Текст книги "Девочки"

7.

Почти весь путь можно было проделать на велосипеде. Адоброуд – дорога пустынная, так, проедет изредка мотоцикл или коневозка. Если появлялась машина – значит, кто-то ехал на ранчо, и тогда я доезжала с ними, выставив велосипед в окно. Девочки в шортах и деревянных сандалиях, с пластмассовыми колечками из автоматов возле “Рексолла”[7]7
  Сеть аптек.


[Закрыть]. Вечно сбивавшиеся с мысли мальчики, которые, очнувшись, остолбенело улыбались, словно вернувшиеся на землю космические туристы. Мы обменивались едва заметными кивками, все ловили одни и те же невидимые частоты.

Я не то чтобы не помнила, как жила до Сюзанны и девочек, но жизнь эта была ограниченной, предсказуемой, все предметы и все люди находились на понятных орбитах. Бисквитный торт, который мать пекла на каждый мой день рождения, плотный, подмерзший в холодильнике. Девочки из школы, которые перекусывали, сидя на рюкзаках прямо на асфальте. С тех пор как я повстречала Сюзанну, моя жизнь на этом фоне вдруг проступила четким, загадочным рельефом, за изведанным миром оказался другой мир, потайной ход за книжным шкафом. Бывало, я ела яблоко и ловила себя на том, что благодарна за каждый проглоченный мной кусок сочной мякоти. На дубовых листьях над головой вдруг оседлали прозрачные капли росы. Все казалось подсказками к загадке, которую можно было и поотгадывать, хоть я об этом и не знала.

Мы с Сюзанной прошли мимо припаркованных у крыльца мотоциклов, огромных, грузных, как коровы. Мужчины в джинсовых жилетах сидели рядом на камнях и курили. От запаха лам в загончике воздух кусался: занятная смесь пота, сена и засохшего на солнце навоза.

– Эй, зайки, – окликнул нас какой-то мужик. Потягиваясь так, что пузо расперло рубаху девятым месяцем.

Сюзанна улыбнулась в ответ, но меня увела.

– С ними постоишь, сразу лапать начинают, – сказала она, но все равно расправила плечи, чтобы грудь торчала заметнее.

Когда я оглянулась, мужик по-змеиному быстро несколько раз высунул язык.

– Но вообще Расселл всем помогает, – сказала Сюзанна. – И знаешь что – с этими мотоциклистами свиньи не связываются. А это важно.

– Почему?

– Потому что копы ненавидят Расселла, – ответила она так, словно это было нечто само собой разумеющееся. – Они ненавидят всех, кто хочет освободить людей от системы. Но пока эти ребята тут, они держатся от нас подальше. – Она покачала головой. – А самая херня-то в чем? Свиньи – такие же пленники системы. В этих своих сраных начищенных ботинках.

Я всеми силами подогревала в себе праведное негодование: мы с истиной были в одной лодке. Сюзанна вела меня на луг за домом, откуда доносился костровой гул слаженных голосов. В кармане у меня лежала туго скрученная пачка денег, и я все порывалась рассказать о них Сюзанне, но никак не решалась, боясь, что это слишком скудное подношение. В конце концов, пока мы шли к остальным, я тронула ее плечо.

– Я могу еще достать, – нервничая, сказала я.

Мне просто хотелось рассказать ей о деньгах, я воображала, что сама отдам их Расселлу. Но Сюзанна быстро меня в этом разубедила. Я решила не обращать внимания на то, как проворно она выхватила у меня деньги, как сосчитала их взглядом. Было видно, что сумма ее приятно удивила.

– Молодец.

Солнце упиралось в жестяные сараюшки, дробило дымок. Кто-то зажег ароматическую палочку, но она то и дело затухала. Расселл переводил взгляд с одного лица на другое – мы все сидели у его ног, – и я покраснела, когда он посмотрел мне в глаза. Похоже, он совершенно не удивился тому, что я вернулась. Сюзанна положила руку мне на спину – легонько, властно, и на меня нахлынула тишина – будто я в кинотеатре или в церкви. Ее рука на спине словно парализовала меня, я ощущала ее всем телом. Донна теребила прядки рыжих волос. Сплетала их в тугие ажурные косички, отпиливая посекшиеся концы заостренными ногтями.

Когда Расселл пел, он казался моложе. Всклокоченные волосы он собрал в хвост, а на гитаре играл забавно, театрально, будто ковбой из вестерна. Не скажу, конечно, что лучше голоса я в жизни не слышала, но в тот день – солнце у меня на ногах, щетинка мятлика, – в тот день его голос так и скользил по мне, им был пропитан сам воздух, и меня как будто пригвоздило к земле. Я не смогла бы уйти, даже если бы захотела, даже если бы мне и было куда идти.

Расселл допел песню, наступило затишье, и Сюзанна в наглухо пропылившемся платье пробралась к нему. Зашептала что-то ему на ухо, выражение лица у него изменилось, он кивнул. Сжал ее плечо. Она сунула ему пачку денег, и Расселл положил их в карман. Придержал его пальцами, будто благословляя.

Расселл сощурился:

– Прекрасные новости. Дорогуши, у нас появились кое-какие средства. А все потому, что кто-то доверился нам, доверил нам свое сердце.

По мне будто искорка пробежала. Внезапно оказалось, что все было не зря – выуживание денег из материнского кошелька, тишина в спальне у родителей Тедди. Махом вся тревога ушла, на ее место заступило чувство, что я тут не чужая. Сюзанна с обрадованным видом юркнула обратно ко мне.

– Малышка Эви открыла нам свое щедрое сердце, – сказал Расселл. – Открыла нам что? Свою любовь. Все обернулись ко мне, и в мою сторону потек пульсирующий ток благожелательности.

Остаток дня промелькнул дремотной солнечной полосой. Тощие псы укрылись под домом и лежали там, вывалив языки. На ступеньках сидели мы одни – Сюзанна, положив голову мне на колени, пересказывала обрывки сна. Изредка она прерывалась, чтобы оторвать зубами кусок багета.

– Мне казалось, будто я знаю язык жестов, но я сама видела, что ничего я не знаю, а просто машу руками. Но этот мужик понял все, что я говорила, как будто я по правде знала язык жестов. Но потом оказалось, что он только притворялся глухим, – сказала она, – в конце. Все было ненастоящим – я, он, весь поезд. Она рассмеялась запоздало, резким приставным смехом, – я так рада была узнать хоть что-то о ее внутреннем мире, секретик, предназначенный мне одной. Не знаю, сколько мы там сидели, мы обе с ней оторвались от ритмов привычной жизни. Но именно этого я и хотела – чувствовать себя разом и новой, и иной, с головой окунуться в эту особость, важность. Очутиться с ней словно бы в одной песне.

Мы, сообщил нам Расселл, строим новое общество. Без расизма, без неравноправия, без иерархий. Мы служим глубочайшей любви. Это он так сказал – глубочайшей любви, его голос грохотал из домика-развалюхи посреди калифорнийских лугов, и мы играли друг с другом, будто собаки, кувыркались, кусались и задыхались от солнечного зноя. Почти все мы едва-едва стали взрослыми, и зубы у нас еще были молочными и новенькими. Мы ели все, что нам давали. Овсянку, которая склеивалась в горле. Хлеб с кетчупом, консервированную вяленую говядину. Плававшую в растительном масле картошку.

– Мисс-1969, – звала меня Сюзанна. – И вся – наша.

И они именно так со мной и обращались, как с новой игрушкой, по очереди ходили со мной под ручку, дрались за то, чтобы заплести в косы мои длинные волосы. Поддразнивали из-за школы-пансиона, о которой я как-то проговорилась, из-за знаменитой бабки, чье имя было даже кому-то знакомо. Из-за чистых белых носков. Все остальные были с Расселлом уже несколько месяцев, а то и лет. Вот оно, кстати, мое самое первое недоумение, которое, впрочем, потихоньку выветривалось с каждым новым днем, проведенным на ранчо. Где же их семьи, где, например, семья Сюзанны? Или Хелен, та, которая с детским голоском, – иногда она говорила о доме в Юджине. Об отце, который каждый месяц ставил ей клизмы, а после тенниса растирал ляжки ментоловой мазью, не говоря уже о других гигиенических процедурах сомнительного характера. Но где же он? И если хоть одна девочка дома получала все, в чем нуждалась, почему же они тогда сидели тут целыми днями, почему их время на ранчо растягивалось до бесконечности?

Сюзанна спала допоздна и раньше полудня не вставала. Похмельная, неповоротливая, она двигалась на замедленной скорости. Как будто времени всегда хватит. Тогда я уже часто ночевала у Сюзанны. Мы с ней спали на неудобном, колючем от песка матрасе, но я не жаловалась. Иногда она, не просыпаясь, на ощупь находила меня, обвивала рукой, от ее тела исходило тепло, как от свежеиспеченного хлеба. Я лежала без сна, до боли ощущая близость Сюзанны. Во сне она вертелась, сбрасывала покрывало, выставляла голую грудь.

По утрам ее комната была мрачными джунглями, гудрон на крыше пузырился от жары. Я сразу одевалась, хоть и знала, что мы не выйдем к остальным еще по меньшей мере час. Сюзанна всегда очень долго собиралась, хотя ничего особенно и не делала, сборы эти были просто вопросом времени – она постепенно влезала в саму себя. Я любила наблюдать за ней, сидя на матрасе, за тем, как славно, как безыскусно она изучала себя в зеркале невидящим взглядом девушки с портрета. В такие минуты ее голое тело делалось простеньким, даже детским, и, роясь в мусорных мешках с одеждой, она наклонялась так, что были видны все его недостатки. Меня это утешало, эта ее человечность. Грубые от щетины голени, точечки угрей.

В Сан-Франциско Сюзанна работала стриптизершей. На вывеске клуба вспыхивала неоновая змея, красное яблоко отбрасывало на прохожих инопланетный свет. Напарница свела ей за кулисами родинки, прижгла щелочным карандашом.

– Некоторые девочки это все терпеть не могли, – сказала она, натягивая платье на свою наготу. – Танцы, вообще сам клуб. Но как по мне, не так уж там было и плохо.

Она оглядела платье в зеркале, ухватила себя за грудь.

– Люди такими ханжами бывают, – сказала она.

Похотливо оскалилась, посмеялась над собой, убрала руки с груди. И рассказала мне, как Расселл трахал ее иногда нежно, а иногда – не очень, и что хорошо могло быть и так, и так.

– И ничего дурного в этом нет, – сказала она. – Знаешь, все самые стыдливые, все, кто ведет себя так, будто это чистое зло, – вот они-то и есть настоящие извращенцы. Были такие мужики, которые приходили на нас попялиться. Они нас ненавидели за то, что туда пришли. Как будто мы их обманом туда заманили.

О семье и родном городе Сюзанна почти не рассказывала, а я не спрашивала. На запястье у нее глянцево вздувался шрам, который она с трагической гордостью обводила пальцем, а как-то раз проговорилась, сказала что-то о сырой улочке на окраине Ред-Блаффа. И тут же осеклась. “Эта пизда”, – безмятежно отзывалась она о матери. Из меня так и рвалась пьянящая солидарность, а она говорила устало и беспристрастно. Я считала, что мы-то с ней обе понимаем, что такое одиночество, хотя теперь мне это кажется такой чушью. Думать, что мы с ней похожи, когда я росла с прислугой и родителями, а она рассказывала, как одно время жила в машине, они раскладывали сиденья и спали, она – на пассажирском, мать – на водительском. А я ела, когда проголодаюсь. Но у нас с Сюзанной было кое-что общее, другой голод. Иногда мне до того хотелось, чтобы до меня дотронулись, что это желание выскребало меня изнутри. И то же самое я видела в Сюзанне, которая, едва завидев Расселла, подскакивала, как почуявший пищу зверь.

Сюзанна уехала вместе с Расселлом в Сан-Рафел – посмотреть грузовик. Я осталась на ранчо, тут было много работы – и я кинулась ее выполнять с рвением, замешанным на страхе. Мне не хотелось, чтобы у них появился повод меня прогнать. Я кормила лам, полола огород, скребла и мыла с хлоркой полы на кухне. Работа была еще одним способом показать свою любовь, предложить им себя самое.

На то, чтобы наполнить ламам поилку, уходило много времени, напор воды был в лучшем случае вяленьким, но было так приятно выйти во двор, на солнце. Вокруг меня вились комары, выискивая оголенные участки тела, и я поминутно передергивала плечами, чтобы их отогнать. Ламам комары не мешали, и они неподвижно стояли в загоне – знойно, будто кинодивы, посматривая на нас из-под полуприкрытых век.

За домом Гай копался в автобусном моторе – с кислым любопытством, будто собирал проект для научной ярмарки в школе. Прерываясь, чтобы покурить или постоять в позе “собака мордой вниз”. То и дело он ходил в дом – за пивом из Расселловых запасов, проверяя заодно, все ли заняты работой. Они с Сюзанной были вроде старших воспитателей, могли одним словом или даже взглядом держать в узде Донну и всех остальных. Они будто спутники вращались вокруг Расселла, хотя их преклонение носило разный характер. Мне кажется, Гай следовал за Расселлом, потому что с его помощью он получал все, что хотел, – девочек, наркотики, крышу над головой. Он не был влюблен в Расселла, не падал ниц, не захлебывался от счастья в его присутствии – Гай, скорее, был его подельником, и в каждой его хвастливой истории о том, какие приключения им пришлось пережить и какие трудности вытерпеть, героем всегда был только он.

Он подошел к загончику – в одной руке и сигарета, и банка с пивом, джинсы съехали на бедра. Я знала, что он наблюдает за мной, и сосредоточилась на шланге, на теплом вздымании воды в поилке.

– Дым их отгоняет, – сказал Гай, и я обернулась, как будто только что его заметила. – Комаров, – добавил он, протягивая мне сигарету.

– Ага, – ответила я, – точно. Спасибо.

Я перегнулась через заборчик, взяла сигарету, следя за тем, чтобы вода из шланга лилась в поилку.

– Сюзанну видела?

Вот и Гай уже думал, что я точно должна знать, где она. Мне льстило, что я сторож ее передвижениям.

– В Сан-Рафеле какой-то мужик грузовик продает, – ответила я. – Они с Расселлом поехали на него посмотреть.

Гай хмыкнул.

Он забрал у меня сигарету. Моя деловитость его как будто забавляла, хотя, наверное, он замечал фанатизм, предательски проступавший у меня на лице, стоило мне заговорить о Сюзанне. Как я бежала к ней семенящими шажками. Может быть, он не понимал, почему все это обожание направлено не на него, – он ведь красивый парень, привык, что девочки обращают на него внимание. Девочки втягивали животы, когда он лез к ним в джинсы, девочки верили, что украшения, которые он носил, – это милый признак его скрытых эмоциональных глубин.

– Наверное, в бесплатную клинику поехали, – сказал Гай.

Он жестами, дергая сигаретой, изобразил, будто у него чешется в паху. Хотел, чтобы я посмеялась над Сюзанной, хотел втянуть меня в какой-то заговор против нее – но я ничего не ответила, только мрачно улыбнулась. Он покачался на каблуках ковбойских сапог. Оглядел меня.

– Потом помоги Руз, – сказал он, допивая пиво. – Она на кухне.

Я уже сделала всю свою работу на сегодня, а работать с Руз на душной кухне – еще та скучища, но я с мученическим видом кивнула.

Сюзанна рассказала мне, что Руз жила в Корпус-Кристи и была замужем за полицейским, и это походило на правду. Она вечно топталась где-то в сторонке с рассеянно-тревожным видом, какой бывает у битых жен, и даже когда я предложила помочь ей с мытьем посуды, легонько вздрогнула. Я отскребла желеобразный налет на самой большой суповой кастрюле, от бесцветных ошметков еды губка стала вязкой. Гай, в свойственной ему подловатой манере, решил таким образом меня наказать, но я не очень-то расстроилась. Все беды отступили, когда вернулась Сюзанна. Она, задыхаясь, ворвалась на кухню.

– Мужик отдал Расселлу грузовик! – Раскрасневшаяся Сюзанна оглядывалась в поисках слушателей. Открыла шкафчик, порылась в нем. – Все прошло просто идеально, потому что он типа хотел двести баксов.

А Расселл ему и говорит, спокойно так, просто отдай его нам, и все.

Она рассмеялась, в ней еще не перебродил восторг, и уселась на кухонную стойку. Принялась грызть пыльный арахис из пакетика.

– Мужик сначала так взбесился, когда Расселл просто попросил у него грузовик. Бесплатно.

Руз слушала вполуха, разбирая продукты для ужина, но я выключила воду и глядела на Сюзанну всем телом.

– А Расселл сказал, давай сначала поговорим. Дай я тебе расскажу, что у меня и как. – Сюзанна сплюнула скорлупку в пакетик. – И мы с этим мужиком попили чаю, в этом его странном деревянном домишке.

Час пили, а то и больше. Расселл ему рассказал, как он все видит, все выложил. И мужик прямо серьезно заинтересовался нашими делами. Показал Расселлу старые армейские снимки. А потом говорит, мол, забирайте грузовик за просто так.

Я вытерла руки о шорты, от ее ликования я вдруг застеснялась, отвернулась. Пока я домывала посуду, она, взгромоздившись на стойку, щелкала арахис один за другим, собирая скорлупу в неряшливую мокрую кучку, а доев все, что было в пакете, ушла искать новых слушателей.

Девочки обычно собирались у ручья, потому что там было прохладнее и дул свежий ветерок, хотя мухи так и роились. Покрытые ряской камни, сонная тень. Расселл вернулся из города на новом грузовике, привез шоколадных батончиков и комиксы. Страницы тотчас же разбухли в наших потных руках. Хелен сразу съела свой батончик и глядела на нас с завистливым волнением. Она тоже была из богатой семьи, но мы с ней так и не сошлись. Я считала ее скучной, а оживлялась она только рядом с Расселлом, когда ей было перед кем капризничать. Под его рукой она охорашивалась как кошка, вела себя так, будто она самая маленькая – даже младше меня, и эта ее недоразвитость позже стала казаться патоло гической.

– Господи, да хватит на меня пялиться, – сказала Сюзанна, убирая свою шоколадку подальше от Хелен. – Ты свою съела.

Она сидела на берегу рядом со мной, вдавливая пальцы ног в грязь. Дергаясь, когда над ухом пролетал комар.

– Всего кусочек, – ныла Хелен. – Один уголочек.

Руз подняла голову, на коленях у нее лежала мятая куча тонкой джинсовой ткани. Она чинила рабочую рубаху Гая, с безучастной точностью клала крохотные стежки.

– Я с тобой поделюсь, – сказала Донна, – замолчи только.

Она перебралась к Хелен, держа бугристый от арахиса батончик.

Хелен откусила кусок. Захихикала – зубы у нее все были вымазаны в шоколаде.

– Шоколадная йога, – объявила она.

Йогой могло быть все что угодно: мытье посуды, стрижка лам. Готовка еды для Расселла. От всего нужно было ловить кайф, слушать, что тебе подсказывает ритм.

Переломать себя, подать себя вселенной на тарелочке, будто пыль.

Во всех книгах писали, что мужчины втянули в это девочек. Это было не так, не совсем так. Сюзанна вскидывала “Полароид Свингер” как ружье. Уламывала мужчин скинуть джинсы. Обнажить пенисы – беззащитные, мягкие, в темных гнездышках волос. Мужчины застенчиво улыбались на снимках, бледнели от предательской вспышки, одни волосы да влажные звериные глаза. “Камера не заряжена”, – говорила Сюзанна, хотя сама украла в магазине кассету. Мальчики притворялись, будто верят ей. И так было не только с фотографиями.

Я таскалась за Сюзанной, за ними всеми. Сюзанна разрешала мне маслом для загара рисовать у себя на голой спине луны и солнца, пока Расселл брал на гитаре пару ленивых рифов, кокетливый, рваный отрывок. Хелен вздыхала, как изнывающая от любви малолетка, Руз, неуверенно улыбаясь, подсаживалась к нам, какой-то мальчик-подросток, которого я не знала, взирал на нас с благодарным восхищением, и никому даже говорить ничего было не нужно – в тишине было зашито столько всего.

Внутренне я была готова к тому, что Расселл снова начнет оказывать мне знаки внимания, но случилось это не скоро. Расселл загадочно кивнул, и я поняла, что должна пойти с ним.

Мы с Сюзанной мыли окна в доме – пол был замусорен мятой газетой, закапан уксусом, надрывался транзистор, мы работали с восторгом прогульщиц. Сюзанна подпевала радио, болтала со мной – с веселой, порывистой беззаботностью. Она казалась другой, когда мы с ней трудились вместе, она будто забывалась и размякала до настоящей себя. Так странно вспоминать, что ей было всего-то девятнадцать. Когда Расселл мне кивнул, я инстинктивно обернулась к ней. За разрешением или прощением или за тем и другим. Легкость на ее лице усохла до хрупкой маски. Она еще старательнее принялась тереть искривленное стекло. Когда я ушла, она дернула плечом – пока, мол, как будто ничего против и не имела, но я спиной чувствовала ее настороженный взгляд.

Каждый раз, когда Расселл вот так мне кивал, сердце у меня подпрыгивало, несмотря на странность всего происходящего. Я отчаянно ждала этих встреч, отчаянно желала поскорее закрепиться среди них, как будто если я стану делать то же, что и Сюзанна, то все равно что буду с ней. Меня Расселл никогда не трахал – с ним у нас всегда было все остальное, он двигал во мне пальцами с механической отстраненностью, которую я списывала на его чистоту. У него возвышенные цели, говорила я себе, он не разбавляет их примитивными желаниями.

– Взгляни на себя, – говорил он, едва почуяв стыд или колебания. Подводил меня к мутному зеркалу, висевшему у него в трейлере. – Взгляни на свое тело. Это не чужая страна, это не другая галактика, – ровно говорил он. А если я отворачивалась, отшучивалась, он брал меня за плечи и снова поворачивал к зеркалу. – Это твоя прекрасная личность, – говорил он. – Красота, и только.

Его слова действовали, пусть и временно. Я впадала в транс, видя свое отражение – шарики грудей, мягкий живот, шероховатые от комариных укусов ноги. Тут не было ничего сложного, никаких хитроумных загадок – одна сиюминутная очевидность, единственное пространство, в котором действительно существует любовь.

Потом он давал мне полотенце – вытереться, и в этом мне виделась безмерная доброта.

Когда я возвращалась к Сюзанне под крыло, она какое-то время держалась с холодком. Даже двигалась скованно, точно в гипсе, сонно, как человек, который клюет носом за рулем. Я быстро научилась ей льстить, научилась не отлипать от нее до тех пор, пока она не перестанет дуться и соизволит угостить меня сигаретой. Потом я пойму, что она скучала по мне, когда я уходила, и неуклюже маскировала это холодностью. Впрочем, как знать – может, мне просто хотелось так думать.

Другие подробности жизни на ранчо вспыхивают пунктиром. Черный пес Гая, у которого клички чередовались по кругу. Странники, забредавшие к нам тем летом и через пару дней отправлявшиеся дальше. Пришельцы из глупого вымышленного мира, приезжавшие и днем и ночью – с ткаными рюкзаками, на родительских машинах. Я не замечала ничего знакомого в том, как быстро Расселл выманивал у них все их пожитки, как он угрожал им, так что их щедрость превращалась в вымученный фарс. С ошеломленным, усталым облегчением утопающих, которые наконец сдались захлёбу волн, люди отдавали ему розовые документы на машины, чековые книжки, а однажды даже – золотое обручальное кольцо. Меня тревожили истории их печалей, одновременно и жуткие, и банальные. Жалобы на злых отцов и жестоких матерей, все рассказы так похожи, что нам казалось, будто мы все – жертвы одного заговора.

В тот день шел дождь – редкость для того лета, и мы почти в полном составе сидели дома, старая гостиная пахла сыро и серо, точь-в-точь как воздух за окном. Пол был расчерчен одеялами. Радио на кухне передавало бейсбольный матч, через прохудившуюся крышу дождь капал в пластмассовое ведро. Руз массировала Сюзанне руки, пальцы у них были скользкими от масла, а я читала журнал двухгодичной давности. Мой гороскоп на март 1967 года. В воздухе витало сердитое уныние; мы не привыкли к ограничениям, к бездействию.

Детям дома было получше нашего. Мы приглядывали за ними вполглаза, а они носились по дому, занятые своими делами. В соседней комнате с грохотом упал стул, но никто не пошел разбираться, в чем дело. Я не знала, чьи это были дети, – за исключением Нико. Все тонкорукие, как будто усохшие, с вечной коркой сухого молока на губах. Несколько раз Руз просила меня посидеть с Нико, и я держала его на руках – приятная, потная тяжесть. Я расчесывала ему волосы пальцами, распутывала его ожерелье с акульим зубом. Все эти до неловкого материнские заботы доставляли больше радости мне, чем ему, я даже воображала, что только мне под силу его успокоить. Нико, впрочем, отказывался делить со мной эти минуты нежности и грубо портил мне все удовольствие, словно чувствовал мою приязнь и презирал меня за это. Принимался теребить крошку-пенис. Визгливым фальцетом требовал сока. А однажды ударил меня так сильно, что остался синяк. На моих глазах он присел на корточки и наложил кучу прямо возле бассейна, детские какашки мы иногда замывали струей воды из шланга, а иногда и не замывали.

Со второго этажа прибрела Хелен, одетая в футболку со Снупи и носки, которые ей явно были велики – красные пятки топорщились на лодыжках.

– Кто-нибудь хочет поиграть в “верю – не верю”? – Не-а, – отозвалась Сюзанна.

Понятно, что она говорила за всех нас.

Хелен плюхнулась в лысоватое кресло, с которого давно растащили все подушки. Поглядела в потолок.

– Так и течет, – сказала она.

Никто не обращал на нее внимания.

– А забейте кто-нибудь косячок, – попросила она. – Пожа-алуйста.

Не получив ответа, она сползла на пол к Руз и Сюзанне.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. – Она потерлась головой о плечо Руз, залезла к ней на колени, как собачка.

– Ой, да сделай ты ей, – сказала Сюзанна.

Хелен вскочила, побежала за шкатулкой “под слоновую кость”, в которой они хранили припасы, Сюзанна поглядела на меня, закатила глаза. Я улыбнулась. Мне даже нравится сидеть дома, подумала я. Мы все набились в одну комнату, будто подопечные Красного Креста, на плитке грелась вода для чая. Руз трудилась у окна, где сквозь рваные кружевные занавески падал алебастровый свет.

Внезапно тишину прорезал вой Нико, в комнату вбежала девочка со стрижкой “под горшок”, за ней протопал Нико. В руках у девочки было его ожерелье с акульим зубом, и они с визгом принялись за него драться. Рыдая, царапаясь.

– Эй, – сказала Сюзанна, даже не поднимая головы, и дети притихли, злобно таращась друг на друга. Шумно пыхтя, точно пьяные.

Казалось, все в порядке, детей быстро удалось приструнить, но тут Нико вцепился девочке в лицо своими длиннющими ногтями, будто граблями, и рев поднялся с удвоенной силой. Девочка схватилась за щеки и вопила так, что были видны все ее молочные зубы. Брала высокую ноту отчаяния.

Руз с усилием встала.

– Малыш, – она протянула к нему руки, – малыш, нельзя себя так вести.

Она пошла к Нико, и тот тоже заорал, грузно шлепнувшись на подгузник.

– Вставай, – сказала Руз, – вставай, малыш. – Она попыталась поднять его за плечи, но тот обмяк, и его нельзя было сдвинуть с места.

Девочка притихла, видя, что у Нико начался припадок, он вырвался из рук у матери и теперь бился головой об пол.

– Малыш, – громче забубнила Руз, – не надо, не надо, не надо. – Но Нико не останавливался, от удовольствия глаза у него потемнели, стали как пуговки. – Господи!

Хелен расхохоталась – странным смехом, который долго висел в воздухе, а я не знала, что делать. Я вспомнила беспомощную панику, которая иногда охватывала меня, когда я сидела с детьми, – когда до меня вдруг доходило, что это не мой ребенок и я ничего не могу с ним поделать, и, похоже, остолбеневшая Руз испугалась как раз поэтому. Она как будто ждала, что вот-вот придет настоящая мать Нико и все уладит. Нико, весь красный, долбил головой по полу. Орал, но тут на веранде послышались шаги – пришел Расселл, – и на всех лицах проступила жизнь.

– Что тут такое? – спросил Расселл.

На нем была старая рубаха Митча, с вышитыми кроваво-красными розами на воротнике. Босой, насквозь промокший от дождя.

– Это ты у Руз спроси, – прочирикала Хелен. – Это ее ребенок.

Руз что-то пробормотала, к концу захлебнувшись в словах, но Расселл не стал отвечать в ее духе. Он говорил спокойно, будто круг очерчивал вокруг плачущего ребенка, растерявшейся матери.

– Расслабься, – нараспев сказал Расселл.

Он не подпускал к себе чужую печаль, нервозность в комнате рассеялась от одного его взгляда. Даже Нико насторожился, его припадок утратил живость, он будто превратился в собственного дублера.

– Дружок, – сказал Расселл, – иди сюда, поговори со мной.

Нико глянул на мать, но та беспомощно смотрела на Расселла. Нико выпятил губу, гадая, как поступить.

Расселл так и стоял в дверях, не гнулся в три погибели, пуская слюни, как многие взрослые при виде детей, и Нико утих, только изредка похныкивал. Он еще раз глянул на мать, потом на Расселла и наконец подбежал к Расселлу и позволил взять себя на руки.

– Вот так, дружок, – сказал Расселл, Нико повис у него на шее.

Помню, так странно было видеть, как у Расселла меняется лицо, когда он говорит с мальчиком. Все черты делались ртутными, глуповатыми и дурашливыми, как у клоуна, а вот голос оставался спокойным. Это он умел. Перекроить себя, чтобы подстроиться под человека, как вода, которая принимает форму любого сосуда. Он мог быть сразу всем. Человеком, который вворачивал в меня пальцы. Человеком, которому все доставалось даром. Человеком, который трахал Сюзанну нежно, а иногда – не очень. Человеком, который шептался с маленьким мальчиком, щекоча дыханием его ухо.

Я не слышала, что говорил Расселл, но Нико прекратил рыдать. Лицо у него было восторженное, мокрое: казалось, он рад, что кто-то просто взял его на руки.

Одиннадцатилетняя Кэролайн, двоюродная сестра Хелен, сбежала из дома какое-то время назад. Она жила в Хейт-Эшбери[8]8
  Район в Сан-Франциско, в конце 1960-х из престижного квартала превратился в коммуну хиппи.


[Закрыть], но там полицейские теперь вязали всех подряд, и она автостопом добралась до ранчо. Всех вещей у нее было – сумочка воловьей кожи и облезлая лисья шуба, которую она поглаживала с наигранной нежностью, словно не хотела, чтобы кто-нибудь понял, как она ее на самом деле любит.

Ранчо находилось не так уж далеко от Сан-Франциско, но мы редко туда ездили. Я была там всего один раз, вместе с Сюзанной, нужно было забрать полкило травы из дома, который она в шутку называла Русским Посольством. Наверное, какие-нибудь приятели Гая, из его прежней тусовки сатанистов. Входная дверь была выкрашена в смоляно-черный цвет. Сюзанна, заметив мое смущение, взяла меня под руку.

– Мрачняк, да? – сказала она. – Я в первый раз то же самое подумала.

Она притянула меня к себе, и мы стукнулись бедрами. Эти проявления доброты не переставали меня ошеломлять.

Потом мы поднялись на Хиппи-Хилл. Там было серо и дождливо и никого не было, только ковыляли живые мертвецы-наркоманы. Я изо всех сил старалась словить вибрации, выжать их из воздуха, но безуспешно – и с облегчением бросила поиски скрытых смыслов, когда Сюзанна рассмеялась.

– Господи, – сказала она, – да тут помойка.

И мы вернулись в парк, где с эвкалиптовых листьев звучно стекал туман.

Я почти все дни проводила на ранчо, а домой забегала, только чтобы по-быстрому переодеться или оставить матери записку. Записки я подписывала “Твоя любящая дочь”. Потакала раздутой любви, которой нашлось место, когда исчезла я.

Я знала, что постепенно меняюсь, недели на ранчо прошлись по мне жесткой губкой. Волосы посеклись и выгорели на солнце, даже после мытья от них припахивало сигаретным дымом. Большая часть моей одежды перекочевала на ранчо, превратившись в наряды, которые даже я сама перестала узнавать: Хелен, например, теперь паясничала в моей блузке с манишкой, когда-то я над ней тряслась, а теперь она была дырявая и в пятнах от персикового сока. Я одевалась, как Сюзанна, в небрежное что попало, выхваченное из общих куч, в одежду, обрывочность которой так и кричала о враждебности к большому миру. Как-то раз мы с Сюзанной зашли в “Хоум маркет”, на Сюзанне был верх от бикини и обрезанные из джинсов шорты, и остальные покупатели, распаляясь от возмущения, сверлили нас взглядами – поначалу искоса, а потом и в упор. Мы хохотали – безумно, безостановочно фыркали, словно знали какой-то невероятный секрет, да мы и вправду его знали. Женщина, чуть не вскрикнув от неожиданности и отвращения, вцепилась в руку дочери: она не понимала, что ненависть делает нас сильнее.