Текст книги "Девочки"

– Это будущее музыки, – перекрикивал он какофонию. – Они думают, что понимают в музыке, потому что их песни крутят по радио, но ни хера они не понимают. У них в сердцах нет истинной любви!

Никто, казалось, не слышал, как он обкусывал краешки слов, – они эхом повторяли все за ним, вместе с ним страстно кривя рты. Расселл был гением, это я так Тому сказала, – но теперь я вдруг отчетливо представила, как дрогнуло бы от жалости лицо Тома, если бы он увидел Расселла, и я возненавидела Тома за это, потому что и сама слышала все эти дыры в песнях, слышала и понимала: они сырые, и даже не сырые, а просто плохие, сентиментальная патока, слова про любовь картонные, как будто их писал школьник, – сердечки, намалеванные пухлой рукой. Солнышко, цветочки и улыбки. Но окончательно я не могла этого признать, даже тогда. Какое у Сюзанны делалось лицо, когда она на него смотрела, – как же я хотела быть с ней. Я думала, что если любишь кого-то, то эта любовь становится чем-то вроде страховки: человек видит, какие сильные, какие глубокие у тебя к нему чувства, и это учитывает. Мне казалось, что это справедливо, словно вселенной хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.

Бывало, мне что-нибудь снится, я проснусь – и мне кажется, что я на самом деле что-то видела, какую-нибудь картинку, деталь, и вместе со мной это чувство проникало из мира снов в реальность. А потом меня оглушало – нет, я не замужем, нет, я не взламывала никакого кода, чтобы куда-то сбежать, – и от этого делалось по-настоящему грустно.

Когда Расселл велел Сюзанне поехать к Митчу Льюису и преподать ему урок, – мне все казалось, будто я при этом присутствовала: черная ночь, сухой, тикающий стрекот сверчков и жуткие эти дубы. Но меня там, конечно, не было. Я столько об этом читала, что эта сцена так и стояла у меня перед глазами, окрашенная в слепящие тона детских воспоминаний.

Я тогда ждала Сюзанну у нее в спальне. Злилась, отчаянно по ней тосковала. Вечером я много раз пыталась с ней поговорить, дергала ее за руку, ловила взгляд, но она отмахивалась. “Потом”, – сказала она, и мне этого хватило, чтобы навоображать себе, как это ее обещание исполнится в ее сумрачной спаленке. Когда послышались шаги, у меня защемило в груди, в голове осталась только одна мысль – Сюзанна пришла! – но тут меня по лицу мазнуло чем-то мягким, и я резко открыла глаза. Это была всего-навсего Донна. Она швырнула в меня подушкой.

– Спящая красавица, – прохихикала она.

Я снова постаралась улечься покрасивее. Из-за моей нервной возни простыня сбилась, я напряженно ловила каждый звук, думая, что это идет Сюзанна. Но в ту ночь она не пришла. Я ждала сколько было сил, прислушиваясь к каждому скрипу, к каждому стуку, но потом сдалась и забылась прерывистой дремотой.

Сюзанна же была с Расселлом, у него в трейлере. Они, наверное, трахались до духоты, Расселл бубнил в потолок свои планы насчет Митча. Представляю, как он подбирался к самому главному, а потом ловко обходил детали, чтобы Сюзанне казалось, будто они думают об одном и том же, что это и ее идея.

– Моя адская гончая, – ворковал он с ворочавшимся в глазах безумием, которое можно было принять за любовь.

Странно было думать, что Сюзанна на такое польстится, но да, на нее это действовало. Он трепал ее по голове – до такого нервного восторга мужчины обычно любят доводить собак, и можно представить, как нарастало напряжение, желание влиться в поток, который накроет тебя с головой.

– Это должно быть что-то большое, – говорил Расселл. – На что они не смогут закрыть глаза.

Я так и видела, как он наматывает на палец прядь ее волос, тянет, совсем легонько, так что Сюзанна и сама не знает, что это в ней дернулось – боль или наслаждение.

Он отворяет дверь, подталкивает к ней Сюзанну.

Весь следующий день Сюзанна была сама не своя.

То убегала – с таким лицом, будто куда-то опаздывает, – то о чем-то взволнованно шепталась с Гаем. Я ревновала, я отчаивалась, зная, что не могу тягаться с той ее частью, которой безраздельно владел Расселл. Она замкнулась в себе и обо мне почти не думала.

Я нянчилась со своим замешательством, выдумывала обнадеживающие объяснения, но когда улыбалась ей, она моргала в ответ, точно не сразу меня узнавала, точно я была незнакомкой, которая, например, просто вернула ей потерянную записную книжку. Я заметила, как запаивается ее взгляд, как она наглухо уходит в себя. Только потом я пойму, что это все были приготовления.

Мы поужинали разогретыми бобами, на вкус они отдавали алюминием, пригорелым соскребом со дна кастрюли. Потом – черствый шоколадный торт со слоем заиндевелой глазури. Есть решили в доме, поэтому все расселись на занозистом полу, пристроив тарелки на коленях. Над едой приходилось ссутуливаться, как пещерным людям, – впрочем, ели мало. Сюзанна тыкала пальцем в торт, смотрела, как он крошится. Во взглядах, которыми они обменивались, прорывалось с трудом сдерживаемое веселье, общий сговор, который обернется неожиданным праздником. Донна с многозначительным видом передала Сюзанне тряпку. Я ничего не понимала и в этом своем жалком недоумении была слепой, заискивающей.

Я набиралась духу, чтобы заставить Сюзанну поговорить со мной. Но, вскинув голову от мерзкой кашицы на тарелке, увидела, что она уже встала, повинуясь неизвестным мне указаниям.

Они куда-то уезжают, поняла я, когда бежала за ней, следуя за лучом ее фонарика. Всхлип, всплеск отчаяния: Сюзанна уезжает и меня с собой не берет.

– Возьми меня с собой, – сказала я.

Она стремительно рассекала траву, я изо всех сил старалась не отставать. Лица ее я не видела.

– Куда взять? – спросила Сюзанна, голос у нее был ровный.

– Туда, куда вы едете. Я знаю, вы ведь куда-то едете.

Бойко, колко:

– Расселл тебя никуда не звал.

– Но я хочу, – сказала я. – Пожалуйста.

Нельзя сказать, что Сюзанна согласилась. Но она замедлила шаг, чтобы я могла за ней угнаться, теперь я шла по-другому – с ней, а не за ней.

– Тебе нужно переодеться.

Я оглядела себя, пытаясь понять, что ее не устраивает: хлопковая рубаха, длинная юбка.

– В темную одежду, – сказала она.

14.

Поездка была муторной и нереальной, как долгая болезнь. Гай за рулем, на переднем сиденье – Хелен и Донна, Сюзанна – сзади, я сидела рядом с ней. Она смотрела в окно. Внезапно наступила темная, глубокая ночь, машина проносилась под фонарями. Их сернистый свет скользил по лицу Сюзанны, по нашему общему оцепенению. Иногда мне кажется, что я так и сижу в той машине. Что какая-то часть меня до сих пор там.

В тот вечер Расселл остался на ранчо. Мне это не показалось странным. Сюзанна и все остальные были фамильярами, которых он выпускал в мир, и так было всегда. Гай – словно его секундант на дуэли, Сюзанна, Донна и Хелен соглашались на все. Руз тоже должна была поехать, но не поехала, – потом она сослалась на дурное предчувствие, мол, потому и осталась, но правда ли это, я не знаю. Или ее остановил Расселл, почувствовав в ней непреклонную нравственность, которая могла утянуть Руз в реальный мир? Руз, у которой был ребенок, Нико. Руз, которая была главным свидетелем обвинения, представ перед судом в белом платье, со строгим пробором в волосах.

Не знаю, сказала ли Сюзанна Расселу, что с ними поехала я, – этот вопрос так и остался без ответа.

В машине играло радио – до смешного чужеродная музыка к чужим жизням. Жизням, где люди готовятся ко сну, где матери соскребают с тарелок в мусорные ведра оставшиеся от ужина объедки курицы. Хелен нудела не затыкаясь – вот в Пизмо на берег выбросило кита, и правда, что ли, что это знак и теперь будет большое землетрясение? Она привстала на колени, словно эта идея ее взбудоражила.

– Придется нам прятаться в пустыне, – сказала она.

На ее уловки никто не покупался: в машине царило молчание. Донна что-то пробормотала, Хелен стиснула зубы.

– Открой окно, – попросила Сюзанна.

– Мне холодно, – заканючила Хелен.

– Давай быстрее, – Сюзанна замолотила кулаком по спинке сиденья, – я тут плавлюсь, дура!

Хелен опустила окно, машина наполнилась воздухом, приправленным выхлопными газами. Соленой близостью океана.

И я была с ними. Расселл изменился, кончилось веселье, но я была с Сюзанной. Само ее присутствие сдерживало все мои страхи. Как у ребенка, который верит, что чудища отступят, если мать посидит у его кроватки. У ребенка, который не видит, что мать тоже напугана. Что она ничем не может ему помочь – только закрыть своим слабым телом.

Может быть, в глубине души я и знала, к чему все идет, – что-то пробивалось сквозь муть со дна; может быть, я примерно понимала общее направление – и все равно поехала с ними. Потом, и тем летом, и в самые разные периоды жизни, я буду – слепо, на ощупь – перебирать эту ночь, пропускать ее через пальцы.

Сюзанна сказала только, что мы наведаемся в гости к Митчу. Ее слова щетинились ненавистью, какой я раньше от нее не слышала, но все равно самое страшное, что я могла себе представить, – мы сделаем то же, что и у Даттонов. Устроим психическую атаку, чтобы его встряхнуть, чтобы Митчу хотя бы на миг стало страшно, чтобы ему пришлось выстраивать свой мир заново. Вот и хорошо – от ненависти Сюзанны вспыхнула и разгорелась моя собственная ненависть. К Митчу, к его жирным, пронырливым пальцам, к тому, как он мямлил что-то бессмысленное, оглядывая нас с ног до головы. Как будто он мог нас одурачить этими банальностями, как будто мы не видели, что похоть буквально сочится у него из глаз. Мне хотелось, чтобы он почувствовал себя слабым. Мы захватим дом Митча, словно проказливые духи из другого мира.

Я тоже это чувствовала, а значит – это и вправду было. Это ощущение, которое всех нас, сидевших в машине, объединило, – прохладное дуновение иных миров на наших волосах и коже. Но ни разу, ни разу мне не пришло в голову, что этот иной мир может оказаться смертью. В это я поверю, только когда меня с размаху оглушит новостями. После чего, разумеется, смерть окрасит все своим присутствием, безуханной дымкой заползет в машину и прижмется к окнам, дымкой, которую мы все будем вдыхать и выдыхать, в которую облечем каждое наше слово.

Проехали мы немного, находились, может, в двадцати минутах от ранчо. Гай осторожно спустил машину по узеньким, темным изгибам холма, выехал к долгим просторам полей и теперь набирал скорость. Мы пронеслись мимо частокола эвкалиптов, за окнами – холодок тумана.

Я была натянута как струна, и потому для меня все застыло, словно в янтаре. Радио, движения, профиль Сюзанны. Вот что у них всегда было, думалось мне, это сцепленное взаимосуществование – что-то такое, что опознается с трудом, поскольку маячит прямо перед глазами. Чувство, что тебя держит на поверхности сила сестринства, сопричастности.

Сюзанна положила руку на сиденье между нами. Я встрепенулась, увидев знакомые очертания, вспомнила, как она схватила меня тогда, у Митча в постели. Ногти у нее были все в пятнах, ломкие из-за плохого питания.

Я умирала от дурацкой надежды, верила, что могу рассчитывать на ее благословенное внимание. Я взяла ее за руку. Постучала пальцем по ладони, будто собиралась передать записочку. Сюзанна вздрогнула, очнулась от забытья, которое я заметила, только нарушив его.

– Чего? – злобно бросила она.

Мое лицо разом растеряло все маски. Наверное, Сюзанна увидела, как алчно в нем бьется любовь. Наверное, оценила масштабы, точно камень в колодец кинула – но всплеска так и не услышала. Взгляд у нее застыл.

– Тормози, – сказала Сюзанна.

Гай не остановился.

– Останови машину! – крикнула Сюзанна.

Гай обернулся и посмотрел на нас, съехал на обочину, остановился.

– Почему мы… – начала я, но Сюзанна меня перебила.

– Вылезай, – сказала она, распахнув дверцу.

Она двигалась слишком быстро, мне было ее не остановить, кадры неслись вперед, звук запаз дывал. – Да хватит тебе. – Я пыталась говорить весело, мол, я поняла шутку.

Сюзанна уже выскочила из машины, ждала, пока я вылезу. Она не шутила.

– Но тут же ничего нет, – сказала я, окинув шоссе отчаянным взглядом.

Сюзанна нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

Я поглядела на остальных, умоляя о помощи. Свет потолочного плафона обточил их лица до гладкости, так что они казались холодными, нечеловеческими, будто у бронзовых статуй. Донна отвернулась, но Хелен глядела на меня с клиническим интересом. Гай пошмыгал носом, поправил зеркало. Хелен что-то сказала, я не расслышала, что именно. Донна шикнула на нее.

– Сюзанна, – сказала я, – пожалуйста. – Мой голос беспомощно дрогнул.

Она молчала. Когда я наконец подтащилась к дверце и вылезла, Сюзанна не колебалась ни секунды. Нырнула обратно в машину, захлопнула дверь, свет под потолком погас, и они снова оказались в темноте.

И они уехали.

До меня дошло, что я осталась одна, и хоть я и лелеяла какие-то наивные мечты – они вернутся, они просто пошутили, Сюзанна бы меня не бросила, ни за что, – я понимала, что меня вышвырнули вон. Оставалось только отдалить картинку, взмыть куда-то к макушкам деревьев и поглядеть сверху на одиноко стоящую в темноте девочку. Которую я не знала.

15.

В первые дни ходили самые разные слухи. Говард Смит[18]18
  Говард Смит (1883–1976) – американский конгрессмен от Демократической партии, представлявший ее консервативное крыло.


[Закрыть] передал ложную новость о том, что убит Митч Льюис, впрочем, этот слух опровергли гораздо быстрее остальных. Дэвид Бринкли[19]19
  Дэвид Бринкли (1920–2003) – американский тележурналист, с 1956 по 1970 г. вел одну из самых популярных программ на американском телевидении.


[Закрыть] сообщил о шести трупах на газоне перед домом – с огнестрельными и ножевыми ранениями. Потом это число снизилось до четырех. Бринкли первым заявил, что на месте убийства были обнаружены удавки, клобуки и сатанинские символы, – недоразумение, возникшее из-за сердца на стене гостиной. Нарисованного уголком полотенца, смоченного в крови матери.

Легко понять, откуда пошла эта путаница, – конечно, люди усмотрели в этой мазне что-то демоническое, решили, что это таинственный, роковой знак. Представить, что это следы черной мессы, куда проще, чем поверить в то, чем это было на самом деле: просто сердечком, какие, бывает, малюют в своих тетрадках влюбленные школьницы.

Я прошла где-то с милю вверх по шоссе, вышла к съезду и заправке “Тексако”. Я расхаживала между желтыми лампами, которые шипели, как бекон на сковородке. Раскачивалась на носках, смотрела на дорогу. А когда наконец поняла, что никто за мной не вернется, позвонила из автомата отцу.

Трубку сняла Тамар.

– Это я, – сказала я.

– Эви, – сказала она. – Слава богу. Где ты? – Я так и видела, как она крутит телефонный провод, наматывает его на палец. – Я знала, что ты скоро объявишься. Так твоему отцу и сказала.

Я объяснила, где я. Голос у меня то и дело срывался, она, наверное, слышала.

– Я выезжаю, – сказала она. – Только никуда не уходи.

Я уселась на бордюр, уткнулась головой в колени. Прохладный воздух был первой вестью об осени, на шоссе 101 вспыхивали созвездия задних фар, огромные грузовики, взревев, набирали скорость. Я выискивала оправдания Сюзанне, пыталась выжать из себя хотя бы одну причину для такого ее поведения. Не было ни одной, только ужасное, стремительное осознание – мы с ней никогда не были близки. Я ничего для нее не значила.

Я чувствовала на себе любопытные взгляды дальнобойщиков, которые покупали на заправке пакетики семечек, ровными струйками сплевывали табачную слюну. Отеческое шарканье, ковбойские шляпы. Я знала, они присматриваются к моему одиночеству. К моим голым ногам и длинным волосам. Но, должно быть, я искрила яростным шоком – не подходи! – и они меня не трогали.

Наконец я увидела белый “плимут”. Тамар даже зажигание выключать не стала. Я шлепнулась на переднее сиденье и при виде знакомого лица Тамар от благодарности даже начала заикаться. Волосы у нее были влажные.

– Даже высушить не успела, – сказала она.

Она смотрела на меня – беззлобно, но озадаченно. Ей явно хотелось меня обо всем расспросить, но она, наверное, понимала, что я не стану ничего рассказывать. Подростки обитают в скрытом ото всех мире, откуда их изредка вытаскивают силой, а они постепенно приучают родителей к своему отсутствию. Я отсутствовала уже давно.

– Не бойся, – сказала она. – Он не сказал твоей маме, что ты сбежала. Я его убедила, что ты скоро вернешься и не стоит ее зря волновать.

Мое горе разрасталось, я ничего не замечала, кроме пустоты. Сюзанна меня бросила, навсегда. Свободное падение, внезапная пустота под ногами вместо ступеней. Тамар одной рукой порылась в сумочке, вытащила золотую коробочку, обтянутую тисненой розовой кожей. Похожую на визитницу. Внутри оказался косяк, она кивнула в сторону бардачка – я вытащила зажигалку.

– Отцу не говори, ладно? – Она затянулась, не спуская глаз с дороги. – А то он и меня под замок посадит.

Тамар не врала: отец и вправду не стал звонить матери. Его, конечно, трясло от злости, но видно было, что ему еще и стыдно, как будто дочь – это такое домашнее животное, которое он забыл покормить.

– С тобой могло что-нибудь случиться. – Он говорил словно актер, которому пришлось угадывать забытую реплику.

Тамар невозмутимо погладила его по спине и ушла на кухню, налила себе колы. Оставила меня наедине с его жарким, нервным дыханием, моргающим, перепуганным лицом. Он разглядывал меня издали, его беспокойство постепенно утихало. Столько всего случилось, что страшно мне не было, стылого отцовского гнева я не боялась. Что он мне мог сделать? Что он мог у меня отнять?

А потом я снова оказалась в своей блеклой комнатке в Пало-Альто, с лампой, с ее безликим командировочным светом.

Когда я на следующее утро вышла в гостиную, дома никого не было, Тамар с отцом уже ушли на работу. Кто-то – скорее всего, Тамар – оставил включенным вентилятор, пластмассовое на вид растение подрагивало в потоках воздуха. До моего отъезда в школу оставалась какая-то неделя, семь дней в отцовской квартире, – мне казалось, это ужасно много, нужно было перетерпеть целых семь ужинов, и в то же время до несправедливого мало – я не успею обрасти привычками, прошлым. Делать было нечего, только ждать.

Я включила телевизор и под его уютное бормотание принялась рыться на кухне. В шкафчике нашлась коробка рисовых “Криспис”, на донышке еще оставался тоненький слой хлопьев, я вытряхнула их в руку и высыпала в рот, сплющила пустую коробку. Налила себе чаю со льдом, сложила крекеры приятной, солидной стопочкой, будто покерные фишки. Подтащила еду к дивану. Но, не успев усесться, взглянула на экран и застыла.

Вихрь кадров, двоится, множится.

Поиски преступника или преступников пока не увенчались успехом. Диктор сообщил, что Митч Льюис отказался давать какие-либо комментарии. Я стиснула взмокшие ладони, посыпались осколки крекеров.

Только после суда все начало проясняться, ночь выстроилась в теперь всем известную линию. Каждую деталь, каждое движение предали огласке. Иногда я гадаю, а какая роль досталась бы мне. Что из этого было бы на моей совести. Конечно, проще всего думать, что я ничего бы не сделала, что я бы их остановила, что мое присутствие удержало бы Сюзанну среди людей. Но это все желаемое, убедительные сказочки. Рядом отиралась и другая возможность, настойчивая, невидимая. Чудовище под кроватью, змея под нижней ступенькой: а вдруг я бы тоже поучаствовала.

А вдруг бы оказалось, что это легко.

Бросив меня на дороге, они поехали прямиком к Митчу. Еще тридцать минут в машине, тридцать наэлектризованных из-за моей эффектной отставки минут: теперь они стали единым целым, настоящими палом никами. Сюзанна облокотилась на спинку переднего сиденья, искря амфетамином, излучая четкую уверенность.

Гай свернул с шоссе на двухполосную дорогу, проехал лагуну. Низенькие, оштукатуренные мотели возле съезда, воздух, перченый от нависающих эвкалиптов. На суде Хелен утверждала, что именно в этот момент ее охватили сомнения, о которых она сообщила остальным. Но я ей не верю. Если кто-нибудь и колебался, то в глубине души – всплывали в голове, лопались пузырики мутной пены. Но их сомнения ослабевали, как ослабевают в памяти подробности увиденного сна. Хелен вдруг спохватилась, что забыла дома нож. Согласно судебным отчетам, Сюзанна накричала на нее, но за ножом они все-таки решили не возвращаться. Их уже накрыло волной, утащило мощным течением.

Они оставили “форд” у дороги, даже прятать его не стали. Пока шли к воротам, они, словно бы внутренне примерившись друг к другу, стали двигаться в унисон, единым организмом.

Я знаю, что они увидели. Гравиевую дорогу, за ней – дом Митча. Спокойную ширь залива, форштевень гостиной. Знакомый вид. До того, как я у них появилась, они месяц прожили у Митча – ловили моллюсков мокрыми полотенцами, чуть не разорили Митча на доставке еды. И все-таки, думаю, той ночью дом – фасетчатый, яркий, как леденец, – поразил их, как и в тот, первый раз. Его обитатели были обречены – обречены до того неотвратимо, что вся группа почти готова была заранее их пожалеть. За полную беспомощность перед катившейся на них лавиной, за их уже бесполезные – как пленки, поверх которых записали белый шум, – жизни.

Они думали, что Митч дома. Эту часть все знают: о том, как Митча вызвали в Лос-Анджелес поработать над песней, которую он записал для фильма “Каменные боги” (фильм потом так и не вышел). Он вылетел в Бёрбанк из Сан-Франциско последним рейсом TWA[20]20
  Trans World Airlines – американская авиакомпания.


[Закрыть], дом оставил на Скотти, который утром подстриг газон, но бассейн еще не чистил. Позвонила бывшая подружка Митча, попросила об одолжении – можно ли им с Кристофером два дня пожить у него, всего два денечка.

Сюзанна и остальные не ожидали, что в доме будут какие-то незнакомые люди. Люди, которых они раньше никогда не видели. И вот в этот миг можно было остановиться, обменяться согласными взглядами.

Обескураженно молчá, уйти, сесть в машину. Но они не ушли. Они сделали то, что им велел Расселл.

Сделайте что-то такое, чтобы об этом все узнали. Что-то эффектное.

В большом доме готовились ко сну Линда и ее маленький сын. Она сварила ему на ужин спагетти, цапнула пару вилок из его миски, себе готовить поленилась. Они ночевали в гостевой спальне – на полу пятна одежды из ее стеганой дорожной сумки, захватанная плюшевая ящерка Кристофера с черными пуговками глаз.

Скотти позвал в гости подружку, Гвен Сазерленд, послушать пластинки и, пользуясь отсутствием Митча, посидеть в джакузи. Гвен было двадцать три года, выпускница Маринского колледжа, со Скотти они познакомились в Россе, на барбекю. Не красавица, но добрая и приветливая, к таким девушкам парни всегда обращаются, когда им нужно подстричься или пришить пуговицу.

Скотти и Гвен выпили по нескольку бутылок пива. Скотти покурил травы, Гвен не стала. Весь вечер они провели в крошечном домике сторожа, где у Скотти было по-военному чисто – простыня туго натянута, края завернуты треугольничками.

Первым Сюзанне и остальным попался Скотти. Он дремал на диване. Сюзанна отделилась от группы – Гвен была в ванной, и Сюзанна пошла проверить, что там за звуки, – а Гай кивком отослал Донну и Хелен обыскать большой дом. Гай ткнул Скотти, разбудил его. Тот всхрапнул, резко вздрогнул, проснувшись. Скотти был без очков – засыпая, он снял их и положил на грудь – и поэтому подумал, наверное, что это неожиданно вернувшийся Митч.

– Простите, – сказал Скотти, вспомнив про бассейн, – простите.

Нашарил очки.

Наконец он нацепил их на нос и увидел скалившийся в руке Гая нож.

Сюзанна вытащила Гвен из ванной. Та умывалась, склонившись над раковиной. Выпрямившись, она краем глаза заметила чью-то тень.

– Привет, – сказала Гвен, по лицу у нее стекала вода.

Она была очень хорошо воспитана. Держалась приветливо, даже когда ее заставали врасплох.

Может быть, Гвен подумала, что это подруга Митча или Скотти, хотя до нее, наверное, быстро дошло, что тут что-то не так. Потому что у девушки, которая улыбнулась ей в ответ (а Сюзанна, как известно, улыбнулась ей в ответ), глаза были как кирпичные стены.

В большом доме Хелен и Донна нашли женщину с мальчиком. Линда перепугалась, то и дело подносила к горлу дрожащую руку, но пошла с ними. Линда – в трусах, в безразмерной футболке, – она, наверное, думала, что если будет вести себя тихо и вежливо, с ней ничего не случится. Старалась взглядом успокоить Кристофера. Сжимала его руку – пухлый кулачок, нестриженые ногти. Мальчик не сразу заплакал; Донна сказала, что поначалу он даже глядел на все с интересом, как будто это была игра. Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать, кто не спрятался, я не виноват.

Я все думаю, а что же в это время делал Расселл. Может, на ранчо разожгли костер и Расселл играл на гитаре в трепещущем свете пламени. А может, он увел Руз или еще кого-то из девочек к себе в трейлер, может, они курили косяк, смотрели, как дым уплывает вверх, скапливается под потолком. Девочка, конечно же, распушила перышки – от его объятий, от оказанного ей внимания, но он, разумеется, мысленно был совсем не с ней, а в доме на Эджуотер-роуд, где море подступало к самому порогу. Я так и вижу, как он лукаво поводит плечами, как прикручивает фитилек во взгляде, отчего его глаза кажутся блестящими и холодными, как дверные ручки. “Они сами этого хотели”, – потом скажет он. Рассмеется в лицо судье. Рассмеется до икоты. “Вы что, считаете, это я их заставил? Что я хоть пальцем до кого-то дотронулся?” Расселл так хохотал, что приставу пришлось вывести его из зала суда.

Они согнали всех в гостиную. Гай приказал всем сесть на огромный диван. Жертвы переглядывались, еще не зная, что они жертвы.

– Что вы с нами сделаете? – все спрашивала и спрашивала Гвен.

Скотти – жалкий, взмокший – закатил глаза, и Гвен рассмеялась, может, поняла вдруг, что Скотти ее не защитит. Что он самый обычный юноша – в запотевших очках, с трясущимися губами – и что она далеко от дома.

Она расплакалась.

– Заткнись, – сказал Гай. – Господи.

Гвен сдерживала рыдания, беззвучно вздрагивала. Линда успокаивала Кристофера, даже когда девочки всех связали. Донна стянула Гвен руки полотенцем. У Гвен задралась юбка, она безудержно всхлипывала. Голые ляжки, лицо так и не высохло. Линда шептала Сюзанне, пусть возьмут все деньги из ее сумочки, все, какие есть, а если они отвезут ее в банк, она снимет еще. Линда говорила спокойно, монотонно – стараясь удержать контроль над происходящим, которого у нее, конечно, не было.

Первым был Скотти. Когда Гай связывал ему руки ремнем, он начал сопротивляться.

– Погодите-ка, – сказал Скотти, – эй!

Гай грубо схватил его, тот вскинулся.

И Гай сорвался. Он втыкал в него нож с такой силой, что сломалась рукоятка. Уворачиваясь, Скотти шлепнулся на пол, попытался свернуться клубком, закрыть живот. В ноздрях, во рту у него запузырилась кровь.

У Гвен руки были связаны не очень крепко – едва нож вонзился в Скотти, она высвободилась и выскочила за дверь. Вопя с таким мультяшным надрывом, что казалось – все понарошку. Почти у самых ворот она споткнулась и упала. Не успела вскочить, как на нее набросилась Донна. Всползла ей на спину, всаживала и всаживала в нее нож, пока Гвен вежливо не спросила, можно ли ей уже умереть.

Мать и сына они убили последними.

– Пожалуйста, – сказала Линда.

Только и всего. Думаю, даже тогда она надеялась, что ее пощадят. Она была очень красивая, очень молодая. У нее был ребенок.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я достану вам денег.

Но Сюзанне не нужны были деньги. Амфетамины сдавливали ей виски, заклинающе гудели. У красивой девушки в груди ходуном ходило сердце – дурманящий, отчаянный перестук. А Линда, как же она, наверное, верила – как все красивые люди, – что найдется какой-нибудь выход, что ее спасут. Хелен прижала Линду к полу – сначала осторожно положила руки ей на плечи, будто неумелая партнерша на танцах, но Сюзанна потеряла терпение, прикрикнула на нее, и Хелен надавила сильнее. Линда закрыла глаза, потому что поняла, что теперь будет.

Кристофер заплакал. Он съежился за диваном, его никому не пришлось удерживать. Трусы пропитались горьким запахом мочи. Его плач вторил крикам – те же яростные выбросы чувства. Его мать лежала на ковре и больше не двигалась.

Сюзанна присела на корточки. Протянула к нему руки.

– Иди сюда, – сказала она. – Ну-ка, давай.

Об этом нигде не писали, но именно этот миг я чаще всего прокручиваю в голове.

Наверное, у Сюзанны уже все руки были вымазаны в крови. От ее тела, от волос, от одежды исходила теплая, больничная вонь. И да, я могу все это себе представить, потому что помню все ее лица. Она полна непостижимого умиротворения, словно движется сквозь воду.

– Иди сюда, – сказала она в последний раз, и мальчик пополз к ней.

Она усадила его на колени, прижала к себе, нож – словно подарок, от нее ему.

Новости я досматривала сидя. Казалось, диван выкромсали из квартиры и переместили в какое-то безвоздушное пространство. Образы раздувались, расползались, словно лианы из кошмарного сна. Равнодушное море за домом. Видеосъемка: полицейский без пиджака выходит из дома Митча. Я видела, что торопиться им некуда – все кончено. Некого спасать.

Я понимала, что эти новости куда огромнее меня. Что я сейчас увидела всего лишь первую мимолетную вспышку, поглядела на солнечное затмение сквозь бумажку. Я металась в поисках выхода, спрятанной щеколды: может, Сюзанна не поехала с ними, может, она в этом не участвовала? Но в моих лихорадочных мольбах уже слышалось эхо ответа. Конечно, она в этом участвовала.

Мысли плыли в разные стороны. Почему Митча не было дома. Могла ли я как-то вмешаться. Почему ничего не заметила. Горло сжималось – я изо всех сил старалась не расплакаться. Я представила, с каким раздражением Сюзанна отнеслась бы к моим слезам. Ее равнодушный голос.

Ты-то чего плачешь? – спросила бы она.

Ты ведь ничего не сделала.

Сейчас даже странно вспоминать о том времени, когда убийства еще не были раскрыты. Что когда-то они существовали отдельно от Сюзанны и всех остальных. Но так оно и было, почти для всего мира. Их не поймают еще много месяцев. Преступление – такое жестокое, такое личное – отравило людей истерией. Изменились сами дома. Вдруг перестали быть крепостью, привычная обстановка теперь навязчиво лезла владельцам в глаза, словно издеваясь над ними: видите, вот она, ваша гостиная, вот она, ваша кухня, видите, как мало от них проку, от этих знакомых стен. Видите, когда приходит конец, они почти ничего не значат. Новости мы смотрели весь ужин, на полной громкости. Я то и дело оборачивалась, завидев краем глаза какое-то мельтешение, но это сменялись картинки в телевизоре или свет фар отражался в окне у соседей. Отец почесывал шею, глядя в экран с новым для меня выражением лица – ему было страшно. Тамар никак не могла успокоиться.

– Ребенок, – говорила она. – Хуже всего, что они ребенка убили.

Я оцепенела, будучи в полной уверенности, что они меня вычислят. По сокрушенному лицу, очевидному молчанию. Но они ничего не заметили. Отец запер дверь квартиры, а перед тем как лечь спать, еще раз проверил замок. Я не могла уснуть, свет лампы падал на мои обмякшие, вспотевшие руки. Неужели два финала отстоят друг от друга всего на волосок? А если бы яркие лица планет сошлись как-нибудь иначе или, например, другая волна поглотила бы берег в ту ночь – что, это вот и было бы той мембраной, которая поделила бы миры: в одном я поехала с ними, в другом – нет? Едва я проваливалась в сон, как сразу вздрагивала, открывала глаза, чтобы не видеть ленты жутких кадров. И было еще кое-что, смутным укором – даже тогда я по ней скучала.