Текст книги "Компиляция. Введение в патологическую антропологию"

Рабочий дневник

Живи тысячу лет. Прочти тысячу книг. Смени тысячу профессий. Переспи с десятком тысяч партнеров противоположного пола. Или даже своего, если нарисовался на свет с врожденным неоперабельным вывихом той доли мозга, которая отвечает за сексуальные предпочтения. Однажды, когда ты тысячный раз будешь прибираться с одного места жительства на другое, твой самолет провалится в глубокую воздушную яму. Или среди ночи какой-нибудь подвыпивший мудак дернет стоп-кран летящего на полном ходу скорого поезда, в котором ты едешь. Или, неверно свернув с федерального шоссе на проселочную дорогу и откровенно про**в упреждающий знак о том, что дорога эта закончится весьма скоро и не каким-нибудь безобидным тупиком с престарелым, изъеденным термитами деревянным шлагбаумом, прямо за которым будет начинаться унылое непаханое поле или лес дремучий, чудом остановишь машину в трех дюймах от кромки Большого Каньона. Люди, первый раз испытывающие чувство внезапной невесомости, описывают его так: сердце в миг тяжелеет и обрывается. Падает прямиком в толстый кишечник, где начинает неистово колотиться, будоража неспешно перебраживающее в тебе дерьмо. Ты почувствуешь то же самое. Слетев со спальной полки, ты крепко приложишься башкой о какую-нибудь дрянь, крайне удачно расположенную для того, чтобы именно ты, послушный одному из законов классической механики сэра Ньютона, об нее приложился. Остановившись перед обрывом, в который ты неминуемо, казалось бы, должен был угодить, многосерийного тантрического оргазма ты также не достигнешь. Сто к одному, первой мыслью, которая тебя посетит, когда ты вновь обретешь способность соображать, будет вопрос: «Блядь, на хуя?!»

Куда я, собственно говоря, еду? Чего ищу? Чего я, блядь, еще не видел в этом чертовом мире, скроенном и растиражированном по кривобокому лекалу бесталанного портняжки? Один год похож на другой. В каждом городе – обязательная ратушная площадь. И не важно, что где-то стоит натуральная готическая башня с идиотскими часами и хриплым надтреснутым колокольным перезвоном, доводящим до неконтролируемого метеоризма, когда стрелки замыкают очередной круг, а где-то – лишь ее постмодернистская стилизация, а то и вовсе – пучеглазый хайтековский выродок, устрашающий своим видом любого, кто бы на него не поглядел, но в то же время неизлечимо страшащийся себя самого. Внутри каждого из этих строений обитают невероятно похожие друг на друга пидоры. У них – одно лицо на всех. У них – одинаковые галстуки, одинаковые авторучки, одинаковые синтетические жены с одинаковыми прическами и штампованными рекламными улыбками, одинаковые толстощекие ребятишки, с малолетства обучающиеся премудростям управленческой педерастии и одна на всех безотказная тренированная жопа. Под покровом ночной темноты каждого из них посещает один на всех Повелитель. Темный Владыка. Князь Мира Сего. Прообраз и прародитель всех гомосеков земных. Он пользует их своими козлинными чреслами, научая зловонному искусству властвовать. Пидоры учатся прилежно, ежедневно закрепляя полученные знания на практике.

Каждая война похожа на любую другую. Меняется оружие, меняется фасон обмундирования, меняется география, но ни черта кроме.

Любая вновь прочитанная книга оставляет тошнотное чувство читанной прежде.

Любая вновь услышанная мелодия напоминает уже слышанную.

Каждый новый кровавый маньяк всего лишь идет по стопам бытовавших до него.

Оно и понятно: вся музыка человечества – это только семь нот. Жизнь, которую мы все проживаем – это всего лишь пять притупленных ощущений.

Так, все же, на хуя?! Единственное, чем можно оправдать и тысячу прожитых лет, и тысячу прочитанных книг и десяток тысяч оприходованных тобой человеческих особей – это тщетный поиск новизны. Поиск чего-то такого, чего не случалось до этого не только с тобой, а вообще – ни с кем. Убедительное обоснование? Ага, как же.

Еще раз спрошу: на хуя?! Боюсь, ответа мне не услышать… И ты вряд ли ответишь себе:

а) в выкарабкавшемся из воздушного провала авиалайнере

б) в скором поезде, вновь набирающем ход (пьяного мудака уже скрутила и препроводила, куда следует, дорожная полиция)

в) в пересравшем не менее твоего автомобиле, мигающем ни кого не интересующими огнями аварийной сигнализации на краю Большого Каньона.

Никто никогда никому не расскажет о том, о чем этот кто-то уже не слышал. Никто никого не покроет так, как никто никого никогда не покрывал. Никто никогда не увидит вещи, которую кто-то уже не увидел. И в этом – самое неумолимое, самое жестокое и самое извечное предопределение. Оно же – самое истинное. Единственно истинное.

Невозможно увидеть ничего нового… Зато всегда можно найти свою уникальную точку обзора. Или обстрела. Предопределением, по благословенному обычаю, не досмотренную.

Точная дата возникновения сообщества городских стрелков не известна.

Серьезные исследователи склонны считать смутные слухи и домыслы, а так же рассказы случайных свидетелей, касающиеся всегда неожиданных и по большей части крайне резонансных акций этой таинственной транснациональной корпорации охотников на людей феноменом городского фольклора. Тем не менее, при всем их, на первый взгляд, безоговорочном скепсисе, каждый из них хоть однажды пытался представить себе, какие цели преследовала бы эта организация, если бы она на самом деле существовала. Какова была бы ее иерархия, каким бы образом вступали в нее новые участники и какими вообще качествами должен был бы обладать претендент, чтобы стать городским стрелком. Иные предполагали в них чудовищ, начисто лишенных морали, хоть сколько-нибудь близкой к человеческой. Другие, основываясь на анализе личностей жертв, предположительно умерщвленных городскими стрелками, видели в них чуть ли не Ангелов Возмездия, чистильщиков общества, выполняющих грязную, неблагодарную, но все же благородную работу. Так уж сложилось исторически, что поголовно все, падшие от пуль неуловимых убийц, оказывались при ближайшем рассмотрении изрядными ублюдками. Вот, к примеру, парочка наглядных иллюстраций:

1. Большой Джим Колозимо – фактический основатель Чикагского преступного синдиката. Содержатель гигантской подпольной сети игорных заведений, вымогатель и торговец блядьми. Был убит 11-го мая 1920 г. в одном из чикагских кафе. Следствие подозревало в этом убийстве многих именитых гангстеров, в последствии унаследовавших его империю, но виновность ни одного из них не была доказана. Более того, сам факт смерти Большого Джима так напугал и обескуражил чикагский преступный мир, что на протяжении почти полутора месяцев городской полиции попросту нечего было делать. Большой Джим был убит единственным точным выстрелом. Горячий кусочек свинца прилетел откуда-то извне, вошел аккурат под левую лопатку и застрял между третьим и четвертым передними ребрами.

Колозимо заходит в кафе. Там его ожидают Лис Торрио и Аль Капоне. Колозимо машет им рукой. Торрио и Капоне встают ему навстречу. Колозимо падает. Торрио и Капоне остаются стоять с округлившимися от недоуменного ужаса глазами и с застрявшими в глотках приветствиями. «Эй, Большой Джим, как ты, старина?»… – Хуево.

2. 29 марта 1977 г. Чаки Николлети, еще один славный чикагский парень, сидит в своей машине. На переднем сидении. Его водитель вышел за пончиками. Чаки 61 год. Возраст весьма почтенный для людей его профессии. Чаки уверен, что если уж он дожил до него, то будет жить если не вечно, то еще очень и очень долго. Сейчас он почему-то вспоминает своего папашу, первого из долгой череды тех, кого Чаки отправил в путешествие с билетом в один конец. Убийство старика сошло ему тогда с рук. Чаки убедил присяжных, что папаша был конченным педофилом и что если бы он не пристрелил засранца, то его собственная задница была бы всеобязательно исполосована неуемным папашиным кожаным ножом. Да чушь собачья, ухмыляется Чаки. Отец, конечно, ангелом не был, но гомосячьи наклонности – это не про него. Обычный итало-американский пропойца, полоумный нищеброд… Кому нужен такой предок? Уж точно не Чаки. Он как раз поймал свою волну. Познакомился с отчаянными ребятами. Они уже успели заработать пару своих первых баксов, пока по мелочи, всего лишь уличные ограбления таких же опускающихся итальяшек, как и его отец, но то ли еще будет. У Чаки уже есть волына. Он прячет ее под половицей в своей комнате. Пора бы испытать ее в настоящем деле. Не на папаше ли? Можно и на нем. Однако, если задуматься, лучше оставить ее для другого случая. У папаши есть зарегистрированный чин по чину дробовик. Только вчера он его почистил и зарядил. Дробь крупная, такой и медведя можно защекотать до смерти.

Вечер. Чаки сидит напротив входной двери в их халупу, раскачиваясь на стуле. Дробовик на коленях. Чаки ждет. Вот он слышит, как вечно пьяный отец, кого-то матеря по-итальянски, поднимается по лестнице. Вот открывается дверь. Папаша протискивается в нее неуклюже, боком. Чаки он не видит. Закрыв дверь, начинает разуваться. Чаки с ненавистью лицезреет его толстую задницу. На папашиной заднице – здоровая прореха, сквозь которую видно несвежее исподнее. Вот он, наконец, выпрямляется и оборачивается лицом к сыну.

«Эй, ты чего это, шлюхино отродье?!»

«Да так…» – отвечает Чаки и стреляет.

«Отменное получилось решето!» – с улыбкой вспоминает 61-летний Чаки, сидя на переднем сиденье своего автомобиля – «Так, где носит этого засранца? За то время, что он гуляет, можно было бы скупить все пончики на све…» – додумать он не успевает. Семь револьверных пуль, выпущенных невидимым стрелком, превращают в решето его самого.

Необходимо отметить, что использование столь не типичного оружия, количество произведенных выстрелов, а так же тот факт, что Чаки испустил дух не прямо на месте, а уже в госпитале, после почти полуторачасовой борьбы врачей за его жизнь, для многих послужили поводом усомниться в причастности к этому делу городских стрелков. В то же время отсутствие непосредственных свидетелей расстрела Чаки, прямых или косвенных (за исключением извлеченных из его трупа пуль, выпущенных из револьвера, никогда ни до, ни после этого инцидента не всплывавшего в криминальных сводках) улик и уже знакомое нам смятение в преступной среде, воспоследовавшее данному происшествию, говорят в пользу этой версии.

Список можно было бы продолжать и продолжать, но для того, чтобы ответить на главный интересующий исследователей деятельности городских стрелков вопрос, а именно – по каким критериям выбирается объект их охоты, примеры Большого Джима и Чаки являются наиболее показательными.

Кем бы ты ни был, королем гангстеров, медиа-магнатом, наследным принцем или даже президентом земного шара, берегись потерять страх внезапной насильственной смерти. Берегись уверовать в то, что твое влияние, твоя власть, твои несметные сокровища и твоя армия отчаянных головорезов позволяют тебе считать, что вопрос твоей жизни и смерти относится исключительно к компетенции твоих тренеров по фитнесу, твоего личного повара, искушенного в науке сбалансированного питания и докторов-чародеев, обладающих обширным арсеналом полуколдовских снадобий, способных реанимировать чуть ли не мумию фараона Рамзеса Второго. Ибо как только ты в это поверишь, твое имя немедленно окажется в первых строках хит-парада. Городские стрелки придут за тобой. Твоя воображаемая неуязвимость для людей, даже если ты не из числа сильных мира сего, но по каким-то причинам полагаешь себя неприкосновенным – единственное, что делает тебя интересным для них. И все. Никакой мистики, никаких теорий заговоров, никакой благородной срани. Мир, даже в самых загадочных и непознаваемых своих проявлениях устроен огорчительно просто…

О чем думает Лайл, наблюдая сквозь оптический прицел изготовленной по специальному заказу снайперской винтовки как двое парней в серьезных костюмах устремляются в погоню за пулей вылетевшим из небрежно припаркованного на противоположной стороне улицы красного спортивного «Порша» жидковатым юнцом? Затылок юнца подбрит. На нем – татуировка. Гипертрофированный средний палец над сжатым кулаком.

Снизу – всеобъясняющая подпись: «Fuck!».

Лайл думает о Гойе.

«Нас никто не видел» – «И никто не увидит» – добавляет Лайл, тщательно запечатлевая в памяти каждую деталь происходящего.

Один из преследователей выхватывает из подмышечной кобуры пистолет. Чуть замедляет бег, прицеливаясь.

«Ну-ка, полегче!» – усмехается Лайл.

Парень стреляет. Цель поражена. Подстреленного юнца подбрасывает в воздух.

«Они взлетели» – констатирует Лайл.

Юнец падает на мостовую. Лайл отмечает, что на его спине, там, куда угодила пуля, нет никаких повреждений. Ни входного отверстия, ни расплывающегося пятна крови.

Преследователь-стрелок не спеша помещает пистолет обратно в кобуру, одергивает пиджак, расправляет на нем невидимые складочки. Видно, что костюмчик ему нравится. И сам себе он нравится в этом костюме.

«Чего не сделает портной!»

Второй преследователь, подбежав к юнцу, прижимает его ногой к земле и что-то ему говорит со злорадным спокойствием.

«Строгий выговор!» – комментирует Лайл про себя. – «Уж не за то ли, „что она была слишком чувствительна“?»

Лайл переводит взгляд на лицо юнца. Удивительное дело, думает он, а ведь парнишке не страшно. В его глазах Лайл видит неуместное смешение чувств. Что же это? Похоже на радость. Или на облегчение. И еще ярость. Да, именно так.

Преследователь крепко его прижал, но юнец пытается вывернуться. Вывернуться и подняться.

«Из той пыли…»

«Знаешь, приятель, о чем бы я тебе рассказал, если бы нам довелось встретиться где-нибудь за кружкой пива и поговорить?» – мысленно обращается Лайл к юнцу – «О том, что…»

Указательный палец Лайла начинает медленно давить на спусковой крючок. Лайл доводит его до той едва ощутимой грани, когда выстрела уже не избежать, но можно его отсрочить настолько, насколько пожелает стрелок. Или насколько он сможет это сделать. Лайл называет это высшим наслаждением демиурга. Обреченная власть над неминуемым – не тебя ли одной ради и стоит жить?…

«Все погибнут»

Два точных выстрела. Два агонизирующих тела в безнадежно испорченных дорогих костюмах.

«Но каждый в свое время…» – заключает Лайл. Совершенно не торопясь, Лайл разбирает свою винтовку и укладывает ее детали в кейс. Каждую – в специально заточенную под нее выемку. Вот и все. Лайл захлопывает замки-защелки и крутит барабанчики цифрового кода. На защелках – гравировка готическим шрифтом: «El sueno de la razon produce monstruos».

Река продолжает свое наступление на рыбацкий поселок. Жителям по прежнему нет до этого никакого дела. Возможно, они даже не замечают ее приближения. От берега до окраинной хижины еще далеко. Возможно, настанет день, когда первая волна-разведчик оближет ее порог. Оближет несмело и робко, словно лаская. Или целуя. Так мужчина впервые познает женщину, еще не ощущая себя ее хозяином. Ничего, пройдет немного времени и от первоначальной робости не останется и следа. Мужчина станет брать женщину снова и снова, со всевозрастающей уверенностью в своих правах на нее. Так и река – осмелеет и сожрет жилище с костями. Может быть. А может быть, и нет.

Джон До, выйдя на свой ежедневный промысел, обнаруживает, что вода подступила очень близко к тому месту, где он обычно располагается. Еще вчера она не смела подойти к нему ближе трех ярдов, а сегодня в футе от его ступней нехотя плещутся похожие на жирных черных червей мальки рыб-снов. Джон До видит их так близко первый раз. Он замечает, что мальки слепы. На их головах с непропорционально огромными пастями с девятью рядами мелких полупрозрачных зубов, раскрывающихся и захлопывающихся согласно какому-то невыносимо тягучему и изматывающему ритму нет и намека на глазные щели. Внезапно один из мальков отделяется от стаи и подплывает к самой кромке воды. Он выпрастывает на воздух свою безглазую голову и обращает ее в направлении Джона До. Тело малька начинают сотрясать частые конвульсии, словно внутри него беспорядочно мечется сумасшедший высоковольтный разряд. Пасть малька раскрывается так широко, как будто он собирается вывернуть самого себя на изнанку. Конвульсии становятся все чаще и чаще, пасть разевается все шире и шире. Джон До затыкает уши, чтобы не слышать вопля рыбьей боли. Джон До крепко зажмуривает глаза, чтобы не видеть рыбьих страданий. Это не помогает. Беззвучный вопль заполняет его собой, растворяет его в себе. Он длится почти целую вечность и вдруг прекращается. Джон До размыкает веки и видит, что малек смотрит на него. Теперь уже по-настоящему смотрит. Теперь у него есть глаза. Круглые темно-фиолетовые глаза, бездумные и холодные. Так продолжается несколько минут. Потом малек уходит под воду и медленно уплывает прочь.

Джон До вдруг понимает, что река пришла за ним. Если не сегодня, так завтра она поглотит его, сидящего на берегу и закинувшего в ее двоякое течение свои удивительные снасти. Значит, время пришло.

Получив свое, река постепенно вернется в прежнее русло.

Отчего бы не допустить и это? Еще увидимся.

Джон До

Случалось ли вам слышать легенду о том, что где-то, в неведомом краю, за границами времени и пространства, существует Сад Душ? Мутная такая легенда, в отличии от большинства легенд, в которых есть какая-никакая мораль, какое-никакое наставление для пытливых умов, как следует и не следует жить, как приумножить собственный опыт, не растрачивая попусту время на повторение чужих ошибок, совершенно бессмысленная. Ни захватывающего сюжета в ней, ни дееспособных персонажей, а так, одно лишь унылое описание галлюцинаторного эксперимента душевнобольного индивида, страдающего биполярным расстройством. Итак, представьте себе плоскую тарелку, размером с Гренландию, недвижно зависшую среди бесконечной пустоты. Когда-то, никто точно не знает, когда, но явно очень давно, некое всемогущее существо устроило себе незамысловатый пикничок, вдали от посторонних голодных глаз. И его можно понять: стоит только развести жаровню для барбекю и бросить на ее решетку первый стейк, как немедленно со всех четырех сторон света к тебе начнут сползаться несметные стаи нахлебников-сотрапезников. Каждый из них, разумеется, постарается оправдать свой нежелательный для тебя визит, притащив кто бутыль с дурацким кетчупом, кто пучок пряных трав, кто пару пивных жестянок именно той марки, от которой тебя неудержимо тошнит. Тебе не нужен кетчуп. Тебе не нужны пряности. Пива тебе вообще хочется меньше всего. Все, о чем ты мечтаешь – это в одиночку, вдумчиво и без суеты пережевать свой хорошо прожаренный кусок мяса, приправленный молотым черным перцем. Но, увы, скрыться от незваных гостей у тебя нет никакой возможности. А у могущественного существа такая возможность была и оно неприминуло ей воспользоваться. Снеди оно припасло изрядно, однако потенций собственного аппетита не подрасчитало, ибо много осталось объедков. Сложив эти объедки в одну тарелку, существо запустило ее куда подальше, туда, куда ни один падальщик ввек не доберется, и, довольное, унеслось в свой неведомый мир по своим неисповедимым делам. А тарелка так и осталась висеть себе в безграничной пустоте, вне времен и пространств. Так как еще никто не отменял законов органического разложения, объедки вскоре превратились в живородящий перегной, из которого произросли гигантские деревья. Деревья принялись неугомонно плодоносить. Плоды наливались соками, матерели, тяжелели и опадали с ветвей, становясь частью живородящего перегноя. Так бы и продолжался этот бестолковый круговорот цветения, вызревания и гниения, если бы однажды в этот укромный уголок не забрели две скучающие подружки – Жизнь и Смерть. Совершенно не важно, какие пути привели их туда, как долго странствовали они этими путями, да и откуда они пришли – тоже не имеет значения. Важнее то, что подружки оказались особами наблюдательными, смышлеными, изобретательными и до развлечений охочими. Основательно изучив открытый ими затерянный рай, Жизнь и Смерть предположили наличие у диковинных плодов и вовсе удивительной способности, а именно наделять безмозглую недвижимую материю сознанием и движением. Догадке надлежало быть эмпирически проверенной, чем подружки немедленно и занялись. Из подручного хлама они изготовили нелепое двурукое-двуногое чучело и всобачили в самую его сердцевину один из плодов. Чучело тут же ожило и принялось всячески потешать подружек. По началу ни один из его фокусов не походил на другой, но в какой-то момент чучело стало повторяться и подружкам наскучило. Смерть схватила его за левую пятку, перевернуло вниз головой и встряхнула хорошенько, так, что диковинный плод с оглушительным хлопком вылетел из его рта. Смерть отбросила опустошенное чучело прочь, подняла плод, пару раз подбросила его на ладони и зашвырнула в живородящий перегной, мимоходом отметив, что весь процесс, начиная от изловления чучела и заканчивая метанием плода, чрезвычайно приятен.

«Так и будем поступать!» – решила Смерть.

Следующая идея подружек заключалась в повторении эксперимента, поскольку они справедливо подозревали, что новое чучело и развлечет их по-новому. Так как схема была уже отработана, сотворение нового гоминида не отняло у них много времени. Опять подручный хлам, две руки, две ноги, одна голова, и вот уже Жизнь вколачивает в грудину чучела диковинный плод, мимоходом отмечая, что весь процесс, начиная от сбора хлама и заканчивая одушевлением страшилы, нравится ей необыкновенно.

«Вот этим-то и займемся!» – постановила Жизнь.

Подозрения подружек оправдались наилучшим образом. Страшила блестяще отплясывал свою программу, покуда запал на выдумки не иссяк. Не беда, схема утилизации также была испытана ранее.

Прикинув плодоносность сада и оценив запасы подручного хлама во вселенной, подружки пришли к выводу, что увлекательных занятий им хватит чуть ли не до скончания вечности, вследствие чего было принято решение поднять производство страшил на индустриальный уровень. Что и было исполнено.

Ну и чумовой же цирк завертелся! Правда, довольно скоро выяснилось, что далеко не все пугала исполняют свои шутовские обязанности с одинаковым рвением. Многие из них, едва осознав себя живыми, впадают в отвратительное состояние деятельного уныния. Хромоногими толпами бродят они за Смертью, докучая ей своим бесконечным нытьем: мол, вытряси нас из наших гребанных тел, освободи, не хотим! Позволь нам и дальше вызревать и гнить, не отвлекаясь на ту х**ю, которую вы затеяли собственной корысти ради!

Жизни тоже достается. «Сука ты облезлая!» – орут митингующие пугала, зашвыривая ее увесистыми комьями живородящего перегноя – «Кто тебя, паскуда, просил?!»

Мало кому понравится, когда ему портят удовольствие. В конечном счете Жизнь и Смерть решают, что во избежание нервотрепки диковинным плодам следует предоставить право выбора.

С тех пор, когда наступает время сбора урожая, Жизнь и Смерть приходят в Сад Душ и предлагают плодам свои дары. Жизнь сулит им надежды и разочарования, любовь и ненависть, вражду и дружбу. Обещает им желания и страсти, голод познания и жажду истины. Она честно предупреждает о том, в какую непреодолимую зависимость от ее наркотических подарков рискуют они впасть, и о том, что каждый из них имеет свой конечный срок годности, и о том, какая дикая ломка ожидает их в итоге, когда приходит время возвращаться в жирный черноземный смрад живородящего перегноя.

А смерть обещает несуетную размеренную вечность и блаженный покой столь же вечного безмятежного незнания. Выбирайте, господа!

И плоды выбирают. И сделав выбор, уже никогда не могут от него отказаться. Таковы правила игры. Все бы ничего, да только время от времени какой-нибудь плод совершает роковую ошибку, приняв дар, совершенно не соответствующий своему внутреннему предрасположению.

Если верить этой легенде, то душа Бенджамина Гиггза, более известного, как Лекарь Бенджи, с предложенным ей выбором облажалась самым преконкретнейшим образом.

Сам факт появления Бенджи на свет был окутан тайной. Никому неизвестно, какая паскудная мамаша девять месяцев таскала в себе бремя этого плода, в какой день и час разрешилась от бремени и по каким причинам решила оставить его промозглой осеньей ночью на пороге вшивой провинциальной больнички. Было около двух пополуночи, когда санитар ночной смены, тучный пожилой неудачник полинезийского происхождения, оказался разбужен долгим дребезжащим звонком. Звонок звенел непрерывно, на одной охрипшей заунывной ноте. Странное создавалось ощущение: как будто нет в его звуке никакой срочности. Словно тот, кто насиловал кнопку звонка, всего лишь хотел обратить внимание санитара на сам факт того, что звонок звенит. Мол, все нормально, никто не помирает, никого не надо вытаскивать с того света. Ты просто поимей в виду эту заполуночную какофонию и, когда найдешь время, разберись с ней. Ну, и санитар не стал особо спешить. Около пятнадцати минут он пытался снова заснуть, надеясь, что трезвон прекратится сам по себе. Когда же тщета надежд стала очевидной, он еще в течении пяти минут вставал со своей кушетки и столько же шел ко входной двери, до которой на самом деле было не больше двадцати шагов. Отворив дверь, он никого за ней не встретил. Снаружи был только мглистый жидкий воздух, прошитый невидимыми нитями мельчайшей мороси. Звонок продолжал звенеть. Санитар посмотрел на кнопку звонка и обнаружил, что она зажата обломком зубочистки. Он высвободил кнопку, негромко выругался и, радуясь вновь обретенной тишине, хотел было вернуться в помещение. Но какой-то безотчетный импульс внезапно заставил его остановиться и внимательно оглядеть больничный двор, скудно освещенный бледно-желтым дежурным фонарем. На скамейке под худосочным кленом лежал младенец. Совершенно голый мальчик, не более трех дней от роду. Младенец слабо шевелился, но не кричал. Полинезиец тотчас бросился к ребенку, так быстро, насколько позволяло ему оплывшее нездоровым жиром тело, схватил его на руки и прижался ухом к младенческой груди. Сердце малыша стучало едва слышно, редко, но пугающим образом ритмично. Санитар отстранил младенца от себя и заглянул ему в лицо. Глаза ребенка были открыты. Они не мигали. Санитару вдруг показалось, что он держит в руках доисторическое чудовище. В глазах младенца он увидел тысячелетнюю усталость, вселенскую скуку и терпеливый хищный голод.

«Боже правый!» – прошептал санитар – «Что ж с тобой такое, черт тебя дери?!»

Младенец тут же закрыл глаза, скривил рот и издал долгий хрип. Санитар враз спохватился и устремился с ребенком на руках в больничное здание. Он закутал младенца в какие-то простыни и немедленно вызвал дежурного врача, ночевавшего, вопреки должностной инструкции, дома, из-за малого числа пациентов и относительного благополучия в их состоянии. Прибывший врач констатировал, что ребенок, несмотря на явные признаки переохлаждения, в целом вне опасности.

«Ну, что же,» – сказал он, закончив осмотр – «Добро пожаловать обратно в жизнь, Джон До!»

Вскоре о найденыше написали в местной прессе. Полиция затеяла расследование, которое ни к чему не привело. Скорее всего, тот, кто подкинул ребенка, был не из этих краев. Казалось бы, происшествие заурядное, таких случаев в любой, даже не очень крупной стране ежедневно происходят сотни, если не тысячи. Но отчего-то именно эта история получила широкую огласку. Судьбой малыша заинтересовалось одна весьма состоятельная семья, известная не только своими внушительными капиталами, но и деятельной склонностью к благотворительности и меценатству. О лучших родителях для подкидыша и мечтать было не возможно. Видимо, сестрица Жизнь по непонятным причинам благоволила ублюдку и решила с рождения осыпать его всеми своими щедротами, которые, как оказалось впоследствии, тому и даром не были нужны.

В общем, вскоре найденыш был усыновлен, наречен Бенджамином, заселен в детскую размером со стадион и всячески обласкан как новыми родителями, так и их многочисленной прислугой.

Дурные наклонности стали проявляться в нем довольно рано, однако до поры до времени никто не придавал им значения, списывая его странности на уникальные особенности мироощущения. Еще во младенчестве Бенджи отличался патологическим спокойствием: он никогда не плакал, не кричал и не капризничал, чем постоянно сбивал с толку своих нянек. Они никогда не могли угадать, испытывает ли малыш жажду или голод, не болен ли он, не обделался ли… Ко всевозможным игрушкам, коим не было числа, Бенджи не проявлял ни малейшего интереса. При всем при этом лучшие врачи, приглашаемые приемными родителями, не находили ни в физическом, ни в психическом его состоянии никаких отклонений. Было видно, что ребенок нормально растет, нормально развивается, но как-то совершенно по-своему.

«Любопытный случай,» – говорили врачи – «Весьма непонятный, но причин для беспокойства не вызывающий. Не исключено, что ребенок постигает мир быстрее и в значительно большем объеме, чем его ровесники и ему попросту неинтересны все эти младенческие штучки. Возможно, ваш сын станет гением.»

Кстати говоря, предпосылки к обоим заключениям имели место быть. Приемные родители Бенджи владели одними из крупнейших в мире частной картинной галереей и библиотекой, оба прекрасно говорили на нескольких языках, и, что самое важное, свободного времени у обоих было завались. С первых же дней появления Бенджи в семье они принялись устраивать ему художественные экскурсии и литературные чтения. Они возили его в коляске по галерее, останавливаясь то у одного, то у другого полотна и детально рассказывали Бенджи о том, кто его автор, при каких обстоятельствах оно создано, и какую мысль хотел донести художник до человечества. Они привозили его в библиотеку и часами читали вслух книги, написанные на разных языках. Казалось, их совершенно не волновало, что Бенджи ни бельмеса не понимает в их болтовне. Тем не менее, когда Бенджи в девятимесячном возрасте заговорил, родители укрепились во мнении, что врачебный прогноз относительно будущей гениальности приемыша и есть сама истина. На чем и успокоились.

Шло время. Бенджи подрастал. Его по-прежнему ничуть не интересовали развлечения, присущие детям его возраста. Еще меньше ему нужна была компания, и не только компания ровесников, но и вообще кого-либо. Он не отказывал в общении своим родителям и учителям, но не потому, что это общение было ему приятно и необходимо. Одному дьяволу известно, как он относился к нему на самом деле, но было похоже, что он как будто смирялся с ним. Учителя, обучавшие Бенджи на дому по особой программе отмечали невероятную легкость, с которой он усваивал новые знания, но при этом не могли выявить никакой особенной предрасположенности своего ученика к какому-то определенному предмету. Кроме того, их удивляло глубокое безразличие Бенджи к учебному процессу. «Он талантлив. Он безусловно талантлив, – говорили они его родителям – Только б знать, в чем именно. Кажется, обучение навевает на вашего ребенка смертную тоску. И еще кажется, будто все, чему мы его учим, не является для него открытием. Словно все это он знал давным-давно, а теперь всего лишь вспоминает…»