Текст книги "Добыча"

18

Во сне ко мне приходит Пепельный Июнь. Это странный сон, на грани полноценного кошмара. Снова Институт геперов, библиотека, в которой я останавливался. Затхлый запах пыли, плесени и пожелтевших страниц висит в воздухе. Пепельный Июнь появляется из темноты в свадебном платье с кринолином. Она спускается с потолка – сияюще бледная и невероятно грустная. Глаза у нее огромные, больше, чем в жизни, подведенные черным карандашом и полные слез. Но, беря меня за руку, она не плачет. Правда, она берет меня не за кисть, а за запястье, и это первый признак того, что что-то очень неправильно.

Мы по кирпичной дорожке скользим к Институту. По обе стороны стоят сотрудники Института. Они выглядят мрачными и не обращают на нас внимания. Они измучены и еле держатся на ногах, как будто долго ждали, пока мы пройдем мимо. Все молчат. Даже ветер, поднимающий в пустыне вихри песка, не издает ни звука. Мы входим в главное здание и ступаем на ковер (прикосновение шелка к моим босым ногам завораживает, кажется, каждая нить гладит мою кожу сама по себе). Охотники молча приветствуют нас. Они свисают с потолка и неспешно почесывают запястья. Их тела слегка покачиваются, как тушки животных на ветру. Их раны, полученные в нашей последней битве, зияют кратерами на бедрах, в грудных клетках и на головах. Алые Губы все еще пронзена гарпуном. Губы у нее ярко-красные, и они шепчут снова и снова: Джин, Джин, Джин. Все это время Пепельный Июнь держит меня за запястье. Ногти у нее длинные и острые, она царапает ими мою кожу. Как будто это все очень смешная, затянувшаяся шутка. Но тушь растекается в углу ее сухих, лишенных всякого выражения глаз.

Она ведет меня вниз по лестнице, мы движемся очень плавно. Ледяной холод усиливается, темнота становится гуще и гуще, пока не превращается в ледяной черный гель. Свадебное платье – ослепительно белое – выглядит, как белое пламя, проваливающееся в черный колодец.

В «Знакомстве» она привязывает меня к шесту, старательно затягивая веревки вокруг моих запястий и лодыжек, хотя очевидно, что этот процесс навевает на нее скуку. Мне не страшно, совсем не страшно. Она проверяет узлы, а затем скользит в сторону, как привидение, и скрывается в люке, ведущем в Яму – ее покои. Крышка люка поднимается, когда Пепельный Июнь подходит к ней. Она исчезает внутри, как джинн, возвращающийся в бутылку. Свет от ее платья меркнет, крышка закрывается, и арена погружается в непроглядную тьму.

Теперь мне становится страшно.

Я стараюсь разорвать путы, и, к моему удивлению, они распадаются, как нити тающего жира. Я пытаюсь найти крышку люка, но я слеп. Я вытягиваю руки вперед, растопырив пальцы.

Пепельный Июнь.

Но потом мой разум затуманивается, я забываю ее имя.

Июньский Пепел.

Нет, нет, думаю я, мотая головой. Пепельский Июнь. Пельский Июль. Иди ко мне, помоги мне.

Я как-то оказываюсь в ее жилище, в Яме. Я понимаю, что нахожусь там, потому что меня окружают влажные стены. Я чувствую себя толстым сухим языком в крошечном рту.

– Июльский Пепел! – кричу я. – Июльский Пепел!

Она появляется из темноты. Я вижу только лицо, но оно чужое, и я на мгновение сбит с толку. Потом я понимаю, что это она, только лицо постоянно изменяется – глаза уменьшаются, меняют угол, скулы растут и спускаются по щекам, переносица расширяется и снова становится тонкой. Цвет глаз из зеленого становится желтым, затем черным. Это она. А потом это Платьице. Потом это Пресс. Потом Алые Губы. Она говорит. Джин, Джин, Джин, – шепчет она снова и снова, сначала со страхом, а потом, смиряясь со своей участью, менее четко. Джин, Джи… Дж… Потом ее голос перестает быть голосом Пепельного Июня, становясь сплавом голосов всех девушек деревни – сначала веселым и звучным, а потом полным безумной энергии, как будто толпа произносит заклинание. Все быстрее и быстрее, громче и громче, голос ломается и поднимается до невероятной высоты.

Я мотаю головой, стараясь очистить мысли. Но темнота Ямы словно залила мои извилины. Я больше ничего не понимаю, ничего не помню. Меня окутывает ужас, и именно он выталкивает меня из ночного кошмара.

Я больше не помню ее лицо. Не помню ее голос.

19

Я с криком просыпаюсь. Остатки кошмара наполняют мой череп, как кислотная ржавчина. На мгновение мне кажется, что лихорадка вернулась, однако лоб на ощупь сухой и холодный. Я закрываю глаза и пытаюсь вновь уснуть. Но кошмар прогнал сон, и он вряд ли сегодня вернется.

Сисси сказала: «Приходи ко мне».

Звезды светят ярко, в полную силу. Я иду по мощеной дороге, в окружающих домиках ни движения, ни звука. Я прохожу мимо обеденного зала, мимо кухни, откуда все еще пахнет жареным мясом. За больницей я ступаю на более крупные камни – широкие, как древесные стволы. Днем я видел, как Бен прыгал по ним, будто переходя реку вброд. Вытянув руки и радостно смеясь.

Ночь прорезает крик.

Так близко, что сердце едва не выпрыгивает у меня из груди. Прежде чем я успеваю опомниться, дверь больницы распахивается прямо передо мной. Я прижимаюсь к стене, втискиваясь в крохотный пятачок тени.

Из двери выскальзывает темная фигура и, сгорбившись и прикрыв лицо капюшоном, быстро проходит мимо меня. Я чувствую запах каких-то странных выделений. Человек держит в руках что-то, замотанное в ткань. Он исчезает, но я успеваю заметить маленькую белую ножку, торчащую из свертка. Ножку новорожденного. От крохотных пальчиков на холоде идет пар. Из свертка доносится сдавленный приглушенный плач.

Сгорбленная фигура торопится по дороге, унося продолжающего плакать младенца. Я, соблюдая осторожную дистанцию, иду за ними. Человек в капюшоне сворачивает с дороги и идет к зданию без окон, стоящему в отдалении от других. Оно странной формы: одна сторона скошена и опускается вниз полого, как горка на детской площадке. Из-за облаков выходит луна, человек неожиданно оборачивается, и я вижу его бледное лицо. Это один из подручных Крагмэна – с тяжелыми веками, орлиным носом и рябыми щеками.

Я прячусь в тени одного из домиков, надеясь, что он меня не узнает. Шаги – легкие и быстрые – приближаются. Я задерживаю дыхание, не смея ни заглянуть за угол, ни пошевелиться. Шаги останавливаются. Спустя мгновение они раздаются снова, но на этот раз удаляются, становятся тише. Когда я выглядываю из-за угла, улица пуста. Старейшина ушел. Я прислушиваюсь, стараясь услышать плач новорожденного, но ни малейшего звука не раздается в ночи. Я медленно иду дальше, стараясь оставаться в тени. Все тихо, везде пусто.

Несмотря на прохладу, спина у меня мокрая от пота. Даже спустя несколько минут, когда я покинул улицу и иду к ферме через луг, мои нервы на пределе. Шагаю я нервно и быстро, и скоро мои ботинки оказываются мокрыми от росы. На полпути я оглядываюсь. Кроме серебристой полоски моих собственных шагов, я не вижу ничего. Справа от меня блестит в лунном свете ледниковое озеро.

На ферме тихо. Я не знаю, где тут что, и неожиданно оказываюсь в курятнике. Куры по большей части спят, только некоторые дергают головой, пытаясь клевать что-то в воздухе. Я чувствую кислый запах птичника. Выйдя наружу, я иду к маленькому домику, где, скорее всего, поселили Сисси. Но оттуда доносится хрюканье и возня свиней, так что мне приходится свернуть. Еще один дом стоит на краю пастбища, и я иду туда. Там стоит несколько коров. Почему-то их силуэты кажутся мне странно успокаивающими и мирными. От их ноздрей поднимается пар, как дым от трубы. Прежде чем я успеваю подойти к дому, дверь распахивается и Сисси выбегает наружу. Она не останавливается, подбегая ко мне, вместо этого с разбега прыгает мне на шею и стискивает в объятиях.

– Черт, как же я рада тебя видеть, – говорит она прямо мне в ухо. – Когда тебя переселили, я не знала, где искать. Куда они тебя засунули?

– А в чем дело?

Она качает головой.

– Ни в чем. Просто хотела тебя видеть. Видимо, привыкла заходить каждую ночь смотреть, как ты. Проверять, что ты еще живой, – она слегка отклоняется назад и несколько раз бьет меня кулаком в грудь. – Что так долго? Я ждала несколько часов.

– Извини. Думаю, я еще окончательно не выздоровел, надо было поспать.

Она берет меня за руку и осторожно тянет в сторону леса.

– Поговорим. Только не тут, – она бросает взгляд на домик.

В приятной тишине мы идем к лесу по серебряной от росы траве. Рука Сисси скользит в мою ладонь, и ее пальцы сплетаются с моими. Кожа у нее прохладная, гладкая и мягкая. Мне все еще непривычно чувствовать прикосновение чужой кожи. Мгновение подумав, я сжимаю ее ладонь в ответ. Она улыбается мне, покачивая головой с завязанными в хвост волосами.

В лесу нас окутывает тьма и молчание. Сесть негде, так что мы встаем под высокой секвойей, глядя друг на друга и обнявшись, чтобы согреться. И не только. Наши лица так близко, что пар от нашего дыхания смешивается.

На реснице Сисси появляется капля влаги. Мне хочется поднять руку и смахнуть ее.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.

Она закусывает губу и кивает.

– Не могу поверить, что они разделили тебя с мальчиками. И поселили здесь, на отшибе.

– Это в Правилах.

– О, их драгоценные Правила! Но разве ребята не просили, чтобы тебя оставили с ними.

– Разумеется. И очень настойчиво.

– Тогда почему…

– Старейшины оказались более настойчивы. Я не хотела устраивать скандал или злить их. Учти, все произошло через несколько часов после того, как мы пришли сюда. Я еще не знала, с чем имею дело, и решила, что лучше пока согласиться. Так что я сказала Эпафу и остальным, что все в порядке.

– Не могу поверить, что Эпаф…

– Нет. Это я настояла.

– И все-таки за тебя он мог бы и поспорить.

Она слегка покачивает головой.

– Не суди его. И других мальчиков. Они провели всю жизнь в Куполе. Ничего странного, что они слегка потеряли голову, – улыбается Сисси. – Их просто завалили едой, напитками, развлечениями. А Эпафу достается куда больше женского внимания, чем он способен осилить. Это место совершенно вскружило им головы.

– Я не верю, Сисси. После всего того, что ты для них сделала, после того, как привела их сюда и у них с головы ни волосок не упал. Думаю, от них можно было ожидать большей преданности.

Она сжимает мою ладонь:

– Я сделала все это не одна.

– Ну, – я опускаю глаза, чувствуя, как мои щеки заливает краска, – я был только на подхвате, основную работу сделала ты.

Она хмурится:

– Я имела в виду твоего отца. Все, что он для нас сделал: карта, лодка, табличка.

– А, да, отец, – отзываюсь я. – Конечно.

Она хихикает. Странный звук, как будто она хочет, но не может сдержаться. Сисси ерошит мои волосы.

– Ты думал, я говорила о тебе? – она широко улыбается.

– Нет, я с самого начала знал, что ты имеешь в виду моего отца.

И тут настроение меняется. Может быть, в глазах у меня отражается печаль или я грустно опускаю плечи, но ее улыбка исчезает.

Она гладит меня по волосам, теперь медленнее и мягче.

– Мне так жаль, – говорит она.

– Нам обоим тяжело.

– Но для тебя вдвойне. Он же был твоим отцом. – Ее дыхание облачком повисает между нами. – Они сказали, что нашли его в том домике. Записки он не оставил, – она слегка качает головой. – Сначала я не поверила. Просто не могла поверить. Это совсем на него не похоже.

– Что могло заставить его пойти на это? – Я смотрю на огни деревни вдалеке. – Что не так с этим местом?

Сисси стискивает мою руку:

– Джин, здесь так много странного.

Я медленно киваю:

– Я заметил. Эти маленькие ножки, эти толпы беременных. Старейшины, разгуливающие по деревне как павлины. Все эти правила и законы. И где все мальчики-подростки, где взрослые женщины?

– Ты и половины всего не знаешь, – горячо отвечает Сисси. – Ты большую часть времени провел без сознания. Были моменты, когда я хотела встряхнуть тебя, разбудить. Просто чтобы поговорить с кем-то.

– А Эпаф, другие мальчики?

Она расстроенно качает головой.

– От мальчиков, включая… Да нет, особенно от Эпафа, никакого толку. Вообще никакого. Они так поглощены этим местом, ничего вокруг себя не видят, – она скрипит зубами. – А когда я попыталась ткнуть Эпафа в это носом, он сказал, что у меня паранойя.

Я киваю, вспоминая, что она говорила об этом раньше:

– Не могу поверить, что он так сказал. Ты самый спокойный и непредвзятый человек, которого я знаю.

Она издает смешок, и я чувствую, как ее напряжение спадает.

– Ох, Джин, – говорит она. – Иногда я сама начинаю в себе сомневаться. Не понимаю, действительно ли все так странно, или только кажется. То есть я всю жизнь провела в стеклянном Куполе, откуда мне знать, что нормально, а что нет? – она качает головой, а потом опять принимается стучать меня кулаком по груди: – Только попробуй опять заболеть! Только попробуй опять оставить меня одну!

Ветер шумит в кронах, ветви шелестят. Капля воды падает с листка, приземляется на висок Сисси и скользит по ее скуле. Я стираю ее, мои пальцы скользят по влажной мягкой коже. Она все еще стучит кулаком по моей груди, но медленнее, как будто ее что-то отвлекло. Потом ее рука останавливается, повисая в воздухе между нами.

Я смотрю ей в глаза. Когда-то они казались мне просто карими, но теперь взрываются цветами окружающего нас леса: каштановым, цветом коры плодовых деревьев, кипарисов.

Я убираю руку от лица Сисси и осторожно кладу на ее кулак. Она хочет что-то сказать, но я отвожу глаза и убираю руку.

Спустя мгновение она тоже опускает руку. Мы стоим не двигаясь, не говоря ни слова.

– Ты сказала, что я и половины не знаю, – наконец говорю я.

– Что?

– О деревне. Что еще ты видела?

Она оглядывается:

– Ах да.

Она смеется, но это не веселый смех, как будто она просто прочищает горло или готовится сменить тему:

– Сюда. Вчера ночью я наткнулась тут на что-то странное. Не знаю, что и думать.

Она ведет меня сквозь деревья, время от времени наклоняясь, чтобы не наткнуться на низко растущие ветки. Мы выходим на поляну и останавливаемся. Перед нами высокая насыпь, которая делит лес надвое.

– Там, наверху, – говорит Сисси, карабкаясь на насыпь.

Мы забираемся, галька и мелкие камушки осыпаются у нас под ногами. Поверху тянутся два узких металлических рельса, расположенные параллельно на расстоянии, равном примерно росту ребенка. Они кажутся бесконечными, тянутся по всей длине насыпи и исчезают в темноте. Перпендикулярно лежат деревянные планки, соединяя рельсы, как ступени лежащей на земле лестницы. В груди у меня образуется ледяной ком. Я оступаюсь и хватаюсь за рельс. Я смотрю вдаль, туда, где рельсы теряются во тьме.

Ледяной холод заполняет меня.

– Ты знаешь, что это? – спрашивает Сисси. – Это дорога для какого-то странного спорта?

Я поднимаю глаза, глядя в другую сторону, во тьму, откуда приходят рельсы. Я чувствую на шее холодное дыхание ужаса.

– Это штука называется «железная дорога». По ней ходит «поезд». Я читал об этом в книжке. В сказке с картинками.

– Железная дорога? – она смотрит на рельсы. – И что такое поезд?

– Что-то большое, – говорю я тихо, – транспорт для путешествий. Чтобы преодолевать огромные, непредставимые расстояния. Сотни миль. По этим металлическим балкам. С удивительной скоростью, – я пытаюсь скрыть чувства, но дрожащий голос выдает мой страх.

– Сотни миль? – Сисси подходит ко мне, бледнея на глазах. – Что эта «железная дорога» делает здесь?

– Не знаю.

Она смотрит на домики Миссии в отдалении.

– Джин, – шепчет она с расширенными от ужаса глазами. – Что это за место? Где мы?

20

Я не спал почти всю ночь, но открываю глаза с первыми лучами солнца. Я в своей комнате, но не в постели. Там лежит Сисси, погрузившись в сон, я вижу на подушке ее расслабленное лицо. Но тело кажется напряженным, даже во сне, как будто воспоминания последних часов – последних нескольких дней – проникли в ее сон.

Вчера ночью у железной дороги она сказала, что хочет остаться со мной. Я возразил, что из-за этого у нас возможны проблемы. Если заметят, что ее нет на ферме, что она нарушила Правила.

– К черту Правила, – ответила она.

Честно говоря, мне тоже не особенно хотелось оставаться одному. Дома, пока я смог разжечь огонь – мы промерзли до костей, – она уже уснула. Так быстро, будто несколько дней до того не спала.

Не желая ее будить, я тихо сажусь на диване и смотрю на потухшие угли камина. Окна слева от меня выходят на восток, и штора окрашивается сияющим оранжевым цветом. Ни в моем теле, ни в моем разуме нет ни малейшей заторможенности, только адреналин. Через мгновение я уже надеваю куртку и выхожу наружу.

На меня льется теплый шелковый солнечный свет. Он становится ярче по мере того, как я иду по улицам, все еще пустым. Высокий горный пик за деревней почти свободен от снега, только на самой его вершине лежит белоснежная шапка. Я набираю полные легкие чистого воздуха.

Дорога подковой огибает деревню, не замыкаясь в круг. Когда я дохожу до ее конца, мое внимание привлекает ручей, журчащий справа. К берегу ведет хорошо утоптанная тропка, заканчивающаяся у деревянных мостков, где натянуты веревки для сушки белья. Под скамейкой аккуратно сложены стиральные доски и ведра. Мне бы не помешал глоток воды. Я спускаюсь к ручью.

Вода чистая, холодная, свежая. Утолив жажду, я умываюсь и смачиваю голову. Капли воды стекают у меня по спине, покалывая кожу и наполняя энергией. Я чувствую, как мои мысли обретают четкую форму, становятся яснее.

На другом берегу кто-то стоит. И смотрит на меня.

– Привет, Клэр, – удивленно говорю я. – Клэр, четыре буквы.

Она не отвечает, продолжая смотреть на меня.

– Ты не должен быть здесь, – наконец говорит она. Ее голос прорезает спокойный воздух, как лезвие. – Это против Правил.

– Ты тоже, – отвечаю я. – Иди сюда, – я маню ее рукой.

На мгновение она застывает. А потом прыгает с камня на камень через ручей, почти не замочив ног.

– Эй, – говорю я, кое-что понимая. – Как ты это сделала?

Она не понимает, о чем я:

– По камням. Ты же видел…

– Нет, я имею в виду, ты не такая, как остальные девушки. Ты не переваливаешься, не шатаешься. Ты… нормальная.

– Хочешь сказать, уродливая.

– То есть?

– У меня уродливые ноги, как у мужчины. Ну, скажи это.

Я смотрю на ее ботинки, потемневшие от воды:

– Я не понимаю, как…

– Да, да. Я знаю. Они огромные. Как у мужчины. Я понимаю. Их не превратили в красивые ножки-лотосы. Не надо так смотреть, – она кривится от отвращения. – Мое время должно было прийти. Я готовилась к процедуре в будущем году. Но потом получила назначение.

– Какое назначение? О чем ты?

– Я сборщик дров. Мне нужны ноги, как у мужчины, чтобы собирать дрова в лесу. Это мое назначение.

– Так вот почему ты была так далеко от деревни. В том домике.

Ее глаза испуганно распахиваются, она тревожно озирается вокруг.

– Ну, сообщи об этом всему миру! Давай, – она подходит ко мне ближе. – Пожалуйста, не говори никому, ладно? Мне нельзя так далеко уходить. Больше нельзя, в любом случае.

– Тот деревянный домик. Это туда переехал Ученый – старейшина Джозеф, – да? Это там он жил?

Она кивает, опуская глаза.

– Почему он жил там? Так далеко от Миссии?

– Мне пора идти.

– Нет, пожалуйста, постой. Ты единственная, с кем я тут могу поговорить. Что случилось с Ученым?

Она подозрительно прищуривается.

– Он умер. Покончил с собой. Повесился, – она еще раз пристально смотрит на меня. – Разве тебе не рассказали?

– Это было не самоубийство. Верно ведь?

Она мрачнеет, глаза у нее как будто проваливаются в глазницах.

– Мне надо идти, – говорит она. – Мы нарушаем первое Правило: не ходить группами меньше трех человек – одиночество запре…

– Я знаю, что говорится в Правилах. Забудь о них на секунду, хорошо? – я делаю к ней шаг и начинаю говорить мягче. – Мне там было жутко. Мне ты можешь рассказать, Клэр. Что случилось с Ученым?

На мгновение у нее в глазах вспыхивает свет.

– Он ведь не покончил с собой, верно? – нетерпеливо спрашиваю я.

Что-то в ней наконец поддается. Она расслабляется и открывает рот, чтобы начать говорить.

За нашими спинами раздается пение, восхваляющее солнечный свет, и благодать, и новый замечательный день. Строй деревенских девушек с тяжелыми корзинами белья в руках появляется из-за поворота. Девушки удивленно останавливаются, завидев меня на мостках.

Я разворачиваюсь. Клэр нет. Я пытаюсь высмотреть ее среди деревьев, но не вижу ни малейшего движения.

– Клэр?

Она исчезла.

Я разочарованно прохожу мимо строя девушек с бельем. Они склоняют головы и растягивают губы, демонстрируя зубы в подобии улыбки. Даже худшие из моих притворных улыбок выглядят более естественными.

– Доброе утро, – щебечут они. – Доброе утро. Доброе утро.

Некоторые из них уже закатали рукава и готовятся погрузить мокрую одежду в ручей. Я вижу голую кожу и уродливый стянутый шрам на внутренней стороне предплечья одной из них. Это толстые вспухшие полосы в форме буквы Х – две широкие бледные линии, похожие на двух пиявок. Я готов уже не обратить на это внимания и пойти дальше, но тут замечаю такой же у другой девушки. Вернее, два таких же.

Я останавливаюсь. Смотрю на шрамы. Понимаю, что это. Понимаю, что сделали с девушками.

Их заклеймили.

Девушка ловит мой взгляд и быстро опускает рукав, чтобы прикрыть шрам. Но только левый, правый все еще закатан выше локтя. Но на правой руке тоже есть метка. На этот раз не шрам от ожога, а странная татуировка:

– Как тебя зовут, – спрашиваю я.

Она вздрагивает от звука моего голоса и застывает как вкопанная. Все остальные тоже застывают.

– Доброе утро, господин, – говорит она, улыбаясь в землю. Ее голос слабеет от страха.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я так мягко, как только могу.

– Нам не положено говорить с тобой, – отвечает она, нахмурясь.

– Почему нет? – я стараюсь говорить спокойно и уверенно. – Только твое имя. И все. Как тебя зовут?

– Дебби, – бормочет она, помолчав.

– Дебби, – повторяю я, и она подпрыгивает, услышав свое имя от меня, – что это?

Она поднимает глаза и видит, что я указываю на татуировку.

– Это моя Метка Отличия, – отвечает Дебби, опустив глаза.

– Что такое Метка Отличия? – спрашиваю я.

Но она не отвечает. Выбившиеся из прически пряди волос дрожат на ветру.

– Что такое? – спрашиваю я. – Почему ты не…

– Оставь ее в покое.

Все пораженно охают и опускают голову еще ниже. За исключением девушки, которая это сказала. Она смотрит прямо на меня. Я вижу в ее глазах страх. Но за страхом есть что-то еще. Что-то твердое, как камень, несгибаемое. Но только на мгновение. Затем она опускает голову и смотрит на землю.

Я пристально смотрю на эту девушку. Она самая высокая в группе, но и самая худая. Ее нос и щеки покрыты россыпью веснушек. Но не это в ней самое заметное, а левое предплечье. Там четыре крестообразные метки. Жестокие уродливые метки, будто металлические инструменты вспахали ее кожу.

Потом она снова поднимает глаза и встречает мой взгляд. Без застенчивости. Без стыда.

Вместо этого я замечаю робкую, несмелую искорку… надежды.

– Что это? – спрашиваю я, указывая на метки.

– Их называют Отметками Взыскания.

Я смотрю на ее правую руку. Кожа чистая, нет никаких татуировок в форме улыбающихся лиц.

– Почему у тебя эти… Отметки Взыскания? Что они значат?

– Пожалуйста, – все, что отвечает она. Тихо, но твердо.

– Что?

– Если я отвечу, – говорит она, – я нарушу Правила. А если я нарушу Правила, то их нарушим мы все. Так гласят Предписания. Виновны как соучастники. Нас всех накажут, не только меня, – она опять поднимает на меня взгляд, в котором читается мольба. – А некоторым из нас дорого обойдется еще одно взыскание, – она понижает голос. – Так что, пожалуйста, пожалуйста, оставь нас в покое. Дай нам заниматься своими делами.

Я отступаю на шаг, не очень понимая, что делать дальше. Она идет вперед.

– Идемте, девочки, – говорит она, и все выходят на деревянные мостки, их шаги гулко отдаются по дереву.

Я возвращаюсь на дорогу, ничего не понимая. У меня в голове куча не до конца сформулированных вопросов, на которые я вряд ли получу ответ. Яркие цвета деревни приветствуют меня: цветастые платья девушек, идущих по дороге, ярко-красные пятна кирпичных труб, кричащие желтые оконные рамы. Прежде чем свернуть, я смотрю обратно на мостки. Все девушки опустились на колени, вытягивают одежду из своих корзин и трут в реке. Только девушка с веснушками все еще стоит. Она повернула голову набок, но я знаю, что она внимательно следит за мной. Наконец она тоже склоняется над стиркой.

Все утро я хожу по деревне, делая вид, что просто прогуливаюсь. На самом деле я во все глаза ищу… Не знаю, что-то. Что угодно, что выглядит странно. Но везде все одинаково – группы девушек, приступающих к дневной работе. Они тащат мешки с мукой на кухню, присматривают за играющими детьми на детской площадке, сколачивают мебель в столярной мастерской, несут молоко в ясли – к рядам младенцев, вопящих в своих колыбельках. Когда мои ноги устают, я сажусь на площади и со скамейки наблюдаю за жизнью деревни. Греясь на солнце, я иногда слышу клекот низко пролетающих орлов, галдеж детей, звон посуды, доносящийся из кухни. Легко позволить этому спокойному ритму захватить тебя, поддаться этим теплым цветам, этим сладким ароматам, доносящимся из кухни. Я почти начинаю понимать, каким образом Эпаф и другие ребята позволили себя одурачить.

Я возвращаюсь мыслями к отцу. Сколько раз он ступал на каждый из камней у меня под ногами? Сколько раз брался за дверные ручки, которые я поворачиваю? Держал ли он в руке вилку, которой я ем? Его следы повсюду, хоть и не видны. Я чувствую его присутствие здесь, чувствую, что он смотрит на меня и как будто пытается что-то сказать.

К тому моменту как Сисси меня находит, я чувствую себя сонным и, несмотря на все, почти довольным жизнью. Она напряжена и садится рядом со мной прямая, как будто проглотила аршин.

– Я не могу найти ребят, – раздраженно говорит она.

– Ты проверяла в обеденном зале? – сонно бормочу я. – Это место, где вполне вероятно обнаружить Бена.

– Нет его там, – вздыхает она. – И так все время. Каждый день они куда-то пропадают, обнаружив что-нибудь интересное в одном из уголков деревни. Я не успеваю за ними, Джин. Кажется, я их теряю.

– С ними все в порядке.

– Я знаю, – отвечает она. И добавляет тише: – Точно? А с нами?

Я выпрямляюсь и моргаю, чтобы прогнать сон:

– Надо спросить у кого-нибудь, где они.

Сисси фыркает:

– Удачи. Девушки мне ни на один вопрос не ответили. Они на меня даже не смотрят. Разве что бросают злобные взгляды, когда думают, что я не вижу. Вероятно, из-за того, что я нарушаю очередное их драгоценное Правило.

В этот момент мы слышим возбужденный крик Эпафа. Его тощий силуэт появляется на дороге.

– Сисси! Ты должна это видеть Ты просто должна это видеть! – он останавливается рядом с нами, подняв облако пыли.

– В чем дело? – спрашивает Сисси. – Успокойся.

– Как тут успокоиться, – отвечает он, тяжело дыша. Не удостоив меня даже взглядом, он хватает Сисси за запястье. – Пошли, – он разворачивается и тянет ее за собой.

Сисси вырывает руку:

– Не думаю.

Эпаф оборачивается, по его лицу пробегает тень обиды. Он бросает быстрый взгляд на меня, а потом снова смотрит на Сисси:

– Ты действительно должна это видеть.

– Что?

– Нет, это потрясающе. Я встретил класс детей на экскурсии и увязался за ними. Не поверишь, что я увидел.

– Ладно, я пойду с тобой. Только постарайся не вывихнуть мне руку.

Он пожимает плечами и идет вперед, ежесекундно оглядываясь и убеждаясь, что Сисси никуда не пропала. Мы идем по извилистой тропинке мимо здания школы.

– Куда ты нас ведешь? – спрашиваю я.

Он не обращает на меня внимания, только ускоряет шаг, идя к зданию странной формы, которое я видел вчера ночью. К тому темному зданию, куда старейшина отнес новорожденного.

– Эпаф, что это за здание? – спрашиваю я, но ответа снова не получаю.

Около двадцати детей стоят у закрытых двойных дверей. Две девочки постарше – учителя? – спокойно беседуют со старейшиной. Мы подходим, и все поворачиваются к нам.

– Вы не поверите, что там внутри, – говорит Эпаф, облизывая губы.

Старейшина тоже поворачивается к нам.

– Это ясли? – спрашиваю я его.

– Простите?

– Разве не сюда относят новорожденных?

Его лицо каменеет.

– Ничего подобного. Ясли там, – он показывает в сторону деревенской площади. – Это Дом Пустоши.

– Дом Пустоши? – переспрашиваю я. – Я видел вчера, как сюда отнесли ребенка.

Он смотрит мне в глаза.

– Мы не обсуждаем рождения. Это против Правил, – он отворачивается.

Я хмурюсь и собираюсь задать еще один вопрос, когда двойные двери распахиваются и из них выбегают школьники, моргая от яркого света. Лица у них бледные и перепуганные, как после просмотра фильма ужасов, слишком страшного для их возраста.

– Эпаф, – спрашиваю я. – Что там внутри?

Но он слишком возбужден, слишком занят тем, чтобы подобраться поближе к Сисси, и не слышит меня.

Самый молодой из старейшин шепотом переговаривается с другим, время от времени поглядывая на нас. Наконец они оба кивают, и нас, в шеренгу по одному, заводят внутрь. Окованные железом двери закрываются за нами, погружая во тьму. Что-то металлическое скользит по двери снаружи, и наступает тишина. Мы внутри, и мы заперты.

– Не бойтесь, не бойтесь, – шепчет где-то в темноте Эпаф дрожащим от нетерпения голосом. – Сисси, это действительно потрясающе.

Одна из учительниц говорит:

– Сейчас откроются внутренние двери и мы попадем в небольшой зал. Идите осторожнее, там еще темнее, чем здесь. Садитесь на втором ряду. Я дам вам химические фонари. Не включайте их, пока я не скажу.

Дверь с металлическим грохотом открывается. Мы все проходим внутрь. Мне вкладывают что-то в руки. Что-то мягкое, длиной около фута. На ощупь похоже на трубу из мягкого пластика. Видимо, это и есть химический фонарь.

Мы заходим внутрь, движемся на ощупь вдоль полукруглой скамейки и садимся. Ко мне приближается какая-то темная фигура.

– Вы, трое, – говорит нам учительница, – у нас есть специальные места для таких высоких гостей, как вы. Обычно там позволяют садиться только старейшинам, но для вас мы сделаем исключение.

Мы с Сисси и Эпафом встаем и идем на первый ряд. Скамейка старейшин шире и снабжена бархатными подушками.

Сзади доносится голос учительницы:

– Добро пожаловать на очередную экскурсию в Дом Пустоши. Как всегда, цель нашего визита – вспомнить о жестоком мире, за которым мы призваны наблюдать, вновь воспламенить в нас сознание важности нашей Миссии. Напомнить реальность того, о чем мы можем забыть и счесть просто разговорами.

Эпаф рядом со мной подпрыгивает на месте от нетерпения.

– А теперь, – говорит учительница, – возьмите свои фонари, переломите их пополам и бросьте как можно дальше вперед.

Со второго ряда тут же доносится серия щелчков и поднимается зарево зеленого света. В ту же секунду яркие зеленые огни проносятся у нас над головами и врезаются в стеклянную стену впереди. От ударов расплескивается зеленая жидкость, которая стекает по стеклу и освещает его. А также то, что находится за стеклом, в закрытой стеклянной камере.