Текст книги "Компиляция. Введение в патологическую антропологию"

– Нет! Он появляется, когда я одна. Совсем одна. Ты мне не веришь? Думаешь, я не в себе?

– Почему не верю? Верю. Я в жизни столько всего повидал, что во все, что угодно поверить могу. Да что там далеко ходить? У нас тут какой только чертовщины не происходит. Особенно по ночам. То улицы в реки превращаются. Люди пропадают нередко. Тонут, наверное. Или наоборот, дрянь всякая всплывает. Рыбин безглазых находят. – при упоминании о рыбах Джил вздрогнула. – Сморчки зубастые, на сушеные головы похожие. То миражи в небе появляются. Джинны шалят. Когда люди свое жилье покидают, в нем всегда джинны селятся.

– Ты его слушай, слушай! – рассмеялась Лора – Он тебе порасскажет! Это городские легенды, сказки!

– Молчи, женщина! – с деланной строгостью одернул ее Леча – Ты хоть раз ночью на улицу выходила? То-то же! А я вот выходил. Рыб не встречал, врать не буду. А миражи собственными глазами видел!

– А мне такая рыба приснилась… – чуть слышно прошептала Джил.

– Значит, и до тебя джинны добрались. – то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леча.

Лора фыркнула:

– Ага, как же!

– Так, материалистка, кыш отсюда! Кухня тебя заждалась! Потрудись на благо общества!

Лора ничуть не обиделась. Видимо, такой стиль общения был у них в порядке вещей. Она легко вскочила, дурашливо отдала честь и побежала к выходу. На пороге обернулась, подмигнула Джил, загробным голосом пропела: – Джи-ы-ы-нны! – и захлопнула за собой дверь.

– Это наша Лора, – усмехнулся Леча, виновато пожав плечами – Вернемся к нашему приятелю. Так значит, он с тобой в догонялки играет… Появляется из ниоткуда, стращает, как умеет, и все? Никаких реальных действий?

– Никаких пока – подтвердила Джил – Их еще не хватало!

– Сколько раз ты с ним встречалась?

– Дважды, – ответила Джил – И больше не хочу! Не смогу больше!

– А тут уж – извини. Не ты в вашей игре правила устанавливаешь. Во всяком случае, – пока. Да это и не важно. Важно то, что ты собираешься делать в следующий раз.

– Как – что?! Бежать!

– А смысл? Если он такой смышленый и вездесущий?

– А что тогда? Позволить ему себя убить?

– Знаешь, сестренка, я на своем веку встречал многих мертвецов, но ни один из них не был способен причинить хоть мало-мальски значимый вред. И этот сам по себе вряд ли сможет. А вот тот или то, что им руководит – вполне. Но ты никогда не узнаешь о его истинных намерениях относительно тебя, если будешь бегать.

– Ты рассуждаешь, как мужчина! – возразила Джил – А я всего лишь девушка!

– Допустим, не все мужчины рассуждают так, как я, но и называть их девушками я бы вот так сразу поостерегся. Я рассуждаю, как сын своего народа. Там, откуда я родом, не принято бояться никого, кроме Всевышнего. И тебе я могу лишь посоветовать жить так же. А получится или нет – другой вопрос. Впрочем, есть еще вариант. Твоему дружку, по всей видимости, для свиданий с тобой требуется обстановка интимная. Только он и ты. Будь все время с кем-нибудь. Можешь остаться у нас. Сколько захочешь. Здесь тебе бояться нечего. А там – сама решишь. Короче, хватит разговоров. Пойдем, я тебя к Лоре отведу, поможешь ей. Стряпать-то умеешь?

– Спрашиваешь! – ответила Джил. И неожиданно для себя широко улыбнулась. Безмятежно и радостно. Как не улыбалась давно. Или же вообще – никогда.

Рабочий дневник

Красота хуй когда спасёт мир. С большей вероятностью она его угробит. Ну, может, и не угробит, но уж точно не спасёт. Спасёт, понимаешь… Русские классики здорово подкузьмили человечеству, заставив относительно немалую его часть воспринять это утверждение, как пророчество. Достоевский проповедовал духовный катарсис через страдания, унижения, через ниспровержение общественных табу. Избавляя своих мятущихся героев от пороков, коими те были одержимы, от собственного беса он так и не избавился. Лудомания. Тяжкая болезнь… Чехов, желавший видеть человека прекрасным во всех отношениях, и в мыслях в том числе, своих мыслей стыдился. Сексуальная зависимость тоже недуг не из легких… Стремление к идеалу… Бегство от идеализма… Но эти-то хоть бескорыстны были в чаяниях своих, в отличии от памятного австрийского морфиниста.

Древние греки в своем понимании предназначения красоты были гораздо ближе к истине. Хотя и они кое-чего поднапутали. На кой ляд, скажем, Гере, супруге могущественнейшего из богов, которая и сама была девахой не промах и чей авторитет среди коллег был вполне так себе непререкаем, сдался титул главной олимпийской красотки? Мелковато как-то. Не в уровень… Скорее всего, дело обстояло так:

Три богини ежедневно сходятся у фонтана. Три богини люто ненавидят друг друга. Каждая считает себя прекрасней остальных. Их спору уже не первая вечность. Они идут к фонтану, вооруженные до зубов. В их арсеналах копья иронии, щиты презрения и тяжелая артиллерия малоцензурной брани.

– Паршиво выглядите! – приветствует соперниц Афродита. Она не очень-то искушена в тонкой риторике, поэтому обычно заходит с козырей. Действительно, Афину мучает нервный тик, а у Артемиды хроническое несварение. Тоже на нервной почве.

– Сама-то в зеркало давно глядела? – хмуро отвечает Артемида. Есть, чем крыть. Афродита изрядно потрепана, над левым ухом небольшая плешь. Вырванная с корнем прядь.

– Курица безмозглая! – вполголоса говорит Афина и сплевывает в сторону.

– Не могу не согласиться! – присоединяется Артемида.

Похоже, намечается временная коалиция.

Афродита немедленно подтверждает только что присвоенный ей статус, делая вероятный альянс совершенно оформленным.

– Ты – гребанная ученая зануда, а ты невинных зверушек гнобишь! Тоже мне, красавицы! Да на вас ни один бог в здравом уме и смотреть не станет!

– Вот же, гнида! – в один голос восклицают Афина с Артемидой. Переглядываются между собой. «Мудохаем?» – «Мудохаем!». Две дикие черные кошки набрасываются на белокурую Афродиту. Артемида борцовской подсечкой сбивает ее с ног. Афина вцепляется ей в волосы и колотит головой о парапет фонтана. Парапет сработан из родосского мрамора, сияющего невыносимой белизной. Так сияет на солнце тысячелетний снег на заповедных горных вершинах. Лицо Афродиты разбито в кровь. Пунцовые брызги опадают на парапет. Ярко-красное на ослепительно белом смотрится сногсшибательно. О, лаконичная прелесть контраста!

Афродита теряет сознание. Не будь боги бессмертны, выбраться из такой переделки живой ей удалось бы навряд.

(Рекламные субтитры: «Нектар – навсегда!», «Ресторан „Олимпийский Парадиз“. – постоянно свежайшая амброзия! Гриль, гавайский гриль, по-китайски, в японском маринаде и еще тысяча и один рецепт! Работаем круглосуточно!»)

Две богини сбрасывают третью в фонтан.

– А вдруг утонет? – спрашивает одна, ехидно улыбаясь.

– Хорошая шутка! – гогочет другая – Дерьмо не тонет! – добавляет она, состроив брезгливую гримасу.

Две богини присаживаются рядом на парапет, перевести дыхание.

– Ну, и что теперь? – спрашивает Артемида спустя недолгое время.

– А теперь, кикимора лесная, я откручу тебе башку и засуну ее в твою спортивную задницу! – отвечает Афина.

Теперь уже две богини дерутся друг с другом.

Зевс становится свидетелем побоища случайно. Он просто прогуливался, размышляя над тем, куда бы пристроить незаконнорожденного сынка, уродца с бычьей головой. А тут – такое представление.

– Черт! – рычит громовержец, бросаясь разнимать не на шутку разошедшихся дочек. Дело уже дошло до поножовщины. В руках Афины короткий боевой меч, Артемида же орудует злым охотничьим ножом. С зазубринами и кровостоком. – Совсем очумели, шалавы?!

– Что, тля, все решаете, кто на свете всех милее?! – орет он, крепко ухватив обеих за загривки – Найдите себе судью! Как он решит, так и будет во веки веков! Я сказал!

Спокойная жизнь Париса заканчивается тогда, когда он впервые видит Елену. Ну очень хороша, сучка. Но недоступна. И не потому, что высоконравственна. Просто жена царя. Редкостная жемчужина, запертая в надежно охраняемой сокровищнице. Может быть, дай ей волю, загуляла б так, что небу стало бы жарко и чертям тошно.

Парис теряет сон и аппетит. Дни и ночи он проводит на одиноком ложе, извиваясь в конвульсиях звериной похоти. В заветные часы он взбирается на высокий холм, с которого издали наблюдает за прогулкой Елены по дворцовому саду. Даже на таком отдалении Парис чувствует ее запах. Запах горького апельсина, к которому примешаны благоухание цветущей лавровишни, тонкий соленый аромат адриатической волны и тяжелые, но ненавязчивые нотки мускуса. Есть в этом запахе что-то еще. Что-то неуловимое. Что-то, опускающее сердце ниже пояса. Именно там сейчас бьется его неукротимый пульс. Увы, нынче его окаменевшему органу ничего не светит. Парис владеет Еленой глазами и оргазмирует языком. Густая вспененная слюна стекает по его подбородку.

Есть же на свете гребанные счастливчики! Три богини решают привлечь Париса в качестве арбитра в их извечном споре.

Во истину, ум и хитрость не есть одно и то же. Можно не хватать с неба звезд, зато иметь маневренную шуструю жопу, которая всегда поможет тебе добиться желаемого с наименьшими затратами.

Афродита является обладательницей ягодиц столь же смышленных, сколь и совершенных. Знатные ягодицы. Есть, на что посмотреть. И за что ухватиться. Хитрые. Чрезвычайно.

В ночь накануне конкурса красоты, в котором Парису предстоит быть судьей, Афродита посещает его жилище. Парис, по обыкновению, активно тоскует.

– Все рукоблудишь? – Спрашивает Афродита – Не довольно ли?

Парис смущенно краснеет. Гостей он не ожидал. Тем более, таких.

– Да ладно, расслабься! – усмехается Афродита, заметив его смущение – Все мы грешны. Короче, есть вариант помочь твоему горю. Ты мне только завтра яблочко победное вручи, а шлюшку твою я тебе добуду!

– А не наколешь? – сомневается Парис.

– Смертный, ты че, оборзел?!-возмущается Афродита – Когда это боги наебывали?! – но, тут же вспомнив тьму примеров небрежения олимпийцев своими обетами, добавляет – Зуб даю!

– Заметано! – соглашается Парис. Купился. Коррупция – древнейшая болезнь человечества. Неизлечимая.

Богини больше не дерутся. Афродита – наипрекраснейшая. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Зато в мире смертных ловкая проделка Афродиты заваривает такую кашу, что ввек не расхлебаешь. Смертные по чем зря мочат друг друга на потеху небожителям. Которые тоже не остаются в стороне, время от времени подливая масла в огонь.

Ахиллесу стоило бы носить сапоги. На худой конец, ботинки. Или шлепанцы с закрытой пяткой. Глядишь, жив бы остался.

Мужская сила покидает Париса уже на третий день осады Иллиона. Он смотрит на голую Елену и откровенно не догоняет, на кой черт она теперь ему сдалась.

– О, Афродита! – взывает он – Ты меня, таки, развела!

– Базар фильтруй! – отвечает богиня – Ты получил свое, я – свое. Дальше – твои трудности. Честная сделка.

Иллион разрушен. Парис мертв. Победители мародерствуют. Елену пускает по бесконечному кругу пьяная солдатня. Последняя сентенция фигурирует в качестве художественного допущения, а в остальном – так все и было.

Красота – двулика и двулична. Она может осторожно гладить тебя мягкой кошачьей лапой, но может и полоснуть львиными когтями. Воздействие ее на людей не менее двояко. Для одних – это объект поклонения, квинтэссенция всего лучшего, произведенного Создателем. Эти благоговейно ходят вокруг красоты на цыпочках, опасаясь даже дыхнуть на нее. Чтобы невзначай не осквернить. Такие и помыслить не могут, что красота может кому бы то ни было принадлежать. Считают, что и они сами, и вся вселенная принадлежат Красоте. Возвышенные натуры.

В других красота пробуждает один из самых древних и примитивных инстинктов – инстинкт обладания. Забавная деталь – будучи оскорбительно одноклеточным, он является наиболее значимым мотивирующим фактором. Прямо или косвенно. Эти не ведают преград на своем пути к обладанию. Но и благоговение для них чуждо. Уничтожение того, чем не получается овладеть, для них – в порядке вещей. Прагматики, мать их.

Как выяснилось, красота по сути своей недееспособна. Она даже не вещь, а лишь ее качество. Признак. Даже если и свойство – ни черта это не меняет.

Для осуществления мечты Достоевского нужна самая малость – чтобы прагматики исчезли. А вместе с ними и безобразие. В итоге получим цивилизацию изнеженных слюнтяев, не способных обеспечить собственную жизнедеятельность.

В искоренении безобразия, как антитезы красоты, есть еще один подвох. Избавь мир от безобразия – красоту немедленно перестанут замечать. Ну, и ценить, естественно.

К чести и первых, и вторых – им ведома разница. Известны подчас размытые границы, отделяющие одно от другого. Красоту от уродства. Нравственность от безнравственности. Свободу от беспредела. Понимание наличия этих границ приводит пусть к своеобразному и негласному, но взаимному признанию права друг друга на существование. И те, и другие представляют из себя, по сути дела, лишь полярные экстремумы человеческой нормы. Которые могут вызывать непонимание, осуждение, сарказм, неприятие, но только не органическое отвращение. Когда же сам факт наличия как границ, так и областей, ими разделяемых, отрицается – тогда хуево. Фонари можно смело тушить.

Широка великая река Ганг. Священна. Древняя река. Тысячелетний ил на ее дне – все, что осталось от некогда могущественных цивилизаций. Вскормленных ею. Обожествивших ее. Воспоминания о них иногда всплывают на поверхность и грязно – коричневые волны Ганга уносят их в Индийский океан. Живые отражения причудливых индуистских храмов и дворцов грозных раджей плывут к большой воде вместе с поблекшими цветочными гирляндами и не сгоревшими до конца останками умерших. Запах ведических благовоний перемешивается со сладковатым смрадом трупного гниения.

Дни и ночи мелькают над Гангом в бесконечном калейдоскопе. День – созидание, ночь – разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Как же это все заебало!!! Палец тоскует по спусковому крючку. Опять… Тоска – взаимна. Встреча становится неизбежной.

Вороненая сталь облизывает чей-то висок, пульсирующая жилка на котором выбивает неуничтожимый рефрен: – «Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение.» Пиф-паф. Запах пороховой гари. Обильные красно-желтые брызги на замызганной стене. Нормальный такой калибр. Был.

Жилка больше не пульсирует. Да и пес с ней. Миллиарды других жилок продолжают размеренное биение. День. Ночь. Созидание. Разрушение. Все по небесному плану божественного триумвирата. Странно, что при всей своей многорукости Шива не успевает за ночь разрушить все то, что его Альтер-эго поналепило за день всего-то двумя руками. Либо Шива обычный ленивый мудозвон, либо избыток рук даден ему ради восполнения врожденного недостатка мозгов. Первое допущение – желательней. Второе – правдоподобней. Слюнявый имбецил с никудышной координацией общей моторики заведует могущественной канцелярией. Заведует тем успешней, чем глубже его погружение в бездонный океан вселенского слабоумия. Никогда не предугадаешь, чего в следующий миг коснется и что обратит в прах одна из его неуклюжих лап. Уродство и красота равно беззащитны перед ним. И снова – день-ночь. Созидание. Разрушение. День – погребальный костер. Ночь – пиршество пожирателей падали. Время Шивы.

С наступлением ночи на берегах Ганга собираются двуногие стервятники. Кто в нищенских одеяниях, кто и вовсе без одежды, они движутся к привычному месту своих сборищ, освещая себе путь смердящими факелами. Факела сальные. Пламя факелов какое-то жидкое. Вероятно, плотность сгорающего жира не высока. Нежный жир. Человеческий. «Агорапанти!» – время от времени выкрикивает кто-нибудь из этих грязных лохматых существ. «Агорапанти!» – вторит ему нестройный хор остальных. Это слово связывает их воедино. Словно пароль. Агорапанти. Ничего безобразного. Некоторые вооружены баграми. Багры нужны для того, чтобы, зайдя по пояс в воду, вылавливать ими проплывающие мимо обгорелые трупы. Очень удобно, на самом деле. Мясо уже доведено до полуготовности, значит, долго жарить его не придется. А можно и так, полусырым. Нынче случился хороший улов. Сегодняшняя пища еще недавно была молодой женщиной. Пышных форм. Такие здесь в цене. И хватит на всех. У каждого с собой объемистая фляга с дрянным виски. Скорее всего – самодельным. Вонючим. Но крепким. Разжигающим внутри священный огонь Шивы. Безмозглого говнюка, умеющего произносить всего лишь одно слово: – «Агорапанти!». Ничего безобразного. Но и прекрасного – ничего…

Как бы там ни было, человеческая натура тяготеет к красоте. Тяготеет настолько страстно и безудержно, настолько слепо и безмозгло, что способна обнаружить ее даже в наигнуснейших своих проявлениях. Воплотить ее в произведениях искусства, воспеть в одах и гимнах.

Самсон разрывает пасть льву. Сверхчеловеческое напряжение в мельчайших подробностях воссоздает сложный ландшафт его обнаженного тела. Изумительно, какими внешними данными одаряет иных природа. Этот засранец явно не изнурял себя многочасовыми тренировками в зале фитнесс-клуба и не ширялся стероидами, сводя на нет свою мужскую состоятельность. Таким уродился. Как говорится, ангел чуваку на лоб плюнул. Какие торжественные струны заставляет звучать в душе созерцание победы человека над яростным и могучим зверем. Прямо воспаряешь над землей, гордясь собственной принадлежностью к людскому племени. Любуясь ею. Но чем гордиться-то, блядь?! Любоваться – чем?! Неприкрытым живодерством?! При всех прочих равных, зверушку можно было бы умертвить и более гуманным способом. Придушить, в конце концов. Ну нет, как же! Надо же непременно из**ся, выдумку и фантазию приложить…

Красота…

Ладно, допустим, есть что-то величественное и достойное восхищения в преодолении тех или иных сил и обстоятельств, которые априори мощнее тебя. Ловчей. Быстрее. Безжалостней. Но мы шагнули дальше. Мы возвеличили и воспели тысячи побед иного рода. Победу равного над равным. И даже победу сильного над слабым.

Империи планетарного добра лихо и артистично расправляются с карликовыми оплотами зла. Неимоверно опасными в своей карликовости. То, что этим оплотам хочется лишь, чтобы их оставили в покое и позволили им жить, и не то, чтобы жить, как им хочется, а просто – жить, – никого не ебет. Стрекочат камеры операторов, скрипят писательские перья. Очередной бравурный марш, очередной киношедевр о героизме Голиафа, вопреки глупой легенде прикончившего-таки злокозненного Давидку, еще один пронзительный роман о высоких и красивых человеческих чувствах, которые обнажила война.

Какая мерзость, Господи! Нет в войне ни красоты, ни проникновенности, ни героизма. Есть только кровища и грязь. Грязь, перемешанная с кровищей. Есть вспоротые животы и намотанные на штык кишки. Те же кишки, свисающие с колючей проволоки позиционных ограждений. Есть оторванные противопехотными минами конечности. Есть сотни и тысячи квадратных миль, ставшие одной братской могилой после ковровой бомбардировки. Нет любви. Нет нежности. Есть ненависть и лютое желание выжить. Больше ничего. Жертвующий собой ради других меньше всего помышляет о героизме. Просто инстинкт самосохранения, выдохшийся из-за постоянного нервняка, уступает место другому, более древнему, почти рудиментарному. Ведущему свое происхождение со времен первых социальных микроорганизмов. Но обладающему дремучей и неведомой сокрушительной силой – инстинкту сохранения популяции. Все остальное приходит потом. Много позже. Если выживешь. Кто воевал, или хотя бы видел войну живьем, а не на экране мультиплекса, тот знает.

Мы опоэтизировали войну. Нашу неизлечимую язву. Язву, которую каждый из нас носит в себе. Каждый из нас рождается с незримым сгустком крови в младенческом кулачке, сведенном гипертонусом. Чужой крови, добытой в бою, состоявшемся неизвестно где и когда. Аттила был честен и ничего не скрывал.

Орудийный расчет передвижной ракетной установки состоит из двух или трех человек. В зависимости от ее модели и огневого потенциала. Эту установку обслуживают двое. Уже неделю они находятся на стационарной позиции в предгорьях. Предполагается, что где-то в горах обосновались мятежники. Если можно назвать мятежниками людей, живущих на своей земле. Защищающих ее от чужаков, таких, как эти двое. В задачу расчета входит наблюдение за вверенным им сектором и немедленное уничтожение противника, если таковой обнаружится в поле зрения. В горы никто не суется. Накладно. Горы покрыты густыми лесами. Зелень насыщенная, яркая. И небо… Такого неба нет больше нигде в мире. Ни в одном из миров, сколько бы их не сотворил Всевышний. На закате горы кажутся черными. На закате многое может казаться черным, но у этих гор даже чернота особенная, не похожая ни на одну другую черноту. Такие горы дарят долгую жизнь друзьям и немедленно отнимают ее у врагов. Потому и не суются. Только наблюдают за горами сквозь хищные жерла всевидящей оптики.

В их секторе – два небольших села. Расстояние между селами изрядное, но радиус прицельного огня установки еще больше. Не говоря уже о дальнобойности.

За неделю можно переговорить все разговоры, замусолить до дыр все порножурналы, присланные из дома оставшимися там друзьями и выдрочить подчистую застоявшееся в чреслах семя. За неделю можно заскучать. Эти двое заскучали еще раньше. Сменяя друг друга, они развлекаются, подглядывая за жизнью в селах. Местный народ – сдержанный, суровый на проявление эмоций и скупой на праздное слово. Поэтому подсматривать не очень интересно. Вот разве иногда подкараулишь купающихся в горной речушке девушек. Разумеется, за сальными шуточками дело не стоит. К вечеру седьмого дня наступает апофеоз скуки. Приходит паскудное состояние, когда нутро жаждет какого-нибудь действия, но ни хера не может придумать, какого именно. Состояние резко прогрессирует, переходя из стадии легкого невроза в стадию, пограничную с МДП.

– Может, стрельнем? – вдруг предлагает один.

– Где ж ты раньше был?! – восхищается второй удачной идеей. – Давай! По которым?

– Монетку доставай! – приказывает первый – В общем, орел – западные, решка – восточные.

Монета, медленно кружась, опускается на плоский камень, встает на ребро и вращается вокруг собственной оси. Замирает. Несколько секунд стоит так, на ребре, покачиваясь из стороны в сторону. Словно раздумывает. Такое впечатление. Наконец, монета падает. Орел. Что ж, западному селу сегодня не повезло.

Установка израсходовала треть боекомплекта. Пол-села сдуло, как ветром. Остальные пол-села пострадали меньше, но ни один дом не остался без ущерба. В служебных сводках было указано, что в результате своевременных действий орудийного расчета части N была уничтожена крупная группировка противника. Потери среди мирного населения, согласно официальной версии, не превысили допустимой статистической погрешности.

Лечи – парень добрый. Не конфликтный. Всегда старающийся решить дело миром. Он не трус. И никогда не был таковым. Все об этом знают. Жизнь не раз проверяла Лечи на крепость духа и всегда он выходил победителем. Лечи никогда не остается равнодушным к чужой боли и, пожалуй, единственное, чего он боится, – это самому причинить кому-нибудь боль. Даже случайно. Такой он, Лечи. Был таким.

Лечи возвращается домой после долгого отсутствия. Дома – война. Она началась многим позже его отъезда. Лечи хотел забрать родных, но те сказали: мы не воюем. Нас не тронут. И ты оставайся там, где ты сейчас. Лечи послушался. Но вот приходит весть – отец серьезно болен. Лечи бросает все и тем же днем отправляется домой. Лечи застает свой дом в развалинах. Односельчане рассказывают ему об обстреле. Они сочувствуют ему. И себе. Хотя, на сочувствие уже не осталось сил. Его родное село – воплощенная скорбь. Кажется, что каждый камень исходит здесь безнадежным нескончаемым воем. Голоса каждого предмета, будь то осколок черепицы, искореженное дерево, изрешеченное ведро у колодца, сливаются в единый гул. Так вопит сама смерть. Лечи берет в руки оружие. Теперь это его война. Лечи уже не боится чужой боли. Боль врага даже сладостна для него теперь. Лечи мечтает найти тех двоих. Или хотя бы одного из них. Лечи знает, что заставит их умирать мучительно и долго, заставит их испытать боль каждого из своих погибших односельчан и ужас ледяной бесконечной скорби, выпавший на долю выживших. Ему снится это. Он молится об этом. И его молитвы услышаны. В один из дней подразделение, которым он командует, захватывает этих двоих в плен. Ночью Лечи идет в дом, в котором оборудована временная тюрьма. Он идет убивать. Когда он открывает дверь комнаты с заколоченными и зарешеченными окнами, в которой содержатся пленные, те мгновенно понимают это. Они забиваются по углам, их лица перекошены, в их глазах нет ничего, кроме бессильной покорности пригнанных на бойню овец. Лечи понимает, что эти существа не предпримут и малейшей попытки к сопротивлению.

Лечи криво усмехается и медленно вынимает серьезный нож. Проверенная в деле закаленная сталь тускло блестит при свете немощной электролампочки.

Лечи делает шаг вперед. Внезапно останавливается. Долгим немигающим взглядом смотрит на двух, потерявших человеческое обличье, говнюков. Совсем ведь зеленые, сучьи дети, думает Лечи. Овцы. А я шел убивать хищников.

– Не я ваш палач – вдруг говорит он. – Вы сами.

Лечи прячет нож и уходит. На следующий день Лечи получает тяжелое ранение. Его вывозят в другую страну и долго врачуют. На войну Лечи больше не возвращается. По излечении он меняет страну за страной, пытаясь найти себе место и обрести хоть какой-нибудь покой. В конечном итоге он оказывается очень далеко, так далеко, что и представить себе прежде не мог…

Такая вот красота.

Три ангела-хранителя смотрят на своих подопечных. Кто-то из этих людей должен сейчас умереть. Это предопределение, изменить которое и вне ангельской юрисдикции, и вне компетенции. Свобода воли, как тебя не хватает порой небожителям! Кто-то из ангелов сегодня проиграет. Но никто не выиграет. Спасешь от смерти – не убережешь от греха. Ангелы ждут. Смотрят и ждут. Не вмешается ли в ситуацию нечто, которое превыше их разумения. То, что способно их спасти. Спасти самих ангелов. Фактор человеческого выбора. Таинственнейшее и могущественнейшее из допущений. Вот он. Пресловутый момент истины. Да!!!!! Ангелы облегченно переводят дыхание.

Сколько номинально стоит выбор и какую спекулятивную цену придется за него платить – не важно. По крайней мере – пока.

На сегодня все. До завтра.