Текст книги "Девочки"

Постичь логику убийств было невозможно, до того она казалась непостижимой – слишком много разных граней, слишком много ложных следов. У полиции не было ничего – одни трупы, набор разрозненных смертей, будто перепутанные листочки с записями. Были ли жертвы выбраны наобум? Или убить хотели Митча? Или Линду, или Скотти, или даже Гвен? У Митча было столько знакомых, столько врагов и завистливых друзей – как у всякой знаменитости. Митч – и не только Митч – в беседах с полицией упоминал и Расселла, но далеко не его одного. Когда полицейские наконец решили наведаться на ранчо, там уже никого не было – все его обитатели сели в автобус и уехали. Сначала жили в палатках где-то на побережье, потом скрылись в пустыне.

Я и не знала, что расследование стоит на месте, что полиция увязла в каких-то мелочах: на газоне нашли брелок от ключей, но оказалось, что его обронила экономка; бывшего администратора Митча взяли под наблюдение. Смерть каждый пустяк сделала важным, вытолкнула на первый план, под ее косыми лучами все превращалось в улику. Но я-то знала, что произошло, поэтому мне казалось, что и полиция тоже все знает, и думала, что, когда арестуют Сюзанну, полиция придет и за мной, потому что моя сумка с вещами осталась на ранчо. Потому что до этого студента из Беркли, Тома, дойдет, что убийства и шипение Сюзанны насчет Митча как-то связаны, и тогда он позвонит в полицию. Мои страхи были реальными, но беспочвенными: Том не знал моей фамилии. Может, он и обращался в полицию, как и положено добропорядочному гражданину, да только полиция захлебывалась от писем и звонков, все кому не лень объявляли себя убийцами или утверждали, будто знают что-то важное. Моя сумка была самой обычной сумкой, без отличительных примет. Что в ней было? Одежда, книжка про сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря. Губная помада “Мерль Норман”. Детские трофеи, которые притворяются взрослыми вещами. Ну и разумеется, девочки порылись в сумке – бесполезную книжку выбросили, одежду расхватали. Я часто врала, но теперь ложь обернулась огромным молчанием. Я думала сначала, не рассказать ли обо всем Тамар. Или отцу. Но потом представляла себе Сюзанну – как она ковыряет заусенец, как внезапно взглядывает на меня колючими глазами. Я никому ничего не сказала.

Совсем нетрудно воскресить в памяти страх, охвативший всех после убийств. Всю неделю до отъезда в школу я почти не оставалась одна, ходила хвостиком за отцом и Тамар из комнаты в комнату, выглядывала в окно – не едет ли черный автобус. Не спала ночами, словно мои мучительные бдения могли нас защитить, словно эти часы страдания могли сойти за равноценную жертву. Удивительно, что Тамар с отцом не замечали моей бледности, моей внезапной тяги к их обществу. Они-то считали, что жизнь продолжается. Что работа никого ждать не будет, поэтому они двигали меня по своему расписанию, как окаменевшую фигурку, в которую превратилось все, из чего была сделана Эви. Моя слабость к коричным карамелькам, мои мечты – место всего этого заняла новая личность, подменыш. Она кивала, когда к ней обращались, мыла и вытирала посуду после ужина покрасневшими от горячей воды руками.

Перед отъездом в школу мне нужно было разобрать и упаковать все вещи в моей комнате, у матери дома. Мать заказала мне школьную форму, какую носили в Каталине, сложила ее у меня на кровати. Две темно-синие юбки и матроска, от ткани воняло казенным стиральным порошком, как от взятой напрокат скатерти. Форму я даже примерять не стала, просто швырнула в чемодан поверх кроссовок. Я не знала, что еще с собой взять, да и какая разница. Я оглядывала комнату, будто в трансе. Вещи, которые я когда-то так любила, – дневник в виниловой обложке, браслетик с зодиакальным камнем, альбом карандашных набросков – теперь казались отжившими, бесполезными, омертвелыми. Никак не получалось представить девочку, которой все это нравилось. Которая носила зодиакальные камни и писала, как прошел ее день.

– Дать тебе чемодан побольше? – Я вздрогнула.

Оказалось, что мать стоит в дверях. Лицо у нее было помятое, по запаху легко можно было представить, сколько она выкурила. – Хочешь, возьми мой красный.

Я думала, уж она-то должна увидеть, как я изменилась, даже если отец и Тамар ничего не заметили. Пропала детская пухлость, оголились углы на лице. Но она ничего не сказала.

– Этот сойдет, – ответила я.

Мать помолчала, окинула взглядом комнату. Почти пустой чемодан.

– Форма подошла? – спросила она.

Я ее даже не мерила, но кивнула, смиряясь с новой для меня уступчивостью.

– Отлично, отлично.

Она улыбнулась – показались трещинки на губах, и внезапно я разрыдалась.

Я запихивала книги в кладовку и под пачкой старых журналов нашла два белесых полароидных снимка. Сюзанна вдруг оказалась рядом со мной: ее жаркая, волчья улыбка, бугорки грудей. Нетрудно было почувствовать к ней отвращение – накачанной декседрином, взмокшей после того, как пришлось помахать ножом, – но тут же меня, вопреки всему, потянуло к ней, вот же она, Сюзанна. Фотографию нужно выкинуть, это я понимала, сам снимок уже выглядел преступно, как улика. Но я не могла. Я перевернула фотографию, засунула ее в книжку, которую больше не буду перечитывать. Человек на втором “полароиде” отвернулся, в кадр попал только размытый затылок, и я долго глядела на снимок, пока до меня наконец не дошло, что это я.

Часть четвертая

Саша, Джулиан и Зав уехали рано утром, и я снова осталась одна. Дом выглядел так же, как и всегда. Только простыни на кровати в соседней комнате – смятые, пропахшие сексом – доказывали, что здесь кто-то побывал. Я выстираю простыни в стиральной машине, которая стоит в гараже. Сложу, уберу в шкаф, подмету спальню до исходной безликости.

Вечером я гуляла по мокрому пляжу, усеянному обломками ракушек, с зыбучими провалами там, где в песок зарылись крабы. Мне нравился шум ветра в ушах.

Ветер гнал людей с пляжа – студентки визжали, пока их мальчики гонялись за парусящим на ветру одеялом. Семьи, не выдержав, возвращались к машинам, волоча за собой складные стулья, аляповатые кляксы воздушных змеев – уже сломанных. Я шла медленно – в плотном коконе из двух кофт. Через каждые пару шагов я натыкалась на гигантские кучи спутанных водорослей – веревистых, толстых, как пожарные шланги. Будто истребленные инопланетные особи, явно не из этого мира. Бычьи водоросли – кто-то мне говорил, что они называются бычьими. Но оттого, что я знала их название, они не становились менее странными.

Саша даже толком не попрощалась. Она жалась к Джулиану, лицо – как щит против моей жалости. Я понимала, что она уже ускользнула, ушла в тот выдуманный ею мир, где Джулиан был милым и добрым, а жизнь – классной. Или не классной, но интересной – это ведь тоже ценно, это ведь тоже что-нибудь да значит? Я улыбнулась ей, стараясь до нее достучаться, протянуть невидимую ниточку. Но до меня ей никогда не было дела.

Кармельские туманы были гораздо плотнее, на наш пансион они обрушивались как метели. Шпиль часовни, близость моря. В сентябре я начала учиться в новой школе, все как положено. Кармель был старомодным городом, мои одноклассницы казались младше своих лет. У соседки по комнате был целый набор мохеровых свитеров, она их раскладывала по цветам. Стены дортуаров умягчали ковриками, после отбоя бегали на цыпочках. Старшеклассницы заправляли буфетом, где продавались чипсы, газировка и сладости, нам разрешалось там есть по выходным с девяти до половины двенадцатого утра, у девочек это считалось высшей степенью свободы и шика. Но, несмотря на их болтовню и выпендреж, несмотря на все их коробки с пластинками, мои одноклассницы, даже приехавшие из Нью-Йорка, все равно казались мне детьми. Время от времени, когда шпили часовни скрывались в тумане, какая-нибудь девочка не могла сориентироваться и терялась.

Первые недели я наблюдала за девочками: они перекрикивались через весь двор, рюкзаки панцирями торчали у них на спинах, свисали из рук. Они словно бы жили за стеклом, напоминая мне закормленных, зацелованных непосед из детских детективных книжек, которые завязывали волосы ленточками и по выходным носили клетчатые рубашки. Они писали письма домой, рассказывали о любимых котятах и обожавших их младших сестренках. Общие гостиные были царствами тапочек и халатов, в мини-холодильниках лежала нуга в шоколаде, девочки жевали ее, не отлипая от телевизора, так что казалось, будто катодные лучи они впитывают уже на психологическом уровне. У одной девочки погиб парень-альпинист, сорвался со скалы где-то в Швейцарии, и все сгрудились вокруг нее, перевозбудившись от трагедии. В их демонстративных, нарочитых соболезнованиях чувствовалась зависть – пока беды случались редко, они еще казались романтичными.

Я боялась, что стану изгоем. Что все увидят, как во мне бултыхается страх. Но само устройство школы – ее особенности, ее схожесть с коммуной – помогло мне выйти на свет. Сама того не ожидая, я обзавелась подругами. Девочка с нашего поэтического семинара. Соседка по комнате, Джессамин. Мой страх все принимали за рафинированность, замкнутость – за пресыщенность.

Джессамин приехала из животноводческого района под Орегоном. Старший брат слал ей комиксы, где супергероини в трещавших по швам костюмах занимались сексом с осьминогами или мультяшными собаками. Эти комиксы ему шлет друг из Мексики, сказала Джессамин, их дурацкая кровожадность ей нравилась, она читала их, свешиваясь с кровати вниз головой.

– Смотри, какой бред, – фыркала она, перебрасывая мне комикс.

Я старалась не подавать виду, что от кровавых клякс и вздымающихся грудей меня слегка подташнивает.

– Это у меня такая диета, я делюсь едой, – объясняла Джессамин, протягивая мне “Малломарс”[21]21
  Сладость, чем-то похожая на зефир в шоколаде, вместо зефира маршмэллоу, внизу – тонкое печенье.


[Закрыть] из своих запасов в ящике стола. – Раньше я просто выкидывала половину, но у нас тут мыши завелись, теперь нельзя.

Джессамин напоминала мне Конни, она так же смущенно теребила футболку на животе. Конни, которая стала старшеклассницей и училась теперь в другом здании. Взбегала по низким ступенькам, обедала, сидя за занозистым столом во дворе. Я совершенно не знала, как о ней думать.

Джессамин жадно слушала мои рассказы о доме, ей казалось, будто я живу прямо под надписью “Голливуд”. В сахарно-розовом особняке, как у всех калифорнийских богачей, с теннисным кортом и садовником, который его подметает. И неважно, что наш город в общем-то был одной большой молочной фермой, о чем я ей и сказала, – другие факты, например профессия моей бабки, это затмевали. Мою нелюдимость в начале года Джессамин истолковала по-своему – и я подстроилась под выдуманный ею образ. Рассказывала о том, что у меня был парень, что я их меняла как перчатки. “Он знаменитость, – сказала ей я. – Мне нельзя говорить, кто именно. Но мы с ним даже одно время жили вместе. У него багровый болт”, – добавила я и фыркнула, и Джессамин тоже рассмеялась. Бросив на меня взгляд, полный зависти и восхищения. Я так смотрела на Сюзанну, наверное, и до чего же просто оказалось разливаться бесконечным потоком таких историй, выдавать желаемое за действительное, брать все самое хорошее, что было на ранчо, и сворачивать это в новые формы, как оригами. Мир, где все вышло так, как я хотела.

Французский у нас вела хорошенькая учительница, которая недавно обручилась и разрешала лучшим ученицам примерить обручальное кольцо. Искусство вела очень усердная мисс Кук, в трясучке от первой работы. Иногда я замечала полосы тонального крема у нее на скулах, и тогда мне становилось ее жаль, хотя она всегда относилась ко мне по-доброму. Она ничего не говорила, если замечала, что я сижу, уставившись в пространство или опустив голову на руки. Однажды она возила меня в город, угощала молочным коктейлем и хот-догом, который на вкус отдавал тепловатой водичкой и внутри был весь в крапинку, будто почтовый желтый конверт. Она рассказывала, что ради этой работы перебралась сюда из Нью-Йорка, что солнце здесь отскакивает от асфальта широкими полосами, что соседская собака загадила всю лестницу у них в доме, что однажды она немножко сошла с ума.

– Соседка по квартире приготовит еду, а я возьму и отъем немного с края. Но вдруг я каким-то образом съедала все, и потом меня рвало. – Из-за очков казалось, что глаза у мисс Кук съежились. – Мне никогда не было так тоскливо, а ведь у меня для этого даже причин никаких не было, понимаешь?

Она явно ждала, что я отвечу ей в тон. Какой-нибудь печальной, понятной историей о том, что мне изменил мальчик, оставшийся в родном городе, или что у меня мать в больнице, или как стерва-соседка по комнате что-нибудь злобно прошипела. Историей, которую она могла преподнести мне в героическом свете, с точки зрения старшего, более мудрого товарища. Я представила, как рассказываю мисс Кук о том, что со мной случилось на самом деле, и губы невыносимо свело от смеха. Она, конечно, знала об этих убийствах, которые так и оставались нераскрытыми, – о них все знали. Люди запирали на ночь двери, ставили врезные замки, покупали сторожевых собак, переплачивая в несколько раз. Измученным полицейским ничего не удалось добиться от Митча, который в страхе сбежал на юг Франции, хотя дом снесут только в следующем году. К дому начались паломничества: люди ездили мимо ворот, стараясь унюхать ужас, будто дымок в воздухе. Сидели в машинах, пока их не прогоняли соседи, которым уже это все порядком надоело. После отъезда Митча детективы проверяли любые зацепки – показания торговцев наркотиками и шизофреников, скучающих домохозяек. Они даже экстрасенса привозили домой к Митчу – тот старался, ловил вибрации.

– Убийца – одинокий мужчина средних лет. – Я смотрела, как экстрасенс выступал по телевизору в прямом эфире. – В молодости он понес наказание за то, чего не совершал. Я вижу букву “К”. Я вижу город Вальехо.

Но даже если бы мисс Кук мне поверила, о чем я бы ей рассказала? О том, что с августа плохо сплю, потому что мне страшно, а сны – это неконтролируемая территория? О том, как просыпаюсь в полной уверенности, что Расселл здесь, в спальне, – шумно, со всхлипами дышу, неподвижный воздух зажимает рот, будто рука. Что на мне гниль заразы, что в каком-то параллельном мире этой ночи никогда не было и я заставила Сюзанну уехать с ранчо. В этом мире светловолосая женщина и ее медвежонок-сын – усталые, взвинченные – толкают тележку по супермаркету, обдумывают воскресный ужин. В этом мире Гвен оборачивает мокрые волосы полотенцем, увлажняет ноги лосьоном. Скотти прочищает фильтры в джакузи, вода из поливалки на газоне бьет бесшумной дугой, по двору разлетается песня: где-то неподалеку играет радио.

В письмах к матери я поначалу разыгрывала представление. А потом оно стало правдой.

На уроках интересно.

У меня появились друзья.

На следующей неделе мы поедем в океанариум, будем смотреть, как медузы сжимаются и раззявливают рты в подсвеченных аквариумах, как они висят в воде тоненькими платочками.

Когда я дошла до дальней косы, ветер заметно окреп. Берег опустел, ушли все собачники, все отдыхающие. Я осторожно пробралась по валунам, повернула обратно – к песчаной полосе пляжа. Прошла по дорожке между утесом и волнами. Я здесь часто гуляла. Интересно, далеко ли Саша, Джулиан и Зав успели уехать. В любом случае им до Лос-Анджелеса еще где-то час. Я знала – даже особенно не раздумывая, – что Джулиан и Зав сидят впереди, а Саша – сзади. Я представляла, как она то и дело высовывается вперед, просит повторить шутку или тычет пальцем в смешной дорожный знак. Отстаивает свое существование, но потом, сдавшись, снова разваливается на заднем сиденье. Их голоса сливаются в бессмысленный шум, пока она смотрит на дорогу, на мелькающие за окном сады. На ветки со вспышками серебристых лент, которые отпугивают птиц.

Мы с Джессамин собирались пойти в буфет, в общей гостиной какая-то девочка крикнула.

– Тебя сестра ищет, она внизу.

Я даже не обернулась, это точно не ко мне. Оказалось – ко мне. Не сразу, но до меня дошло, кто может меня искать.

Джессамин, кажется, обиделась.

– Не знала, что у тебя есть сестра.

Наверное, я всегда понимала, что Сюзанна придет за мной.

В школе я жила в каком-то ватном оцепенении – не самое неприятное чувство. Как, например, когда затекает рука или нога – тоже ведь не самое неприятное чувство. До тех пор, пока эта нога или рука не начнет отходить. И тогда начинается покалывание, все оживает с болью. Сюзанна стояла, привалившись к стене, в тени возле входа в общежитие. Нечесаные волосы, растрескавшиеся губы – ее присутствие снова пробило зазор во времени.

Все вернулось ко мне. В сердце беспомощно взвизгнул, задребезжал страх. Хотя что Сюзанна могла мне сделать? Сейчас светло, в школе полным-полно свидетелей. Я смотрела, как Сюзанна разглядывает суматошный пейзаж: учителя торопятся на консультации, по двору носятся девочки с теннисными сумками и шоколадным молоком на губах – ходячие свидетельства того, сколько усилий вложили в них отсутствующие тут матери. Однажды я видела, как лань осторожными шажками переходит шоссе, непривычно цокая по асфальту копытами, – та же любопытная, животная отстраненность была и в Сюзанне, примеривание к новому для нее месту.

Она выпрямилась, когда я к ней подошла.

– Вы только поглядите на нее, – сказала она. – Чистенькая, отмытая.

Ее лицо стало еще жестче, под ногтем кровавый волдырь.

Я ничего не ответила. Не смогла. Стояла и теребила кончики волос. Теперь они были короче – Джессамин подстригла меня в ванной, щурясь и поглядывая в журнал, где было расписано, как это сделать.

– Я смотрю, ты мне рада, – сказала Сюзанна.

Улыбнулась. Я улыбнулась в ответ, вышло через силу. Сюзанна как будто осталась довольна. Тем, как мне страшно.

Я понимала, надо что-то делать. Мы так и стояли возле входа, чем дольше простоим, тем больше вероятность, что кто-нибудь остановится, что-то спросит, начнет знакомиться с моей сестрой. Но я словно приросла к земле. Расселл и все остальные, наверное, где-нибудь неподалеку – может, они следят за мной? Окна во всех зданиях словно ожили, у меня в голове вспышками проносились мысли: снайперы, долгий взгляд Расселла.

– Покажи мне свою комнату, – велела Сюзанна. – Хочу посмотреть.

В комнате никого не было, Джессамин еще не вернулась из буфета. Сюзанна протиснулась мимо меня, я не успела ее удержать.

– Р-роскошно, – прочирикала она с наигранным британским акцентом.

Уселась на кровать Джессамин. Попрыгала на ней. Посмотрела на прилепленный липкой лентой плакат с гавайским пейзажем – сахарное ребрышко пляжа зажато между небом и океаном нереальных цветов. На тома энциклопедии World Book – подарок отца, куда Джессамин ни разу не заглянула. В резной деревянной шкатулке Джессамин хранила письма, и Сюзанна сразу же туда полезла, принялась рыться.

– Джессамин Сингер, – прочла она надпись на конверте. И повторила: – Джессамин.

Захлопнула крышку, встала.

– А это, значит, твоя кровать.

Она насмешливо поправила одеяло. У меня екнуло в животе – мы с ней в кровати у Митча. Ее волосы прилипли к шее и ко лбу.

– Тебе здесь нравится?

– Ничего так. – Я по-прежнему стояла в дверях. – Ничего так, говорит она. – Сюзанна засмеялась. – По ее мнению, учиться в школе – это ничего так.

Я все смотрела на ее руки. Гадала, что именно сделали они, как будто мне было важно высчитать все в процентах. Она проследила за моим взглядом – наверное, поняла, о чем я думала. Резко вскочила.

– А теперь я тебе кое-что покажу, – сказала Сюзанна.

Автобус был припаркован в переулке, сразу за школьными воротами. Я видела, как внутри маячат чьи-то фигуры. Расселл и все, кто с ним остался, – наверное, все, думала я. Они закрасили рисунок на капоте. Но больше ничего не изменилось. Автобус – непобедимый зверюга. Внезапная уверенность: сейчас они меня окружат. Загонят в угол.

Со стороны казалось, что мы с ней подружки, стоим себе на пригорке. Болтаем в субботний денек – у меня руки в карманах. Сюзанна ладонью, как козырьком, прикрывает глаза.

– Мы пока поживем в пустыне, – объявила Сюзанна, глядя на замешательство, которое мне, скорее всего, не удалось скрыть.

Я почувствовала, до чего узенькая у меня жизнь: вечером у нас собрание французского клуба – мадам Гювель обещала принести сливочные тарталетки. Лежалая травка, которую Джессамин предлагала покурить после отбоя. Неужели в глубине души я все равно хотела уехать, даже зная то, что я знала? Влажное дыхание Сюзанны и ее прохладные руки. Спать на земле, жевать крапиву, чтобы в глотке не так пересыхало.

– Он на тебя не в обиде, – сказала она. Не отводя взгляда, удерживая меня глазами. – Он знает, что ты никому ничего не скажешь.

Правда – я никому ничего не сказала. Мое молчание подарило мне невидимость. Да, мне было страшно. Отчасти молчание можно было, конечно, списать на этот страх – страх, который никуда не делся даже после того, как Расселл, Сюзанна и все остальные оказались за решеткой. Но кроме страха было еще кое-что. Я не могла не думать о Сюзанне. Которая иногда подкрашивала соски дешевой помадой. О Сюзанне, которая жила, ощетинившись, словно знала, что каждый хочет что-нибудь у нее отнять. Я никому ничего не сказала, потому что хотела ее защитить. Потому что – ну а кто еще ее любил? Кто хоть раз обнял Сюзанну и сказал ей, что вот это самое сердце, которое бьется у нее в груди, бьется там не зря?

У меня вспотели ладони, но я не могла вытереть их о джинсы. Я пыталась как-то осознать этот миг, удержать в памяти образ Сюзанны. Сюзанна Паркер. Вот она лежит в речке, покачиваясь на воде, – тогда она позволила мне разглядеть себя. Вот я вижу ее в парке, и в моей жизни все перестраивается на атомном уровне. Вот ее губы улыбаются в мои.

До Сюзанны на меня никто не смотрел – не смотрел по-настоящему, поэтому я стала ее отражением. От ее взгляда у меня в груди все плавилось, да так быстро, что мне казалось, она целится в меня даже с фотографий, обжигает предназначенным только для меня знанием. Она смотрела на меня не так, как Расселл, потому что ее взгляд вмещал и его тоже: уменьшал и его, и всех остальных. Мы с ней были с мужчинами, мы позволяли им делать с нами все, что они хотели. Но то, что мы от них скрыли, они никогда не увидят – не почувствуют даже, что чего-то не хватает, не узнают, что можно, оказывается, было отыскать что-то еще.

Сюзанна не была хорошей. Это я понимала. И отодвигала это знание подальше от себя. Заявление судмедэксперта о том, что мизинец и безымянный палец на левой руке Линды были отрублены, когда она, пытаясь защититься, прикрывала лицо.

Сюзанна смотрела на меня так, будто ждала какого-то объяснения, но вдруг за глухими занавесками автобуса кто-то шевельнулся – даже тогда Сюзанна ловила каждое движение Расселла, – и она напустила на себя деловой вид.

– Ладно, – ее подгоняло тиканье невидимых часов, – ну я пошла.

Мне почти хотелось, чтобы она чем-нибудь мне пригрозила. Как-нибудь дала понять, что еще может вернуться, что мне нужно ее бояться или что я еще могу ее удержать, если подберу правильные слова.

После этого я видела ее только на фотографиях и в новостях. И все-таки. Я так никогда и не поверила, что она ушла от меня насовсем. Для меня Сюзанна и все остальные будут жить всегда, я верила, что они никогда не умрут. Что так и будут вечно мелькать где-то на задворках обычной жизни, кружа по шоссе, забиваясь в закоулки парков. Что их так и будет тащить за собой неугомонная, неустанная сила.

Сюзанна легонько пожала плечами, спустилась по поросшему травой пригорку, залезла в автобус. Ее улыбка – как странное напоминание. Как будто мы – мы с ней – договорились встретиться, назначили время и место, но она знала, что я забуду и не приду.

Мне хотелось верить, что Сюзанна тогда вышвырнула меня из машины, потому что до нее дошло, какие мы с ней разные. Что она знала: я не смогу никого убить, и тогда еще достаточно ясно соображала, чтобы понять – я поехала с ними только из-за нее. Она хотела защитить меня от того, что должно было случиться. Это было простое объяснение.

Но кое-что не вписывалось.

Сколько же ненависти в ней было, чтобы на такое решиться, чтобы снова и снова всаживать в человека нож, словно выплескивая больное исступление, – ненависти, которая была знакома и мне.

Ненависть – это легко. Время идет, но варианты всегда примерно одни и те же: незнакомый мужик на ярмарке, который сунул руку мне между ног. Прохожий, который сделал резкое движение в мою сторону и рассмеялся, когда я дернулась. Взрослый мужчина, который однажды отвел меня в дорогой ресторан, когда я еще не доросла до вкуса устриц. Мне еще и двадцати не было. К нам подсел владелец ресторана, потом – известный режиссер. У мужчин завязалась оживленная беседа, не предполагавшая моего участия. Я мяла тяжелую салфетку, лежавшую у меня на коленях, пила воду. Смотрела в стену.

– Ешь овощи, – вдруг прикрикнул на меня режиссер. – У тебя растущий организм.

Режиссер хотел, чтобы я поняла то, что я сама давно поняла: у меня нет никакой власти. Он увидел мое бессилие и использовал его против меня.

Ненависть к нему вспыхнула моментально. Стоит сделать всего глоток прокисшего молока – и по ноздрям бьет тухлятиной, она затапливает весь череп. Режиссер посмеялся надо мной, а с ним – и все остальные. И тот взрослый мужчина, который потом, отвозя меня домой, схватит меня за руку и прижмет ее к своему члену.

Это все не редкость. Со мной такое сотни раз случалось. А может, и больше. Ненависть, которая проглядывала у меня на лице, на лице девочки, – наверное, Сюзанна ее распознала. Конечно, моя рука предвкушала тяжесть ножа. И то, как проседает под ним человеческое тело. Столько всего нужно было уничтожить.

Сюзанна не дала мне совершить то, на что я была способна. Вместо этого она выпустила меня в мир, как собственный аватар – девочки, которой она уже никогда не станет. Она уже не будет учиться в школе-пансионе, зато я буду, и она запустила меня подальше, будто спутник собственной несбывшейся личности. Сюзанна подарила мне это все: плакат с Гавайями на стене, пляж и голубое небо – простейшие меры фантазии. Возможность ходить на поэтические семинары, выставлять за дверь мешки с грязным бельем и во время родительских посещений жевать истекающие солью и кровью стейки.

Она сделала мне подарок. И как я им распорядилась? Жизнь не становилась насыщеннее со временем, как мне когда-то казалось. Я окончила школу, затем колледж – еще два года. Протянула десять пустых лет в Лос-Анджелесе. Похоронила сначала мать, затем отца. Он умирал от рака, перед смертью ему хотелось молока, волосы у него стали тонкими, как у ребенка. Я оплачивала счета, покупала продукты, ходила к окулисту, а дни осыпались один за другим, будто камешки с утеса. Жить для меня значило вечно пятиться от края.

Были, конечно, и периоды забвения. Лето, когда Джессамин родила первого ребенка и я приехала к ней в Сиэттл. Я увидела, как она ждет меня у обочины, подобрав волосы под воротник пальто, и годы вдруг расплелись, и я на миг ощутила себя милой, невинной девочкой, которой я однажды была. Год, который мы прожили с мужчиной из Орегона. Наша кухня была увешана домашними растениями, индийские покрывала маскировали прорехи на сиденьях машины, мы ходили в поход, разбили лагерь на холмах неподалеку от каньона Хот-Спрингс – ниже по побережью, неподалеку от коммуны, члены которой знали наизусть всю “Книгу народных песен”[22]22
  The People's Song Book – сборник революционных, рабочих и народных песен, впервые опубликован в 1948 г. членами организации The People's Song, выпускавшей брошюры и журналы с подборками таких песен.


[Закрыть]. Нагретая солнцем скала, на которой мы лежали, обсыхая после купания в озере, – на камнях остался соединенный отпечаток наших тел.

Но потом я снова вспоминала о том, чего у меня нет. Я почти стала женой, да осталась без мужа. Я почти стала другом. А затем перестала им быть. Ночами я выключала прикроватную лампу и оказывалась в непроглядной, одинокой темноте. Иногда я с извращенным ужасом думала о том, что никакой это был не подарок. Сюзанну осудили, и за этим последовало искупление грехов: тюремные кружки по изучению Библии, интервью в прайм-тайм, заочная учеба и диплом. Мне же досталась участь вынесенного за поля наблюдателя, я пустилась в бега, не совершив никакого преступления, ожидая – в ужасе, с надеждой, – что меня поймают.

В конце концов проболталась Хелен. Ей было всего восемнадцать, ей еще хотелось внимания, – удивительно вообще, что их так долго не могли поймать. Хелен арестовали в Бейкерсфилде – за то, что воспользовалась украденной кредиткой. Ее бы подержали недельку в окружной тюрьме и выпустили, но она не сдержалась, похвасталась сокамернице. В общем зале был работавший от монет телевизор, как раз передавали сводки расследования.

“Дом гораздо больше, а по фотографиям и не скажешь”, – сказала Хелен – со слов сокамерницы. Хелен так и стоит у меня перед глазами: беззаботная, подбородок вздернут. Наверное, сокамерница поначалу не обращала на нее внимания. Закатывала глаза, слыша, как она несет какой-то девчоночий вздор. Но Хелен не умолкала, и вдруг женщина прислушалась, стала прикидывать – наградят за поимку, скостят срок. Стала поддерживать разговор, вызывать ее на откровенность. Ее внимание, наверное, польстило Хелен, которая и развернула перед ней всю неприглядную историю. Может, даже преувеличивая, протягивая жутковатые паузы между словами, словно страшилку рассказывала, оставшись на ночь у подружки. Каждому хочется, чтобы его заметили.

К концу декабря арестовали всех. Расселла, Сюзанну, Донну, Гая, всех остальных. Полиция накрыла их палаточный городок в Панаминт-Спрингс: спальные мешки с рваными фланелевыми подкладками и синие брезентовые тенты, угасшие угли в костре. Расселл попытался сбежать, как будто можно было уйти от целого наряда полиции. Фары патрульных машин горели в блеклом розовом рассвете. До чего жалко это все выглядело – скорость, с которой они поймали Расселла, поставили его на колени в траву, велели держать руки за головой. Надели наручники на Гая, с удивлением обнаружившего, что у лихости, которая раньше его всегда выручала, все-таки есть предел. Детей согнали в фургон соцслужбы, завернули в одеяла, накормили сэндвичами с сыром. У них выпирали животы, в волосах кишели вши. Тогда власти еще не знали, кто там что сделал, поэтому Сюзанна никак не выделялась из стайки тощих девочек. Девочек, которые, будто бешеные собаки, сплевывали в грязь кипевшую слюну и обмякали в руках у полицейских, когда те пытались надеть на них наручники. Они сопротивлялись с достоинством юродивых – никто не сбежал. Даже под конец девочки все равно оказались сильнее Расселла.

В тот же день в Кармеле лег снег – тоненькой белой пленочкой. Уроки отменили, мы носились по двору в джинсовых курточках, под ногами у нас тихонько похрустывало. Нам казалось, что наступило последнее утро на земле, и мы вглядывались в серое небо, ждали, не выпадет ли еще чудес, хотя не прошло и часа, как все растаяло, превратилось в слякоть.