Текст книги "День Дьявола"

Кэт в черном пальто направилась к «Лэнд Роверу». Пересекая двор, она подняла глаза на птиц и обхватила себя руками, чтобы не замерзнуть. Усевшись в машину, она принялась счищать собачью шерсть с черных колготок, а потом опустила солнцезащитный козырек и стала подкрашиваться.

– Я могла бы и не торопиться, – заметила она, переведя взгляд на Отца. – Что он делает? Он же весь вымажется в грязи.

– Он просто старается чем-то себя занять, – ответил я.

– А что он делал ночью? – поинтересовалась она.

– Ты тоже его слышала?

– Ничего ему не говори, – сказала она, роясь в сумочке в поисках помады, – но именно поэтому я не могла заснуть.

Закончив работу, Отец в сопровождении Мухи спустился по склону и отослал собаку в конуру.

– Он только измучает себя, если все-таки не отложит все дела, чтобы выразить свою скорбь должным образом, – сказала Кэт, проводя кончиком карандаша по векам.

– Он скорбит должным образом, – ответил я.

Отец проявлял свою скорбь так, как скорбели всегда в Эндландс, – обратив мысли к ферме и долине, заботясь о благополучии скота. Земле нет дела до смерти отца. Она не будет ждать, пока он наплачется. То, что нужно делать, важнее того, что нужно чувствовать.

– Ему надо было бы отложить дела, – сказала Кэт.

– Может быть, он как раз и отложит их теперь, когда мы здесь, – ответил я, хотя прекрасно знал, что он не собирается ничего перекладывать на нас. Потому что все, что он поручит нам, ему придется доделывать, когда мы уедем. А заканчивать чью-то работу всегда трудно, причем настолько, что ее неизбежно приходится делать заново. А времени у него уже нет – погода быстро ухудшается.

В долине смена времен года подобна вращению мельничного колеса. Проходят День Дьявола и Загон, и местность на короткий период между осенью и зимой погружается в грязь и слякоть. В это время на долину опускаются густые туманы, налетают штормы, и свет в эти мерзостные дни лишь с трудом пробивается сквозь тяжелые тучи. Лес покрывается несметным количеством разных грибков и превращает его в некое месиво, птицы больше не поют. И воспоминания о лете кажутся в эти дни нереальными.

По сути, так оно и было, и когда Отец вырулил на дорогу и мы поехали в сторону деревни, вода в Брайар была все такой же высокой. Река с легкостью обгоняла нас, и ее рыжий, как чай, поток, устремляясь вперед между камней и зарослями чертополоха, после вчерашнего ливня обрушивался вниз со склонов. Бетонные плиты моста Бисли ушли на несколько дюймов под воду, а у Гнилой Петли вздувшаяся вода оторвала от берега крупные куски земли, так что обнажились белые, как кости, корни деревьев, растущих вдоль реки. По мере того как мы приближались к Салломскому лесу, грохот воды слышался слабее – река удалялась от дороги, теряясь среди дубов и ясеней, и направлялась дальше к Гринхоллоу.

Название было самым подходящим для места[19]19
  Greenhollow можно перевести как Зеленая лощина. – Примеч. пер.


[Закрыть], обнаруженного мною в тот день, когда Ленни Штурзакер разбил мне бровь и я заблудился среди деревьев. До этого я всегда избегал заходить в Салломский лес, главным образом потому, что нужно было пересечь поле, где Джим Бисли оставлял пастись лошадей, для того чтобы попасть туда из фермы. Это были беспокойные, неуравновешенные создания, в особенности любимец Джима – старый косоглазый жеребец, который постоянно обретался под отдельно стоящим дубом. Изгнан туда он был за странности в поведении. Я же вообще не слишком любил лошадей. Однажды на шоу в Ланкашире я видел, как человека лягнула кобыла, которую он проводил по парадному манежу, и воспоминание о том, как он пытался удержать свой глаз в разбитой глазнице, долго преследовало меня.

Вода тоже внушала мне опасения. Я неплохо плавал и с удовольствием строил дамбы и бросал камешки выше по течению или доходил вброд до земляного островка, заросшего лютиками, считая это подвигом во имя Родины и Королевы. Но хотя вода при этом едва доходила мне до коленей, если я спотыкался и падал – реке ведь недолго было проведать, что я барахтаюсь, пытаясь выбраться, – и она тут же тянула ко мне свои многочисленные руки. В Салломском лесу, поведал мне Старик, русло протекающей через него реки было глубоким и узким и скорость течения была выше, чем на заливных лугах.

Но, как во всех рассказах Старика, опасности были в той же мере приглашениями, в какой и предупреждениями. Иди и посмотри сам. Тогда поймешь, что к чему.

Долина была моей точно так же, как и его. И наступит время, когда моим делом будет знать о ней все. От неведения нет проку, и от меня ничего не скрывали, когда я был маленьким. Я видел раздутых, как шары, овечьих маток, потому что внутри их гнили, испуская газ, неродившиеся ягнята. Я наблюдал, как ветеринар оттягивает пораженные язвами губы у барана, чтобы взглянуть на кровоточащие гнойничковые струпья. Мне приходилось видеть выпавшие влагалища у овец, животных с поносом, приводящим к смерти, гангренозный мастит на вымени. И не раз мы находили в вересках покалеченных в результате падения овец, когда их уже живьем сожрали мушиные личинки. Такие вещи случались. И могут случиться снова. Потому нет смысла бояться долины или чего-то в ней, вроде старых зловредных лошадей или реки.

Именно за эту мысль я уцепился, когда продирался сквозь Салломский лес, и в какой-то момент понял, что нашел то самое место, о котором мне говорил Старик. Я услышал шум воды задолго до того, как дошел туда. Стволы деревьев окутывала прохладная водяная пыль, в воздухе стояла радуга. И вдруг, почти застав меня врасплох, лес расступился, и моим глазам открылся склон с растущими вдоль его противоположной стороны ивами и березками. Свет под покровом деревьев казался зеленым и тусклым, как кожура у груши.

Все исчезло, когда я скатился вниз по глине. Птицы разлетелись и попрятались в кустарнике, угорь, свернувшийся под водой, как вопросительный знак, заколыхался и удалился прочь, оставив за собой мелкую рябь. Ни одно живое существо, казалось, не пожелало остаться: ни стрекозы, ни оляпки, ни зимородки, сорвавшиеся с темных, пронизанных корнями берегов на противоположной стороне и унесшихся вместе со сверкающим неоновым блеском потоком воды.

Зимородки – самые настоящие воры, говорил Старик. Они украли красивенькие перышки и все время проводят в бегах. Поймай зимородка – и получишь в награду золото, бессмертие или что-нибудь получше. Каков бы ни был приз, я гонялся за ними вдоль по течению, скользя на прибрежной гальке, отчего в воздухе раздавались странные клацающие звуки, эхом отдающиеся среди камней и воды.

В какой-то момент они уселись, качаясь, на одной из нижних веток, а потом снова взлетели, мелькая над водопадом, там, где река всей ширью соскальзывает с черных камней порога и обрушивается с десяти футов, с нескончаемым грохотом разбиваясь внизу. Никаких сомнений в правдивости слов Старика у меня не было. Если бы я упал здесь или спрыгнул вниз, от Джона Пентекоста и следа бы не осталось.

Я мысленно перечислил все, что плавало там:

– старые прялки

– листья и прутики

– засохшие осы

А еще водяные клопы – они так мягко продавливали поверхность небольшой тихой заводи у берега.

Но мальчик, даже тощий, как скелет, не держится на воде. Если под водой есть крупные камни, они раздробят кости. Конечно, если я хочу узнать, что там под водой, я могу потыкать дно длинной веткой – их полно валяется под деревьями. Но если окажется, что там достаточно глубоко, мне придется признать, что остался я на берегу только из трусости.

&

Когда мы прибыли, оказалось, что Билл уже ждет нас в церкви. С ним были Уэсли Беркитт и его сын.

Беркитты уже полвека хоронили людей этого глухого уголка Ланкашира, и деревня Митэмвуд, где располагался их салон (сумрачное понятие, наводящее на мысль о столоверчении, а также о пауках и мухах), стала связываться в умах людей с подготовкой к последнему пути и прочими печальными вещами. О людях преклонного возраста, тех, кто одной ногой уже стоял в могиле, говорили, что они уже на полпути в Митэмвуд. И именно туда грозились отправить нас Штурзакеры, если мы решим настучать на них.

– Позвольте мне еще раз выразить вам свои соболезнования, мистер Пентекост, – сказал Беркитт, пожимая руку Отцу.

Высокий тощий мужчина с бледным лицом, Беркитт внешне, можно сказать, идеально подходил для своей профессии. Скрипучий голос, казалось, свидетельствовал о том, что могильный прах навеки въелся в его гортань. Я всегда думал, что, будь он персонажем романа Диккенса, его звали бы Таллоу или Гритби. Проницательный, хитрый, педантичный.

Его сын, которому в связи с отсутствием Джеффа предстояло быть четвертым у гроба, кивнул из глубины катафалка с давно отрепетированным выражением понимания и сдержанности. Я знаю, что у вас сегодня. Дело печальнейшего свойства. Я не стану просить вас говорить об этом.

– А, это молодой мистер Пентекост, на так ли? – произнес Беркитт, пожимая мне руку и приветствуя поклоном Кэт. – Примите мое сочувствие.

Взяв обеими руками мою руку и считая меня, очевидно, вполне зеленым юнцом, нуждающимся в его наставлениях, он сделал шаг ко мне, желая, по-видимому, поделиться одним из секретов, постигнутым им за долгое время общения с мертвыми.

– Должен признать, – начал он, – что, когда пройдут похороны, станет гораздо легче примириться с утратой.

Он, казалось, ожидал моего согласия, чтобы продолжить говорить дальше.

– Не сомневаюсь, что вы правы, – ответил я.

Он прикрыл глаза и потрепал меня по плечу.

Странно это звучит – примириться с утратой. А что, можно не примиряться? Торговаться? Протестовать? Требовать, чтобы человек вернулся? Смерть забирает все.

Из церкви вышла Лорел со священником, присланным епархией для проведения похорон. Последний действующий священник в церкви Святого Михаила вышел на пенсию задолго до того, как я пошел в школу, и больше его никем не заменяли. Не будут они тратиться ради двух-трех тетушек, вроде Лорел. Если ей хочется поговорить с Господом, пусть отправляется в город.

Священник улыбнулся и протянул руку сначала Отцу, потом мне и Кэт, благодарный, как мне показалось, за то, что появился повод избавиться от миссис Дайер и разговоров о Джеффе.

– Немало людей уже в церкви, – сказал он. – По-моему, тут чуть ли не вся деревня.

– Что правда, то правда, – отозвался Билл, держа руки в карманах. Похороны всегда собирали много публики из Андерклаф, готовой присутствовать где угодно, лишь бы развеять беспросветную скуку.

Бетти Уард с мужем прошли по дорожке и улыбнулись нам, и тут же подъехали Анжела с Лиз и Грейс. Мотор их «Хайлюкса», такого же разбитого, как «Лэнд Ровер» Отца, затих, издав звук, похожий на предсмертный хрип.

Священник поздоровался с Анжелой и Лиз, когда они вышли из машины, и положил ладонь на голову Грейс, благословляя ее. Грейс в это время теребила пуговицы на манжетах. Она выглядела не намного счастливей, чем накануне вечером, и, как только священник отвернулся, провела пальцами по макушке, чтобы стереть ощущение его руки. Тем не менее она надела медальон, подаренный Кэт.

– Тебе очень идет, – сказала Кэт.

Грейс попыталась улыбнуться. Она явно боялась похорон и встала спиной к катафалку.

– Можешь сесть рядом со мной, если хочешь, – предложила Кэт.

Грейс сжалась.

– Тут нечего бояться, – сказала Кэт. – Просто попытайся запомнить Старика таким, каков он был.

Священник подтянул рукав сутаны, чтобы посмотреть на часы, когда через покойничьи ворота торопливо прошли девушки со скотобойни, весело проводившие время в компании Старика в пабе. Их каблучки звонко застучали по выложенной плитами дорожке.

– Пожалуй, начнем, – произнес священник. – Мне предстоит сегодня еще одна ритуальная церемония, и если я задержусь, то, боюсь…

– Вы готовы, мистер Пентекост? – обратился к Отцу Беркитт.

Отец затушил самокрутку и кивнул.

– Садись со мной, Кэтрин, – сказала Лорел. Она взяла Кэт за руку и коснулась ее губами. – Господи, милая, да ты совсем замерзла. Разве у тебя нет перчаток? Хочешь, чтобы холод передался маленькому?

– Со мной все в порядке, – ответила Кэт. – Не беспокойтесь обо мне.

– Привыкай, милая, – вмешался Билл. – Она будет нянчиться с тобой, пока ты не скинешь.

– Так вот, по-твоему, что мы делаем? Скидываем? – возмутилась Анжела.

– Я Джеффа восемь часов рожала, – сказала Лорел.

– Я с Грейс все двенадцать мучилась, – сказала Лиз. – Какое уж тут скинешь.

– Хватит вам, – снова встрял Билл. – Устроили тут соревнование, черт побери.

– Ничегошеньки они не знают, эти мужчины, Кэтрин, милая, – сказала Лорел, покровительственным жестом обнимая Кэт за талию. – Им не понять, что это за боль. Нам, женкам, надо держаться вместе.

Накануне вечером Лорел первая обняла Кэт и погладила ее по животу. Первая дала какие-то советы. Первая забеспокоилась, когда Билл поцеловал Кэт в лоб и приподнял ее и заключил в медвежьи объятия, и высказала опасения, что так недолго и раздавить ребеночка. Отец повел себя точно так, как я и предполагал. Похлопал меня по плечу и выразил поздравления, вроде тех, что он высказывал, когда мне было девять лет и один из наших баранов занял второе место на Чиппинг-шоу[20]20
  Одна из крупных сельскохозяйственных вставок в Великобритании, проводится уже более 90 лет. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Анжела, конечно, радовалась за нас, но обещала Кэт, что та проклянет свои худые бедра, когда придет время рожать. А Лиз предупредила насчет растяжек, недосыпе, распухшей груди, малокровии и кровоточащих сосках.

Пока все болтали и смеялись, Грейс молча сидела за столом. Ее явно смущала поднятая вокруг Кэт суета, и она уворачивалась от поцелуев, когда во всеобщем излиянии чувств кто-то случайно приближался к ней. Но я понимал, что Грейс больше злится на себя, чем на других. Она догадалась, что Кэт беременна, и выболтала свои предположения, не подумав, а теперь расстроилась, что не смогла оставить свои наблюдения при себе. На самом-то деле она собиралась спросить об этом Кэт наедине и разделить с ней радостный момент.

Наверно, Лорел была права насчет ее возраста. Ребенок вырастал, превращаясь в некое агрессивное существо. Это существо ломало и разбивало предметы и попадало в неприятности или выдавало тайны, потому что от этого было больно. Она была одинока и измучена скукой своей жизни. Вполне естественно, что она взбрыкнула. Все дети временами начинают буянить. Даже у Адама, когда он был поменьше, случались такие моменты. Он вдруг начинал кусаться и царапаться без всякой видимой причины. Иногда обращал свою ярость против себя.

Конечно, таким способом он просто привлекал к себе внимание. Посмотри, что я сделал. А теперь спроси меня почему.

Так и с Грейс. Лиз и Анжела всегда были заняты на ферме, а Джефф, хотя он уже не сидел в тюрьме, по-прежнему чаще отсутствовал, чем бывал дома.

И потому она взяла молоток и расколотила зеркало в спальне. Она не хотела в очередной раз увидеть, что ее присутствие замечает только ее собственное отражение.

– Давай, бестолочь, – сказала Лиз и махнула рукой, чтобы Грейс поторопилась – нужно было догнать Анжелу, Лорел и Кэт, которые уже шли по дорожке через кладбище.

Грейс как-то нескладно пошла вперед, оттягивая воротник черного пальто и растирая ноги в тех местах, где ремешки туфель врезались в кожу. У покой-ничьих ворот Лиз схватила ее за локоть и дернула, так что Грейс вскрикнула и метнулась мимо Анжелы, которая уже ждала их у дверей церкви. Лиз взошла на крыльцо, воздевая руки, и Анжела, взяв невестку за обе щеки, расцеловала ее. Они конечно же вспоминали о похоронах Джима. Пирог-то за упокой души Старика они вчера съели, но я сильно сомневался, что они когда-нибудь простят его за то, что он тогда подпортил им поминки.

Весь день он потягивал виски и слишком громко смеялся собственным шуткам. Когда пришли девушки со скотобойни, он завел с ними разговоры и уговорил их выпить с ним несколько стаканов, а взамен спел все самые грязные песни, какие только знал. Отец и Билл попытались увести его в зал, но он отказался, а когда Джефф положил ему руку на плечи и предложил выйти немного прогуляться, он замахнулся на него. Лорел, думая, что он вспомнил бабушку Алису, предложила пойти вместе с ним на ее могилу, но он так ясно сказал, куда ей следует отправляться, что она заплакала. Никто не в состоянии был заставить его угомониться, а когда он завел проигрыватель, Анжела с Лиз ушли домой.

Я учился тогда на последнем курсе университета и приехал из Лондона на поезде. Был январь, и оказалось, что весь север Англии занесло снегом. Отец забрал меня утром на станции и отвез на ферму выпить глоток бренди перед похоронами, но Старик не разговаривал со мной ни тогда, ни весь день потом, до того момента, пока он не зашел в туалет, где я мыл Руки.

Он вроде как зыркнул на меня и встал к писсуару. Недокуренный бычок он зажал в углу рта, расстегивая ширинку.

– Давай я отвезу тебя на ферму, – предложил я.

Не обращая на меня внимания, он выпустил струю, держась одной рукой за кафель, чтобы не упасть. Почти все попало ему на ботинки.

– Анжела уже уехала, – продолжал я. – Я думаю, поминки закончились, как, по-твоему?

– В баре еще подавали, я видел, – отозвался он.

– Будешь пить в одиночку, – сказал я. – Все разъезжаются.

– Их дело, – сказал он. – Я еще с двумя подружками не поболтал.

– Давай выпей за Джима, – сказал я, – а потом домой, а?

– За кого выпить? Святого Франциска этого сра-того, Ассизского? Не собираюсь за него пить.

– Почему? – спросил я.

– А я забыл о нем, – ответил Старик. – Выкинул из головы, да и все.

– Ты о чем?

– Слабак он, – сказал Старик и бросил бычок в лоток с голубыми кубиками дезинфектанта.

– Ему было плохо, – возразил я. – Ты сам знаешь.

– Просто руки не надо опускать, – сказал Старик.

– Жизнь здесь нелегкая, – сказал я.

– А ты-то что об этом знаешь? – Старик спустился с приступки и схватился за держатель для полотенец, чтобы не упасть.

– Я пробыл здесь восемнадцать лет, – ответил я.

– Ага, ну сейчас-то ты не здесь, так?

– Я ничего не забыл, – сказал я, – и знаю, каково здесь.

– И это правильно?

– Я не устранился от дел на ферме, – ответил я.

– Вот слышу, кто-то говорит, – заявил Старик, – а голос не узнаю.

– Не надо так, – сказал я.

И тогда он, схватив меня за галстук, прижал к стене. Рука его, как железная поперечина, сдавила мне грудь. Синие глаза сверлили меня.

Я попытался заговорить, и он отбросил галстук и со всей силы прижал меня щекой к зеркалу над раковиной.

– Гляди на него, – произнес он, – да скажи, кто это, а то я этого говнюка не знаю.

Поверхность зеркала запотела от моего дыхания, и он отпустил меня и открыл дверь. Внутрь ворвались табачный дым, пивная вонь и громкие звуки музыки из проигрывателя.

Когда я умылся и привел галстук в приличное состояние, оказалось, что Отец и Билл уже надевают куртки. На Старика они махнули рукой, и мы уехали, оставив его в баре показывать фокус с монетой девушкам со скотобойни.

Начало года ознаменовалось отвратительной погодой, и мне пришлось везти Отца и Билла назад, в Эндландс, через слякоть и грязный снег. Оба молчали. Наверно, говорить было не о чем.

Думаю, никто из них, даже Анжела, не мог бы сказать, что хорошо знал Джима. Он, как и все остальные, всегда работал во время Окота, Загона овец и Сбора урожая, но по характеру он был скорее наблюдатель, чем говорун. Был счастлив, когда оставался один со своим косым жеребцом или складывал каменные стенки, а рядом отиралась одна из его хромоногих собак и ничто не мешало ему предаваться собственным мыслям.

Мыслям, как оказалось, не всегда благим по отношению к самому себе.

В один из дней в самом начале января он отправился в пустоши и там приставил себе ружье к подбородку.

&

Беркитты вытащили Старика из катафалка, и мы подставили плечи под гроб. Отец оказался ниже всех ростом, поэтому ему дали сложенное несколько раз полотенце, чтобы он положил его, как эполет, на плечо. Но это не слишком помогло: положение гроба не выровнялось, – и нам с Биллом, поскольку мы шли впереди, пришлось сильно сутулиться. Гроб лежал неровно, и его вес постоянно перемещался, если кто-то опускал плечи или приспосабливал шаг к криво лежащему булыжнику, которым была вымощена дорожка. Даже стоя на ровных каменных плитах в церкви, я чувствовал, как гроб своим деревянным углом впивается мне в щеку, как будто внутри Старик перекатился и давил на стенку. Когда мы подошли к каталке у ступеней алтаря, Беркитт без труда снял с меня гроб, положил на крышку венок, сплетенный Лорел, после чего удалился вместе со своим сыном.

Присутствующие допели последние строчки псалма «Пребудь со мной» и заняли свои места на скамьях. Эхо разносило по церкви их покашливание и скрип дерева. Клив Уард с заднего ряда наклонился и положил руку Отцу на плечо. На всех лицах присутствующих застыло одно и то же выражение мрачной отстраненности: смерть есть смерть, но жизнь продолжается.

Сидели семейными группами, хотя некоторые семьи теперь уже перемешались между собой, как на диаграммах Венна[21]21
  Диаграмма Венна – схематичное изображение всех возможных отношений (объединение, пересечение, разность) нескольких, часто трёх подмножеств универсального множества. – Примеч. пер.


[Закрыть]: сыновья и дочери переженились, точно так, как переплелись Дайеры и Бисли, когда Джефф и Лиз образовали пару. Андертоны, Эбботы, Дьюхерсты, Паркеры, Бекфуты, Уарды, Виттоны, Ирби, Торпы. И сотню лет назад, устроив перекличку, можно было бы услышать в общем-то те же имена.

– Ишь, набежали. Вот что значит похороны, – заметила Лиз, когда Бетти Уард принялась бренчать на древнем пианино инструментальную тему псалма.

Священник прошел к аналою.

– Говори потише, – отозвалась Анжела.

– Да ладно, мам, – сказала Лиз. – Кто из них вообще вспоминал о Старике?

– Хорошо хоть проклятых Штурзакеров нет. – Биллобернулся и посмотрел на остальных присутствующих.

– У них хватило порядочности не врать о своих чувствах, – заявила Лиз.

– Люди пришли проститься, вот и все, – сказала Лорел.

– Они пришли поглазеть на зрелище и пожрать задарма, – возразила Лиз.

– Пусть делают, что хотят, – высказался Отец. – Мне все равно.

Он оттянул воротник. Галстук страшно мешал ему. Отцу было удобно только в рабочем комбинезоне, и если бы не приличия, они на похороны пришел бы в нем.

Вчера вечером, когда на свет извлекли старые фотоальбомы, на свадебной фотографии Отец застыл перед церковью в неловкой позе, щурясь от яркого августовского солнца в тот день, когда они с мамой поженились. Но уже вечером, когда они гуляли в «Пастушьем Посохе», галстука на нем нет, жилет расстегнут, а рукава рубашки закатаны до локтя. Мама, со своей стороны, выглядела очень довольной в платье, а не в рабочих штанах. И, господи, они танцевали! Он обхватил ее за талию, она положила руки ему на плечи. Я никогда не знал этих людей. Они когда-то могли существовать, но не в моей жизни.

Их первой обязанностью как мужа и жены было привезти заготовленное в этом году сено, и я видел их фотографии, где они улыбались с тем же самым удовлетворением и беззаботностью, как те давно уже почившие Пентекосты, что смотрели на нас со стен «Пастушьего Посоха». Мускулистые предки в кепках и беретах выстроились в ряд перед телегой, куда погрузили целый стог – кормить скот зимой.

Я знаю, о чем думал Отец, когда они с мамой складывали в амбар кипы сена, потому что я думал о том же, когда женился на Кэт. Он надеялся, что будущее оставит их в покое. Что они смогут незаметно проскользнуть в него и тихо состариться вместе. Они, Том и Джейн, образуют прочную основу, способную выдержать весеннюю стужу и летние наводнения, осеннее неистовство и зимнюю тьму. И они смогут даже пережить гибель животных. А если долина расцветет, как это было в то лето, когда они дали обет любить, почитать и повиноваться друг другу, расцветут и они.

– Так-то оно так, да полный амбар – к ранней зиме, Джонни-паренек, – любил говорить Старик.

Оно, конечно, так, но пословицы в Эндландс нельзя понимать буквально. Не столько предсказания сами по себе, они были признанием непредсказуемости жизни. Хорошее лето ничего не обещает, не гарантирует. Буря может налететь посреди ясного неба.

Мамины фотографии никогда не запирали, и мне не запрещалось на их смотреть, но Отец не любил говорить о ней, поэтому фотографии так и остались образами без содержания. Кэт, как мне кажется, думала, что я имею право что-то знать о маме, но своим молчанием Отец отрицал это право. Верно, что с ним мама была связана намного теснее, чем со мной. Мне было всего четыре года, когда она умерла, и, слава Богу, я был тогда слишком мал, чтобы осознать значение этого факта. Прошло много лет, прежде чем Отец рассказал мне, что на самом деле произошло, но к тому времени я уже забыл, что она имела ко мне какое-то отношение: мама переходила главную улицу, и повернувший у крепости на полном ходу мотоциклист не заметил ее. Говорят, такие вещи происходят мгновенно.

&

Кэт проследила, чтобы в церкви занять место рядом с Грейс, и во время службы уделяла девочке как можно больше внимания: показала ей, какие читаются строки в книге псалмов в тот или иной момент, и улыбнулась, когда увидела, что она во время проповеди рассматривает медальон.

Харолд читал тот же стих, что и всегда на похоронах: о пастыре Иисусе (он и заботу и наставление собственной семьи и друзей считал своим долгом и выполнял его в том же ключе), – но произносил он эти строки с большим энтузиазмом. Скорее всего, священник надеялся таким образом привлечь хотя бы пару душ и направить их на путь спасения. Думаю, тем не менее, что шансы на это у него были невелики.

Так провожали в последний путь всех: методистов и баптистов, конгреционалистов и спиритуалистов. Именно вид с Пендл Хилл на долину Риббл вызвал в воображении идею о том, как великий народ пойдет за Джорджем Фоксом и его квакерами. Но эти серьезные люди в треуголках и сюртуках никогда не имели большого влияния, и уж тем более в Эндландс. Тем не менее они приходили, эти чужаки, и, оказавшись здесь, обретали Бога, как это было с Натаниелем Арнклиффом.

Архитектор по профессии, он участвовал в сооружении множества прядильных производств, благодаря чему торговцы шерстью из Йоркшира сделали себе огромные состояния. Сам Арнклифф был человеком отнюдь не бедным, но в душе не чувствовал себя богаче, чем в те времена, когда он бродил по болотам вокруг родного Галифакса. Он родился в семье набожных католиков. Его двое братьев были иезуитскими священниками в колледже Риббл. Каждую субботу он с женой и детьми ходил к утренней мессе причаститься Тела и Крови Христовых. По идее, в этот день он должен был не делать ничего, кроме как размышлять о таинстве Отца, Сына и Духа Святого, но Арнклифф всегда обосновывал свои субботние прогулки в одиночестве, представляя их как псалмы. В каждой прогулке он видел возможность вознести хвалу Господу или попытаться разрешить какую-нибудь духовную задачу. Почему, Господи, это так? Что есть человек?

Арнклифф вел записи. Все его дневники хранились в Браунли Холле – десяток зеленых кожаных тетрадок размером с колоду карт, которые легко можно было спрятать от непогоды в складках одежды. С дотошностью судебного эксперта он описывал дома и достопримечательности деревень и хуторов, через которые проходил, иллюстрируя свои записи рисунками родников и старых деревьев, птиц, ручьев, полевых цветов и облаков. И всегда он шел в западном направлении, подчиняясь желанию дойти в конце концов до края земли.

В те дни Брайардейльская долина находилась на самом краю Западного райдинга[22]22
  Райдинг – административная единица графства Йоркшир. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Когда я был маленьким, она еще входила в состав Йоркшира. А ланкаширцами мы стали в семидесятых годах, когда джентльмены в прокуренных кабинетах взяли ножницы и перекроили карту Англии.

– В душе мы все равно остаемся йоркширцами, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Брошенными на произвол судьбы йоркширцами.

Йоркширцами, точно. Старая граница проходила по долине, но никто толком не знал где именно. Через Салломский лес? В Андерклаф? Вдоль просеки? Не исключено, что именно границу искал Натаниэл Арнклифф в тот день, когда он заблудился в пустошах над Эндландс.

Безоблачное сентябрьское небо внезапно потемнело, как это часто бывает в здешних местах, и дождь обрушился на землю с такой яростью, что он бросился искать укрытие. Битый час, рассказывал Арнклифф, он шел и молился, пока не услышал блеянье овец, и тогда понял, что наконец добрался до пастбища.

Несколько овец с ягнятами сбились в кучу рядом с руинами стены, остальное стадо бессмысленно таращилось с заросших падубом берегов пруда. Мощный поток низвергался в ущелье, и Арнклифф двинулся вдоль ручья, каждую секунду опасаясь наступить на шатающийся камень и, мучимый страхом, разделить судьбу виденного им несчастного животного, свалившегося в пропасть с крутой, покрытой травой террасы.

Так, продвигаясь осторожными шагами, он через какое-то время спустился в самый низ долины и побрел через болото, держа путь в сторону фермы, которая то появлялась, то скрывалась за плывущими облаками. Семейство пастуха приняло его так, как и мог ожидать чужак, спустившийся с пустошей, но он был рад и куску хлеба с яблоком. Он переждал бурю в сарае с сеном, а когда снова выглянуло солнце и в лесу запели птицы, он убедился, что Бог хотел, чтобы он увидел эти дикие места, и что Он благословит того, кто привлечет сюда людей работать.

Когда Арнклифф написал Эдгару Деннингу письмо с просьбой сдать ему в аренду часть долины для постройки сукновальни, виноторговец счел его предложение одновременно забавным и странным. Он недоумевал по поводу того, что кому-то понадобилось устраивать производство в таком месте, но он был не прочь забрать у глупца его денежки. Однако Арнклифф знал, что фабричное колесобудет вращаться здесь круглый год, даже летом. Он сам только что убедился в этом, когда выбирался из пустошей, а теперь стоял август. Река Брайар стремительно несла мощные потоки, устремляясь по долине все дальше сквозь лесную чащу, и примерно через милю подходила к церквушке у заросшего густыми папоротниками хутора. Фермеры называли его Андерклаф. Здесь берега сходились совсем близко, так что поток воды ускорял свой бег. Любому было понятно, что воду, с такой силой несущуюся по узкому руслу, можно направить сквозь колесо, вал и шестеренки, и фабрика будет работать без остановки. Да и торговля тоже пойдет бойко на этой стороне Пеннин. Готовую ткань легко можно привезти в Престон, Ливерпуль или Манчестер, но и поближе, в пределах полдня езды, найдется десяток торговых городов, где можно сбыть товар.

Арнклифф построил Сайк Хаус для себя, жены и детей и девять домов для своих рабочих, которых он вывез из обнищавших во время войны с Францией деревень Западного Райдинга. Опытные ткачи, мужчины и женщины, голодали, потому что у них не было ни хлеба, ни работы. В Лидсе и Хаддерсфилде участились бунты, и Арнклифф понимал, хотя и не оправдывал, этих вооруженных луддитов, громящих машины, потому что те лишили работы их умелые руки и гибкие пальцы. Хорошая ткань, говорил Арнклифф, должна пройти через руки человека от начала и до конца: от стригущего овец пастуха до торговца, пропускающего сукно между пальцами.