Текст книги "День Дьявола"

Она поцеловала меня и попросила отвести ее в спальню.

Лестница в углу кухни вела наверх. Ступеньки были крутыми и узкими, на лестничной площадке ярко горела лампочка.

Комната Отца выходила во двор, а Старик из своего окна видел примыкающее к ферме поле и уходящую вдаль дорогу. Его комната была открыта и дверь подперта, чтобы проветрить помещение. Я видел, что отец уже разобрал постель и вытащил матрац. Он, скорее всего, бросил его за амбар, туда, где валяются старые шины. С глаз долой – из сердца вон. Такое расточительство, конечно, дается ему с трудом, но держать в доме постель мертвого было делом крайне неоднозначным.

В конце-то концов, все, что принадлежало Старику, придется когда-нибудь разобрать, все вещи рассортировать и определить без всяких сантиментов, что пригодно, а что – хлам. Упаковать целую жизнь – процесс долгий, он состоит из множества отдельных фрагментов. Вещи переживают человека, и, уходя, каждый передает потомству целый музей разрозненных предметов. Так, наверно, было, когда умерла мама (куда делся исландский свитер? а панама?), просто я этого не помню.

– Тебе будет не хватать его? – спросила Кэт, положив голову мне на плечо.

Она знала, как все происходило между нами, хотя не понимала, почему он так отстранился от меня.

Но я объяснял ей, что в представлении Старика, если ты повернулся спиной к Эндландс, то лучше так и оставайся. Он не то чтобы отрекся от меня – так, возможно, было бы даже легче, – но просто стал равнодушен к моей жизни. Он больше не называл меня Джонни-паренек, с тех пор как я почти десять лет тому назад уехал учиться в университете. Когда я звонил и он брал трубку, он сразу звал Отца, а когда я приезжал на ферму помочь, он обращался со мной как с новичком. Я мешал ему и раздражал его.

Мы пригласили его на свадьбу, но я предупредил Кэт, чтобы она не особенно надеялась, что он приедет. Разумеется, я ошибся, как оказалось позже, и ее оптимизм был вознагражден, когда он появился в компании всех остальных. И тем не менее, во время церемонии бракосочетания он сидел, сложив руки на груди, а позже держался в отдалении и курил, пока фотограф (вспыльчивый родственник Кэт, дядя Нейл) загонял народ то в один кадр, то в другой. Однако торжество продолжалось, и после четвертой выпитой до дна пинты Старик немного оттаял, особенно когда Кэт помахала ему из другого конца бара, приглашая присоединиться к нам. Как все женщины, она не могла удержаться от смеха в ответ на его шутки и не отводила взгляда от его глаз. И Старик, как и большинство мужчин, упивался ее вниманием, блаженствовал, если она в разговоре дотрагивалась до его руки. Ему нравилось, как она восхищалась его костюмом, как проводила тыльной стороной руки по его галстуку. Когда она отошла, чтобы поболтать с кузенами из Колчестера, он проводил ее долгим взглядом.

А потом толкнул меня локтем и что-то сказал, но тут как раз на сцену вышли музыканты, и я не расслышал что именно. Тогда он приблизил губы к моему уху и, обдав меня запахом пива, повторил:

– Я говорю, Джон, повезло тебе, мерзавцу. Смотри, не опаскудь все.

После чего опрокинул еще одну пинту и пошел потоптаться под песню Элвиса с кем-то из тетушек Кэт. Ну и, конечно, все были от него в восторге.

&

Комнату на чердаке превратили в склад всякого старья, когда я уехал из Долины, так что две раскладушки Отец поставил для нас среди коробок с моими детскими книжками, которым не нашлось места на полках: подшивками изрядно зачитанных комиксов с 1966 по 1973 год, детской энциклопедией по флагам, викингам, справочником «Путешествуем по стране».

Книги в доме всегда были моей епархией. У Вигтона я отдавал карманные деньги именно за них. На день рождения и Рождество я всегда просил подарить мне книги. И Старик время от времени являлся домой с целым ворохом потрепанных книг в мягкой обложке, которые он купил у кого-то в «Пастушьем посохе». Должен сказать, не все они подходили для впечатлительного двенадцатилетнего подростка.

Раздевшись, Кэт принялась разглядывать книжные полки. Склонив голову набок, она читала названия тех книг, которые освещались через окно в крыше: рассказы о великанах, медведях и отважных собаках.

– Надо взять кое-что отсюда домой, – предложила она. – Пригодятся, когда маленький родится.

– Или оставим их здесь, – сказал я.

– Ты имеешь в виду, чтобы читать ему, когда мы будем приезжать сюда?

– Очевидно, – ответил я.

– Мы можем приезжать, когда захочешь, ты же знаешь, – сказала она. – Я не собираюсь держать тебя взаперти в Саффолке. К тому же мне здесь нравится.

Она улыбнулась сама себе, разглядывая в зеркале свое отражение. Отец повесил его на чердачных перекрытиях на манер птичьей клетки. Он наверняка подумал, что вот, приезжает женщина и поселится здесь, а все женщины хотят знать, как они выглядят. Кроме того, женщинам нравится, чтобы в спальне было красиво, поэтому он нашел ей ночной горшок, разрисованный цветочками.

Кэт дрожала от холода под одеялом и придвинулась ко мне, перекатившись через щель между раскладушками. Странное чувство охватило меня: в своей детской спальне я лежал теперь с женой, беременной, и смотрел на те же самые книжки, что всегда стояли на полках. Я слышал прежние, знакомые звуки, доносящиеся из Долины: рокот реки в ущелье, лай собаки Дайеров, – а ветер в рябинах у холмов и дальше, в пустошах, шумел, как шумит морской прибой.

Дождь прекратился, и все, что выпало за вечер в пустошах, теперь с грохотом неслось по ущелью. Но за этим грохотом слышался голос реки, и казалось, будто она намного шире, чем была на самом деле, как если бы протекала под окном, но одновременно и на далеком расстоянии. Шум воды странно распространяется в Эндландс. Адам всегда это говорит. Река не может подняться выше гор и поэтому мечется от одной стороны Долины к другой, как птица, залетевшая в дом.

– Что бы подумал Старик, узнав, что у нас будет ребенок? – сказала Кэт. – Он бы радовался за нас?

– Конечно радовался, – ответил я.

И не только это. Он бы думал, как стал думать я, как только узнал о беременности Кэт: этот ребенок принадлежит Эндландс. И на нас с Кэт лежит долг – вернуться и жить здесь.

Она обвилась вокруг меня, одной рукой обняла меня за плечи, касаясь лопаток. Холодная нога терлась об мою голень.

– Бедная Грейс, – сказала она. – Будем надеяться, что у нашего мальчика будет жизнь веселее, чем у нее.

Где-то под деревьями у моста Бисли заскулила исхудавшая от голода лисица. А дальше, в пустошах, как мне показалось, слышалось стенание оленей.

Похороны

Несколько дней подряд я рассказываю Адаму про карты пастбищ Старика. Каждый год в октябре перед Загоном овец Старик приходил на кухню, вытаскивал из буфета тетрадь и заново вычерчивал границы нашей земли.

Для карт он брал большие листы пергамента для выпечки, чтобы со старой карты можно было скопировать новую с необходимыми поправками. Вычерчивалась вся Долина, от двух берез до руины стены на пустошах, где кончались наши пастбища.

Начинал он с деревни. Взяв карандаш, он тщательно наносил на бумагу дома, останавливаясь где-нибудь между Нью Роу на одной стороне реки и Девятью домами – на другой, чтобы подточить карандаш. На каждом из домов он надписывал имена обитателей, и добавленное имя или отсутствие прежнего указывало на рождение или смерть. Оглядываясь далеко в прошлое, можно обнаружить имена, которые никто больше в деревне не носил: Клифтон, Булс-нейп, Калдер, Миттон. Эти семьи либо переехали куда-то, либо сам род прервался в связи с браком, как, например, это произошло с Кервенами. Их имя исчезло с карт, когда отец Анжелы, Генри, умер, а ферма перешла к ней и Джиму, за которого она через два года вышла замуж.

Это событие, вне всякого сомнения, было вполне эпохальным. Кервены жили в Долине очень давно, и Генри вместе с Джо Пентекостом и Верноном Дайером сыграл решающую роль в покупке Эндландс у собственников земли в 1920 году. С тех пор каждый год примерно в годовщину приобретения земли чертили новую карту.

В те годы, сразу после Великой войны, рассказывал Старик, когда у богатеньких уже не было столько денег, как раньше, они закрывали свои крупные поместья, чтобы сократить убытки, которые приносила им недвижимость, вместо того чтобы выбрасывать деньги на ветер. Эндландс тогда продавали задешево. И тем не менее приобретение этой земли было явно не по средствам трем фермерским семьям.

По словам Старика, обвинения в браконьерстве циркулировали в Андерклаф постоянно – много лет никто не приезжал в лес или на пустоши охотиться, так что для того, кто вознамерился тайно поживиться, дичи там хватало. Но для нашей цели пары кроликов или тетерева явно не хватило бы, да и мы все-таки не были ворами. Мы просто обеспечивали возможность это делать тем, кто был таковым.

Старик вспоминал, как под конец дня из Клисроу и Варили являлись продавцы дичи в сопровождении нескольких одинаково выглядящих молодцев с ружьями и совали Джо Пентекосту и остальным по пол-гинеи за часок-другой в лесу. На следующий день в витрине магазина можно было увидеть и фазана, и куропатку, и зайца. А еще приходили скучающие без войны молодые люди с винтовками. Они хотели поохотиться на оленя и с готовностью платили Старику, чтобы тот проводил их через пустоши к самым богатым дичью местам.

Но и этого не хватало, чтобы выкупить землю.

– Теперь она наша, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Остальное не имеет значения.

И подвигал стул поближе к столу, в очередной раз подточив карандаш.

Именно вычерчиванию границ нашей земли Старик уделял больше всего внимания. Участки Эндландс отнюдь не были разделены на аккуратные прямоугольники с ровными границами. Нет, они были стачаны на живую нитку, а краями им служили зигзаги ущелий. Так разделили землю викинги, появившиеся в Долине много веков назад. Они первые поселились здесь. Это были люди гор и люди моря, и когда викинг начинал отмечать границу своего участка земли, рассказывал Старик, он начинал от вершины горы и спускался до самой воды.

– Наши три фермы, если присмотреться, Джонни-паренек, как раз такие, – говорил он. – Мы живем, как жили викинги.

Таким образом, Эндландс очерчивались извилистой линией, проходившей вдоль хребта Кайт Фелл над фермой Дайеров и по Волчьему холму над нашей фермой. Оттуда линия шла по пустошам вдоль Стены через Долгий кряж, нависавший над фермой Бисли, и резко поворачивала вниз, к начальной точке у Сал-ломского леса со стороны деревни.

– Никто не подвинет эту линию, Джонни-паренек, – говорил Старик, в очередной раз показывая мне границы Эндландс. – Никому не позволяй даже пытаться. Эта земля куплена честно, без обмана. Если кто станет говорить тебе что-то другое, даже не слушай.

Когда контур был нанесен, Старик снова затачивал карандаш и принимался заполнять чертеж деталями. В дальнем конце Долины высились Три сестры – Фиенсдейл, Витмор и Бливезер, – глухое, непроезжее место, ограниченное со всех сторон высокими горами, там и сям расщепленными выходами скальных пород. Задокументировать необходимо было все до мелочей, все причудливые уголки полей и болот, все особенности, такие, например, как Гнилая Петля – конической формы вырост, покрытый травой, посреди реки, огромной подковой огибающей его на пути к Салломскому лесу. Или Дорогу Жнецов, которая на самом деле вовсе не дорога, а обсаженная с обеих стороны кустами насыпь между двумя сенокосными лугами.

Все эти фрагменты ландшафта едва ли менялись из года в год, но были и те, что требовали наблюдения и контроля, а это значило, что Старик брал тетрадь и рулетку и отправлялся на место. Причем делать это надо было не столько ради грядущих поколений, сколько из чисто практических соображений.

Берега реки, которые соединял мост Бисли, постепенно размывались, и, рано или поздно, их придется укреплять. Равным образом дорогу через топи могут повредить наводнения, и нам нужно знать, где возводить заграждения или расширять рвы. Ясеневую рощу в Салломском лесу следовало как следует расчистить, деревья пересчитать и старые вырубить, если мы хотим запастись дровами на зиму, чтобы хватило на несколько лет. Ясень всегда был предпочтительнее, по сравнению с дубом или буком. Он хорошо горит, даже если не до конца высох и еще оставался зеленым. Когда приходится мириться с постоянными дождями, это полезное свойство. Дожди заливают реку и переполняют ущелья, так что потоки воды вырываются из русла и обрушиваются с гор на фермы.

Деревянные заграждения были построены еще во времена Старика, прорыты каналы для отвода дождевых потоков в реку, но не всегда они справлялись, а кроме того, их, естественно, постоянно нужно было содержать в исправности, как и все здесь. Сколько раз мне приходилось обновлять доски заграждений и вычерпывать ил из сточных канав.

Мы – пастухи не только овец, но и воды, говорю я Адаму.

И всегда ими были.

&

По словам Старика, Пентекосты появились в Долине раньше всех. Мы были прямыми потомками викингов, прибывших сюда из Ирландии. Когда Вильгельм Завоеватель отдавал эти английские земли семье Боньё-Ласи, мы уже больше ста лет фермерствовали в Эндландс.

Адам называет их Бонжур-Лази. Они были друзьями короля? – спрашивает он. По-другому не бывает, если у тебя две фамилии, объясняю я.

А они были богатыми? – спрашивает он.

Достаточно богатыми, чтобы безвозмездно передать свою землю церкви, говорю я.

С размахом отдавали. Акры и акры. Заплатили землей за благополучный переход на небо, когда придет время, но, вероятно, они были довольны, что кто-то другой вместо них будет присматривать за этой северной глухоманью.

В низинах вдоль реки Риббл тянулись неплохие заливные луга, на них аббатство выпасало овец, чья шерсть отправлялась потом на рынки Брюгге и Венеции. Но вересковые пустоши приносили мало пользы. Дубовые рощи с буковыми вкраплениями были слишком густыми, чтобы расчищать их под поля, а горные пастбища годились только для выпаса грубошерстных овец, и лучше всего их было поручить пастухам, которые уже там жили. Монахам не особенно хотелось отправляться самим в пустоши. Есть там что-то гибельное, утверждали они. Вдалеке на скалах им виделись какие-то непонятные фигуры, а из болот доносились странные звуки. Когда они приходили туда собирать хворост и дрова для аббатства, они и в лес старались далеко не заходить. Там таилось что-то худшее, чем волки, нечто, нацеленное гнаться за ними дальше, по открытому пространству.

Вот почему они построили часовню на краю Леса – не только укрытие от дождя и ветра, но и заставу. Что бы ни преследовало их под деревьями, оно уберется обратно, когда увидит присутствие Бога в Долине.

Трудно представить, говорю я Адаму, но в те дни перемены происходили с медлительностью горообразовательных процессов и жизнь одного поколения Пентекостов ничем не отличалась от жизни предыдущих или последующих. Они разводили овец ради мяса и шерсти, вносили маленькое вспомоществование в церковную казну и век за веком жили своей бедной, короткой жизнью.

Разумеется, продажа шерсти не всегда шла гладко. Бывали потрясения из-за войн, повышались налоги, но все это не настолько влияло на бизнес, чтобы полностью остановить его, и не настолько, чтобы люди перестали богатеть. Даже когда явился друг Генрих[16]16
  Генрих VIII Тюдор – король Англии с 1509. Больше всего известен своим прямым участием в английской Реформации, что сделало Англию в большинстве своём протестантской нацией, и необычным для христианина числом браков – всего у короля было шесть жён, из которых с двумя он развёлся, а двух казнил по обвинению в измене. Возглавив религиозную реформацию в стране, в 1534 году, будучи провозглашённым главой англиканской церкви, в 1536 и 1539 годах провёл масштабную секуляризацию монастырских земель. В течение 1535–1539 годов специально созданные Генрихом комиссии закрыли все монастыри, действовавшие в Англии. Их имущество было конфисковано, братия изгнана. В эти же годы по приказу короля были вскрыты, ограблены и осквернены мощи многих святых. – Примеч. пер.


[Закрыть]и разрушил аббатство Риббл так основательно, что камня на камне не осталось, желающие набить себе карманы никогда не переводились. У Боньё-Ласи, возможно, отобрали земли (или же их казнили за измену во время Благодатного паломничества)[17]17
  «Благодатное паломничество» (англ. Pilgrimage of Grace) – произошедшее в 1536 году крупное восстание, начавшееся в Йорке, а затем перекинувшееся на всю северную Англию. Главными причинами бунта стали разрыв Генриха VIII с Римско-католической церковью и повсеместное закрытие католических монастырей с секуляризацией их земель. – Примеч. пер.


[Закрыть], а монахов прогнали с полей, но протестанты Эштоны уже были тут как тут, чтобы занять их место и забрать себе овец.

Эштоны разбогатели, размером богатства они превзошли аббатство, не в последнюю очередь благодаря тому, что были ловкими и осмотрительными дельцами. Они быстро сообразили нанять ткачей-гугенотов, сбежавших от тисков и костров Инквизиции[18]18
  Фландрские и французские ткачи, исповедовавшие кальвинистскую веру. Сбежали (ок. 1685 г.) от религиозных преследований в Англию (50 тыс. человек). С них начинается быстрое развитие шелкоткачества в Англии. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Эштоны быстро выкупили землю в Линкольншире и Норфолке и, таким образом, смогли разводить овец не только для суконной, но и для камвольной пряжи и тем самым повысить прибыли.

Они сумели извлечь приличный доход даже из производства грубых шерстяных тканей от ворсистых овец, пасущихся на их северных пустошах, поскольку закон обязал всех бедняков носить одежду именно из этих тканей.

Как раз с этих прибылей они построили Браунли Холл над Вайрсдейльской долиной, там, где просека переходит в приятные глазу равнины. В школе нас как-то возили туда на один день в связи с темой истории родных мест и провели табуном по пропахшим плесенью комнатам, со стен которых на нас взирали изображенные на огромных портретах бородатые купцы в чулках и одеждах, подбитых горностаем.

Бизнес Эштонов активно развивался чуть более века, а потом гражданская война оставила их и других торговцев шерстью без рабочей силы. Последовавшая за этими событиями череда суровых зим и дождливых летних сезонов угробила их северные пастбища. Фермеры в Эндландс остались там жить, но семья Эштонов перебралась на юг – жить и умирать в местах с мягким климатом.

К тому времени, как последний Эштон, Мэтью, покинул в 1805 году этот мир, семейное состояние заметно иссякло, и, поскольку последующие поколения продолжали распродавать все то, чем семейство когда-то владело, в конце концов у них не осталось ничего, кроме Браунли Холла и поместья в Брайар-дейльской долине.

Не имея наследников, Мэтью завещал все своему племяннику, Эдгару Деннингу, виноторговцу из Лондона. Но полуразрушенный дом и пара акров болотистых пустошей были ему неинтересны, и он поступил так же, как Эштоны, когда они сбежали в Кот-сволдс, – получил причитающееся ему наследство, ни разу не съездив на север.

Это не значит, что он выбросил семейную собственность, как сломанные часы. Вовсе нет, он был весьма проницателен и, увидев возможность получить деньги, воспользовался ею. Он представил себя как нового владельца земли, увеличив размер ренты, и на следующий год еще раз.

Много лет фермеры обращались к нему с просьбой считать Эндландс одним участком земли, а не тремя, чтобы установить размер аренды по более низкой ставке и разделить ответственность по ее уплате. Но по той или иной причине – всегда, впрочем, финансовой – просьба упорно отклонялась.

Тогда три семейства нашли способ позаботиться о том, чтобы все они смогли сохранить свои дома. Каждую осень они забивали овец, свиней, коров и гусей, а мясо распределяли поровну. Все, что добывалось браконьерством в пустошах или в Салломском лесу, быстро продавалось подпольным образом на следующий же базарный день в Клисроу, а полученное делилось на три части, так что, когда сборщик арендной платы в очередной раз стучался в их двери, у всех были деньги, чтобы ему отдать.

Ничего не изменилось, когда Джо Пентекост вместе с остальными выкупили Эндландс в 1920 году. Фермеры по-прежнему заботились друг о друге. Мы делили все что можно. Если появлялась в чем-то нужда и это можно было одолжить, покупка не делалась. Изгороди ставились, чтобы держать скот, а не отделяться от соседей. По сути, три семейства стали тесно связаны, делая Эндландс практически полностью независимым хозяйством, и до сих пор оно таковым и остается. За пределами долины мир может рухнуть, но мы здесь не обязательно услышим грохот. Именно это дается каждому новому поколению со времен Джо Пентекоста – возможность жить по собственным правилам и не быть вынужденными плясать под чужую дудку.

Но фермер в Эндландс – только хранитель. Тут никому ничего не принадлежит, все передается от одного поколения к следующему. И сейчас точно так же, как и в прежние времена, говорю я Адаму, Эндландс держится на плаву, и тем, кто придет после нас, придется решать, как сохранять устойчивость ферм и дальше. Никто здесь не тратится на страховку, вместо страховых полисов у нас дети.

&

Кэт провела беспокойную ночь и смогла уснуть только к утру. Поэтому я оставил ее спать, а сам спустился вниз и на кухонном столе увидел открытую тетрадь с картами. Отец начал было вычерчивать очередную карту, но, очевидно, его отвлекли другие дела. Я нашел его в подсобке, где пахло, как и теперь пахнет, скипидаром, яблоками и кошками, сделавшими свои дела в отсыревшую обувь. Здесь вешали мокрые дождевики и дичь, перед тем как ободрать ее и поставить печься.

Оконная рама в дальнем конце помещения заросла мхом, и свет плохо проникал внутрь, потому что снаружи выросло терновое дерево. Отец годами собирался спилить его, чтобы стало светлее, но до этого так и не дошло, и я знал почему. Дерево напоминало ему, как и мне, о Маме. Вот одно из немногих навсегда врезавшихся в память воспоминаний того далекого времени: она стоит на заляпанной краской стремянке и тянется к веткам дерева, чтобы собрать мелкие сливы, и пятки у нее поднялись над шлепанцами.

Отец сидел на низкой скамеечке под связками подвешенных к потолку безжизненных тушек кроликов с остекленевшими глазами, а рядом стояла жестяная коробка из-под печенья со щетками и гуталином. Одну руку он засунул в ботинок Старика и счищал складным ножом присохшую к подметке грязь. При этом он надрывно кашлял.

– Отец, давай, может, я это сделаю? – предложил я. – А ты пока пойди переоденься.

Он на секунду замер, поднял на меня глаза и тут жеснова сосредоточился на своем занятии. Предлагать, в общем-то, не имело смысла. Ботинки отца всегда чистит сын.

Ботинки стояли в ряд на полке над банками с краской. В них ходили отцы, и отцы отцов, а за теми их отцы и так до старого Артура Пентекоста, пастуха в Эндландс в те времена, когда Эштоны еще собирали с нас оброк. Колоссальных размеров ботинки его были подбиты сапожными гвоздями, мысы твердые, как кость. Шнурки давно сгнили, и только обрывок торчал в нижних застежках, хрупкий, как сушеный червяк.

На двух других фермах есть такие же полки со старыми ботинками. Не должно быть забыто то, что сохранено, и новые поколения, пришедшие на смену старым, должны помнить, сколько труда было затрачено, чтобы сохранить фермы. Для них. Для нас.

– А кто чистил мамины? – спросил я, увидев рядом с другими ее потертые на мысах ботинки.

– Ты чистил, – ответил Отец. – Просидел тут много часов. Я не мог заставить тебя идти в кровать, и Старик нашел здесь тебя спящим на полу.

– Не помню, – отозвался я.

Как мало воспоминаний осталось с того времени. Пробковые каблуки маминых туфель. А вот варенье течет по клеенке на кухонном столе. А вот мы с ней на лугу наблюдаем за чибисами.

– Он бы примирился, в смысле, Старик, – сказал Отец, втирая гуталин в сапог. – Я говорю о тебе и твоей красавице.

– А ты?

– Конечно, Джон, – ответил он.

– Тогда в чем дело?

– Ни в чем.

– Ладно, – сказал я. – Я же вижу. Если это из-за Грейс, то мы ей ничего не говорили, ты же знаешь.

– Мне все равно, – сказал он.

– Тогда потому, что мы сначала сказали родителям Кэт?

– А почему бы вам не сказать им первым? – ответил он. – Вы же живете в двух шагах от них, разве нет?

– Я не хочу, чтобы ты обижался, – сказал я.

– Если я начну обижаться из-за таких вещей, Джон, – заметил он, – это значит, что я маюсь от безделья.

– Просто они пришли к нам в гости, и было бы странно не сказать им.

– Я так понимаю, ее мать довольна и счастлива? – спросил он.

– А ты как думаешь?

Он невесело засмеялся.

– По крайней мере, у вас есть, кому помочь, – сказал он.

– Есть кому вмешиваться в нашу жизнь, это точно, – ответил я. – Это здесь у нас точно была бы помощь.

– Ну, честно говоря, отличить одно от другого непросто, – заметил он. – Лорел и Анжела не замедлят явиться, как только вы приедете погостить.

– Я имею в виду, если бы мы жили тут.

Он бросил на меня взгляд и взял другой ботинок.

– Завари-ка чайку, – сказал он и принялся отчищать подметку.

Дожидаясь, когда закипит чайник, я присел за стол, раскрыл тетрадь с картами и стал разглядывать то, что начертил Отец. Он успел провести границу Эндландс и наметил дома. На ферме Пентекостов было написано только одно имя – его. Оно выглядело каким-то беззащитным, одним махом его запросто можно было бы стереть.

Вглядевшись, я понял, почему он бросил карандаш. Сначала необходимо было оценить степень ущерба, нанесенного пожаром Салломскому лесу. Лес уже давно нуждался в изучении и оценке, как и ясеневая роща и тропа, ведущая от фермы Бисли наверх, в горы.

Тропа появилась здесь вместе с первыми поселениями. В плохую погоду народ пробирался по ней через Долину до того, как здесь проложили асфальтовую дорогу. Тропу постепенно размывало, так что она то появлялась, то исчезала, напоминая шов на разорванном полотне. Каждый год тропа разрушалась чуть сильнее, и Старик приходил туда и смотрел, что произошло, а потом отмечал изменения на карте.

Тропа уже так давно распалась на отдельные участки, что каждый из них уже получил отдельное название. Над Салломским лесом проходил Высокий Путь, дальше, над фермой Бисли, она уже называлась Свиная Голова, а потом это была просто Дорога Мертвецов, и она на много миль уходила в пустоши.

Вообще-то назвать эту тропу дорогой было бы искажением смысла. Это была не более чем выкошенная полоса в вересках шириной с гроб — такова была уступка, предоставленная Деннингами и указанная в документе, выставленном в Браунли Холл. Как правило, она либо зарастала травой, либо была погребена под снегом. Но однажды, рассказывал Старик, ее использовали прямо по назначению. Дело в том, что Святого Михаила во время наводнений постоянно заливала вода, какие бы баррикады ни возводились, чтобы преградить путь реке. И когда вода прорвалась к церкви и затопила погост, мертвецов пришлось переносить на другой край пустоши, в монастырскую деревню в Вайрсдейле, где церковь была построена на холме и земля, отведенная для захоронений, всегда оставалась сухой. Прогулка в шесть миль даже по равнине – дело непростое, а уж нести труп через пустоши означало передвижение по крутым склонам и участкам черных торфяных болот. Старик поведал мне, что были случаи, когда гробы переворачивались и падали в буераки, раскрывались, и трупы выкатывались, обмякшие, как тряпичные куклы, или же попадали в трясину и тонули, в результате потерянные безвозвратно, а ближайший сухой клочок земли в этом случае мостили булыжником, и это служило покойникам надгробным памятником.

Если волею судьбы возникала необходимость воспользоваться Дорогой Мертвецов, выходить приходилось рано утром, чтобы попасть в Вайрсдейл и вернуться в один и тот же день. Иногда это удавалось, но нередко бывало, что погода внезапно портилась, и так резко, что гроб где-нибудь оставляли и потом за ним возвращались.

– Это правда? – спросил тогда я. Мне не нравилась идея оставлять кого-то одного в пустошах, пусть даже мертвого.

Старик осенил сердце крестным знамением, как делал всякий раз, когда я задавал ему этот вопрос.

– А как же, – ответил он. – Устраивали что-то вроде укрытия под глыбой торфа и прикрывали сверху вереском, сверху насыпали груду камней, чтобы не забыть, где оставили. Я ведь, должно быть, рассказывал тебе про Стэнли Клифтона, Джонни-паренек.

– Нет.

– Он был еще маленький, примерно твоего возраста. Так вышло, что ему кроеной расплющило голову, – начал Старик и изобразил, что произошло, растянув щеки руками в противоположные стороны и цокая языком. – Это произошло как раз, когда после Бури пошли наводнения одно за другим, – объяснил он. – Ты ведь видел фотографии?

– Видел.

Фотографии висели на стене в «Пастушьем Посохе» по соседству с засиженными мухами натюрмортами и изображениями спаниелей – выцветшие черно-белые снимки дороги, залитой водой настолько, что можно было проплыть на лодке, а надгробья на кладбище выглядели так, будто они плавали, как сторожевые буи. Клифтоны прошли пешком около часа, а потом налетела туча, и дождь полил как из ведра. Им ничего не оставалось, как бросить Стенлии вернуться в Андерклаф.

– А когда они вернулись на следующий день, – сказала Старик, закуривая, – гроб был пустой.

– Пустой?

– Ага.

– А куда же девался Стенли?

– Окаянный его забрал, кто же еще.

– Забрал куда?

– А кто ж знает? – отозвался Старик. – Мальца так и не нашли.

– Это точно правда?

– Ты что, не веришь, что Дьявол как раз там и обретается?

Он поднялся и направился к вешалке у двери, где висело его пальто – крепкая такая вещь из ткани в елочку, – которое он надевал, когда отправлялся в «Пастуший посох». Он пошарил во внутреннем кармане, извлек оттуда коробку из-под табака и протянул мне. Надпись была сильно поцарапана, крышку держала резинка.

– Ну-ка, Джонни-паренек, – сказал он, усаживаясь и стряхивая столбик пепла в чашку. – Открой.

– Я не курю, – возразил я.

– Да нет там курева, дурень ты такой, – сказал Старик. – Открывай.

Внутри лежал листок папиросной бумаги, засаленный и покрытый плесенью.

– Я нашел это, когда был в твоем возрасте, Джонни-паренек, – сказал он.

– Что это?

– Погляди.

Под бумагой оказалась маленькая черная ладошка, размером с младенческую ручку, скрюченная, как сгоревший паук.

– Совсем крошечная, – сказал я.

Но было кое-что еще, на что я вначале не обратил внимания.

– Посчитай-ка пальцы, Джонни-паренек, – сказал Старик.

Их было шесть.

&

Пока мы дожидались Кэт, Отец с мотком бечевки и складным ножом направился к холмам.

– Может быть, это подождет, Отец? – окликнул я его из «Лэнд Ровера». Он отмахнулся.

Муха рванулась за ним – инстинкт подсказывал ей, что он сегодня не склоне ее ругать.

Он тоже плохо спал, и когда Кэт, запутавшись в простынях, разбудила меня, я услышал, как он ходит по двору, заходит в хлев к барану, что-то пилит в мастерской, потом отбивает молотком заклинившую деталь в каком-то механизме, и она со звяканьем падает на пол. А теперь вот, при дневном свете, он обнаружил сломанную перекладину в ограде, которую необходимо было починить.

Я смотрел, как он поднимается наверх через куриный дворик. Птицы бросились врассыпную – Муха напугала их, – и, злобно кудахча, они принялись хлопать крыльями. Крутой уклон давался ему с некоторым трудом, видел я, и мне подумалось, что рано или поздно Отца настигнет старость. По-другому не бывает. Он пока еще способен переносить такие тяжести, какие мне едва удавалось поднять, и мог проходить немалые расстояния, но придет время, и, чтобы выбить его из седла, достаточно будет подвернувшейся лодыжки или непрекращающегося кашля, а тогда забота о ферме ляжет на других. Дайеры и Бисли сделают, что смогут, но у них свои заботы, к тому же Анжела, Лорел и Билл тоже стареют. Миновав кустарник, он добрался до ограды и попытался подтянуться. Это не слишком ему удалось: на крутом склоне, где кончалась принадлежащая ферме земля, изгородь и ворота были построены на буграх и в ямах, и, шаткие, они гнулись под ветром то в одну сторону, то в другую. Штормы обрушивались на холмы со страшной силой, чахлые дубы здесь росли согбенными, завихряясь в воронки у самой земли. Отец остановился, чтобы отрезать кусок бечевки, в том месте, где крайние колья частокола выходили на пропитанные влагой каменные террасы. Там цвели рябины, белые, как личико гейши. Дальше рос только вереск, а еще выше не было уже ничего, кроме каменистых гряд и облаков, где кружилась, взмывая в небеса, пара сарычей.