Текст книги "Чисто английские вечера"

– Плачь… – повторил Фил обреченно.

Мистер О'Рок двинулся к первым партам.

– «Плачь о своем герое»… – продолжил он, идя по проходу.

Затем резко обернулся и рявкнул:

– Дальше!

– «Плачь о своем герое»… – повторил Фил и замолк.

– «Остров», – подсказал мистер О'Рок.

– «Остров», – эхом отозвался Филипп, безнадежно таращась во мрак памяти.

– «Остров, остров, остров», – талдычил учитель.

Фил попытался связать все вместе:

– Плачь о своем герое, остров, остров, остров».

Лицо мистера О'Рока исказилось.

– К стене! – заорал он. – Ты, твердолобый, ленивый, слабоумный бездельник!.. Ну-ка, Кленси!

Тот съежился под взглядом учителя и произнес:

– «Плачь о своем герое, остров зеленый, плачь!»

Мистер О'Рок кивал в такт стихам. Филипп плелся по проходу к стене. Сапогу было угодно зацепиться за выступающий край основания парты. Раздался грохот, повлекший за собой резкий взмах руки мистера О'Рока с зажатым в ней тонким ремнем, который больно ужалил Фила пониже спины.

– Ты хоть раз читал это стихотворение, Хадсон?

Фил заколебался, затем сказал неуверенно:

– Да, сэр.

– Решил, наверное, что не стоит тратить на него время, Хадсон?

– Нет, сэр, я не успел, сэр.

Мистер О'Рок повернулся к классу.

– Хадсон не успел, – сообщил он с поклоном. Затем вновь обратился к Филиппу: – Если бы это был американский комикс о пиратах или мерзкий детектив, у тебя бы сразу нашлось время. Но когда попадается стихотворение такого патриота, как сэр Дэвис, где идет речь о преследовании героев-мучеников твоей несчастной родины – на это времени нет.

– «Смерть за свою отчизну в Клох-Охтере принял он», – с пафосом продекламировал учитель и добавил: – Его смерть – тяжкая утрата. Но если он умер за таких, как ты, он еще и бесполезная утрата.

– Я хотел выучить, – отчаянно пискнул Фил.

– Если я не в состоянии внушить уважение к нашим погибшим патриотам, клянусь, я вобью в тебя это уважение. Руку!

С жутким свистом ремень шесть раз опускался на ладонь. После четырех тяжелых ударов рука сама собой начала сжиматься, как сухой осенний лист на костре. Но сильнее был страх, что он заплачет.

У него было темно в глазах, когда он возвращался на место. Ведь мистер О'Рок почему-то расценил его незнание стихов, как наглое пренебрежение историей своей Родины и, подумав, добавил еще четыре удара. Еле волоча ноги, Фил брел вдоль прохода и на том же самом месте опять споткнулся, растянувшись вдоль радов. Сапоги опять его подвели. В то время, как он вставал с пола, мистер О'Рок, собиравшийся помочь ему еще одним легоньким ударом, воскликнул:

– Боже милостивый, Хадсон! Где ты взял эти сапоги?

Мальчишки с любопытством уставились на его ноги, а Кленси захихикал.

– Что тут смешного, Кленси? – спросил учитель.

– Ничего, сэр.

– Читай с восьмой строфы, – приказал он. Но Кленси потерял кураж, запнулся и вскоре присоединился к трем ученикам у стены.

Филипп зажал израненную ладонь под мышкой и с легким стоном налег грудью на парту. Ремень свистел и щелкал, воспитывая патриотизм и любовь к поэзии.

– Здорово он тебя, – шепнул Джимм.

Фил старался найти более щадящее положение для руки и ничего не ответил.

– Десять – это слишком. Он не имеет права: я бы привел отца.

Фил сердито подумал: «Отца – это хорошо, у кого он есть».

– Слушай, чьи это сапоги. Ведь это не твои.

– Мои, – буркнул Фил.

– Да брось, Фил. Брата, да?

– Заткнись! – прошипел Фил.

– Ну, я никому не скажу, честно, – шептал Джимм. – Мы ж друзья, сидим за одной партой. Скажи, не бойся.

– Любопытной Варваре, как известно…

– Да что ты, Фил, ты же меня знаешь, – заныл Джимм.

– Ладно, надоел ты мне. Сапоги от отца остались. Но если хоть кому-нибудь… Попробуй только пикни.

– Копыто коня, рог быка, улыбка сакса – вот три опасности для нас с вами, – наставлял тем временем мистер О'Рок.

Филипп надеялся, что во время перерыва дождь не позволит выходить, и они останутся в классе. Но когда громко прозвенел звонок, за окнами школы дождь перестал, и они толпой повалили из помещения.

Когда Филипп развернул завтрак, к нему подошел приятель, Диллон. Он сидел в том же ряду, что и Фил, только через проход.

– Ну, что, не убили враги героя Югана Роу? – улыбнулся он.

– Заткнись.

– Ничего себе порцию ты получил. Зато держался то что надо! Молодчина! Когда он тебе еще четыре штуки всыпал, я стал молиться, чтобы ты не заревел.

– Еще чего?

– Он ведь лупил изо всей силы.

– Он все равно не заставит меня реветь. Хоть лопни. Кому-нибудь рассказывать об этом было бесполезно.

Даже дома все родные решат, что он получил свое.

– Невезучий мы народ, – вздохнул Диллон.

– Что правда, то правда.

Дружеское участие приятеля успокаивало Фила.

– Это отцовские сапоги, – признался он вдруг. – По мне они выглядят нормально.

Прозвенел звонок и мальчики пошли к школе. У входа стояла группа ребят.

– А вот и Хадсон! – громко объявил Кленси.

Их обступили, слегка подталкивая.

– Послушай, кто тебя вставил в эти сапоги?

– Ну-ка, пройдись, Хадсон!

– Он падает все время, бедняга.

Фил стал медленно пятиться к стене, Диллон отошел вместе с ним.

– Откуда они у тебя, Хадсон? – не унимался Кленси.

– Он их нашел на помойке.

– Украл, ясное дело.

– Пусть походит перед нами, – настаивал Кленси. – Давай, Хадсон, вперед, герой гражданской войны.

– Это мои сапоги, – сдержанно сказал Фил. – Просто они мне немного велики.

– Не стесняйся, Хадсон, это же сапоги твоего отца? Улыбка стала откровеннее и наглее.

– Совсем нет, – возразил Филипп.

– Да, да, он сам об этом сказал Джимми. Правда, Джимм.

– Ну, в общем, конечно… – забормотал Джимм, отодвигаясь в сторону.

– Говори, говори, – торжествуя закричал Кленси. – И поэтому давайте заставим его пройтись, а мы посмотрим.

Фил, не раздумывая, с визгом бросился на Джимми. Первый же его удар вдребезги разбил очки и нос предателю. Когда они катались по влажной земле, Джимм достал его щеку и расцарапал ее ногтем. Но Фил не чувствовал боли. Он только видел перед собой белое от страха лицо своего врага. В неистовстве он бил и бил по нему, пока оно не стало черно-красным от крови и земли.

– Оттащите его, ребята, – всерьез забеспокоился Кленси, когда увидел, во что превратилось лицо Джимми.

Их пытались разнять, но Фил размахивал во все стороны руками и ногами. Джимми подняли и повели к водопроводной колонке обмывать лицо и руки. Диллон, единственный друг Фила, как мог почистил ему одежду и лицо.

На следующем уроке они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал с кафедры духовные наставления. Сосед по парте, ненавистный Джимми, сидел, не поднимая своего разбитого лица. Без очков его вид был непривычным, как бы в портрете не хватало чего-то важного: носа или уха.

– Мы общаемся друг с другом, братья, при помощи слов, жестов или взглядов. Но это лишь внешние формы общения, – вещал проповедник. – Внутри каждого человека, даже самого незаметного, заключен целый мир. Во мраке этого внутреннего мира стоят лицом к лицу бесприютная душа и ее творец. Никто, кроме Бога, не может заглянуть к нам в душу: ни отец, ни мать, ни учитель, ни ваш лучший друг. Но Господь видит все…

– Послушай, мальчик… – Куинлан обратил внимание на Джимми, который пытался остановить кровь, которая опять пошла из носа. – Что ты там возишься с платком? Встань.

Проповедник тоже носил очки и теперь смотрел поверх очков на Джимми, догадываясь, что с парнем не все в порядке.

– Подойди сюда, – приказал он.

Некоторое время брат Куинлан осматривал лицо Джимми, затем повернулся к классу.

– Чья это работа?

Никто не шевельнулся. Все застыли в ожидании. Ведь если никто не признается, то накажут весь класс. Весь! Прошло еще несколько мгновений. И Филипп встал.

– Это я, сэр.

Брат Куинлан велел вывести Джимми во двор и умыть ему как следует лицо. А затем произнес речь о насилии – о насилии над ближними, слабыми, нуждающимися в защите.

– Милосердие и терпение, а не мстительность и жестокость, – вот что всего дороже Господу. Тебе не стыдно, Хадсон? – Ты считаешь, что совершил похвальный, героический поступок?

– Нет, сэр.

– Так почему же ты это сделал, мальчик?

Что толку отвечать? Рассказывать о сапогах, о слове, данном Джимми? Нет, этого никто не поймет. Ведь рубцов и ран в душе не видно никому.

– Глупый поступок, – заключил проповедник, – низкое трусливое нападение. Дай сюда руку!

Обычно они уходили из школы вдвоем или втроем, но сегодня он никого не хотел видеть. Дождь как бы дождавшись окончания уроков, пошел опять. Филипп угрюмо шагал вдоль канала, немного загребая большими сапогами. Дождь может лить и завтра, а его ботинки не будут еще починены. Если мать считает, что отцовы сапоги ему годятся, то одному Богу известно, когда отдадут чинить его ботинки. Сырой холодный ветер собирал на поверхности воды мелкие зябкие волны.

Филипп секунду поколебался, а затем снял сапоги и – сперва один, а потом другой – бросил их в воду.

Первый сразу пошел на дно, а второй немного поплавал, задирая наглый сбитый нос, но тоже устремился за своим братом. Ему, конечно, всыплют. И за драку, и за очки…

Фил снял чулки и затолкал их в карманы. Он ощутил под босыми ногами холодную мокрую тропинку. Сделав шаг, он вздохнул и сердце его взликовало.

Хадсон держал в пальцах погасшую сигару, не замечая, что пепел с нее упал на ковер. Питер тоже молчал, не напоминая о себе. Наконец Филипп обернулся и заметил, что Стоун неподвижно сидит в кресле, не откидываясь на спину, с бледным и неживым лицом. Он был напряжен, как в столбняке.

– Стоун, что с вами? – воскликнул Хадсон. – Вам плохо? Вы нездоровы? Позвольте…

– Нет-нет, – проговорил Питер с натугой, – все в порядке. Со мной все хорошо.

Он нашел в себе силы встать и слегка поклониться хозяину комнаты.

– А теперь, сэр, прошу прощения. Мне уже пора.

– Да, Стоун, да. Я был рад, что вы задержались у меня немного, хоть вас и не назовешь разговорчивым собеседником.

– Да, сэр, всего хорошего.

Зажав под мышкой свой неизменный поднос, Питер плотно закрыл за собой дверь и направился в библиотеку, убедиться, что в его отсутствие ничего не случилось. Он шел длинными коридорами дома Гроули и думал: «Славно мы с Хадсоном помолчали. Его политические атаки сразу погасли, когда он вспомнил что-то свое, настоящее. И его молчание помогло мне одолеть собственные страдания».

«Она медлит, – думал он. – А зачем? Что она выжидает? Всерьез принимать мысль о том, что Эмили ко мне испытывает какие-то чувства, не приходится. Что же тогда ею движет? Зачем она преподносит мне все новые и новые испытания? Что это за садизм такой с ее стороны?»

Питер не обратил внимания, что он невольно судит поступки Эмили только со своей точки зрения. Угнетенный сознанием, что теряет ее, он ничего не чувствовал и не замечал вокруг, и не сразу до его слуха донеслось легкое постукивание каблуков за стеной.

– Мистер Стоун!

– Да? – он попытался изобразить на своем лице как можно более безучастное выражение.

– Не надо принимать близко к сердцу ничего из того, что я сказала вам накануне. Я глупо себя вела сегодня. Эти полисмены…

– Мисс Томпсон. Ничего из того, что вы мне сказали, я не принял близко к сердцу. Вообще, я с трудом припоминаю, чтобы вы мне что-нибудь говорили.

– Это было глупо…

– Извините, у меня не было времени внимательно слушать вашу пустую болтовню, – он уже полностью овладел собой. – Я предложил бы вам как следует отдохнуть. Ложитесь спать, мисс Томпсон. Спокойной ночи.

Из последних сил стремясь выдержать взятый бесстрастный тон, Питер резко повернулся и, толкнув первую попавшуюся дверь, вошел в нее.

Эмили глядела ему вслед, подбородок ее дрожал, а руки механически комкали платок. «Нет, – в отчаянии думала она, – это не человек. Это какой-то автомат, тупой бесчувственный комод! Пусть он провалится в тартарары, там его место. Никогда, никогда этому чурбану не понять ее. Как она ошиблась, как можно было так ошибиться в человеке?!»

Питер захлопнул за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, остановился, пытаясь успокоить дыхание. Он помотал головой, выразив себе глубокое возмущение столь бурной реакцией собственного сердца на присутствие Эмили. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что стоит на площадке внутренней лестницы, ведущей в подвальный этаж. Щелкнув выключателем, Питер стал медленно спускаться по ступеням.

Подвальная часть дома состояла из множества низких сводчатых коридоров, настолько запутанных, что до крайности взволнованному Стоуну нелегко было найти дверь в тот погреб, где хранились старинные вина. Мысль об этом родилась в голове у Питера тотчас, как он сообразил, где находится. Пугающее безмолвие царило во всех этих подземных помещениях и звуки шагов, приглушенные многолетней пылью, эхом отзывались по мрачному лабиринту подвала.

Наконец, за очередным поворотом Питер увидел знакомую кованую дверь. Еще один щелчок, глухой лязг отодвигаемого тяжелого засова, и глазам его открылась картина винных погребов. В сводчатых глубоких нишах горками лежали запыленные, тускло поблескивающие сквозь паутину и плесень, бутылки с винами. Он не собирался смаковать, а хотел напиться, поэтому, не разбирая надписей на простенках, взял с ближайшего стеллажа верхнюю бутылку, ощутив в ладони бархатную пыль и многолетний холод стекла. Стоун излишне резко повернулся, его вялые пальцы скользнули по запыленному горлу тяжелой бутылки, фляга выскользнула и с тупым звоном раскололась о плиты пола. Темное маслянистое пятно стало быстро растекаться, увлажняя и пропитывая толстый слой пыли в стыках плит. Красная жижа под ногами, холод подвала и запыленные бутылки, похожие на сложенные минометные снаряды, живо напомнили Питеру другие времена и проблемы.

В конце тридцатых годов патриотическая истерия, изо всех сил подогреваемая прессой, уже называла немцев не иначе, как только «грязными трусливыми бошами, а солдат ее величества исключительно «бесстрашными героями» и «достойными сыновьями Британской Империи». Лорд Гроули давно пережил крайне болезненное поражение в борьбе за всеобщий мир в Европе, убедился, что с «грязными бошами» договориться невозможно, и теперь тяжело привыкал к мысли о войне. Между тем война растекалась во все стороны, подминая под себя все новые страны и народы.

Высший накал патриотических призывов пришелся на момент высадки союзных войск в Нормандии, где они сразу получили крепкий щелчок по носу. Но «машина» уже вертелась на максимальных оборотах, и газеты захлебывались патриотическими восторгами: «…Наша страна навеки покроется позором, предаст свое мужество и отречется от уроков истории, если ограничится тем, что останется дома охранять свои берега от маловероятного вторжения и уклонится от долга, призывающего на поле брани показать доблесть и беззаветную храбрость, которые отличали наш народ на всем протяжении его истории!»

Сэр Джеймс понемногу приходил в себя после провала роли миротворца и подыскивал занятие достойное и созвучное времени. Размеренная и спокойная жизнь Гроули-холла изредка нарушалась небольшими приемами. Но когда западный фронт, спотыкающийся и умывающийся кровью, стал реальностью, лорд Гроули принял живое участие в снаряжении Девонширского полка, входившего в королевский экспедиционный корпус.

Эти новые хлопоты и заигрывания с судьбой неожиданно завершались, как говорил об этом сам лорд Гроули, «естественным решением – самому принять участие в боевых действиях.

Конечно, никто и никогда не разрешил бы «чести нации» ползать под пулями, но тем не менее, снарядив на свои средства какое-то подразделение в составе Девонширского полка, он выхлопотал себе поездку в действующую армию. Стоун, естественно, поехал с ним.

Вскоре по прибытии на одном из совещаний Генерального штаба в частном разговоре с влиятельным военным чином, сэр Джеймс предложил ряд решений некоторых военных проблем. Но руководство корпуса не приняло во внимание его мнение и настояло под предлогом невозможности обеспечить ему личную безопасность на возвращении лорда Гроули в Англию.

Хоть и недолгим было их пребывание на войне, но Питер Стоун запомнил его на всю жизнь. С легкостью, граничащей с помутнением сознания, сэр Джеймс «уступил» Стоуна генералу МакКорлинку, багаж и челядь которого потерялись где-то на пути через Ла-Манш. Речь шла о том, что Питер наладит быт генерала и через неделю вернется на базу Девонширского полка, где жил сэр Джеймс.

Неделя пролетела незаметно и большой особняк, выделенный МакКорлинку командованием, стал иметь довольно обжитой вид. Но в это время «грязные боши» дали англичанам предметный урок развития внезапной атаки на большом протяжении фронта, что повлекло за собой невиданные до сих пор потери английских войск, особенно в рядах младших офицеров.

Генерал бросился латать бреши в рядах своего войска, и, не колеблясь, предложил Стоуну строевую роту, укомплектовавши ее из четырех разбитых накануне. Он нажимал на патриотизм и образование, к несчастью полученное Питером в свое время. Как ни был вышколен и воспитан в повиновении дворецкий Стоун, у него хватило твердости категорически отказаться от командования другими людьми. Все разговоры с генералом закончились назначением «волонтера Стоуна Питера вестовым майора Глендена до прибытия смены».

Место Питеру отвели в небольшом блиндаже рядом со стареньким блиндажом штаба и самого майора Глендена. Кроме него, здесь помещались два штабных шифровальщика, которых Питер почти никогда не видел… Это было укрытие около шести футов высотой и длиной около восьми. Дощатый настил немного оберегал от бесконечного водяного потока, журчавшего под полом. Сверху на доски была постелена относительно сухая солома, а затем – два спальных мешка. Что это были за мешки, Питер вспоминать не желал. Недаром их называли блошниками. Солома непрестанно шуршала, там шла какая-то своя жизнь. Майор Гленден, человек очень деятельный, целыми днями носился по позициям своего батальона и к ночи Питер, везде следовавший за ним, валился с ног, не раздеваясь и не открывая спальника.

Система была следующая: три дня они проводили в окопах первой линии, затем на три дня отходили в окопы второй линии, после чего возвращались в окопы первой линии. В окопах первой линии в то время бойцам ничего особенного не угрожало – артиллерия с той и другой стороны била через головы солдат в окопах. Главную опасность представляли снайперы, так как бруствер во многих местах был высотой всего в три фута, а это на целые два фута ниже человеческого роста. А во второй линии окопов частенько рвались шальные снаряды. Эти снаряды падали за спиной, взметывая гигантские фонтаны земли, камней, веток и кровавых лоскутов, оставшихся от людей. Все это ужасным дождем сыпалось на головы бойцов. Питер мог многое вынести, как казалось, на передовой позиции, но некоторые события добавляли к физическим страданиям еще и нравственные.

Питер давно сбился со счета, в какой раз им предстояла смена. Дождь шел не переставая. Иногда по голым рукам солдат била ледяная крупа, а по ночам примораживало, и дно окопов затягивала тонкая ледяная корка. Солдаты прокладывали окопы дальше, левее. Ворочать, не разгибаясь, набухшую водой глину было отчаянно тяжело, спина и плечи мучительно ныли. Солдаты ненавидели эту работу, копали медленно и непрерывно ворчали.

Почти весь день английская артиллерия интенсивно била по немецким позициям. Над головой с пугающим воем пролетали снаряды. Когда стемнело, пришла смена и бойцы майора Глендена стали собираться для перехода на передовую.

Воспоминания мирной жизни уже на третью неделю пребывания в армии не являлись Питеру даже во сне. Вначале это было. Тело его спало, а сознание от усталости не угасало. Он видел, что какие-то люди сидят по концам сервированного стола, сверкающего серебром и хрусталем. Сидят, разделенные канделябрами, солонками, отражавшимися в столе вазами с букетами и прочими атрибутами их безупречно обставленной жизни. Они обмениваются фразами только в отсутствие слуг…

Примерно в девять сорок пять откровенно повалил снег. Идти было очень трудно. До окопов первой линии они добрались, когда уже совсем стемнело. Солдаты вымучились и изголодались, и майор на какое-то время оставил их в покое. Это было время отдыха и Питера. Твердая снежная бахрома прихватила его волосы, воротник, полы шинели. Тем, кого они меняли, не терпелось уйти, и окопы солдаты оставили разоренные и осыпавшиеся. Им пришлось плохо. Трое убитых, семеро раненых. Им, по всему было видно, хотелось только одного: поскорее убраться отсюда, очутиться подальше, в относительной безопасности. Они злились, что смена заставляет их ждать дольше, чем, как им казалось, необходимо.

На окопы было страшно смотреть. Здесь явно был тяжелый обстрел. На то, чтобы привести в порядок бруствер и расчистить ходы сообщения, требовалось не меньше двух дней напряженной работы.

По ту сторону, на «ничьей» земле, жалобно стонал раненый. Стоны усиливались, затихали, переходили в невнятное бормотание, а иногда восстанавливалась тишина. Но все постоянно помнили об этих стонах и ждали, когда они снова раздадутся. Солдат они мучили несказанно. Их лица темнели от ненависти. Уходя, сержант О'Киф процедил сквозь зубы, что раненый там, за колючкой, уже четыре дня стонет.

Устроившись в блиндаже, только что оставленном командиром отходящего подразделения, майор Гленден подозвал Питера:

– Нужна еще одна постель, Стоун. Ночуете со мной, ибо завтра вам чуть свет – в штаб, с моим донесением.

– Есть, сэр, – Питер вышел из блиндажа и передал приказ денщику.

Дождь прекратился. Воздух был промозглым и едким от дыма. Стоны с ничейной территории стали нестерпимо пронзительны. Кто-то из солдат тихо исступленно выругался.

– Стоун! – окликнул Питера майор.

Его голос, словно острый стальной прут воткнулся в воспаленный нерв. Стоун вернулся в блиндаж. Майор Гленден сидел, чуть наклонив голову и писал.

– Кто это? – спросил он, не отрываясь.

– Один из глостерцев, сэр. Их пятерых послали в разведку. Четыре дня назад, сэр. Я думаю, он давно без сознания.

– Благодарю, – Гленден продолжал писать. – Когда я закончу рапорт, мы доберемся до него и посмотрим, что можно сделать.

– Есть, сэр, – Питера мутило от одной мысли, что надо идти за колючку…

– Мне нужно не более получаса, не ложитесь.

Майор принял движение Питера, у которого просто подкосились ноги, за желание поспать перед вылазкой.

– Но, сэр…

– Я могу вызвать добровольца.

– Нет-нет… Но… но что я могу?..

Гленден взял свой нож и положил его в аккуратную кожаную сумку на поясе.

– Решение мы сможем принять только, когда будем точно знать ситуацию. А пока распорядитесь, чтобы через тридцать минут сержант вызвал двоих бойцов. Надежных и сообразительных. Не каких-нибудь тупых раззяв. Нам с вами нужно будет прикрытие.

– Есть, сэр.

Майор покрывал лежавший перед ним лист аккуратной и мелкой вязью слов и значков. Черная ручка – зажата в сильных худых пальцах, как ланцет. Питер присел на спальный мешок и достал из ранца книгу. Но тут же понял, что не может сосредоточиться. Он скользил и скользил взглядом по одним и тем же словам, но в сознание они не проникали. Питер попробовал тихонько шептать прочитанное, даже водить карандашом по каждому слову, но и это не помогало. И теперь, спустя много времени он не в состоянии был вспомнить, что же тогда пытался читать. В голове вертелась только одна мысль: Я боюсь увидеть, почему он стонет, я боюсь, что запомню это навсегда. Я боюсь, что сам попаду в такое положение».

– Ну, вот! – Гленден прихлопнул аккуратную стопку листов. – Посмотрим, какова погода. Слишком рисковать нет смысла.

Он встал и потянулся. Опустил руки, окликнул поднявшегося с пола Питера.

– Револьвер у вас есть?

Стоун кивнул и потрогал оружие, оттягивавшее ремень.

– Заряжен, я полагаю? – он подергал себя за усы, оттягивая их вниз.

– Да, сэр.

– Фонарик?

– Да, сэр.

– Превосходно. Ну, так пошли. Тянуть время незачем. Шинель оставьте. Только помеха в такой процедуре. Просто следите за мной, и точно выполняйте мои распоряжения. Абсолютно точно.

Сержант ждал снаружи с двумя солдатами. Те держали винтовки наизготовку. Ночь была самая подходящая для вылазки. Тяжелые тучи затянули небо, и снова накрапывал дождь. Руки у Питера тряслись мелкой дрожью и сладить с ней он не мог. Он сунул их в карманы.

– Отлично. Лучше не пожелаешь. Если мы не вернемся достаточно скоро… или если у вас будут основания решить… э… сержант…

– Слушаю, сэр.

– Немедленно сообщите мистеру Муру. Вы поняли?

– Есть, сэр.

– Мы или вернемся с ним, или… Майор не договорил фразы.

– Готовы, Стоун?

– Готов, сэр, – Питер отчаянно старался не показать своего состояния.

Он вслед за майором перелез через бруствер. Не столько перелез, сколько перекатился, и услышал, как позади них щелкнули затворы винтовок.

– Фонарик? – Гленден говорил шепотом. – Сюда. Вот сюда. Светите ниже и прикрывайте ладонью. Так, ничего. Выключайте. Давайте левее. Еще. Фонарь! Чуть ниже, хорошо.

Он перерезал проволоку в нескольких местах и проскользнул за нее. Питер пополз за ним, чувствуя, как колючки цепляются за брюки и китель: «Останься с нами, не уходи!» На небольшом расстоянии от них что-то ярко горело. На тучи снизу ложились оранжевые отблески, в воздухе носились нити искр. Майор вскочил и побежал, согнувшись почти пополам. Земля была вся в воронках от мин и снарядов, но он точно видел в ночи. Питер бежал за ним, отгоняя от себя мысль об опасности. Он старался сосредоточиться на спине Глендена, мелькавшей в темноте расплывчатым пятном.

Раненый больше не стонал. До них доносились протяжные мучительные хрипы. Казалось, на то, что б его найти, ушла вечность. Где-то затрещали винтовочные выстрелы, в ответ раздался такой же треск. Но это было где-то далеко, на краю сознания. Если бы немцам вздумалось запустить парочку осветительных ракет, просто так, на всякий случай, им пришел бы конец. Они были живыми мишенями. В конце концов, они нашли его на краю воронки.

– Ох! – внезапно крякнул майор и опустился на колени.

Стоун скорчился рядом, все еще глядя ему в спину.

– Фонарик, – скомандовал майор. – Держите луч у самой земли. Обойдите с той стороны. Не попадите в чертову воронку.

Питер на ощупь обошел то, что осталось от человека. Тот не осознавал их присутствия.

– Фонарь. Ну-ка?

Когда свет ударил в его лицо, раненый снова пронзительно застонал. Питер заметил безумный выпученный голубой глаз и перекошенный рот.

– Медленно ведите луч вдоль тела. По-моему, надежды никакой. Ниже. Сюда. Я должен убедиться. О, Господи!..

Питер не смотрел на раненого, только на руки майора. Они медленно двигались вдоль тела. Гленден секунду повозился, затем сунул ему какие-то бумаги. Питер брезгливо спрятал их в карман френча.

– Сохраните. Не трясите фонарь, черт подери… Мне бы настоящих солдат, а не…

Металл звякнул об металл, совсем тихо. Наступил миг полной тишины, нарушаемой мягкими шлепками дождевых капель.

– Погасите эту дрянь.

Питер с готовностью выключил фонарик.

– Погодите, пока привыкнут глаза и следуйте за мной. Держитесь как можно ниже.

Они благополучно добрались до проволоки и пролезли в дыру. Трое солдат помогли им перебраться через бруствер. Майор прошел мимо них.

– Горячей воды, – буркнул он через плечо. – Раздобудьте, где хотите, только поживей. И кружку чая мистеру Стоуну.

В тамбуре блиндажа у левой стены были сложены горкой семидесятимиллиметровые мины. Это место в окопах считалось, по-видимому, самым сухим, вот и свалили здесь боеприпасы, как дрова у стенки.

В блиндаже майор начал с того, что достал поразительно белый платок и принялся протирать свой нож.

– Немедленно разденьтесь, не то схватите воспаление легких.

Питер послушно разделся донага и, завернувшись в шинель, прилег на спальник. Гленден все водил и водил ножом по платку. Лицо у него было непроницаемым, но совсем белым. Он обтирал нож исступленно и упорно, а затем положил его на стол рядом со стопкой листков своего рапорта. Майор смял платок в плотный комочек и зло бросил в угол на солому. Он начал расстегивать мундир. Пальцы в темных пятнах двигались медленно и неохотно.

Питер закрыл глаза и откинулся на спину. В его истерзанном сознании вдруг всплыли снова инструкции солдатам ее величества, выданной каждому бойцу с приказом хранить до конца службы в армии: «Вас посылают за границу как солдата королевы. Помните, что честь Британской армии зависит от вашего личного поведения. Ваш долг – не только показывать пример дисциплины и стойкости под огнем, но также быть примером в местах дислокации вашей части. В новой обстановке для вас могут стать соблазном вино и женщины. Вы должны твердо отвергать оба соблазна, обходясь с женщинами безупречно вежливо, но избегать какой бы то ни было близости. Мужественно исполняйте свой долг. Бойтесь Бога. Чтите королеву».

Наутро, когда на окопы упали первые снаряды нового дня войны, Стоун был уже далеко. В помещение штаба первым, кого он встретил, был лорд Гроули, который не узнал его, но когда сэр Джеймс понял, кто перед ним, он долго тряс руку Питера, что-то бормоча о героизме, о долге и патриотизме, а потом искренне просил Стоуна его, лорда, простить за неожиданный поворот в его, Стоуна, жизни и т. д.

По-видимому, острый приступ патриотизма у сэра Джеймса к тому времени прошел, потому что на следующий день они въехали в Гавр, а еще через четыре дня с большим грузовым паромом были уже на военно-морской базе в Саутгемптоне, в Англии.

Оторвав взгляд от темно-бордовой лужи на полу, Питер перевел глаза на ряды пыльных тусклых бутылок и, взяв взамен разбитой другую, медленно пошел по подвальному лабиринту.

Когда он поднялся по ступеням и толкнул дверь в коридор, то почувствовал истинное облегчение оттого, что воспоминания великого времени почти никогда не возникают в его памяти.

Питер шел по коридору и медленно возвращался к действительности. Он вспомнил, что в библиотеке прием, что Хадсон явился непрошенным и сидит, что-то печатает, а мисс Томпсон говорила ему, что… говорила, что…

Из-за массивной коричневой двери раздавались всхлипывания и плач. Стоун остановился. Это была комната Эмили. Немного поразмыслив, он постучал. Рыдания не утихли. Похоже было, что его стук никто не услышал. А может быть, просто не обратил внимания. Питер толкнул дверь и вошел.

На полу у кресла возле окна, положив на руки голову, не обращая никакого внимания на присутствие в комнате Стоуна, неутешно плакала Эмили.

Питер никогда не отличался сообразительностью в тех случаях, когда требовалось иметь дело с дамой, а с Эмили он совсем терялся, что сводило на нет все его усилия сохранить самообладание.

Эмили сквозь рыдания разглядела, наконец, вошедшего Питера и, не в силах сдержать плач, с трудом проговорила: