едет ли поезд? Она и тогда согласилась.

Должна признать, затея оказалась не блестящей. Последнее, что я услышала перед тем, как шмякнуться об рельсы и почти разбиться насмерть, был крик Мары. Последнее, что я увидела, – прогнившие серые деревянные шпалы, летящие мне навстречу с невероятной скоростью. Мой череп с глухим стуком ударился о стальные рельсы. А потом стало темно.

Открыв глаза, я увидела над собой невозможно яркое небо. Ноги застряли в велосипеде. Очки были разбиты. По щекам стекала вода. Я подняла ту руку, которой могла шевелить; она была в грязи и сотнях маленьких порезов. Коснулась головы. По мне текла красная вода.

Ручьи красной воды. Потом я услышала, как кто-то зовет меня по имени издалека. И снова закрыла глаза.

– Что вы тут устроили? – это был голос Кевина – он вдруг прозвучал громко и близко.

– Хотели посмотреть на поезд, – невинно отвечала Мара.

– Иди, ты меня слышишь? – Его руки коснулись моего лица.

– Ох… – простонала я, ненадолго открыла глаза и увидела, как он снял футболку и прижал ее к моему лбу. Потом коснулся моей ноги – я не понимала, правой или левой.

– Иди, Иди, попробуй пошевелить ногой. Сможешь пошевелить – значит, нога не сломана. Двигай, – велел он.

– Ну как? Шевелится? – Кажется, я произнесла это вслух. Ответ я не услышала.

А потом я стала невесомой. Он поднял меня, занес на горку и положил на траву. Даже вызвал скорую.

В тот вечер мы с Марой решили, что я просто обязана за него выйти. Я отделалась трещиной в левом запястье, растяжением лодыжки, тысячей царапин и синяков, сломанным мизинцем, пятнадцатью швами на лбу и раздолбанным десятискоростным велосипедом. Но хуже всего оказалось то, что я начала считать Кевина тем, кем он на самом деле не являлся. «Ты сделала ужасную глупость, но тебе очень повезло», – твердили мне все в тот день.

* * *

– Тебе повезло, что поезда не было, – говорит Джош, возвращая меня в настоящее. Я уставилась в потолк. Он все еще смеется. Я давно перестала.

– Ты так считаешь? – вдруг вырывается у меня.

Если бы в тот момент мимо проходил поезд, я бы умерла или, как минимум, получила бы серьезные неизлечимые травмы. И 542 дня спустя лежала бы в могиле или в больнице, гнила бы заживо, подсоединенная к аппаратам. Но вместо этого я оказалась в собственной постели, а Кевин – в соседней комнате; и я по-прежнему считала его самым замечательным в мире человеком, неспособным причинить мне вред. Ведь когда-то он меня спас. Не случись того дня, я не втрескалась бы в него; не было бы этой жалкой детской влюбленности. Не случись того дня, я, может, и не стала бы флиртовать с ним в тот вечер за игрой в «Монополию». Не случись того дня, я бы закричала, когда в 2.48 обнаружила его в своей постели. Но я ничего не сделала. Может, я действительно сама во всем виновата, потому что вела себя так, будто он мне нравится? Потому что он правда мне нравился.

– Конечно, – сквозь туман моих мыслей голос Джоша звучит еле слышно. Но он перестал улыбаться. Я уже не помню, о чем мы говорили.

– Что? – спрашиваю я.

– Тебе повезло, говорю, – нетерпеливо отвечает он.

– Ах, да. Да. Знаю.

– Зачем тогда так шутишь? Ничего смешного, между прочим.

– Нет, нет, конечно.

– Совсем не смешно. Ненавижу, когда ты так говоришь.

– Я поняла! – огрызаюсь я.

Парень ничего не отвечает, но я вижу, что он зол. Зол, потому что я вечно расстраиваюсь неизвестно почему, несу всякую мрачную чушь и в целом веду себя странно. Он больше ничего не говорит: просто переворачивается и лежит рядом. Теперь он смотрит в потолок, а я лежу на боку и смотрю на него. Мне хочется, чтобы он повернулся ко мне. Я кладу голову ему на грудь, пытаюсь сделать вид, что все в порядке, что я не странная. Он нехотя обнимает меня. Но молчание невыносимо, как и мысль, что он на меня сердится.

И я шепчу:

– Скажи еще что-нибудь по секрету.

Но он не отвечает.

Через несколько минут, заполненных неловким молчанием, я решаю, что он уснул, и тоже притворяюсь спящей. Но тут он утыкается лицом мне в волосы, и я чувствую его дыхание. Тихо, почти неслышно он шепчет: «Я люблю тебя». Вот он, его главный секрет. Я как можно крепче зажмуриваюсь и делаю вид, что не слышала. Что мне все равно.

А убедившись, что он действительно заснул, тихо собираюсь и ухожу.

– Как будем праздновать твой день рождения, Иди? – спрашивает Мара на следующий день. Мы стоим у моего шкафчика после уроков.

– Даже не знаю. Пойдем куда-нибудь поедим. – Я укладываю тетрадки в сумку.

– О Боже, Иди. Смотри, смотри скорей. – Мара толкает меня в плечо и говорит почти неслышно, еле шевеля губами.

– Чего? – Оборачиваюсь и вижу Джоша: тот идет по коридору и направляется прямиком к нам. – О боже, – выдыхаю я.

– Иди, заткнись и будь лапочкой, – бормочет Мара, а когда Джош оказывается в зоне слышимости, поворачивается к нему с сияющей улыбкой и произносит: – Привет!

Он обезоруживающе улыбается в ответ, и она хихикает. Хихикает!

– Привет! – он приветствует ее так же радостно, как и она его. Потом поворачивается ко мне и уже менее радостно бросает: – Привет.

А я не знаю, что делать. Два противоположных мира грозят столкнуться сию минуту, а я стою как раз посередине.

– Так ты Джошуа… Джошуа Миллер, да? – спрашивает Мара, как будто не повторяет его имя десять раз на дню.

– Ага… Джош. А ты?

– Мара, – отвечает она.

– Точно. Мара. Что ж, рад наконец с тобой познакомиться.

– И я.

Они смотрят на меня, как будто мне известно, как разрулить эту жутко неловкую ситуацию. Когда я ничего не говорю, Мара берет инициативу на себя.

– Джош, а мы как раз обсуждали, как будем завтра отмечать день рождения Иди.

– У тебя завтра день рождения? – спрашивает он и смотрит мне в глаза.

Мара хмурится.

– Иди, ты что, не сказала ему?

– Да, Иди, наверное, забыла, – отвечает Джош. – А еще Иди забыла попрощаться, прежде чем сбежать от меня вчера. – По его голосу я понимаю, что на этот раз мне не отвертеться – на этот раз он не стерпит молча, не будет сидеть и ничего не делать.

– Хм… эээ… – смущенно мямлит Мара, – мне пора идти, наверное, так что. – Она замолкает. – Короче, я ухожу. Рада знакомству, – с искренней дружелюбной улыбкой говорит она Джошу.

– И я очень рад, – похоже, он не врет.

Уходя, подруга оглядывается через плечо, крепко сжав губы, тараща глаза и показывая на меня пальцем. «Не облажайся на этот раз!» – всем своим видом говорит она.

– Очень рад познакомиться хоть с одной твоей подругой.

– А что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, не обращая внимания на его слова.

– Знаешь что? Мне уже надоели твои правила. Нам надо поговорить. Прямо сейчас.

– Хорошо. Но, может, поговорим в более уединенном месте? – Я оглядываюсь. На нас все смотрят.

Он берет меня за руку. Я невольно выдергиваю руку. Он обиженно смотрит на меня, но снова берет мою руку, на этот раз держит ее крепче и ведет меня по коридору. У лестницы мы останавливаемся, и он садится на ступеньки. Я стою неподвижно, замерев, как статуя. Мне страшно. Я боюсь, что он сейчас скажет: нам нужно расстаться. И еще больше боюсь оттого, что не хочу с ним расставаться.

– Может, присядешь?

Сердце и мысли мечутся, сливаясь в какофонию сплошных «зачем, почему, зачем»?

– Зачем? – произношу я вслух, и мой дрожащий голос выдает меня, как бы я ни пыталась изобразить спокойствие и собранность.

– Я же сказал. Нам нужно поговорить. Я не шучу.

Задержав дыхание, сажусь рядом. Он поворачивается ко мне, но я не даю ему заговорить и выпаливаю:

– Просто скажи – ты хочешь порвать со мной?

– Нет! Вовсе нет. Просто я… я так больше не могу. Мне мало того, что между нами сейчас. Между нами есть что-то большее. Ты же чувствуешь, да?

– Я уже говорила, я не… не нравится мне называться чьей-то девушкой…

– А мне не нравится как сейчас, Иден! – прерывает он меня, повышая голос. Я вдруг вижу, что он расстроен. Джош тихо продолжает: – Мне не нравится, что мы каждую ночь спим вместе, а потом притворяемся, что даже не знакомы! Ты не хочешь никуда ходить, встречаться с моими друзьями и, видимо, не собираешься знакомить меня со своими подругами. Мы никогда нигде вместе не были, кроме моей комнаты! Почему, например, мы не можем сходить к тебе? – Он замолкает и берет меня за руку. – Почему мне вечно кажется, что мы от кого-то прячемся?

– Не знаю, – тихо отвечаю я, чувствуя, как рушится моя броня.

– Знаешь, только не хочешь говорить.

– О чем ты?

– Скажи, есть причина, почему нам надо прятаться? – Наконец он спрашивает о том, о чем хотел спросить с самого начала.

– Какая причина?

Он смотрит на меня как на полную дуру.

– Ты имеешь в виду – другой парень? – уточняю я.

– Да. Другой парень.

Я смотрю на него, и мне так хочется, чтобы он все понял. Узнал обо всем, что случилось, понял, что я думаю и чувствую, какие чувства у меня вызывает он, я сама, мы вместе. Как мое сердце – этот глупый, предательский орган – сильно болит за него. Но объяснять слишком долго, поэтому я произношу всего одно слово – самое важное на данный момент:

– Нет.

Парень выдыхает, словно долго задерживал дыхание. Но, видимо, он ожидал услышать больше.

– Но если у тебя никого нет, почему мы встречаемся тайком?

– Не знаю. Потому что иначе все будет слишком сложно и запутанно, и…

– Это и так сложно, – он слегка повышает голос. – И так запутанно. – И тише добавляет: – Правда.

С этим не поспоришь, и мне остается лишь разглядывать свои сложенные на коленях ладони.

– Послушай, я не хочу ссориться, просто… просто ты мне небезразлична. Правда. – Он целует меня в губы и шепчет мне на ухо: – Это все, что я хочу сказать.

И мне бы ответить ему… Да, ты мне тоже небезразличен! Да, мне тоже не все равно! Мне хочется выкрикнуть эти слова.

– Я… я… – «Я чувствую то же самое», ну же, скажи!

Он поднимает голову. В его глазах теплится надежда.

– Послушай, ты не понимаешь. Мне тоже нелегко, я просто не могу… я не могу.

Мой голос срывается, я пищу, как мышонок, пытаясь заставить мозг и голосовые связки работать в унисон. В горле комок, к глазам подступают слезы. Он растерян, встревожен и, кажется, почти рад – рад тому, что я на самом деле не такая бесчувственная, не такая ледяная.

– Ладно, – говорит Джош, ошарашенный таким внезапным и небывалым проявлением эмоций. – Детка, не надо. – ласково произносит он. – Послушай, я все понимаю. Иди сюда. Все хорошо. – Он обнимает меня, и я прижимаюсь к нему. Мне даже все равно, что нас могут увидеть. Я просто держусь за него и обнимаю как можно крепче. Все напряжение рассеивается, и в кои-то веки я не чувствую себя лгуньей. Мне спокойно, я ощущаю себя в безопасности. Страшно даже, как мне спокойно.

– Давай я приглашу тебя куда-нибудь на твой день рождения? Может, на ужин?

– Ладно, – отвечаю я без промедлений.

– Правда? Согласна? – спрашивает парень, отодвигается и берет меня за плечи. – Мне понадобится письменное подтверждение. – Он тянется к рюкзаку, как будто хочет достать бумагу и ручку.

– Хватит, – смеюсь я и шлепаю его по руке, – я же согласилась!

– Значит, решено!

Его руки скользят по моему телу с привычной легкостью.

– Знаешь… все эти разговоры… – Он целует меня в шею. – Может, пойдем ко мне?

– Завтра, ладно? После ужина, – с улыбкой отвечаю я.

Он притворно стонет, потом улыбается и шепотом произносит:

– Договорились.

Наутро меня встречает украшенный Марой шкафчик. На этот раз она превзошла себя. Это наша традиция. Она прикрепила к шкафчику шарики, креповую бумагу, бантики и серпантин и сделала баннер: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! 15 ЛЕТ!»

Я съеживаюсь от неловкости и как можно быстрее срываю баннер, но, кажется, слишком поздно – он наверняка уже видел. По дороге в класс незаметно выкидываю листок бумаги в мусорную корзину. Сзади слышатся шаги, и я делаю глубокий вдох, потому что знаю: это его шаги, и он знает, он каким-то образом все узнал. Джош тянет меня за локоть и с безумным взглядом затаскивает в мужской туалет.

– Вон! – кричит он малышу, который спокойно мочится у одного из писсуаров. Справа от мальчика – черные буквы, они резко выделяются на грязной светло-голубой плитке в свете флюоресцентных ламп: «ИДЕН МАКШЛЮШКА» и что-то еще. Слова закрашены маркером, увы, не полностью. Парнишка выбегает из туалета, забыв застегнуть молнию на брюках, а Джош набрасывается на меня.

– Как ты могла? После всего, что между нами было, как ты могла по-прежнему мне врать? Ты сказала, что тебе шестнадцать. Мне восемнадцать, ты в курсе? Я тебе доверял!

– Я не… – Мне хочется напомнить, что, вообще-то, я никогда не говорила ему, сколько мне лет – он угадывал, а я не возражала. Но я понимаю, что он не станет меня слушать. Он ходит по туалету, бормочет себе под нос и кипит от злости.

– Тебе четырнадцать? Четырнадцать? Серьезно? – кричит он, с каждым словом повышая голос.

– Успокойся. Какая разница? – Вот уж не думала, что возраст для него так важен. Ведь мы почти об этом не говорили. Да и мало ли старшеклассников, которые встречаются с девятиклассницами? Разница в возрасте такая же. Бывает и больше. Никто не обращает на это внимание.

– Разница есть! Большая! Все это время в моей постели тебе было четырнадцать. Так? – Джош так резок, что его слова жалят меня. – Так? – повторяет он.

– Да, и что?

– Ты хоть понимаешь, что меня могли обвинить в изнасиловании? Связь с несовершеннолетней – слышала о таком, Иден?

Я смеюсь. Но это зря.

– Ничего смешного. Ничего смешного! Это серьезно. Ты мне жизнь могла сломать! Я совершеннолетний, ясно? По закону я совершеннолетний. Как ты можешь смеяться? – в ужасе выкрикивает он.

Как я могу смеяться? Я смеюсь, потому что знаю, что такое настоящее преступление. Я знаю, что то злодеяние, о котором он говорит – просто ерунда. Людям ежедневно сходит с рук настоящее зло. Я знаю, что ему не о чем волноваться. Вот почему я смеюсь.

– Послушай, извини, конечно, – я пытаюсь унять смех, – но ты говоришь ерунду. Ты не… – я понижаю голос, делаю вдох, выдох, снова вдох, – …ты меня не насиловал. – Вот. Я произнесла это слово. Слово, которого так старалась избегать, которое старалась не произносить даже в мыслях. Вряд ли он способен понять, чего мне стоило произнести это ужасное слово вслух. Парень не унимается, и его тирада набирает обороты.

– Да, конечно, я это понимаю, но это неважно. Твои родители могут предъявить обвинения, Иден.

– Никто не будет ничего предъявлять. Они даже не знают о… – «О тебе», собираюсь сказать я, но он меня снова прерывает.

– Ты не понимаешь, – продолжает Джош. – Речь идет об уголовном преступлении. Меня могли арестовать и даже посадить в тюрьму, лишить стипендии. Вся моя жизнь могла пойти коту под хвост!

Он замолкает, смотрит на меня и ждет, прерывисто дыша.

– Ну? – наконец произносит он и тычет в меня пальцем.

– Что «ну»? – так же грубо отвечаю я.

– Неужели тебе плевать? – кричит он. И тише добавляет: – Тебе вообще все по боку? И я в том числе?

Его взгляд пронзает меня, он хочет знать, помню ли я все, о чем мы говорили вчера на лестнице. Конечно, помню, но у меня так хорошо выходит притворяться, что я лишь смотрю на него – смотрю мимо него. Мое лицо окаменело. Тело окаменело. И сердце окаменело.

– Да. – Всего одно слово. И самая большая ложь. Самая страшная ложь.

– Что? – выдыхает он.

– Да, – спокойно повторяю я, – мне все по боку. – Мои слова, как ножи, разрубают все узы, которые нам удалось создать. – Мне. Все. Равно, – ледяным тоном чеканю я.

Джош смотрит на меня, как будто я его ударила. Но это длится лишь секунду, две или три с половиной, а потом его вновь охватывает ярость.

– Ну и отлично. Это вообще прекрасно, на самом деле! Потому что мы с тобой больше никогда не увидимся. Надеюсь, ты это понимаешь, Иден? Мы никогда…

– Не утруждайся, – с горькой усмешкой бросаю я. – Знаешь что? Мне было весело с тобой, но это все равно скоро должно было кончиться, тебе не кажется?

Кто-то чужой захватил мой мозг, и я кричу ей, чтобы она заткнулась, сейчас же прекратила говорить. Но если между нами все кончено, а, судя по всему, так и есть, я не могу позволить ему поставить точку. Я здесь главная, черт возьми, я.

Парень весь как-то съеживается. У него такой убитый вид, что я почти готова извиниться, готова умолять, чтобы он не бросал меня – умолять, потому что я совсем одинока и мне не все равно, не плевать, и особенно мне не плевать на него. Но он расправляет плечи и дрогнувшим голосом произносит:

– Да. Это должно было кончиться.

И я ухожу. С прямой спиной и ледяным спокойствием легко толкаю дверь и ухожу, а он стоит и смотрит мне вслед, качая головой.

В канун Рождества приезжают Кейлин и Кевин. Вваливаются в дом с сумками, мешками с грязным бельем и рюкзаками с учебниками и тетрадями. Мама с папой бегают вокруг них кругами. «Иди, помоги мальчикам с сумками!» – просят они, и не раз. Но я просто стою в гостиной, скрестив руки на груди, и смотрю на вошедших.

Проходит несколько минут, прежде чем суета стихает и они все-таки замечают меня. Кейлин подходит, вытянув руки, но вдруг останавливается как вкопанный, и на долю секунды его улыбка сменяется растерянностью.

– Иди. – Он произносит мое имя медленно, с почти вопросительной интонацией, даже не обращаясь ко мне, а словно пытаясь убедиться, что это на самом деле я, а не кто-то другой.

– Да? – отвечаю я, но он молчит и лишь смотрит на меня.

– Нет, все в порядке, просто… – Он заставляет себя улыбнуться. – Ты такая… – Он поворачивается к родителям словно в поисках подсказки, потом снова смотрит на меня. – Ты такая… такая…

– Красивая, – подсказывает мама и улыбается, хотя я уверена, что она по-прежнему боится находиться рядом со мной из-за той пощечины, о которой ни я, ни она ни разу не вспоминали.

Кейлин неловко обнимает меня, как будто не хочет приближаться к моей груди.

– Ты стала совсем взрослой. Неужели меня так долго не было? – со смехом произносит он и смущенно отстраняется. Он будто хочет сказать что-то еще, но потом просто уходит и уносит сумки в свою комнату.

И я остаюсь один на один с Кевином, который стоит метрах в двух от меня и сверлит меня взглядом. Этот взгляд, он, видимо, оттачивал весь год: взгляд, который должен смутить меня, заставить съежиться, завять и уползти в свою раковину. Но, хотя мои ноги слабеют и подкашиваются и мне кажется, что я вот-вот упаду, хотя сердце стучит, а кожа горит огнем, я не вздрагиваю, не убегаю и не начинаю пятиться. Мне хочется верить, что, несмотря на этот убийственный взгляд, он видит, как я изменилась, видит, что я стала совсем другой, не похожей на ту девчонку, которую он знал когда-то. Ни одна мышца на моем лице не шевелится, пока он не уходит первым.

– Ладно, Иди! – Мама дважды хлопает в ладоши. – У нас куча дел. Утром приедут бабушка с дедушкой, и будет уже некогда. Нужно все сделать заранее, как можно лучше подготовиться.

Я иду за ней на кухню. Следующие восемь часов моей жизни заранее внушают ужас. Мама в безумном, обманчиво веселом настроении, но я знаю, что на самом деле она на грани нервного срыва. Почему-то перед приездом бабушки с дедушкой она всегда как на иголках. Мама заходит в прачечную, раскладывает стремянку и заглядывает в чулан, где хранится всякий хлам. Я знаю, что за этим последует. Она достает свой древний кассетник, он же радиоприемник и проигрыватель для дисков, берет его за ручку и ставит на кухонный стол.

– Ох, мам! Это обязательно? – спрашиваю я. Весь день готовить под рождественскую музыку – это же пытка!

– Да, обязательно. Откуда еще возьмется рождественское настроение?

Я принимаюсь за нарезку сельдерея, лука и чеснока, которые мы заготавливаем в диких количествах. На очереди тыква. Я пытаюсь нарезать ее маленькими кубиками, как любит мама, и тут вдруг понимаю, что больше не слышу ритмичный стук ее ножа.

– О боже! – кричит она. Я чуть не отрезаю себе кончик среднего пальца.

– Что?

– Проклятье! – тараторит она под тихий хор, поющий «Святую ночь». – Вот чувствовала же, что что-то забыла! Проклятый винный камень – вечно его забываю! Только не хватало толкаться в очереди в супермаркете в канун Рождества!

– А без него никак не обойтись?

– Нет. – Она стоит, вцепившись в стол, и глубоко дышит, закрыв глаза. – Нет, не обойтись. Так, у нас новый план. Я сбегаю в магазин. Ты пока режь. Закончишь с тыквой – сложи все в большую миску в шкафчик над холодильником. Потом вымой посуду, чтобы она не накапливалась и не мешала готовить, ладно?

Она уже успела надеть куртку прямо на фартук и теперь хватает сумку.

– Кейлин! – зовет она. – Кейлин!

– Да? – отвечает он. Его голос глухо доносится с другой стороны дома.

– Можешь спуститься? – Она делает над собой огромное усилие, чтобы не сорваться и не начать орать. – Я не собираюсь кричать на весь дом! – шипит мама сквозь зубы, заматывая на шее шарф тугой петлей. Кейлин заглядывает на кухню. – Чем вы там заняты? – спрашивает она, надевая перчатки.

– Ничем. Играем в приставку. Я поставил на паузу. Чего ты хотела?

– А где отец?

– Спит на диване, – отвечает он.

– Ясно. Сходите в гараж и найдите коробку с надписью «рождественские украшения». Там скатерть, салфетки и венок из веток с прошлого года. А я в магазин. Нам что-нибудь еще нужно?

Мы с Кейлином качаем головами. А ее уже и след простыл.

– Ого, – говорит он, когда она уходит. – Что-то в этом году ее рано накрыло. На рекорд идет? – Брат прыскает со смеху.

– Ага, – я пытаюсь сделать вид, что все как раньше и ничего не изменилось, хотя мы оба понимаем, что это не так. – Можешь выключить эту жуть? – я показываю на радио. Он поворачивает выключатель.