Текст книги "Девочки"

Я лежала так, прислушиваясь к Сюзанне с Митчем в соседней комнате. Как будто я была каким-нибудь дружком Сюзанны, здоровяком с бычьей шеей, – во мне бурлил тот же праведный гнев. Злилась я не на Сюзанну, не только на нее – во мне полыхала такая яростная ненависть к Митчу, что я не могла уснуть. Мне хотелось, чтобы он узнал, как она смеялась над ним и насколько жалким я его считаю. Каким же бессильным был мой гнев – лавиной, которой некуда сойти, – и до чего это все было мне знакомо: чувства давились во мне крошечными несформировавшимися зародышами – злобные, колючие.

Потом я пойму, что, скорее всего, именно в этой комнате спали Линда с сыном. Хотя, конечно, там были и другие спальни, другие варианты. Когда случится убийство, Линда уже будет бывшей подружкой Митча, но они останутся друзьями, всего за неделю до этого Митч подарит Кристоферу на день рождения огромного плюшевого жирафа. Линда жила у Митча только потому, что ее съемная квартира в Сансете заросла плесенью, – она хотела погостить всего два дня. Потом они с Кристофером планировали перебраться в Вудсайд, к новому приятелю Линды, который владел сетью рыбных ресторанов.

После убийств я видела этого мужика в каком-то ток-шоу: он сидел весь красный, тер глаза платком. Помню, я тогда еще подумала, сделал ли он маникюр. Он рассказал ведущему, что собирался делать Линде предложение. Хотя кто там знает, правда ли это.

Часа в три ночи кто-то постучал в дверь. Сюзанна ввалилась в комнату безо всякого приглашения. Она была голая, на меня пахнуло густым запахом моря и сигаретного дыма.

– Привет, – сказала она, стаскивая с меня одеяло. Я дремала, убаюканная монотонностью темного потолка, и она – ворвавшись в комнату в облаке этого запаха – показалась мне существом из снов. Она заползла в кровать, и простыни тотчас стали сырыми. Я подумала, что она пришла за мной. Чтобы быть со мной – чтобы таким образом извиниться. Но эта мысль быстро исчезла, когда я заметила ее нервозность, ее укуренный, остекленелый взгляд и поняла, что это все – ради него.

– Идем, – сказала Сюзанна и рассмеялась. В странном голубоватом свете ее лицо казалось совсем другим. – Будет красиво, – сказала она, – сама увидишь. Он очень нежный.

Как будто это все, на что можно было надеяться. Я села, подтянула к себе одеяло.

– Митч мерзкий, – сказала я.

Теперь я отчетливо понимала, что мы в чужом доме. В огромной пустой спальне для гостей, где все пропахло гадким душком чьих-то тел.

– Эви, – сказала она, – ну не будь ты такой.

Ее близость, быстрое движение глаз в темноте. Как легко она вжалась в меня ртом, раздвинула языком губы. Пробежалась кончиком по моим зубам, улыбнулась прямо мне в рот, сказала что-то, чего я не расслышала.

У ее слюны был привкус кокаина, солоноватой морской воды. Я потянулась к ней, чтобы снова поцеловать ее, но она уже ускользала от меня, улыбаясь, будто все это было игрой, будто мы с ней делаем что-то непостижимое и нереальное. Небрежно перебирая мои волосы.

Я охотно трактовала все по-своему, с готовностью ошибалась в знаках. Мне казалось, если я выполню просьбу Сюзанны, то сделаю ей лучший в мире подарок, выпущу ее чувства ко мне на волю. Она ведь и правда попалась в своего рода ловушку, как и я, да только я этого не понимала и с легкостью разворачивалась в указанном ею направлении. Как та деревянная игрушка с дребезжащими внутри серебряными шариками, которую я вертела, пытаясь закатить шарики в расписные отверстия.

Спальня Митча была огромной, плиточный пол – холодным. Кровать, украшенная резными балинезийскими фигурками, стояла на возвышении. Он рассмеялся – быстро оскалил зубы, увидев, что Сюзанна привела меня, раскрыл нам объятия, волосы курчавились на его голой груди. Сюзанна сразу пошла к нему, но я присела на краешек кровати, сложив руки на коленях. Митч привстал на локтях.

– Нет-нет, – сказал он, похлопывая по матрасу, – сюда. Иди-ка сюда.

Я переползла поближе, улеглась рядом с ним. Я чувствовала нетерпение Сюзанны, видела, как она ластилась к нему, будто собачка.

– А ты мне пока не нужна, – сказал ей Митч.

Лица Сюзанны я не видела, но представляла, как вспыхнула в ней обида.

– Давай-ка снимай. – Митч потрогал мое белье.

Мне стало стыдно, белье было плотное, детское, с мягкими резинками. Я стянула трусы до колен.

– Господи, – Митч привстал. – А ноги можешь чуть-чуть раздвинуть?

Я раздвинула ноги. Он склонился надо мной. Я чувствовала его лицо рядом с моим детским ртом. От его морды исходил влажный, звериный жар.

– Я не буду тебя трогать, – сказал Митч, и я поняла, что он лжет. – Господи, – выдохнул он.

Поманил к себе Сюзанну. Бормоча что-то себе под нос, разложил нас на кровати, как кукол. Капризно говорил что-то в сторону, ни к кому конкретно не обращаясь. В этой чужой комнате и Сюзанна казалась мне чужой, будто та ее часть, которую я знала, куда-то скрылась.

Он всосал мой язык. Пока Митч целовал меня, можно было лежать почти не двигаясь и с безучастным отстранением мириться с тем, что он тычет в меня языком. Даже его пальцы во мне казались чем-то любопытным и совершенно бессмысленным. Митч приподнялся и принялся протискиваться в меня, покряхтывая, потому что дело шло туго. Он поплевал на руку, втер в меня слюну и попробовал снова – и все вдруг началось так неожиданно, эта долбежка у меня между ног, что я все думала, недоверчиво и удивленно: надо же, это действительно происходит, как тут рука Сюзанны отыскала меня, ухватила.

Может, это сам Митч подтолкнул Сюзанну ко мне, – не знаю, не видела. Когда Сюзанна снова поцеловала меня, я с готовностью поверила, что она делает это ради меня, что только так мы с ней можем быть вместе.

Что Митч – просто фоновый шум, неизбежный предлог для ее жадного рта, ищущих пальцев. Я чувствовала свой запах и запах Сюзанны тоже. Верила, что звук, рвущийся у нее откуда-то из глотки, предназначен для меня, как будто ее удовольствие находилось на частоте, которую Митч не улавливал. Она притянула мою руку к своей груди, вздрогнула, когда я коснулась соска. Закрыла глаза, словно я сделала что-то хорошее.

Митч скатился с меня, чтобы понаблюдать. Он месил в пальцах влажную головку члена, матрас проседал под его весом.

А я все целовала Сюзанну – совсем не то что целоваться с мужчиной. Когда они мяли мой рот, то только доносили до меня в целом, что такое поцелуй, но вот так не проговаривали. Я притворилась, что Митча тут нет, хотя я чувствовала его взгляд – рот нараспашку, будто багажник. Я заерзала, когда Сюзанна начала раздвигать мои ноги, но она мне улыбнулась, и я перестала сопротивляться. Поначалу ее язык двигался очень осторожно, но затем к нему присоединились и ее пальцы, и мне было стыдно от того, какой я стала мокрой, какие звуки начала издавать. В голове у меня заискрило настолько неизведанное мной удовольствие, что я даже не знала, как его назвать.

Потом Митч трахал нас обеих, как будто мог исправить тот факт, что мы с ней явно предпочитали друг друга. Он обильно потел, жмурился от напряжения. Кровать отъезжала от стены.

Проснувшись утром, я увидела, что мое перепачканное, перекрученное белье валяется на полу, и во мне забурлил такой беспомощный стыд, что я чуть не расплакалась.

Митч отвез нас на ранчо. Я молчала, глядела в окно. Казалось, что дома, мимо которых мы проезжали, давно впали в спячку. Дорогие машины стояли в саванах бурых чехлов. Сюзанна сидела впереди. Изредка она оборачивалась ко мне и улыбалась. Я понимала, что она таким образом извиняется, но я сидела с каменным лицом, со сжатым в кулак сердцем. С горем, которому я целиком не могла отдаться.

Наверное, я выискивала в себе злобу, чтобы этой напускной храбростью, этими небрежными мыслями о Сюзанне заглушить печаль. Ну был у меня секс – и что? Велика важность, просто отправление организма. Как еда, нечто механическое, доступное каждому. Зато сколько ханжеских, ванильных просьб подождать, преподнести себя в дар будущем мужу – и сколько облегчения в том, каким безыскусным оказался сам процесс. Я смотрела на сидящую впереди Сюзанну, смотрела, как она, засмеявшись над какой-то шуткой Митча, опустила окно. Как поток ветра подхватил ее волосы.

Митч высадил нас возле ранчо.

– Пока, девочки, – сказал он, вскинув розовую ладонь.

Как будто в кафе-мороженое нас возил, на невинную прогулку, а теперь вот привез обратно, в родительскую колыбель.

Сюзанна сразу отправилась искать Расселла, отколовшись от меня без единого слова. Только потом я поняла, что она, наверное, торопилась отчитаться перед ним. Рассказать о том, как себя повел Митч, достаточно ли мы его ублажили, заставили ли передумать. Но тогда я заметила только, что меня бросили.

Я решила заняться делом, пошла на кухню – чистить чеснок вместе с Донной. Надавливала на зубчики лезвием ножа, как она мне показала. Донна крутила на радиоприемнике ручку туда-сюда, но в ответ слышались только разнообразные помехи и настораживающие потуги Херба Алперта[12]12
  Американский музыкант-инструменталист, трубач.


[Закрыть]. Наконец она бросила это занятие и снова стала тыкать кулаком в ком черного теста.

– Руз намазала мне волосы вазелином, – сказала Донна. Она тряхнула головой, волосы даже не шевельнулись. – Потом голову помою, и они будут мягкие-мягкие.

Я молчала. Донна видела, что я расстроена, и косилась на меня.

– А фонтан за домом он вам показывал? – спросила она. – Из Рима привезли. У Митча дома хорошая энергетика, – продолжала она, – воздух ионизирован, из-за океана.

Я покраснела, стараясь думать только о том, как бы получше отделить чеснок от твердой шелухи. Бормотание радио внезапно показалось мне гадким, липким, диктор говорил слишком быстро. Они все там перебывали, поняла я, в этом странном доме Митча на берегу моря. И я только следовала заданному образцу – на меня наклеили опрятный ярлычок “Девочка”, мне определили цену. В этой понятности моего предназначения было даже что-то утешительное, пусть даже я сама этого стыдилась. Я не знала, что можно было надеяться на большее.

Фонтана я не видела. Но не сказала об этом.

У Донны горели глаза.

– А знаешь, – сказала она, – у Сюзанны на самом деле очень богатые родители. У них газовые заправки, что-то типа того. И не была она бездомной, ничего такого. – Говоря, она месила на столе тесто. – И ни в какую больницу она не попадала. Все вообще – брехня. Психанула и скрепкой себя поцарапала, вот и все.

Меня мутило от запаха подмокших объедков в раковине. Я пожала плечами, как будто мне ни до чего дела нет.

Донна не унималась.

– Вот ты мне не веришь, – сказала она, – а это правда. Мы с ней были в Мендосино. Жили там у одного фермера, он яблоки выращивает. Она пережрала кислоты и давай себя скрепкой ковырять, пока мы ее не убедили, что с этим надо завязывать. У нее даже кровь не пошла.

Я не отвечала, и Донна шмякнула тесто в миску. Вонзила в него кулак.

– Ну и думай что хочешь, – сказала она.

Когда Сюзанна наконец зашла к себе в спальню, я переодевалась. Я ссутулилась, прикрывая голую грудь; увидев это, Сюзанна явно хотела сказать что-то едкое, но осеклась. Я заметила шрамы у нее на руке, но решила не задавать неловких вопросов – Донна просто ревнует, и все. К черту Донну и ее сальные, вазелиновые патлы, мерзотные и вонючие, как у выхухоли.

– Знатно мы вчера трипанули, – сказала Сюзанна.

Она попыталась меня приобнять, но я увернулась. – Ой, да брось, тебе понравилось, – сказала она. – Я сама видела.

Я изобразила, будто меня тошнит, – она расхохоталась. Я сделала вид, что расправляю простыни, точно это потное гнездо можно было хоть как-то улучшить.

– Ладно, ладно, – сказала Сюзанна. – Я знаю, чем тебя порадовать.

Я думала, она извинится. Потом меня осенило – она меня поцелует. В полутемной комнате стало душно. Я уже почти его чувствовала, еле заметный крен в мою сторону – но Сюзанна просто втащила на кровать сумку, бахрома растеклась по матрасу. В сумке лежало что-то непонятное и тяжелое. Она торжествующе на меня поглядела.

– Давай, – сказала она. – Посмотри, что там.

Но я все упрямилась, и Сюзанна, раздраженно фыркнув, раскрыла сумку сама. Я все равно не понимала, что там лежит. Странный металлический блеск. Острые углы.

– Вытаскивай, – нетерпеливо сказала Сюзанна.

Золотая пластинка в стеклянной рамке оказалась куда тяжелее, чем я ожидала.

Она подтолкнула меня в бок:

– Попался, да?

Сюзанна выжидающе глядела на меня – это что-то объясняло, что ли? Я уставилась на имя, выгравированное на маленькой табличке: Митч Льюис. Альбом “Король солнца”.

Сюзанна рассмеялась.

– Блин, видела бы ты щас свое лицо, – сказала она. – Ты чего, разве не понимаешь, что я – за тебя?

Пластинка матово посверкивала в сумраке, но даже ее приятный египетский блеск не вызывал у меня никаких чувств – просто экспонат из странного дома, даже ничего ценного. Она уже оттягивала мне руки.

9.

На крыльце раздался какой-то грохот и я вздрогнула. Послышались тяжелые шаги Фрэнка, тающий смех матери. Я сидела в гостиной, развалившись в дедовом кресле, и читала взятый у матери “Макколс”. Картинки генитально-скользкой ветчины, увенчанной ананасами. Лорен Хаттон разлеглась на скалистом обрыве в белье от “Бали”. Мать с Фрэнком шумно ввалились в гостиную, но замолчали, увидев меня. Фрэнк был в ковбойских сапогах, мать сглотнула слова, что уж она там ему рассказывала.

– Солнышко.

Глаза у нее были мутные, ее пошатывало – совсем немного, но я видела, что она напилась и старается это скрыть, хотя порозовевшая шея – мать была в открытой шифоновой блузке – все равно бы ее выдала.

– Привет, – сказала я.

– С-солнышко, а ты чего дома делаешь? – Мать подошла меня обнять, и я не стала противиться, несмотря на исходивший от нее металлический запах алкоголя и увядающий аромат духов. – Конни за болела? – Да нет, – пожала я плечами.

Снова уткнулась в журнал. На следующей странице девушка в сливочно-желтой тунике стояла на коленях на белой коробке. Реклама теней для век “Мун Дропз”.

– Ты обычно прибегаешь и тут же убегаешь, – сказала она.

– Мне просто захотелось побыть дома, – ответила я. – Это ведь и мой дом, правда?

Мать улыбнулась, пригладила мне волосы:

– Какая ты у меня красавица. Ну конечно, это твой дом. Она красавица, скажи ведь? – спросила она Фрэнка. – Красавица, – повторила она, уже ни к кому не обращаясь.

Фрэнк улыбнулся ей в ответ, но вид у него был какой-то нервный. Меня тошнило от этих ненужных знаний, от того, что я начала подмечать все эти еле заметные перетягивания контроля и власти, уловки и подколки. Ну почему отношения не могут развиваться взаимно, так чтобы обоюдный интерес нарастал с одинаковой скоростью? Я захлопнула журнал.

– Спокойной ночи, – сказала я.

Мне не хотелось даже думать, что будет потом, о руках Фрэнка под шифоном. Мать не настолько пьяна – она выключит свет, предпочтет великодушную темноту.

Я дала волю фантазии: думала, если какое-то время не буду появляться на ранчо, то Сюзанна вдруг появится, потребует, чтобы я к ней вернулась. А пока что я обжиралась одиночеством, как крекерами, которые я ела целыми упаковками, наслаждаясь оседающей во рту соленостью. Смотрела “Зачарованную” – теперь Саманта меня бесила. Нос этот ее самодовольный, и мужа за дурака держит. А он из-за своей отчаянной, дебильной любви превратился в ходячую шутку. Как-то вечером я остановилась возле бабкиного фотопортрета, висевшего в коридоре. Она была хорошенькая, так и сияла здоровьем. Залакированная шапочка кудрей.

Только глаза у бабки были сонные, будто еще недавно она смотрела пестрые сны. Отрезвляющая мысль – мы с ней совсем не похожи.

Я покурила травы, высунувшись из окна, потом возила в себе пальцами, пока не устала, разглядывая то журнал, то комикс – неважно что. Какие-то изображения тел, все остальное мозг додумывал сам. Я могла смотреть на рекламу “Додж Чарджер” с улыбающейся девушкой в белой ковбойской шляпе и бешено воображать ее в неприличных позах. Какое у нее обмякшее и опухшее лицо, как она сосет и лижет, как слюна течет у нее по подбородку. Мне, по идее, нужно было как-то принять ту ночь с Митчем, отнестись ко всему легко, но я чувствовала только сухую, холодную ярость. Пластинка эта дурацкая. Я всеми силами пыталась выжать из себя какой-то смысл – думала, может, я упустила важный знак, многозначительный взгляд, который мне бросила Сюзанна у Митча за спиной. С его козлиного лица на меня капал пот, пришлось отвернуться.

На следующее утро я обрадовалась, увидев, что на кухне никого нет, а мать принимает душ. Я насыпала сахара в кофе, взяла пачку крекеров, уселась за стол. Мне нравилось сначала размять крекер во рту, а потом залить крахмалистое месиво кофе. Я была до того поглощена этим ритуалом, что вздрогнула, когда на кухне внезапно появился Фрэнк. Он отодвинул стул, уселся, придвинул стул очень близко к столу. Я хотела улизнуть, но он заговорил раньше меня:

– Ну что, какие планы на сегодня?

В друзья набивается. Я завернула поплотнее упаковку крекеров, отряхнула крошки с рук – вся внезапно такая аккуратная.

– Никаких, – ответила я.

Его показная сдержанность в один миг улету чилась. – Ты что, проторчишь весь день дома? – спросил он.

Я пожала плечами: именно это я и собиралась сделать.

У него задергался мускул на щеке.

– Хоть на улицу выйди, – сказал он. – Сидишь дома будто взаперти.

Фрэнк был без обуви, в ослепительно-белых носках. Я сдержала рвущееся наружу фырканье – до того нелепо выглядит взрослый мужик в одних носках. Он заметил, что у меня кривятся губы, и раскипятился.

– Весело тебе, значит? – спросил он. – Делаешь что хочешь. Думаешь, мать ничего не замечает?

Я напряглась, но взгляда не подняла. Он мог иметь в виду что угодно: ранчо, чем мы с Расселлом занимались. Митча. То, как я думала о Сюзанне.

– Она тут прямо не знала, что делать, – продолжал Фрэнк. – У нее деньги пропали. Прямо из кошелька.

Я знала, что щеки у меня горят, но молчала. Сощурившись, разглядывала стол.

– Ты бы с ней полегче, а? – сказал Фрэнк. – Она женщина хорошая.

– Я не ворую.

Мой голос звучал пискляво, фальшиво.

– Ну ладно, скажем, одалживаешь. Я ей ничего не скажу. Но ты с этим прекращай. Она тебя очень любит, ты хоть понимаешь?

Вода в душе больше не шумела, значит, мать скоро выйдет. Я прикидывала, правда ли Фрэнк ничего не расскажет, – вроде бы он хотел со мной подружиться, а не ябедничать на меня матери. Но быть ему благодарной я не хотела. И думать, что он пытается сойти мне за отца.

– Городской праздник еще продолжается, – сказал Фрэнк. – Сегодня и завтра тоже. Может, сходишь туда, развлечешься. Маму порадуешь. Если делом займешься. На кухню, вытирая мокрые волосы полотенцем, вошла мать, и я сразу оживилась, сделав вид, что слушаю Фрэнка.

– Что думаешь, Джини? – Фрэнк взглянул на мать. – Что я думаю? – спросила она.

– Не сходить ли Эви на эту ярмарку? – сказал Фрэнк. – Столетие чего-то там? Будет ей занятие.

Этот его рефрен мать восприняла как вспышку гениальности.

– Не знаю, там, по-моему, не столетие… – сказала она.

– Ну, короче, городской праздник, – перебил ее Фрэнк, – столетие или что уж там.

– Но идея хорошая, – сказала она. – Развлечешься.

Я чувствовала, как Фрэнк на меня смотрит.

– Угу, – ответила я, – конечно.

– Как приятно, что вы так хорошо общаетесь, – застенчиво добавила мать.

Убирая кружку и крекеры со стола, я скорчила гримасу, но мать ничего не заметила: она уже нагнулась, чтобы поцеловать Фрэнка. Халат у нее на груди распахнулся, я увидела треугольник затененной, пятнистой от загара кожи и отвернулась.

Город все-таки отмечал не столетие, а стодесятилетие со дня основания – и праздник был жиденький, под стать неуклюжей дате. Ярмарка – чересчур щедрое название для этого мероприятия, хоть на него и собрался почти весь город. В парке проводили благотворительную распродажу, в школьном лекционном зале разыгрывали пьесу об основании города, члены студенческого союза потели во взятых напрокат театральных костюмах. Проезжую часть перекрыли, и я оказалась в колышущейся толпе людей, которые вовсю работали локтями в надежде на веселье и развлечения. Мужья, выполнявшие свой долг с напряженными от обиды лицами, в кольце жен и детей, которым срочно были нужны мягкие игрушки. Которым были нужны хот-доги, кукуруза на гриле и бледный кислый лимонад. Все атрибуты хорошего досуга. Речку уже замусорили, пакеты из-под попкорна, пивные банки и бумажные веера медленно вертелись на воде.

Мать поразилась тому, как Фрэнк, словно по волшебству, сумел выманить меня из дома. Чего, собственно, Фрэнк и добивался. Чтобы она представляла, как ловко он впишется на роль отца. Мне же ярмарка доставила ровно столько удовольствия, сколько я и ожидала. Я ела фруктовый лед, картонный стаканчик размяк, и я перемазала руки в сиропе. Я выкинула стаканчик, не доев, но на ладонях, даже после того как я вытерла их о шорты, так и остались липкие потеки.

Я проталкивалась сквозь толпу, то попадала в тень, то выходила на солнце. Видела знакомых ребят, но в школе они обычно сливались со стеной, и ни с кем из них я не проводила никакого осмысленного времени. Однако я все равно беспомощно твердила про себя их имена. Норм Морович. Джим Шумахер. В основном дети фермеров, от их ботинок всегда пахло гнильцой. На уроках они отвечали тихо, и только когда их спрашивали. Внутри их ковбойских шляп, которые они, переворачивая, клали на парты, был виден скромный ободок грязи. Они вели себя вежливо и порядочно, за ними угадывались молочные коровы, клеверные поля и младшие сестренки. Ничего общего с обитателями ранчо, с жалостью смотревшими на мальчишек, которые до сих пор почитали отца или вытирали ботинки, входя на кухню к матери. Я гадала, что сейчас делала Сюзанна – плавала в речке, а может, валялась на кровати с Донной, или Хелен, или даже с Митчем – представив это, я прикусила губу, принялась отдирать зубами чешуйку сухой кожи.

Нужно было еще немного поторчать на ярмарке и потом идти домой – обрадовать мать с Фрэнком, что я, мол, получила здоровую дозу социальной активности. Я начала проталкиваться в сторону парка, но и там было негде развернуться: начался парад, поехали грузовики с громоздкими моделями мэрии из гофрированной бумаги. Банковские служащие и девушки в индейских костюмах махали руками с платформ, с яростным, оглушительным грохотом промаршировал оркестр. Я выбралась из толпы, стала обходить ее по краю. Искала переулочки потише. Музыка заиграла громче, парад миновал Ист-Вашингтон. Мое внимание отвлек смех, деланый и язвительный. Не успела я обернуться, как поняла, что смеются надо мной.

Это была Конни – Конни и Мэй, – у Конни с запястья свисала сетчатая хозяйственная сумка, нагруженная какими-то продуктами, я разглядела банку апельсиновой газировки. Из-под футболки у Конни просвечивал купальник. Можно было расшифровать весь их нехитрый день – отупляющая жара, выдохшаяся газировка. Сохнущие на веранде купальники.

Сначала я почувствовала облегчение – как, например, бывает, когда сворачиваешь домой, на знакомую подъездную дорожку. Но потом мне сделалось не по себе, встали по местам все факты. Конни на меня обиделась. Мы с ней больше не дружим. Конни тем временем оправилась от удивления. Мэй щурила бладхаундовские глаза, надеялась на скандальчик. Из-за скобок казалось, что у нее валик под губами. Конни с Мэй о чем-то пошептались, потом Конни сделала шажок в мою сторону.

– Привет, – осторожно сказала она. – Какие новости?

Я ожидала злости или насмешек, но Конни вела себя нормально и как будто даже рада была меня видеть. Мы с ней почти месяц не общались. Я взглянула на Мэй, пытаясь понять, нет ли тут подвоха, но та стояла с подчеркнуто непроницаемым лицом.

– Да никаких, – ответила я.

По идее, прошедший месяц должен был стать противоядием, а само существование ранчо – снизить накал наших с ней привычных драм, но как же быстро оживают старые привязанности – стадным, животным рывком. Я хотела им понравиться.

– У нас тоже, – ответила Конни.

Вспышка благодарности к Фрэнку: хорошо, что я сюда пришла, хорошо побыть с кем-то вроде Конни, с самой обычной подругой, не такой сложной и непонятной, как Сюзанна, зато о которой я знала не только какие-то будничные мелочи. С Конни мы до мерцающей головной боли смотрели телик, в ванной, под резким светом, выдавливали друг другу прыщи на спине.

– Скажи, убожество? – я махнула рукой в сторону парада. – Сто десять лет.

– Тут какие-то уродцы ошиваются. – Мэй шмыгнула носом, а я подумала, уж не на меня ли она намекает. – Возле речки. От них воняет.

– Ага, – сказала Конни, смягчаясь. – И пьеса вообще дурацкая. У Сьюзан Тейер платье просвечивало. Все белье было видно.

Они переглянулись. Я завидовала их совместным воспоминаниям, тому, как они, наверное, сидели рядышком в зрительном зале, скучая, ерзая на жаре.

– Мы думаем пойти поплавать, – сказала Конни. Что-то в этой фразе показалось им смешным, и я неуверенно посмеялась вместе с ними. Как будто поняла шутку.

– Мм… – Конни словно молча о чем-то договаривалась с Мэй. – Хочешь с нами?

Я могла бы и догадаться, что ничем хорошим это не кончится. Что все получается как-то уж слишком легко, что дезертирства мне не простят.

– Поплавать?

Мэй, кивая, подошла поближе:

– Да, в “Лугах”. Мама нас отвезет. Поедешь с нами?

Сама мысль о том, что я могу с ними поехать, показалась мне несусветным анахронизмом, передо мной будто распахнулась параллельная вселенная, в которой мы с Конни по-прежнему дружили, а Мэй Лопес приглашала нас поплавать в спортклуб “Луга”. Там подавали молочные коктейли и делали сырные сэндвичи на гриле, с кружевными оборками подгоревшего сыра. Простые вкусы, еда для детей, ни за что не платишь, просто пишешь имя родителя. Я поддалась на их лесть, вспомнила нашу с Конни безыскусную близость. Я до того освоилась у нее дома, что даже не задумывалась, куда в шкафчике ставить миски, куда – пластмассовые чашки с погрызенными посудомоечной машиной краями. Какое же оно было милое, какое несложное, это незыблемое течение нашей дружбы.

И вот тут-то Мэй и шагнула ко мне, взмахнув банкой газировки. Струйка попала мне в лицо по касательной, так что Мэй меня не облила, а скорее обрызгала. А, подумала я, в животе екнуло. А, ну конечно же. Парковка накренилась. Газировка была теплой. Запахло химией, капли неприятно растеклись по асфальту. Мэй бросила банку, она была почти пустой. Банка покатилась, остановилась. Лицо Мэй блестело, как четвертак, она словно опешила от собственной храбрости. Конни же колебалась, и лицо у нее напоминало искрящую лампочку, которая наконец вспыхнула во все ватты, когда Мэй громыхнула сумкой – точно в колокол ударила.

На меня и попало-то всего несколько капель. Все могло быть гораздо хуже, вместо этой жалкой попытки меня могли окатить с головы до ног, но мне отчего-то хотелось, чтоб меня окатили. Мне хотелось, чтобы все случившееся было таким же огромным и безжалостным, как унижение, которое я чувствовала.

– Хорошего тебе лета, – пропела Мэй, хватая под ручку Конни.

И они ушли, размахивая сумками, громко шлепая сандалиями по асфальту. Конни оглянулась, но Мэй рывком развернула ее обратно. По улице разносился серф-рок, сочившийся из открытого окна какой-то машины, – мне показалось, что за рулем сидел Генри, друг Питера, но скорее всего это мне просто привиделось. Как будто станет лучше, если мое детское унижение растянуть до теории заговора.

Я стояла с идиотически спокойным лицом, боясь, вдруг кто-нибудь на меня смотрит, выискивает признаки слабости. А впрочем, они все были как на ладони: напряженность, обиженное упорствование – все хорошо, все нормально, просто небольшое недопонимание, просто подружки вот так дурацки пошутили. Ха-ха-ха – как закадровый смех в “Зачарованной”, из-за которого ужас на марципановом личике Даррина казался совсем бессмысленным.

Я всего два дня не видела Сюзанну, а уже опять увязла в потоке унылой подростковой жизни, в глупых интригах Мэй и Конни. Холодные руки матери – она коснулась моей шеи так внезапно, будто хотела, чтобы я от испуга полюбила ее. Ужасная эта ярмарка, ужасный город. Злость на Сюзанну куда-то запропастилась, как убранный с глаз подальше старый свитер, о котором почти не вспоминают. Можно было еще думать о том, как Расселл ударил Хелен, – эта мысль изредка вылезала зацепкой, тревожным звоночком. Но я умела находить всему объяснения.

На следующий день я вернулась на ранчо.

Сюзанна лежала на матрасе, увлеченно склонившись над книгой. Читать она не любила, поэтому видеть эту сосредоточенность было непривычно. На разорванной обложке виднелась какая-то футуристичная пентаграмма, массивные белые буквы.

– О чем книжка? – спросила я, стоя в дверях. Сюзанна вздрогнула, подняла голову.

– О времени, – ответила она. – О пространстве.

Стоило мне ее увидеть, как перед глазами замелькала та ночь с Митчем, но уже расплывчато, как много раз передуманная мысль. Сюзанна ни словом не обмолвилась о том, что я не появлялась несколько дней. Как и о Митче. Она только вздохнула и отшвырнула книгу. Улеглась, стала разглядывать ногти. Ущипнула себя за предплечье.

– Кисель, – заявила она, ожидая, что я ей возражу.

Знала, что так и будет.

В ту ночь я никак не могла уснуть, ворочалась на матрасе. Меня вернуло к ней. Я следила за каждым пятнышком румянца на ее лице – с омерзением, но и с радостью, будто обманутый муж.

– Я рада, что вернулась, – прошептала я, темнота позволила мне это сказать.

Сюзанна рассмеялась в полусне.

– Но ты всегда можешь уйти домой.

– Может, я больше туда не пойду.

– Эви вырвется на волю.

– Правда. Я хочу остаться здесь навсегда.

– Так дети говорят, когда из лагеря разъезжаются.

Я видела белки ее глаз. Но не успела я ничего ответить, как она вдруг шумно вздохнула.

– Ужасно жарко, – сказала она.

Она отбросила покрывало и отвернулась.