Текст книги "Девочки"

Но – самое странное, – может, мне даже понравилось.

Я плыла сквозь толпу в немом оцепенении. Воздух прижимался к коже, под мышками было скользко от пота. Вот все и случилось, твердила я себе. Мне казалось, что это все видят. Видят отчетливую ауру секса. Я больше не волновалась, не бродила как неприкаянная, сжимаясь от нервного томления, от знания, что есть закрытая комната, куда меня не пускают, – теперь эта тревога унялась, я шла как во сне и глядела на окружающих с улыбкой, которая ни о чем не просила.

Увидев Гая, который поигрывал пачкой сигарет, я не раздумывая остановилась:

– Угостишь?

Он рассмеялся:

– Девочка хочет сигаретку, девочка ее получит.

Он вставил ее мне в рот, и я надеялась, что кто-нибудь это видел.

Сюзанну я наконец нашла в кругу у костра. Заметив меня, она улыбнулась – криво, сухо. Уверена, она распознала внутренний сдвиг, который замечаешь иногда в приобщившихся к сексу девочках. Какая-то гордость, наверное. Важность. Мне хотелось, чтобы она узнала. Видно было, что Сюзанну пошатывает. Не от алкоголя, от чего-то другого. Ее зрачки словно сжирали радужку, румянец охватывал шею триповым викторианским воротничком.

Быть может, в глубине души Сюзанна и была разочарована, когда игра удалась, когда она увидела, что я все-таки ушла с Расселлом. А может, ничего другого она и не ожидала. Машина все тлела, шум праздника взрезал темноту. Ночь вертелась во мне колесом.

– Когда машина догорит? – спросила я.

Лица ее я не видела, но я ее чувствовала, воздух между нами был мягче.

– Господи, не знаю я, – ответила она. – Утром?

В дрожащем свете пламени мои руки выглядели чешуйчатыми, будто у рептилии, и мне нравилось, до чего искаженным казалось мое тело. С жужжанием завелся мотоцикл, кто-то лихо заухал: в костер швырнули пружинный матрас, пламя взметнулось, потемнело.

– Хочешь, можешь у меня переночевать, – сказала Сюзанна. По ее голосу ничего нельзя было понять. – Мне все равно. Но если хочешь быть с нами, нужно именно что быть с нами. Поняла?

Сюзанна просила у меня чего-то еще. Как в сказках, когда гоблины могут войти в дом, только если их пригласят. Ей нужно было переступить порог, и Сюзанна очень тщательно подбирала слова – она хотела, чтобы я сама все сказала. И я кивнула и ответила, что поняла, хотя, конечно, не поняла. Не совсем. Мое платье не было моим, и я не заглядывала в будущее дальше искрившего надо мной чувства, впечатления, будто еще чуть-чуть – и в мою жизнь придет новое, постоянное счастье. Я думала о Конни с безмятежной снисходительностью – правда, она ведь милая девочка. Я даже мать с отцом великодушно записала в страдальцев, жертв трагического, непонятного недуга. Лучи мотоциклетных фар выбелили ветви деревьев, осветили фундамент дома, черного пса, сгорбившегося над невидимой добычей. Кто-то снова и снова наигрывал одну и ту же песенку. Эй, детка – такая там была первая фраза. Песню повторили столько раз, что фраза зазвучала у меня в голове. Эй, детка. Слова перекатывались в голове почти без усилий, будто лимонный леденец, который лениво ворочаешь во рту.

Часть вторая

Когда я проснулась, в окна бились волны тумана, спальня была залита снежным светом. Несколько секунд ушло на то, чтобы вновь сжиться с привычным, тоскливым фактом: я дома у Дэна. Это его бюро стоит в углу, его прикроватная тумбочка со стеклянным верхом. Это его обшитое атласом одеяло я натянула поверх слоя собственной плоти. Я вспомнила о Саше с Джулианом, о тонкой стене между нами. О прошлой ночи даже не хотелось думать. Как мяукала Саша. Навязчивое, сбивчивое бормотанье “Еби меня, еби меняебименяебименя” повторилось столько раз, что утратило всякий смысл.

Я уставилась в монотонность потолка. У них, как и у всех подростков, просто ветер в голове, других объяснений случившемуся искать не нужно. Но все равно. Вежливее всего, наверное, будет не выходить из комнаты, пока они не уедут в Гумбольдт. Пусть спокойно свалят, без церемонных утренних расшаркиваний.

Услышав, что машина выехала из гаража, я вылезла из постели. Я снова могла хозяйничать в доме, но к облегчению примешивалась какая-то грусть. Саша и Джулиан устремились к новым приключениям. Влились обратно в суету большого мира. Я растаю в их памяти – женщина средних лет в позабытом доме – так, засечка в уме, которая будет все уменьшаться и уменьшаться, уступая место реальной жизни. Я и не знала раньше, какая я одинокая. Или дело в чем-то менее едком, чем одиночество, – в том, может быть, что я осталась без присмотра. Перестань я существовать, кого это опечалит? Помню, Расселл любил такие дурацкие выражения – перестаньте существовать, твердил он нам, отрекитесь от своей личности. А мы все знай кивали, как золотистые ретриверы, и, обнаглев от самой реальности нашего существования, кидались рушить то, что казалось нам незыблемым.

Я включила чайник. Распахнула окно, чтобы впустить хлесткий, холодный сквозняк. Собрала как-то уж очень много пустых пивных бутылок – они что, пили, пока я спала?

Я вынесла мусор – тяжелый узел из целлофана и моих собственных отходов – и замерла, уставившись на серые островки хрустальной травы на обочине. На пляж вдали. Туман истлевал, были видны вползавшие на берег волны и скалы над водой – сухие и будто проржавевшие. Несколько человек прогуливалось по пляжу, спортивные костюмы бросались в глаза. Почти все с собаками – только на этом участке пляжа их разрешено было спускать с поводка. Ротвейлера я тут уже пару раз видела, шерсть чернее черного, бежит тяжело, вздыбливая песок. Недавно в Сан-Франциско питбуль убил женщину. Странно это или нет, что люди любят тех, кто для них опасен? Или, наоборот, тут нет ничего непонятного, – может быть, они как раз и любят животных за эту их выдержку, за то, что они дарят людям хоть временный, но покой. Я юркнула обратно в дом. Я не могу жить у Дэна вечно. Скоро кому-нибудь снова понадобится сиделка. До чего же все это знакомо – когда опускаешь чье-нибудь тело в теплую, неподатливую воду лечебной ванны. Когда ждешь в приемных, читая статьи о влиянии сои на лечение опухолей. С серьезным видом выкладываешь радугу на тарелке. Обычный самообман, трагичный в своей скудости. Неужели кто-то и вправду во все это верит? Словно этими усилиями можно, будто яркой вспышкой, отвлечь смерть, и она не придет за тобой, а так и будет, словно бык, бегать за красной тряпкой.

Свистел чайник, поэтому я не сразу услышала, как в кухню вошла Саша. Я вздрогнула, когда она внезапно возникла передо мной.

– Доброе утро, – сказала она.

На щеке у нее присохла черточка слюны. Одета она была в шорты с высокой талией – из такого материала обычно шьют тренировочные штаны, носки усыпаны какими-то кислотно-розовыми символами – черепами, присмотревшись, поняла я. Она сглотнула, на губах – сухой налет после сна.

– А где Джулиан? – спросила она.

Я постаралась скрыть удивление.

– Уехал недавно, я сама слышала.

Она сощурилась.

– Что? – переспросила она.

– Он не говорил тебе, что уедет?

Саша заметила мою жалость. Лицо у нее застыло.

– Конечно, говорил, – сказала она, помолчав. – Да, точно. Он завтра вернется.

Значит, он ее тут бросил. Моя первая реакция – раздражение. Я им не нянька. Затем – облегчение. Саша еще маленькая, нельзя ей ехать с ним в Гумбольдт. Трястись на вездеходе мимо пропускных пунктов и заборов из колючей проволоки, ехать в какой-нибудь Гарбервилль, на ферму из говна и веток, – и все ради того, чтобы забрать мешок травы. Я была даже немного рада, что она составит мне компанию.

– Мне вообще никуда ехать не хотелось, – сказала Саша, храбро смиряясь с положением дел. – Укачало на этих проселочных дорогах. Он еще водит как бешеный. Супербыстро. – Она оперлась на кухонную стойку, зевнула.

– Спать хочется? – спросила я.

Она рассказала мне, что одно время практиковала полифазный сон, но потом бросила.

– Муть какая-то.

Ее соски отчетливо просвечивали через футболку.

– Полифазный сон? – переспросила я, в приступе ханжества затянув потуже поясок халата.

– Томас Джефферсон так спал. Спишь по часу, и так, короче, шесть раз в день.

– А все остальное время бодрствуешь?

Саша кивнула.

– Первые пару дней было вообще круто. Но потом меня срубило. Думала, вообще не смогу больше спать по-человечески.

Я никак не могла увязать девочку, чьи стоны я слышала вчера ночью, с девочкой, которая стояла передо мной и рассказывала об экспериментах со сном.

– В чайнике еще есть кипяток, тебе хватит, – сказала я, но Саша помотала головой.

– Я как балерина, по утрам не ем. – Она поглядела в окно, на свинцовую простыню моря. – Плавать ходили?

– Вода очень холодная.

Здесь только серферы иногда отважно бросались в волны – закрыв головы, обтянувшись с ног до головы неопреном.

– Значит, все-таки купались? – спросила она.

– Нет.

У Саши сочувственно дрогнуло личико. Как будто я лишала себя какого-то безусловного удовольствия. Но ведь тут никто не купается, думала я, отстаивая свою жизнь в этом позаимствованном доме и дни, вращавшиеся вокруг местных орбит.

– И там еще акулы, – добавила я.

– На самом деле они на людей не нападают, – пожала плечами Саша.

Она была красивая, как чахоточная больная, которую жар выедает изнутри. Я вглядывалась в нее, высматривала порнографический осадок прошлой ночи, но ничего не заметила. Лицо у нее было бледным и безвинным, будто новая луна.

Сашино присутствие вернуло в жизнь – пусть и всего на день – какое-то подобие нормальности. Встроенный предохранитель от других людей запрещал мне следовать животным инстинктам, запрещал оставлять апельсиновую кожуру прямо в раковине. Позавтракав, я сразу переоделась, а не срослась, как обычно, на весь день с халатом. Мазнула по ресницам давно засохшей тушью. Понятные человеческие задачи, обыденные дела, которыми отгораживаешься от тревог покрупнее, но я так долго жила одна, что растеряла все навыки – не считала себя достаточно важной для таких усилий.

Еще год назад я жила с мужчиной, он преподавал композицию в новомодном университете, рекламу которого крутили по телевизору. Учились там в основном иностранцы, мечтавшие стать дизайнерами видеоигр. Удивительно теперь было думать о нем, о Дэвиде, вспоминать время, когда я еще могла представить себе жизнь с другим человеком. Не любовь, но приятную апатию, которая могла за нее сойти. Умиротворенное молчание, охватывавшее нас в машине. То, как он однажды посмотрел на меня, когда мы шли по парковке, когда солнце уже садилось и воздух дрожал от красноватого света.

Но потом началось – женщина постучала в дверь нашей квартиры и убежала, когда я открыла. Из ванной пропал гребень слоновой кости, принадлежавший еще моей бабке. Я не во всем была откровенна с Дэвидом, так что наша с ним близость – в любом ее виде – была сразу подпорчена, в яблоке ворочался червь. Моя тайна залегла на дно, но никуда не делась. Может быть, поэтому она и появилась, другая женщина. Я сама оставила местечко для таких тайн. А впрочем, много ли вообще можно узнать о своем ближнем? Я думала, что мы с Сашей весь день проведем в вежливом молчании. Что Саша будет сидеть тихо как мышка. Вежливой она, конечно, была, но вот не замечать ее присутствия было никак нельзя. Она оставила открытой дверцу холодильника, и кухня наполнилась механическим гулом. Ее толстовка оказалась на столе, книга про эннеаграмму личности распласталась на кресле. Сквозь дребезжащие колонки ноутбука из ее комнаты неслась громкая музыка. Я поразилась – она слушала певца, чей хнычущий голосок был вечным звуковым фоном у вполне определенного типа девочек в нашем колледже. Девочек, уже тогда захлебывавшихся от ностальгии, девочек, которые зажигали свечи и, стоя босиком, в трико, допоздна месили тесто для хлеба.

Я то и дело наталкиваюсь на такие реликты – в этой части Калифорнии на всем лежит печать шестидесятых. Рваные пятнышки молитвенных флагов в дубовых кронах, брошенные в полях фургоны без колес. Старики в расшитых рубашках, их гражданские жены. Но это все привычные призраки шестидесятых. С чего бы Саше этим интересоваться?

Я обрадовалась, когда Саша сменила музыку. Какая-то женщина запела под готичное электропиано, что-то совсем незнакомое.

После обеда я решила прилечь. Но заснуть так и не смогла. Лежала, разглядывая висевшее над бюро фото в рамочке: песчаная дюна, рябь мятно-зеленой травы. Омерзительные завитки паутины в углах. Я беспокойно заворочалась в кровати. Никак не могла забыть, что Саша в соседней комнате. Весь день у нее на ноутбуке играла музыка, а иногда, перекрывая песни, до меня доносились обрывки каких-то электронных звуков, треньканье, пиканье. Что она там делает – играет в игры на телефоне? Переписывается с Джулианом? Мне вдруг стало больно от того, как старательно она обслуживала свое одиночество.

Я постучалась к ней, но музыка играла слишком громко. Я постучала снова. Ответа нет. Мне стало стыдно, что я так откровенно навязываюсь, и хотела уже шмыгнуть к себе обратно, но тут Саша открыла дверь. С лица у нее еще не сошел сон, волосы примяты от подушки – наверное, она тоже решила прилечь.

– Хочешь чаю? – спросила я.

Она кивнула не сразу, как будто не помнила, кто я такая.

За столом Саша молчала. Разглядывала ногти, вздыхала так, словно ее скука была космических размеров. Эту позу я помнила еще со своих подростковых лет – выпятить челюсть, смотреть в окно машины с видом безвинно осужденного узника, а на самом деле отчаянно желать, чтобы мама хоть что-нибудь сказала. Саша ждала, что я пробью ее броню, задам ей какие-то вопросы, и, разливая чай, я чувствовала на себе ее взгляд. Хорошо, когда на тебя смотрят, пусть даже и настороженно. Я достала красивые чашки, а гречишные крекеры, которые я разложила на блюдечках, засохли всего-то чуть-чуть. Аккуратно поставив перед ней чашку, я поняла, что мне хочется ей угодить.

Чай был слишком горячим, на какое-то время мы замолчали, ссутулившись над чашками, от прозрачного травяного пара лица стали влажноватыми. Когда я спросила Сашу, откуда она, та поморщилась.

– Из Конкорда, – сказала она. – Дырища.

– И вы с Джулианом учитесь в одном колледже?

– Джулиан не в колледже.

Что-то мне подсказывало, Дэн об этом не знает. Я стала вспоминать последние сведения. О сыне Дэн говорил с наигранным фатализмом, изображал бестолкового папашу. Обо всех бедах докладывал с ситкомовскими вздохами: мальчишки есть мальчишки. В старших классах у Джулиана обнаружили какое-то поведенческое расстройство, хотя, по словам Дэна, ничего страшного.

– И долго вы с ним встречаетесь? – спросила я. Саша отхлебнула чаю.

– Пару месяцев, – ответила она.

Она сразу воспрянула духом, как будто для нее даже поговорить о Джулиане было все равно что живой воды напиться. Она, наверное, уже простила его за то, что он ее тут бросил. Девочки отлично умеют закрашивать некрасивые белые пятна. Я вспомнила прошлую ночь, ее театральные стоны. Бедная Саша.

Она, скорее всего, верила, что всякую печаль, любой проблеск тревоги можно унять побегом. В ее возрасте печаль всегда приятно отдавала заточением: ты бунтуешь и восстаешь против ограничений, которые на тебя накладывают родители, школа, возраст. Против всего, что отделяет тебя от вполне понятного будущего счастья. На втором курсе колледжа я встречалась с парнем, который взахлеб говорил о том, что нам нужно сбежать в Мексику, – а мне как-то не приходило в голову, что прошло то время, когда мы могли сбежать из дома. И к чему мы с ним прибежим, я тоже не думала, мне только смутно представлялся воздух потеплее да секс почаще. Теперь же, когда я стала старше, воображаемые декорации нашей будущей жизни утратили свою привлекательность. Может, это чувство так и не пройдет до конца. Останется, как депрессия, которая не проходит, только становится более привычной, компактной. Выгородит себе местечко-чистилище, унылое, как гостиничный номер.

– Послушай, – начала я, влезая в до смешного незаслуженную роль родителя. – Надеюсь, Джулиан хорошо себя с тобой ведет.

– С чего бы ему вести себя плохо? – спросила она. – Он мой бойфренд. Мы с ним живем вместе.

Могу себе представить, что у них там за жизнь. Съемная квартира с помесячной оплатой, где воняет хлоркой и разогретыми полуфабрикатами, матрас застелен детским покрывальцем Джулиана. Девичья лепта – ароматическая свечка у кровати. Я, впрочем, не то чтобы лучше устроилась.

– Мы, может, даже переедем в квартиру со стиральной машинкой. – Саша, похоже, вспомнила их убогий быт, и в ее голосе прорезалась запальчивость. – Через пару месяцев.

– А родители не против того, что ты живешь с Джулианом?

– Я могу делать что захочу. – Она спрятала руки в рукавах толстовки Джулиана. – Мне восемнадцать.

Быть того не может.

– И вообще, – добавила она, – когда вы были в той секте, вам столько же лет было, разве нет?

Говорила она сухо, но мне почудился обвинительный укол. Не успела я ничего ответить, как Саша встала, прошаркала к холодильнику. Я смотрела, как она наигранно виляет бедрами, как запросто хватает привезенное ими пиво. На ярлыке – резные посеребренные горы. Она посмотрела мне в глаза.

– Пива хотите? – спросила она.

Я поняла, что это проверка. Или я взрослый, которого нужно пожалеть или проигнорировать, или человек, с которым в принципе можно поговорить. Я кивнула, и Саша расслабилась.

– Лови, – сказала она и бросила мне бутылку.

На побережье ночь наступила быстро, как оно всегда бывает, потому что тут ее не замедляют здания. Солнце опустилось так низко, что мы, наблюдая за тем, как оно уплывает из виду, даже не поднимали голов. Мы обе выпили по несколько бутылок пива. На кухне стало темно, но свет мы так и не включали. На всем лежала синяя тень, мягкая и величественная, мебель упростилась до очертаний. Саша спросила, можем ли мы развести огонь в камине.

– Он газовый, – ответила я. – И к тому же сломан.

В этом доме много чего было сломано или заброшено: не ходили часы на кухне, у двери в кладовку отвалилась ручка, едва я до нее дотронулась. Из углов я повымела серебристые кучки мух. Противостоять увяданию может только постоянная, непрерывная жизнь. Я живу тут уже несколько недель, но на доме это никак не отразилось.

– Но можно развести костер во дворе, – сказала я.

Песчаный участок земли за гаражом был закрыт от ветра, на пластмассовые стулья налипла влажная листва. Когда-то здесь даже было костровище, камни исчезли под бессмысленными археологическими слоями семейной жизни. Запчасти от позабытых игрушек, изжеванный осколок фрисби. Мы засуетились, занялись приготовлениями, вещами, которые можно было делать в дружеском молчании. В гараже я нашла пачку газет трехлетней давности и магазинную связку дров. Саша ногами затолкала камни обратно в круг.

– У меня с этим всегда было плохо, – сказала я. – Нужно что-то еще сделать, так? Поленья как-то по-особому выстроить?

– Домиком, – сказала Саша. – Нужно поставить их так, чтобы было похоже на шалаш. – Она подвигала камни ногой, чтобы круг был ровнее. – Когда я была маленькая, мы часто ходили в походы в Йосемити.

Саша и разожгла костер: присела на корточки, долго, старательно дула. Аккуратно ворошила пламя, пока оно наконец не разгорелось как следует.

Мы уселись на пластмассовые стулья, шероховатые от солнца и ветра. Я пододвинулась поближе к огню, мне хотелось согреться, вспотеть. Саша сидела молча, глядя на дрожащее пламя, но я чувствовала, как скачут ее мысли, как они уносят ее далеко отсюда. Может, она гадала, чем там занят Джулиан в Гарбервилле. Спит на пропахшем потом матрасе, накрывшись полотенцем вместо одеяла. Приключение. Хорошо, наверное, быть двадцатилетним мальчиком.

– То, что Джулиан рассказывал… – Саша прокашлялась, словно ей было неловко, хотя скрыть интерес у нее не получилось. – Ты, ну, в этого мужика влюблена была или как?

– В Расселла? – спросила я, тыча в костер палкой. – Нет, ничего подобного.

Я говорила правду: другие девочки кругами ходили вокруг Расселла, следили за каждым его шагом, за каждой переменой настроения, как за сводками погоды, но я никогда не думала о нем как о ком-то близком. Скорее – как о любимом учителе, о жизни которого за пределами школы ученики даже не задумываются.

– А зачем ты тогда с ними тусила? – спросила она.

Поначалу мне захотелось уйти от ответа. Придется ведь сгладить все уголки. Разыграть моралите от начала и до конца: покаяться, предостеречь. Я постаралась говорить деловито.

– Тогда люди много чем увлекались, чего только не было, – сказала я. – Сайентология, церковь Процесса. Техника “пустого стула”. Не знаешь, сейчас это еще модно? – Я взглянула на нее, она ждала, что я еще скажу. – Думаю, мне просто не очень повезло. Что мне попались именно они.

– Но ты ведь с ними осталась.

Теперь я в полной мере ощутила напор Сашиного любопытства.

– Там была одна девочка. Я осталась скорее из-за нее, не из-за Расселла. – Я замялась. – Сюзанна. – Так странно было произнести ее имя, отпустить его в мир. – Она была старше, – сказала я. – Ненамного, хотя тогда казалось, что очень старше.

– Сюзанна Паркер?

Я уставилась сквозь пламя на Сашу.

– Я сегодня почитала про это немного, – сказала она. – В интернете.

В свое время я там часами просиживала. На фан-сайтах, или как они еще называются. В странноватых закутках. На сайтах с картинами Сюзанны, которые она нарисовала в тюрьме. Акварели с горными грядами, взбитые кругляши облаков, подписи, полные орфографических ошибок. У меня сжалось сердце, когда я представила, с каким тщанием Сюзанна их рисовала, но я тут же закрыла страницу, увидев фотографию: Сюзанна в синих джинсах и белой футболке, джинсы лопаются от олдового жира, лицо – чистый холст.

Я представила, как Саша жадно заглатывает эти жуткие подачки, и мне стало не по себе. Как она всасывает подробности: отчеты о вскрытии, показания, которые девочки давали относительно событий той ночи, – будто стенограммы дурных снов.

– Гордиться тут нечем, – сказала я.

Добавила все, что положено: это было ужасно. Ничего гламурного, ничего завидного.

– А про тебя ничего не пишут, – сказала Саша. – По крайней мере, я ничего не нашла.

У меня екнуло сердце. Мне захотелось сообщить ей что-нибудь ценное, захотелось, чтобы и за моей жизнью следили с таким вниманием, чтобы и я стала видимой.

– Так лучше, – ответила я. – Чтобы всякие придурки не разыскивали.

– Но ты там была?

– Я там жила. Фактически. Какое-то время. Я никого не убивала, никого и ничего. – Смех вышел натужным. – Само собой.

Она куталась в толстовку.

– И ты просто ушла от родителей? – В ее голосе слышалось восхищение.

– Тогда другие времена были, – сказала я. – Мы все бегали без присмотра. Мои родители развелись.

– Мои тоже. – Саша даже стесняться перестала. – И ты была моей ровесницей?

– Чуть помладше.

– Сто пудов, ты была очень красивая. В смысле, в общем, ты и сейчас красивая. – Она даже раздулась от собственного великодушия. – А как ты вообще с ними познакомилась?

Я не сразу собралась, не сразу припомнила, что за чем происходило. “Вновь обратиться” – вот как обычно пишут в статьях, приуроченных к годовщине убийства. “А мы вновь обратимся к кошмару на Эджуотер-роуд”, словно это такое единичное событие, которое можно убрать в коробку и снова достать. Как будто я сотни раз не замирала, завидев призраки Сюзанны на улицах, на задних планах в кино.

Я уворачивалась от вопросов Саши о том, какими они были в реальной жизни, все эти люди, ставшие тотемами самим себе. Гай не слишком интересовал журналистов – мужчина-убийца, чего тут удивительного, – зато девочки стали легендами. Донна – некрасивая, неотесанная и туповатая, в ее случае чаще всего пытались давить на жалость. Голодное, угрюмое лицо. Хелен, герлскаут, загорелая, хорошенькая, с хвостиками – вот она стала фетишем, убийцей в стиле “пин-ап”. Но Сюзанне пришлось хуже всех. Развратная.

Злая. Ее ускользающую красоту нельзя было поймать на фото. Она получалась дикой и невзрачной, как будто и оживала только ради убийств.

Стоило нам заговорить о Сюзанне, и я задышала чаще, – уверена, Саша это заметила. Наверное, это стыдно. Чувствовать такой неуправляемый восторг, учитывая все, что случилось. Сторож на диване, скрученная оболочка его кишок торчит наружу. Волосы матери склеились от запекшейся крови. Мальчика изуродовали так, что полиция не сразу определила его пол. Конечно, Саша читала и обо всем этом.

– Как по-твоему, ты смогла бы такое сделать? – спросила она.

– Конечно, нет, – задумчиво ответила я.

Я редко рассказывала о ранчо, но этот вопрос мне задавали еще реже. Могла ли я такое сделать. Могла ли поехать с ними. Почти все считали, что меня от девочек отделяют хоть какие-то зачатки нравственности, точно мы с ними принадлежали к разным видам.

Саша молчала. Ее молчание казалось чем-то вроде любви.

– Да, иногда я и сама задаю себе этот вопрос, – сказала я. – Похоже, я никого не убила только по чистой случайности.

– По случайности?

Пламя угасало, подергивалось.

– Не было между нами особой разницы. Между мной и другими девочками.

Так странно было – сказать это вслух. Подойти, пусть и не вплотную, к тревоге, которая столько лет меня снедала. Саша как будто бы меня не осуждала и даже не насторожилась. Она просто поглядела на меня, ее внимательное лицо – напротив моего, так, словно она могла забрать у меня эти слова и сделать их своими.

Мы пошли в единственный местный бар, где подавали еду. Решили, что это хорошая идея, легко выполнимая цель. Питание. Движение. Мы говорили, пока костер не прогорел до тлеющих газетных клочков. Саша забросала золу песком, эта ее скаутская прилежность меня насмешила.

Я была рада ее присутствию, хоть какая-то отсрочка, пусть и временная – вернется Джулиан, Саша уедет, и я снова останусь одна. Но все равно приятно чувствовать, как тобой восхищаются. А Саша мной именно что восхищалась: она, похоже, зауважала ту четырнадцатилетнюю девочку, которой я была когда-то, и считала меня интересной, даже храброй, что ли. Поначалу я пыталась убедить ее, что это не так, но чувствовала, как в груди ширится глубокое умиротворение, как будто я возвращаюсь в свое тело, очнувшись от сумеречного медикаментозного сна.

Мы с ней шли рядом по обочине дороги, вдоль акведука. Островерхие деревья были плотными и темными, но я не боялась. Вечер отчего-то казался до странного праздничным, и Саша вдруг стала звать меня Ви. “Мама Ви”, – говорила она.

Она вся была как котенок, мягенькая и дружелюбная, подпихивала меня то и дело теплым плечом. Повернувшись к ней, я увидела, что она покусывает нижнюю губу, задрав голову к небу. Но смотреть там было не на что – звезды заволокло туманом.

Мебели в баре почти не было, так, стояла пара-другая табуретов. Обычная мешанина из проржавевших дорожных знаков, подрагивающие неоновые глаза над дверью. На кухне кто-то курил – хлеб для сэндвичей пропитался сигаретным дымом. Поужинав, мы не сразу ушли. Саша выглядела лет на пятнадцать, но это никого не волновало. Барменша, тетка лет пятидесяти, похоже, обрадовалась, что хоть кто-то зашел. У нее был загнанный вид, пересушенные супермаркетной краской волосы. Моя ровесница, но я решила не искать подтверждений этому в зеркале, тем более что рядом сидела Саша. Саша – с ясным, строгим личиком святой с религиозного медальона.

Саша вертелась на табурете, будто маленький ребенок.

– Ну мы даем, – рассмеялась она, – веселимся до упаду.

Она отхлебнула пива, потом воды, полезная привычка. Но Саша все равно уже заметно размякла.

– Я даже рада, что Джулиан не с нами, – сказала она.

Сказала и сама, похоже, изумилась. Но теперь я знала, что нельзя делать резких движений, нужно дать ей время разойтись, разговориться. Саша рассеянно постукивала по барной подножке, обдавала меня пивным дыханием.

– Он мне не говорил, что уедет, – сказала она. – В Гумбольдт.

Я сделала вид, что удивилась. Она невесело рассмеялась.

– Проснулась, его нет, думала, он, ну, вышел куда-то. Странно, да? Что он вот так взял и уехал?

– Да, странно.

Поддакивала я вяло, мне не хотелось, чтобы она с пеной у рта кинулась защищать Джулиана.

– Он мне написал потом, весь такой – прости-прости. Думал, наверное, что мы обо всем договорились.

Она отхлебнула пива. Мокрым пальцем нарисовала на барной стойке смайлик.

– А знаете, за что его из Ирвайна отчислили? – Она и осторожничала, и ерзала от нетерпения. – Так, стоп. Вы же его отцу не расскажете, нет?

Я помотала головой, взрослая женщина клянется хранить подростковые тайны.

– Ладно. – Саша вздохнула. – У него был препод по стилистике, которого он ненавидел. Такой мудак. Не разрешил Джулиану сдать работу позже срока, хотя знал, что без этой оценки ему курс не зачтут. Ну и тогда Джулиан пошел к этому мужику домой и что-то там сделал с его собакой. Накормил какой-то дрянью. Хлоркой или каким-нибудь крысиным ядом, не знаю точно чем. – Саша поймала мой взгляд. – Собака эта, она была старая, сдохла.

Я с трудом сохраняла невозмутимость. От того, как просто, как невыразительно она говорила, история стала только гаже.

– В универе все знали, что это он, но доказать не смогли, – сказала Саша. – Тогда они его за все остальное отчислили, без права восстановления, вот это все. Такой бред. – Она поглядела на меня: – Да ведь?

Я не знала, что ей ответить.

– Он сказал, что не хотел ее убивать, ничего такого, просто хотел, чтобы она заболела. – Саша говорила нерешительно, примерялась к этой мысли. – Это же не очень плохо, да?

– Не знаю, – сказала я. – Как по мне, так очень плохо.

– Но я ведь с ним живу, понимаешь, – сказала Саша. – В смысле, он платит за квартиру и все такое.

– Куда-то уйти всегда можно, – сказала я.

Бедная Саша. Бедные девочки. Мир раскармливает их обещаниями любви. Как же сильно им нужна эта любовь, только ее почти никому не достанется. Паточная попса, платья, которые в каталогах описывают непременно со словами “закат” и “Париж”. И как грубо потом у них отбирают эти мечты: от рывка разлетаются пуговицы на джинсах, в автобусе мужчина орет на подружку, а на них никто и не смотрит. Горло у меня сжалось от грусти за Сашу.

Она, наверное, почувствовала мое замешательство.

– А, ладно, – сказала она, – это все давно было. Она навалилась на барную стойку.

– Сколько стоит в бильярд поиграть? – спросила она барменшу.

Вот что такое, наверное, быть матерью, думала я, глядя, как Саша, допив пиво, по-мальчишески вытирает рот рукой. Чувствовать нежданную, безграничную нежность к существу, возникшему вроде бы ниоткуда. Когда к нам вразвалочку подошел загорелый игрок в бильярд, я уже приготовилась его прогнать. Но Саша улыбнулась во весь рот, показывая острые зубки.